Что такое индоевропейские языки

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 8Следующая ⇒

Языки хеттский, «тохарский», санскритский, древнеперсидский, греческий, латинский, ирландский, готский, литовский, древнеславянский, армянский представляют в своей грамматике и лексике явные сходства. Совпадения наблюдаются и в древнееврейском, арамейском, аккадском, арабском и эфиопском языках между собою, но не между ними и языками ранее упомянутыми. В наречиях кафров, обитателей бассейна Замбези и большей части бассейна Конго, равным образом имеется много общих черт, не наблюдаемых ни в первой, ни во второй из упомянутых групп. Эти сходства и различия приводят к установлению трех языковых семей: индоевропейской, семитской и банту. Аналогичные факты позволяют выделить и некоторые другие семьи. Задача сравнительной грамматики какой-либо группы языков заключается в изучении соответствий, представляемых этими языками.

* Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков/Перевод с франц. М.—Л., 1938. С. 48-81. В текст перевода составителями были внесены незначительные изменения. — Прим. сост.

В отношении всех трех указанных случаев, а также многих других такое изучение вполне возможно. Наблюдение сходных черт языков санскритского, греческого и т.д. приводит к точным выводам. Иначе обстоит дело со всеми теми совпадениями, которые в других отношениях наблюдаются между разными народами. Так, например, несмотря на сходства, устанавливаемые между религиями индусов, иранцев, греков, германцев и т.д., не удалось построить цельное сравнительное учение о религии этих народов. Общие условия жизни языков дают лингвисту такие возможности, каких нет у историков нравов и религий. Впрочем, не все группы языков представляют в отношении сравнительной грамматики одинаковые возможности. Группы языков индоевропейских, семитских и банту — это три благоприятных случая, однако довольно различных между собою и не вполне одинаково пригодных для построения сравнительной грамматики.

Следует с самого же начала договориться о некоторых общих принципах, распространяющихся, правда, не только на индоевропейские языки. Это поможет нам в дальнейшем определить, что надо понимать под языками индоевропейскими.

Эти принципы являются общими. Все же прежде всего они относятся к индоевропейским языкам; они были установлены именно благодаря изучению этих языков и полностью проверены как с лингвистической, так и с исторической точки зрения лишь в отношении языков этой группы. Условия, в которых находится даже семитская, в общем сравнимая с индоевропейской, языковая группа, все же настолько отличны, что оказалось невозможным построить сравнительную грамматику семитских языков столь же строгую и полную, как сравнительная грамматика языков индоевропейских.

I. Принципы

1. Единичность языковых явлений

Между понятиями и словами, взятыми в какой-либо момент развития того или другого языка, нет никакой необходимой связи: тому, кто не знает приводимых ниже слов, ничто не может показать, что фр. cheval, нем. pferd, англ. horse, русск. лошадь, н.-гр. ά λ ο γ ο, н.-перс. asp обозначают одно и то же животное. В противопоставлении лошадь и лошади ничто само по себе не обозначает единства и множества; в противопоставлении фр. cheval «конь» и jument «кобыла» ничто не отмечает различия самца и самки. Даже для слов экспрессивных невозможно a priori предусмотреть форму: например, фр. siffler сильно отличается от нем. pfeifen или русск. свистеть. Отсюда следует, что текст, написанный на неизвестном языке, невозможно понять без перевода. Надписи Дария оказалось возможным прочесть только благодаря тому, что древнеперсидский язык, на котором они написаны, представляет лишь древнюю форму новоперсидского языка, что он очень мало отличается от языка Авесты, переводы которой дают ключ к пониманию текста, и, наконец, что он близко родственен санскриту. Наоборот, в остатках этрусского языка, за отсутствием поясняющих двуязычных надписей, находят лишь кое-какие внешние особенности, и несмотря на многочисленность надписей и обширность текста, открытого на Аграмских свитках, этрусский язык остается в значительной мере непонятым.

