Российско-американское временное соглашение (modus vivendi) на основе status quo

⇐ ПредыдущаяСтр 24 из 24

Даже если признано, что всеобщее разоружение есть необходимое условие для сохранения мира и свободы, как сделать разоружение возможным, если не будет закончена «холодная война»? Как могут обе противоборствующие силы серьезно обсуждать проблему разоружения, пока каждый подозревает другого в желании уничтожить его? Ответ ясен: никакое политическое взаимопонимание невозможно или практически неосуществимо до тех пор, пока существует взаимная угроза уничтожения; и в то же время разоружение невозможно, пока не будет достигнуто политическое взаимопонимание. Что придет раньше — это спорный вопрос. Обе проблемы должны быть взаимосвязаны, и можно даже рассчитывать на то, что поиск пути решения политической проблемы должен быть легче, чем поиск пути решения проблемы разоружения, и наоборот.

Уолтер Миллис поставил этот вопрос в сжатой форме. Он писал: «Советский Союз очень заинтересован в разоружении. Он, вероятно, хочет, чтобы разоружение решило его внутренние экономические проблемы. Как и кое-кто на Западе, он хочет, вероятно, избежать ядерной опасности, но он, конечно, заинтересован и в тех политических выгодах, которые могут быть получены от разоружения в современной международной ситуации. Мне кажется, что истинный ответ Запада на советскую позицию по разоружению — не проявлять недоверия, а спросить, как СССР представляет себе согласованность противостояния с условиями его предложений. И я считаю, что СССР имеет право предъявлять те же претензии к Западу. Ни одна из двух великих держав не готова сейчас дать ответ на эти претензии. С другой стороны, обе стороны явно прощупывают друг друга. Если это вскроется и разрешится, проблема мира будет решена. Если нет, большинство из нас, вероятно, погибнет от взрыва и лучевой болезни, а те из нас, кто останется в живых, будут вести очень скудную жизнь на планете, ни в какой мере не соответствующей нынешнему человеческому существованию[237]».

Попытаюсь ответить на вопрос Миллиса, а именно: как противостояние между США и СССР может происходить при условии разоружения?

Первое условие для политического взаимопонимания — преодолеть истерические, неразумные и искаженные представления обоих блоков друг о друге. Я надеюсь доказать, что СССР является консервативной, тоталитарной, административно-командной, а вовсе не революционной системой, стремящейся к мировому господству, Хрущев — вовсе не наследник Маркса и Ленина, как могло бы следовать из политической позиции, которую он провозглашает. Мы ведь не имеем больше капиталистической системы, основанной на индивидуальной инициативе, свободной конкуренции, минимальном государственном вмешательстве. Мы теперь тоже являемся бюрократическим индустриальным обществом.

Однако это единственная точка, на которой Восток и Запад сходятся в стереотипе мнения друг о друге. Не согласиться с этим совпадением и означает начать реалистическое взаимопонимание. Следующий шаг заключается в осознании того, что экономические и даже политические разногласия между двумя блоками не настолько важны, чтобы из них выводить обоснование для войны; надо осознать, что есть только одна опасность, которая может вызвать войну, — взаимный страх, рождающийся в результате гонки вооружений или вследствие идеологических расхождений.

Что же тогда является реальной основой для русско-американского взаимопонимания? Конечно, ответ чрезвычайно прост. Основой является взаимное признание существующего состояния (status quo), взаимное соглашение не менять существующего политического баланса сил между двумя блоками.

Это прежде всего означает, что Запад должен отказаться от каких бы то ни было планов изменить настоящее положение России и ее сферу интересов в Восточной Европе, а СССР должен сделать то же по отношению к Западу. Совершенно верно, что Россия добилась власти над своими сателлитами с помощью силы и в результате победоносного окончания войны. Верно и то, что имелась возможность посредством твердой и настойчивой политики в конце прошлой войны спасти некоторые из этих стран от русского владычества, но сегодня все это — пустые рассуждения.

Очевидно, что Советский Союз не откажется от того, чем владеет, без войны. Ни одна великая держава на гребне своего могущества, будь это коммунисты или капиталисты, не сделает этого никогда[238].

Ни один российский политический руководитель, который так поступит, не выживет как политик. Идея «быть освобожденным» благодаря войне, в которой их страны должны быть опустошены и разорены, это совсем не то, чего могут хотеть народы стран-сателлитов, и уж конечно это не входит в наши намерения. Несмотря на это, перед лицом того факта, что народы стран-сателлитов, как показали все прошедшие мятежи, являются слабым местом в структуре России, советские лидеры наиболее остро реагируют на прямые и косвенные угрозы с их стороны. Поэтому наша позиция — не признавать, что нынешнее состояние России есть один из факторов, мешающих взаимопониманию. И в то же время, наша позиция вовсе не ведет к большей свободе для отдельной личности в странах-сателлитах. Если она что и делает, так это мешает процессу либерализации. Конкретные события показывают, что пока советские вожди ни за что не позволят ни одному государству, находящемуся в сфере своего влияния, покинуть эту сферу. Они могут разрешить ему определенную долю независимости во внутренних делах, особенно если уменьшится напряженность между двумя блоками.

