Внутренние и внешние элементы языка

Наше определение языка предполагает устранение из понятия «язык» всего того, что чуждо его организму, его системе, — одним словом, всего того, что известно под названием «внешней линг­вистики», хотя эта лингвистика и занимается очень важными пред­метами и хотя именно ее главным образом имеют в виду, когда приступают к изучению речевой деятельности.

Сюда, прежде всего, относится все то, в чем лингвистика со­прикасается с этнологией, все связи, которые могут существовать между историей языка и историей расы или цивилизации. Обе эти истории сложно переплетены и взаимосвязаны, это несколько напоминает те соответствия, которые были констатированы нами внутри собственно языка. Обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию.

Далее, следует упомянуть об отношениях, существующих меж­ду языком и политической историей. Великие исторические собы­тия — вроде римских завоеваний — имели неисчислимые послед­ствия для многих сторон языка. Колонизация, представляющая собой одну из форм завоевания, переносит язык в иную среду, что влечет за собой изменения в нем. В подтверждение этого можно было бы привести множество фактов: так, Норвегия, политичес­ки объединившись с Данией (1380-1814 гг.), приняла датский язык. <...> Внутренняя политика государства играет не менее важную роль в жизни языков: некоторые государства, например Швейца­рия, допускают сосуществование нескольких языков; другие, как, например, Франция, стремятся к языковому единству. Высокий уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специаль­ных языков (юридический язык, научная терминология и т.д.).

Это приводит нас к третьему пункту: к отношению между язы­ком и такими установлениями, как церковь, школа и т.п., кото­рые в свою очередь тесно связаны с литературным развитием язы­ка, — явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической истории. Литературный язык во всех направлениях пере­ступает границы, казалось бы, поставленные ему литературой: до­статочно вспомнить о влиянии на язык салонов, двора, академий. С другой стороны, вполне обычна острая коллизия между литера­турным языком и местными диалектами. Лингвист должен также рассматривать взаимоотношение книжного языка и обиходного языка, ибо развитие всякого литературного языка, продукта куль­туры, приводит к размежеванию его сферы со сферой естествен­ной, то есть со сферой разговорного языка.

Наконец, к внешней лингвистике относится и все то, что име­ет касательство к географическому распространению языков и к их дроблению на диалекты. Именно в этом пункте особенно пара­доксальным кажется различие между внешней лингвистикой и лингвистикой внутренней, поскольку географический фактор тес­но связан с существованием языка; и все же в действительности географический фактор не затрагивает внутреннего организма са­мого языка.

Нередко утверждается, что нет абсолютно никакой возможно­сти отделить все эти вопросы от изучения языка в собственном смысле. Такая точка зрения возобладала в особенности после того, как от лингвистов с такой настойчивостью стали требовать зна­ния реалий. В самом деле, разве грамматический «организм» языка не зависит сплошь и рядом от внешних факторов языкового изме­нения, подобно тому, как, например, изменения в организме растения происходят под воздействием внешних факторов — по­чвы, климата и т.д.? Кажется совершенно очевидным, что едва ли возможно разъяснить технические термины и заимствования, ко­торыми изобилует язык, не ставя вопроса об их происхождении. Разве можно отличить естественное, органическое развитие не­которого языка от его искусственных форм, таких, как литера­турный язык, то есть форм, обусловленных факторами внешними и, следовательно, неорганическими? И разве мы не видим посто­янно, как наряду с местными диалектами развивается койнэ?

Мы считаем весьма плодотворным изучение «внешнелингвистических», то есть внеязыковых, явлений; однако было бы ошиб­кой утверждать, будто без них нельзя познать внутренний орга­низм языка. Возьмем для примера заимствование иностранных слов. Прежде всего следует сказать, что оно не является постоянным элементом в жизни языка. В некоторых изолированных долинах есть говоры, которые никогда не приняли извне ни одного искус­ственного термина. Но разве можно утверждать, что эти говоры находятся за пределами нормальных условий речевой деятельнос­ти? <...> Главное, однако, здесь состоит в том, что заимствованное слово уже нельзя рассматривать как таковое, как только оно становится объектом изучения внутри системы данного языка, где оно существует лишь в меру своего соотношения и противо­поставления с другими ассоциируемыми с ним словами, подобно всем другим, исконным словам этого языка. Вообще говоря, нет никакой необходимости знать условия, в которых развивался тот или иной язык. В отношении некоторых языков, например языка текстов Авесты или старославянского, даже неизвестно в точнос­ти, какие народы на них говорили; но незнание этого нисколько не мешает нам изучать их сами по себе и исследовать их превра­щения. Во всяком случае, разделение обеих точек зрения неиз­бежно, и чем строже оно соблюдается, тем лучше.

Наилучшее этому доказательство в том, что каждая из них со­здает свой особый метод. Внешняя лингвистика может нагромож­дать одну подробность на другую, не чувствуя себя стесненной тисками системы. Например, каждый автор будет группировать по своему усмотрению факты, относящиеся к распространению языка за пределами его территории; при выяснении факторов, создав­ших наряду с диалектами литературный язык, всегда можно при­менить простое перечисление; если же факты располагаются ав­тором в более или менее систематическом порядке, то делается это исключительно в интересах изложения.