Поэтому звуковая система, способы словоизменения, особые типы синтаксических сочетаний и лексика, характеризующие данный язык, не могут быть воссозданы, если они видоизменились или исчезли. Средства выражения связаны с понятиями фактически, а не от природы или по необходимости, поэтому ничто не может воссоздать их, если их больше нет. Они существуют лишь однажды, они единичны: слово, грамматическая форма, оборот речи, сколько бы их ни повторяли, в сущности всегда одни и те же.

Из этого следует, что два языка, представляющие в своих грамматических формах, в своем синтаксисе и лексике целый ряд определенных соответствий, являются в действительности одним языком. Сходство языков итальянского и испанского происходит оттого, что они — две современные формы латинского языка; французский язык, хотя и менее на них похожий, все-таки не что иное, как латинский язык, только еще более изменившийся. Таким образом, расхождения могут быть более или менее значительны, но совокупность точных совпадений в грамматическом строе двух языков всегда предполагает, что эти языки представляют формы, принятые одним и тем же языком, на котором говорили в прежнее время.

Случается, что два языка, независимо один от другого, одно и то же понятие выражают одинаковым словом: так, по-английски и по-новоперсидски то же сочетание артикуляций bad означает «дурной», и тем не менее персидское слово ничего не имеет общего с английским: это чистая «игра природы». Совокупное рассмотрение английской лексики и новоперсидской лексики показывает, что из этого факта никаких выводов сделать нельзя. Сходства, ограничивающиеся общей языковой структурой, как это, например, наблюдается в отношении турецкого и финского языков — языков несомненно родственных — или в отношении китайского и дагомейского языков, у которых нет шансов быть в родстве, — ничего не доказывают. Но ничего не доказывают и изолированные мелкие факты.

Отсюда вытекает определение родства двух языков: два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше. Совокупность родственных языков составляет так называемую языковую семью. Так, языки французский и новоперсидский родственны, потому что оба являются формами индоевропейского языка; они входят в состав так называемой индоевропейской семьи языков. В этом смысле понятие родства языков абсолютно и не допускает различных степеней.

Но внутри одной и той же семьи язык, принявший форму, отличную от древней формы, может в свою очередь разделиться на несколько языков: так, в результате распадения Римской империи латинский язык Рима, представляющий одну из форм индоевропейского, разделился на итальянский, испанский, провансальский, французский, румынский и т.д. Таким образом создалась романская группа языков, которая составляет часть индоевропейской семьи языков и члены которой теснее родственны между собою, чем с прочими индоевропейскими языками. Это значит, что языки романской группы, представляющие все измененный латинский язык, начали расходиться в то время, когда иные индоевропейские группы уже обособились друг от друга. Это второе определение родства есть только следствие первого.

Наконец, когда язык развивается на сплошной территории, можно заметить, что те же самые новшества и те же самые черты старины наблюдаются независимо друг от друга в более или менее обширных областях. Так возникают диалекты. Говоры областей, соседних друг к другу, развившиеся в одинаковых условиях, представляют и общие особенности. <...> Например, особенные черты сходства, наблюдаемые между французским и провансальским языками, объясняются не тем, будто в Галлии эпохи Римской империи в какой-либо момент говорили на языке, существенно отличном от народной латыни, представляемой другими романскими языками, но тем, что как на французской территории, так и на провансальской и новшества и черты старины были, начиная с римских времен, отчасти сходны, если не тождественны. На практике не всегда возможно отличить эти диалектальные черты сходства от тех, которые объясняются собственно родством языков, т.е. единством отправной точки.

До сих пор удавалось построить сравнительную грамматику лишь в тех случаях, когда в отправной точке имеется некий общий язык, как, например, латинский в отношении романских языков. Иначе говоря, за неимением возможности предположить существование «общего галло-романского» или «общего французского» языка, мы не в состоянии построить сравнительную теорию галло-романских говоров или французских говоров: у этих говоров определенные связи лишь с латинским языком.

Сравнительная грамматика есть система связей между исходным языком и развившимися из него языками.