Вопрос о Берлине должен рассматриваться в контексте вышесказанного. Нет сомнения, что русские хотят включить Западный Берлин в восточную зону. Однако они жизненно заинтересованы в сохранении стабильности своей сферы интересов в Восточной Германии. Дипломатический гамбит Хрущева заключается в угрозе Западу относительно Берлина, где он имеет преимущества, для того чтобы вынудить Запад принять свою позицию в Восточной Германии, где Запад может доставить ему много неприятностей. Решение проблемы Берлина лежит в полном официальном признании сателлитов России, включая Восточную Германию, в обмене на полную гарантию независимого существования Берлина как части западного мира.

Что стоит на пути признания русских владений в Восточной Европе? Здесь мы сталкиваемся с несколькими парадоксами и иррациональностями политической мысли. С одной стороны, нет никакого сомнения и признано всеми аналитиками, что Запад не имеет намерений освободить какой-либо из сателлитов России силой. Более того, точно так же очевидно, что Запад даже не желает какой-либо антикоммунистической революции в Восточной Германии, так как это вынудило бы Запад помогать этому, что означало бы риск мировой войны; или же отказаться от этого и признать невозможность такой помощи, даже ценой унижения. Почему тогда западный альянс не принимает status quo формально и недвусмысленно? Или, с другой стороны, почему русские не удовлетворены признанием Америкой de facto этого status quo? Почему они настаивают на более формальных и обязывающих договоренностях, типа мирного договора?

Ответ на эти многочисленные вопросы заключается в факте существования динамичной и имеющей экспансионистские замыслы Западной Германии. Русские уверены, что Западная Германия угрожает сфере их интересов и что политика США является угрозой по большей части не такой уж далекой, как это следует из их политики в отношении Западной Германии. Я попробовал показать в предыдущей статье, что этот страх (опасение) будущей агрессии Западной

Германии, не является таким уж безосновательным. Даже если это не является угрозой сегодня, это станет угрозой завтра.

Фактически большая часть населения Восточной Германии живет при режиме, при котором они жить не хотят, и этот режим противен всем тем, кто любит политическую свободу. Поэтому решение смириться с существующим коммунистическим правлением в Восточной Германии является жестким для тех, кто действительно лелеет мысли о свободе. (Это не слишком жесткое решение для тех, кто довольно легко смирился с русской диктатурой.) Но если кто-то действительно стоит перед этой дилеммой, тогда остается только один ответ: принять факты как они есть с осознанием, что цель избежать войну является гораздо важнее цели «освободить» Восточную Германию. Ирония этого заключается в отсутствии такой альтернативы, так как действительный выбор лежит между коммунистически управляемой или разрушенной Восточной Германией.

Идеологический аргумент смещается в центр такого вопроса, как национальное стремление немцев к объединению. Не пришло ли то время, когда мы должны начать спрашивать такой пароль: «Немецкое национальное единство»? Идея немецкого единства берет начало 90 лет назад, как результат государственной политики Бисмарка. Но даже Бисмарк намеренно исключал Австрию и предпочитал не говорить об объединении всех немцев. С другой стороны, был Гитлер, чьи агрессивные цели основывались на требовании объединения всех немцев. Если необходимо объединить Восточную и Западную Германии, почему бы не присоединить к ним Австрию, Тироль, Судетскую землю, Эльзас, Силезию, Восточную Пруссию? Не следуем ли мы тем же курсом, что и Англия с Францией с 1933 по 1938 г., когда они приняли гитлеровское требование объединения всех германоговорящих людей в одну страну и когда они не поняли, что эти национальные претензии — только идеологическая подготовка для завоевания всего мира?

Правительство Западной Германии достаточно хорошо знает, что Германия не может быть снова объединена быстро без войны. Но оно сохраняет эти требования как средство поддержать национальное чувство и предотвратить политическое взаимопонимание между США и СССР. Поскольку мы одержимы идеей русской угрозы и, таким образом, необходимостью помощи Германии, мы проводим поддержку политики Германии, что со временем сделает невозможным политическое соглашение с Россией, вследствие чего мирное решение вопроса маловероятно.