В отношении внутренней лингвистики дело обстоит совершенно иначе; здесь исключено всякое произвольное расположение. Язык есть система, которая подчиняется лишь своему собственному по­рядку. Уяснению этого может помочь сравнение с игрой в шахма­ты, где довольно легко отличить, что является внешним, а что внутренним. То, что эта игра пришла в Европу из Персии, есть факт внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что касается системы и правил игры. Если я фигуры из дерева заменю фигурами из слоновой кости, то такая замена будет без­различна для системы; но, если я уменьшу или увеличу количе­ство фигур, такая перемена глубоко затронет «грамматику» игры. Такого рода различение требует, правда, известной степени вни­мательности, поэтому в каждом случае нужно ставить вопрос о природе явления и при решении его руководствоваться следую­щим положением: внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему. <...>

Часть первая

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

Глава 1

Природа языкового знака

§ 1. Знак, означаемое, означающее

Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной опреде­ленной вещи. Например:

Вещи Названия

Такое представление может быть подвергнуто критике во мно­гих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовьк понятий, предшествующих словам; оно ничего не говорит о том, какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; на­конец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от истины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может при­близить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов.

Рассматривая акт речи, мы уже выяснили, что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоци­ативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот момент.

Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ. Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную при­роду, и если нам случается называть его «материальным», то толь­ко по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары — понятию, в общем бо­лее абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо обнаруживается при наблюдении над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. <...>

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психичес­кая сущность, которую можно изобразить следующим образом:

Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «де­рево», ясно, что только сопоставления типа кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасы­ваем всякое иное сближение, которое может представиться вооб­ражению.

Это определение ставит важный терминологический вопрос. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т.д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акус­тический образ соответственно терминами означаемое и означаю­щее; последние два термина имеют то преимущество, что отмеча­ют противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается терми­на «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходя­щего термина.

Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свой­ствами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами области зна­ния.

§ 2. Первый принцип: произвольность знака

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в ре­зультате ассоциации некоторого означающего с некоторым озна­чаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен.

Так, понятие «сестра» не связано никаким внутренним отно­шением с последовательностью звуков s-œ: -r, служащей во фран­цузском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено лю­бым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различи­ями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое «бык» выражается означающим b-œ -f (франц. bœ uf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее.

Принцип произвольности знака никем не оспаривается. <...>

Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выби­

раться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен вне­сти даже малейшее изменение в знак, уже принятый определен­ным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означа­ющее немотивировано, то есть произвольно по отношению к дан­ному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда про­изволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь звукопод­ражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают. Такие французские слова, как fouet «хлыст», glas «колокольный звон», могут поразить ухо суггестивностью своего звучания, но достаточно обратиться к их латинским этимонам (fouet от fagis «бук», glas от classicum «звук трубы»), чтобы убедиться в том, что они первоначально не имели такого характера: качество их тепе­решнего звучания, или, вернее, приписываемое им теперь каче­ство, есть случайный результат фонетической эволюции.

Что касается подлинных звукоподражаний типа буль-буль, тик-так, то они не только малочисленны, но и до некоторой степени произвольны, поскольку они лишь приблизительные и наполови­ну условные имитации определенных звуков (ср. франц. оиаоиа, но нем. wauwau «гав! гав! »). Кроме того, войдя в язык, они в большей или меньшей степени подпадают под действие фонетической, мор­фологической и всякой иной эволюции, которой подвергаются и все остальные слова (ср. франц. pigeon «голубь», происходящее от народнолатинского pī piō, восходящего в свою очередь к звукопод­ражанию), — очевидное доказательство того, что звукоподража­ния утратили нечто из своего первоначального характера и приоб­рели свойство языкового знака вообще, который, как уже указы­валось, немотивирован.

2. Что касается междометии, весьма близких к звукоподража­ниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тези­са о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рас­сматривать междометия как непосредственное выражение реаль­ности, так сказать, продиктованное самой природой. Однако в от­ношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. aїe! соответствует нем. au! «ой! »). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми! » при diable «черт», mordieu «черт возьми! » из mort Dieu букв. «смерть бога» и т.д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке вто­ростепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно.

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего

Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заим­ствованными у времени признаками: а) оно обладает протяжен­ностью и б) эта протяженность имеет одно измерение— это ли­ния.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка. В противополож­ность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигна­лы и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в не­скольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, рас­полагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя пос­ледовательность их во времени пространственным рядом графи­ческих знаков.

В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я кумулирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия; слог и его ударение составляют лишь один акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами.

Глава 2

12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. Валютная система, ее элементы
2. Виды издержек: экономические, внешние, внутренние, альтернативные, предельные издержки.
3. Влияние приемов основной обработки почвы на элементы
4. ВНЕШНИЕ ПРИЗНАКИ БОЛЕЗНЕННЫХ СОСТОЯНИЙ, ОТРАЖАЮЩИХСЯ НА ЛИЦЕ
5. Внешние признаки разговорной психотерапии
6. Внешние устройства. Назначение и технические характеристики.
7. Внешние факторы закрепления устойчивой деятельности банков
8. Внешние факторы, влияющие на формирование впечатления
9. Внешние формы организации обучения
10. Внешние экономические связи Китая
11. ВНЕШНИЕ ЭФФЕКТЫ (ЭКСТЕРНАЛИИ)
12. Внешние эффекты и внешние издержки.