Построить сравнительную грамматику — это значит сопоставить, описав их со всею возможною точностью, последовательные этапы развития какого-либо языка, дифференциация которого привела с течением времени к образованию различных форм речи.

Сравнительная грамматика возможна лишь постольку, поскольку последовательные и различающиеся состояния языка, рассматриваемые нами, могут быть сведены к определенным соотношениям. До настоящего времени это вполне удалось только в отношении индоевропейских языков.

2. Лингвистическая непрерывность

<...> Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью отдельных лиц, с другой стороны — навязывается им; и благодаря этому он является реальностью не только физиологической и психической, но и прежде всего социальной.

Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка.

Система ассоциаций, каковой является язык, не передается непосредственно от одного лица к другому: язык, как когда-то было сказано, не вещь, έ ρ γ ο ν, а деятельность, έ ν έ ρ γ ε ι α. Каждый ребенок, научаясь говорить, должен сам создать себе систему ассоциаций между движениями органов речи и ощущениями, подобную той системе, которой обладают окружающие. Он не получает от них готовых приемов артикуляции: он научается артикулировать, как они, ощупью и после многолетних усилий. Он не получает готовыми грамматических парадигм: он создает каждую форму по образцу тех, которые употребляют другие вокруг него; постоянно слыша, как говорят мы едим — вы едите, мы стоим — вы стоите, ребенок научается, когда нужно, говорить вы сидите, если он уже слышал выражение мы сидим. И так для всех форм. Но несмотря на напряженные и постоянные усилия, которые ребенок употребляет, чтобы приспособиться к воспроизведению того, что он слышит, ему, при восстановлении всей системы ассоциаций, не удается вполне точно воспроизвести язык членов той группы, к которой он принадлежит: некоторые детали произношения не улавливаются его слухом, некоторые особенности словоизменения ускользают от его внимания, и вообще системы, которые он установит себе, не совпадают полностью с системами взрослых: каждый раз как ребенок научается говорить, в язык вводятся новшества.

Если эти новшества являются индивидуальными случайностями, они исчезают вместе со смертью того лица, у которого они возникли; особенности говора, являющиеся результатом таких новшеств, вызывают насмешки, а не подражание. Но есть новшества, опирающиеся на общие принципы и имеющие тенденцию проявляться у всех детей, которые учатся говорить в одной и той же местности в течение определенного промежутка времени.

Начиная с определенного момента, у всех детей, привыкающих говорить в какой-то части территории, может обнаружиться некая артикуляция, отличная от артикуляции взрослых и всецело ее вытесняющая. Так, например, в северной Франции, начиная с некоторого момента, различного для каждой местности, дети оказались неспособными произносить смягченное l и стали его заменять звуком у, который его ныне заменяет во французских говорах. Такого рода новшество является абсолютно регулярным: смягченное l исчезло на всем севере Франции и заменилось на у.

Подобным же образом, начиная с определенного времени, дети могут обнаружить некое новшество в области словоизменения. Так, двойственное число сохранялось в Аттике до конца V в., но примерно с 410 г. до н.э. в надписях замечается небрежное его употребление; и действительно, авторы, родившиеся между 440 и 425 гг. и писавшие, как Платон и Ксенофонт, на аттическом диалекте, употребляют еще двойственное число, но не постоянно; затем оно перестает употребляться в именительном-винительном падеже, между тем как под влиянием δ υ ο ϊ ν «двух» сохраняется в родительном падеже: Демосфен (383—322) говорит δ ύ ' ό β ο λ ο ί «два обола», но δ υ ο ϊ ν ό β ο λ ο ϊ ν «двух оболов». Наконец оно исчезает окончательно даже и в родительном падеже и начиная с 329 г. не встречается более в аттических надписях. Здесь опять же регулярность полная: категория двойственного числа исчезла в греческом языке, и противопоставление в числе осталось только между единственным и множественным. <...>

Но во всех случаях налицо непрерывность: изменения, совершающиеся сами собою и не являющиеся результатом подражания чужеземному говору, происходят не от желания новизны; наоборот, они происходят, несмотря на усилия ребенка точно воспроизводить язык взрослых, и притом никогда не бывают ни настолько велики, ни настолько многочисленны, чтобы поколения, живущие одновременно, теряли ощущение того, что они говорят на одном языке.