Мы должны попытаться сами освободиться от исключительно идеологических клише. Если «отделенное государство (Восточная Германия) — даже будь оно не коммунистическим — выступает против германского национального чувства», почему мы должны приспосабливаться к этому «национальному чувству»[239], которое так или иначе является искусственным? Почему «мы не можем не уступить перед правом немцев определять свою собственную судьбу в недалеком будущем? »[240]Не есть ли это другой способ сказать, что мы должны позволить немецкому экспансионизму иметь его собственный путь? Почему именно это решение, которое отстоит статус Берлина «взамен признания Восточной Германии, было бы большой победой коммунистов? »[241].

Из-за нашей навязчивой идеи, что русские желают мирового господства (и может быть также из-за многочисленных американо-германских финансовых интересов), мы соглашаемся с требованиями Западной Германии, делая таким образом всестороннее соглашение с Россией невозможным. Ведется много разговоров о том, что уступки Советскому Союзу — это повторение политики умиротворения в отношении Гитлера. Я уверен, что если кто-то настаивает на аналогии сегодняшнего дня и политики умиротворения нацистской Германии, разгадка этому лежит в нашей сегодняшней политике умиротворения Германии Аденауэра.

По существу, политика Франции и Британии по отношению к Гитлеру с 1933 по 1938 г. не была связана с идеей отклонить экспансию Гитлера с запада на восток. Те, кто был против политики умиротворения, подобно Черчиллю, признавали, что Гитлер не удовлетворится экспансией только на восток. Сегодня, когда вся наша внешняя политика основывается на идее, что мы должны защитить самих себя от русской угрозы с помощью милитаризации, мы снова ублажаем Германию. Мы уступаем ее все возрастающим требованиям на вооружение и позволяем Аденауэру влиять на нашу политику таким образом, что мирное взаимопонимание с СССР становится все более затруднительным. Существуют даже некоторые основания поверить, что Германия вскоре станет такой сильной, что многие американские политики и военные руководители могут прийти к мнению, что уже слишком поздно останавливать ее, даже если мы захотим этого. Действительно ли мы так наивны, что видим сегодняшнюю Германию и не видим завтрашнюю Германию, которую мы возрождаем к жизни?

Поскольку мы имеем дело с обоюдным признанием status quo в Европе, мое предложение заключается в недвусмысленном принятии этого status quo и обуздании какого-либо дальнейшего перевооружения Германии.

В связи с этим давайте вернемся к нашей берлинской политике. Стереотип состоит в том, чтобы говорить, как бескопромиссна и агрессивна позиция Хрущева по отношению к Берлину. А что на самом деле? Хрущев потребовал, чтобы Западный Берлин был свободным городом. Он намекнул о своей готовности принять контроль США или даже контроль четырех стран над этим свободным городом. Он никогда не требовал, чтобы Западный Берлин был присоединен к Восточной Германии. Как я уже говорил, его требование по существу сводилось к тому, чтобы заставить Запад признать Восточную Германию и прекратить дальнейшее вооружение Западной Германии. Осознавая, что даже эти две цели не были достижимы, он показывал готовность быть удовлетворенным, по крайней мере в переходный период, небольшими уступками со стороны Запада.

Этими уступками, в основном предложенными Западом на конференции четырех министров в 1959 г., были уменьшение численности войск в Берлине (так как эти войска имели скорее символическое, а не военное значение); сожаление о запрете на хранение на территории Берлина ядерного оружия (оно там никогда и не хранилось); соглашение прекратить пропаганду против России из Западного Берлина.

В то время как эти уступки не были никогда формализованы, они, очевидно, были основой «Кэмп-дэвидской атмосферы» во время визита Хрущева в Вашингтон, и для замечания Эйзенхауэра, сделанного в то же время о том, что ситуация в Берлине была «ненормальной». Хрущев вернулся в Москву, обнадеженный Эйзенхауэром и успехом своего визита. Что же произошло потом? Возможно, под давлением Аденауэра, возможно под впечатлением, что Россия не рискнула бы начать войну за Берлин, как мы заметили (в выступлении мистера Диллона), все уступки были аннулированы и не было сколько-нибудь продолжительного согласия на компромисс, как это было обозначено во время визита Хрущева в Вашингтон.