С другой стороны, употребление языка необходимо приводит к его изменению. С каждым разом как употребляется какое-либо выражение, оно становится менее странным для слушателя, а для произносящего еще более легким для нового воспроизведения. Таков нормальный результат привычки. Выразительное значение слов вследствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стремятся образовывать группы. Чтобы поддержать выразительную силу, в которой чувствуется надобность, приходится подновлять выражения; именно поэтому имеют тенденцию выходить из употребления слова, выражающие превосходную степень, как очень, весьма, чрезвычайно и т.п., по мере того как их первоначальная сила уменьшается. Слова, первоначально самостоятельные, путем употребления низводятся на степень грамматических элементов: в латинском выражении habeo aliquid factum «я имею что-либо сделанным» habeo имело еще полное свое значение; но j'ai во французском выражении j 'ai fait «я сделал», неоднократно повторяясь, постепенно утратило свою самостоятельность; в настоящее время три первоначально самостоятельных слова (ego, habeo и factum), которые дали в результате фр. j'ai fait, составляют лишь одну грамматическую форму, равносильную латинскому feci и не имеющую больше выразительной силы. Слова, которые таким путем становятся простыми грамматическими элементами, привесками предложения, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов; так, латинское указательное местоимение illa(m) в сочетании со следующим именем дает французский артикль la, тогда как развитие — совершенно иное — самостоятельной формы того же слова привело к французскому личному местоимению elle «она», которое в свою очередь сделалось грамматическим элементом.

Таков тип спонтанного развития языка. Оно — результат естественной преемственности поколений, использования языка и тождества стремлений и склонностей, наблюдаемого у лиц данного ряда поколений в данный период времени. Хотя изменения этого типа происходят независимо в каждом из говоров данной области, следует ожидать, что они произойдут в различные, но близкие моменты времени с незначительными уклонениями во всех местах, занятых в общем однородным населением, говорящим на том же языке и живущим в одинаковых условиях. Так, смягченное l превратилось в у во всей северной Франции; двойственное число исчезло еще в доисторический период в эолийском диалекте, в ионийском диалекте Малой Азии и в дорийском диалекте Крита, а в IV в. до н.э. в аттическом, т.е. в говорах континентальной Греции. Условия таких изменений, — часто неизвестные, почти всегда не поддающиеся точному определению, если только они не свойственны какой-либо одной местности, — действуют на обширных территориях.

Наряду с этими изменениями, проявляющимися особым образом в каждом говоре, даже когда они и выходят за его пределы, существуют другие изменения, весьма различные по внешнему виду, но сводящиеся в основе к одному и тому же явлению — к заимствованию из других языков. Действительно, лишь только члены одной социальной группы вступают в торговые, политические, религиозные или интеллектуальные сношения с членами других групп и лишь только некоторые лица приобретают знание чужого языка, тотчас является возможность введения в свой язык новых элементов.

Если данный язык существенно отличается от местного говора, то из него возможно заимствовать только отдельные слова; так, греческий язык заимствовал от финикийцев несколько торговых терминов, как название грубой оберточной материи — σ ά κ κ ο ς, золота — χ ρ υ σ ό ς, одного вида одежды — χ ι τ ώ ν и т.д.; точно так же французский язык заимствовал английские слова. Как бы велико ни было число таких заимствований, они нисколько не изменяют структуры языка.

Иной результат получается, если дело идет о языке настолько близком к местному говору, что основное единство того и другого легко сознается. Так как только парижский говор употребляется в сношениях между различными группами населения, говорящего на французском языке, то все другие французские говоры заимствуют все более и более парижских элементов не только в области лексики, но даже в области произношения и словоизменения. Так, например, крестьянин, узнав, что слова toi, moi, roi, произносимые на его диалекте twé, mwé, rwé, в правильном французском языке (в сущности парижском) звучат как twa, mwa, rwa, даже не слышавши никогда, как произносится слово loi, легко может вместо формы своего говора lwé употребить форму lwa. Такого рода подстановки одной формы вместо другой приводят к результату, сходному с результатом изменений нормального типа, и, раз они произошли, часто бывает невозможно различить, с какого рода изменениями мы имеем дело. Но от этого не уменьшается различие между ними, ибо во втором случае дело идет о заимствовании из другого говора. Все говоры северной половины Франции испытали весьма сильное влияние общефранцузского языка, принадлежащего к парижскому типу речи; ни один из них не может рассматриваться как представляющий самостоятельное развитие латинского типа, на котором покоятся галло-романские говоры. От древней Греции сохранилось много надписей на диалектах; но почти во всех диа-лектальны лишь некоторые черты, и начиная с V в. до н.э. во всех них сквозит образец сперва аттической речи, затем так называемого койнэ; только самые древние надписи представляют местные говоры в их чистом виде. Где бы это ни было, повсюду не легко найти писанный текст, который бы представлял местный говор во всей его чистоте, безо всякого влияния со стороны какого-либо общего языка.

И та и другая разновидность заимствования не есть явление редкое и случайное: это явление частое или, лучше сказать, постоянное, и новейшие исследования все более и более выясняют его важное значение. Ибо каждая из крупных языковых групп (германская, славянская, эллинская и т.д.) является результатом распространения какого-либо общего языка на более или менее значительную массу населения. У нас нет возможности определить, какая часть фактов, изучаемых нами и относящихся к периоду доисторическому, падает на долю заимствования. Но мы никогда не вправе предполагать, что какой-нибудь говор являлся результатом одной только передачи языка из поколения к поколению и изменений, происходящих вследствие употребления языка и его передачи. Всюду мы видим, как преобладающие говоры являются образцом для подражания и как люди стараются воспроизводить речь тех, кто, живя в другой местности или занимая более высокое социальное положение, признаются говорящими лучше. Если бы не существовало этой заботы воспроизводить господствующие говоры, то язык дифференцировался бы до бесконечности и не был бы в состоянии служить средством общения обширных групп людей.

Все существующие говоры происходят в действительности из ряда последовательных сближений и расхождений.

Наконец, третий тип изменений происходит тогда, когда население меняет язык.

Когда население перенимает язык победителей, иноземных колонистов или язык более цивилизованных людей, пользующийся особым престижем, взрослым представителям этого населения не удается в точности усвоить новый язык. Дети, начинающие говорить, когда новый язык уже распространился, успевают лучше, ибо учатся ему как своему родному и стремятся воспроизводить не ломаную речь своих взрослых сородичей, но правильный говор иноземцев, если только имеют возможность его слышать; и это им зачастую в достаточной мере удается. Так, ребенок, рожденный во Франции от француза и иностранки и воспитанный среди французских детей, почти совсем не воспроизводит недостатки говора своей матери. Тем не менее кое-какие особенности речи сохраняются. Более того, если население перенимает язык, глубоко отличный от своего прежнего языка, оно может вовсе не усвоить некоторые его характерные черты. Негры-рабы, которые стали говорить по-французски или по-испански, не приобрели ни точного произношения, ни правильного употребления грамматических форм как вследствие слишком большого отличия их родного языка, так, в особенности, еще и потому, что, не видя избавления от своего безнадежно низкого социального положения, они не чувствовали надобности говорить так, как их господа: креольские наречия сохранили черты африканских языков. Впрочем, в многочисленных сменах языков, которые происходили в исторические времена и происходят еще и теперь, многие народы выказали способность достаточно точно усваивать язык друг у друга. Ничто не заставляет предполагать, что особенности, характеризующие романские языки, ведут свое начало в большей своей части от самого момента проникновения латинского языка в область их нынешнего распространения. Не следует преувеличивать значения этого типа изменений. Однако, по-видимому, этим можно объяснить некоторые значительные перемены в системе артикуляции, подобные германскому или армянскому передвижению согласных; не случайно армянская система смычных тождественна системе смычных в грузинском языке, языке не индоевропейском. В тосканском диалекте, на территории былого распространения этрусского языка, наблюдается особое произношение смычных, восходящее к произношению этрусского языка, в котором, насколько об это можно судить по древней передаче, были глухие придыхательные, но не было звонких смычных.

Кроме того, как только замена одного языка другим совершилась, мы имеем уже дело с нормальными изменениями непрерывного развития. Всё же особые свойства населения, принявшего новый язык, вызывают сравнительно быстрые и многочисленные изменения, могущие, впрочем, проявиться и много времени спустя после перемены языка.

Чтобы оценить важность факта смены языков, достаточно отметить, что во всех областях с более или менее древней историей язык сменялся в историческую эпоху по меньшей мере раз, а то и два и три раза. Так, на территорию современной Франции галльский язык проник лишь в первой половине последнего тысячелетия до н.э.; затем в течение первого тысячелетия н. э. он был сменен латинским языком. С другой стороны, языки изменяются тем в меньшей степени, чем устойчивее говорящее на них население: чрезвычайное единство полинезийских языков объясняется устойчивостью населения Полинезии; в одной из областей распространения индоевропейских языков, в Литве, где население, по-видимому, почти вовсе не сменялось в течение весьма долгого времени, язык отличается исключительной в некоторых отношениях архаичностью. Наоборот, язык иранцев, чьи завоевания охватили обширную территорию, изменился быстро и относительно рано: иранские говоры с самого начала христианской эры достигли уровня, который можно сравнивать с уровнем, достигнутым романскими языками лишь столетий десять спустя.

У каждого из индоевропейских языков свой собственный тип: произношение и морфология каждого из них характеризуются своими особыми чертами; едва ли можно предположить иные причины этого своеобразия, к тому же довольно глубокого, кроме тех особенностей, которыми характеризовались языки прежнего населения, сменившиеся индоевропейским. Это влияние языков, смененных языком индоевропейским, называется «действием субстрата». <...>

Кроме того, не следует упускать из виду, и в большей степени, чем это делали раньше, такие периоды, когда одно и то же население пользуется одновременно двумя языками и когда, следовательно, в сознании одной и той же группы говорящих совмещаются два средства выражения, относящиеся к двум разным языкам: это так называемые периоды «двуязычия». Люди, располагающие двумя различными средствами выражения сразу, порою вводят в один из двух языков, на котором они говорят, приемы, принадлежащие другому языку. Например, в латинском языке той части Галлии, где господствовали франки, утвердился по образцу германских языков прием выражения вопроса, состоящий в постановке подлежащего после глагола; и доныне мы имеем по-французски вопросительное: ê tes-vous venus? «пришли ли вы? », противопоставленное утвердительному: vous ê tes venus «вы пришли». Таким образом, этот прием французского языка есть собственно прием германских языков, осуществляемый с помощью романских элементов.

3. О закономерности развития языков

Изучение развития языков возможно лишь постольку, поскольку факты сохранения старого и введения нового представляются закономерными.

Есть два вида сохранения старого и введения нового. Один из них касается звучащей материи, служащей для языкового выражения, со стороны звучания и артикуляции: это — область фонетики. Другой связан с выражаемым смыслом: это — область морфологии (грамматики) и лексики (словаря).

Правила, по которым сохраняются старые и вводятся новые моменты произношения, называются «фонетическими законами». Если какая-нибудь артикуляция сохраняется в одном слове, она сохраняется также во всех словах того же языка при одинаковых условиях. Так, закрытое и «народной латыни» сохраняется в итальянских словах пиdо «голый», duro «твердый», fusto «ствол» и во всех подобных словах; во французских же словах пи, dur, fû t и под. оно переходит во фр. и (ü ). В тот момент, когда нововведение появляется, оно иногда обнаруживается сперва только в некоторых словах, но, поскольку оно касается способа артикуляции, а не того или иного слова, оно вскоре распространяется на все случаи, и для тех больших периодов, которые изучает сравнительная грамматика, неприметны эти колебания первых поколений при введении новшества. Было время, когда древние индоевропейские p, t, k превратились в германском в ph, th, kh, т.е. в р, t, k, отделенные от последующей гласной придыханием; в таких смычных с последующим придыханием смык бывает слабый; он был устранен, и в результате в германских языках появились f, þ, х (х обозначает здесь гуттуральный спирант, т.е. фонему того же качества, как современное немецкое глухое ch); следовательно, существовал ряд германских поколений, для которых р, t, k были непроизносимы, и действительно, индоевропейские р, t, k, начальные или между гласными, в готском языке никогда не отражаются через р, t, k, а всегда — через f, þ, h (или соответственно через звонкие b$, d$, å 4, при определенных условиях). Таков принцип постоянства фонетических законов, что точнее было бы назвать регулярностью фонетических соответствий.

Эта регулярность часто полная. Если латинскому octō соответствует французское huit, итальянское otto и испанское ocho «восемь», в тех же языках старому nocte(m) соответствует nuit, notte и noche «ночь». Если лат. factum соответствует фр. fait, ит. fatto и исп. hecho «сделанный», таким же образом соответственно лат. lacte мы имеем фр. lait, ит. latte, исп. leche «молоко». Кто знает, что ит. fí glia, фр. fí lle (из лат. fī lia) соответствует исп. hija «дочь», догадывается, что ит. foglia, фр. feuille (из лат. folia) соответствует исп. hoja «лист»; ибо судьба лат. ī здесь та же, что в ит. filo, фр. fil, исп. hilo от fī lum «нить», а судьба ŏ та же, что в ит. voglia, фр. veuille из древнего *voliat.

Если бы не привходило никаких других факторов, можно было бы, зная фонетические соответствия, выводить из данного состояния языка его состояние в последующий момент, кроме, конечно, изменений грамматических и лексических. Но в действительности это не так. Количество всех особых факторов, которые, не нарушая действия «фонетических законов», затемняют их постоянство, безгранично; необходимо отметить здесь важнейшие из них.

Прежде всего, формулы фонетических соответствий приложимы, как явствует из их определения, только к артикуляциям, точно сравнимым между собою. Слова, имеющие особое произношение, поэтому отчасти не подчиняются их действию. Так, детские слова вроде папа, мама и т.п. занимают особое положение. Термины вежливости и обращения подвергаются таким сокращениям, что становятся неузнаваемы: фр. msyö не представляет регулярного фонетического изменения сочетания топ sieur, то же относится ко всем словам, на которые достаточно намекнуть, чтобы они были поняты, и которые поэтому нет надобности артикулировать со всей отчетливостью: др.-в.-нем. hiutu (нем. heute «сегодня») не есть нормальное отражение сочетания hiu tagu «этот день». Как общее правило, тот же звуковой элемент более краток в длинном слове, нежели в коротком (а во фр. pâ tisserie «пирожное» короче, чем в pâ té «пирог»), более краток во второстепенном слове предложения, нежели в главном: поэтому и изменения их могут быть различны. Некоторые артикуляции, как то: артикуляция r, склонны предвосхищаться (например, во фр. tré sor из лат. thesaurum «сокровище») или переставляться (например, в н.-гр. π ρ ι κ ό ς из π ι κ ρ ό ς, «горький»), причем не всегда возможно свести такие изменения к общим формулам, так как они могут зависеть от особой структуры или от специальных условий употребления тех слов, в которых они встречаются. Другие же артикуляции длятся слишком долгое время; так, нёбная занавеска, опущенная при произнесении п в нем. genug «довольно», остается в том же положении, в результате чего это слово диалектально звучит genung, и т.п. Бывают также действия на расстоянии: лат. с перед е и i дает в совр. французском языке s (пишется с), например в сер «лоза», cil «ресница», сепdrе «зола», cire «воск», а перед а дает š (пишется ch), например в char «повозка», cheval «лошадь», choc «толчок», chantier «мастерская»; но начальное с лат. circā re ассимилировалось внутреннему с перед а, и по-французски получилось chercher «искать». Фонетическое новшество является обычно результатом совместного действия нескольких различных и самостоятельных факторов; сочетание этих факторов иногда настолько сложно, что встречается только в одном слове.

Далее, изменения могут происходить от ассоциации форм; так, в аттическом, где интервокальное σ исчезает, такие формы, как гр. έ τ ί μ η σ α «я почтил», έ #λ υ σ α «я развязал» и под., не объясняются непосредственно; но, поскольку такие формы, как έ #δ ε ι ξ α «я указал», έ #τ ρ ι ψ α «я растер», έ #σ χ ι σ σ α (έ #σ χ ι σ α ) «я разорвал», вполне допустимы, окончание -σ α могло сохраниться в формах έ τ ί μ σ α, έ λ υ σ α и под. Это называется изменениями по аналогии. Таким образом, на сцену выступает смысл и нарушает регулярность фонетического отражения: морфология и лексика взаимодействуют с фонетикой.

Наконец, некоторые отклонения вызываются заимствованиями. Так, в Риме старое ои переходит в ū , а старое *dh после и переходит в b перед гласной; литовскому raũ das, гот. rauÞ s, др.-ирл. rū ad «красный» и т.д. должно было бы, следовательно, соответствовать *rū bus; но в других латинских говорах ои переходит в ō , например в Пренесте. Поэтому rō bus, во всяком случае в отношении своего ō , не есть римское слово. В некоторых латинских говорах *dh между гласными дает f; отсюда rufus. Ожидаемое римское слово *rū bus непосредственно не засвидетельствовано, но оно отражено в производных rū bī gō (наряду с rō bī gō ) «ржавчина» и rū bidus < < (темно)красный». Когда исторические условия вызывают много таких заимствований, фонетика языка становится в конце концов непоследовательной; так дело обстоит с латинским языком, включающим много сабинских элементов, а из современных языков — с английским, в образовании которого участвовали разные диалекты, в том числе и древнесеверный (древнескандинавский), а также значительные элементы романской лексики. Другим источником расхождений являются в историческую эпоху заимствования из письменного языка; так, французский язык множество слов усвоил из латинской письменности. Например, лат. fragilem «хрупкий» дало во французском frê le, а впоследствии из латинской письменности заимствовано было то же слово в виде фр. fragile. И трактовка этих заимствований различна, смотря по эпохе: так, начальная согласная слова caritas, заимствованного весьма рано французским языком, трактована в charité «милосердие» так же, как в традиционном слове cher «дорогой», тогда как та же согласная слова canticum, заимствованного позже, передана во фр. cantique «песнопение» не так, как в традиционном французском chanter «петь» из лат. cantare. Эта последняя причина расхождения, существенная для Нового времени, не действует в отношении доисторических периодов, рассматриваемых сравнительной грамматикой.

Чем более углубляем мы свое исследование, тем более мы убеждаемся, что почти у каждого слова своя собственная история. Но это все же не мешает вскрывать и определять те изменения, которые, как, например, передвижение согласных в германском или армянском, охватывают артикуляционную систему в целом.

Ничто из всего этого не противоречит принципу постоянства «фонетических законов», т.е. изменений, затрагивающих артикуляцию безотносительно к смыслу: этот принцип сводится только к тому, что, когда при усвоении языка младшими поколениями какой-либо артикуляционный прием сохраняется или видоизменяется, это его сохранение или видоизменение имеет место во всех тех случаях, где данная артикуляция применяется одинаковым образом, а не в одном каком-либо слове. И опыт показывает, что дело происходит именно так.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 Следующая ⇒