Реакцией Хрущева стало агрессивное выступление в Баку. Мы тогда нанесли еще один удар Хрущеву, хотя, вероятно, скорее бестактный, чем запланированный, нашей реакцией на инцидент с У-2. В то время как Хрущев пытался в первую очередь сохранить существующее положение дел, декларируя, что, как он верит, президент Эйзенхауэр ничего об этом не знал, президент ответил тем, что взял на себя полную ответственность за этот полет и объявил, что он был оправдан. Что оставалось делать Хрущеву? Могли ли мы удивляться тому, что он почувствовал личное оскорбление и, что более важно, должен был отреагировать на это поражение, сохранив свое лицо в России? Хрущев покинул саммит в раздражении, сделал агрессивное заявление и впоследствии оскорбил президента. В своем выступлении в этом городе несколькими днями позже он заметил, что по главному вопросу — относительно Берлина — он придерживается своего первоначального обещания — не форсировать его. Он не угрожал, а отложил этот вопрос в целом до обсуждения с новой администрацией США. Поведение Хрущева в этой ситуации выглядело как сугубо оборонительная позиция, если не быть достаточно наивным и не предполагать, что в политике более значимо кричать, чем действовать[242].

Если американо-российское временное соглашение (modus vivendi) на основе status quo в Европе произносится с трудом, то такое понимание в отношении остального мира кажется еще более невозможным. Все еще нельзя отрицать факт, что пока соглашение не будет достигнуто, будет существовать напряженность и продолжится гонка вооружений, и сохранится вероятность термоядерной войны.

Так что такое понимание в первую очередь должно было бы вылиться в возможное требование, чтобы ни одна из сторон не имела намерения конкурировать в мире. Я не намерен доказывать американским читателям, что завоевание мира есть цель США. Что это не является каким-либо намерением Советского Союза, я уже попытался показать в предыдущей главе. Но как могут эти два блока достигнуть согласия в поддержании status quo в Азии, Африке и Латинской Америке, когда эти части мира постоянно находятся в состоянии постоянного брожения и политически, и социально-экономически? Не означало ли бы такое согласие, даже если оно было бы достигнуто, замораживание существующих структур власти во всем мире, стабилизацию того, что не может оставаться стабилизированным? Не дает ли это международных гарантий для продолжающих существовать некоторых наиболее реакционных режимов, которые, однако, рухнут рано или поздно?

Эта трудность будет казаться менее значительной, если принять, что согласие не менять существующих владений и сфер интересов между СССР, США и Китаем, не то же самое, что заморозить внутреннюю структуру всех азиатских, африканских и латиноамериканских государств. Это значит фактически, что нации, даже если бы они и сменили свои правительства и свои социальные структуры, не заменят по этой причине альянса с одним блоком на альянс с другим.

Существует ряд примеров, показывающих, что такое возможно. Наиболее яркий пример — Египет. Египет, который был одной из наибеднейших стран мира и, в дополнение к этому, одним из наиболее коррумпированных государств, был близок к революции.

Как и все другие революции в Азии и Африке, египетская имела два аспекта: она была националистической, и она была социалистической в широком смысле, нацеленной в основном на экономические изменения, выгодные широким массам населения Египта. Насер смог освободиться от остатков британского господства, но он твердо решил никогда не подпадать под власть России. Он придерживался единственно разумного курса, не присоединяясь ни к одному из блоков, использовать соперничество между ними для своей выгоды и для политического выживания независимого Египта.

Едва ли будет преувеличением сказать, что внешняя политика США, в формулировке покойного мистера Даллеса, почти привела Насера в российский лагерь. Нейтралитет, в соответствии с этой доктриной, был безнравственным, и дружеские связи с СССР со стороны такой малой державы, как Египет, которые, рассматривались как враждебные по отношению к США и должны были быть наказаны соответствующим образом[243]. (В случае Египта мгновенная потеря обещанного займа для строительства Ассуанской плотины.) Однако Нассер сохранял нейтралитет, даже вопреки мощной англо-французской военной провокации на Суэцком канале.

Все это справедливо и для Ирака, Ливана, Индонезии. В отношении Ирака и Ливана США, казалось, были уверены, что новые правительства могут соскользнуть на советскую орбиту, и мы подготовились к военной интервенции, но прогноз госдепартамента не сбылся. Позиция США сводилась к тому, чтобы не допустить влияния Советов на эти страны, несмотря на то, что существование таких намерений с их стороны было маловероятно и еще менее вероятным было желание соответствующих стран попасть под влияние Советов.

Попытки США усилить продолжавшие существовать «прозападные правительства» в странах, где эти правительства определенно непопулярны, в перспективе обречены на провал. Единственная конструктивная политика состоит в том, чтобы позволить — и даже способствовать — появление блока неприсоединенных, нейтральных стран. Только таким способом можно избежать острого американо-российского конфликта, сопровождаемого угрозой применения ядерного оружия.

Русские предприняли более мудрые реальные шаги, чем мы: они приняли нейтралитет как достаточное условие для дружественных связей и экономической помощи. Пришло время и США перейти на ту же позицию. Одна из наиболее многообещающих особенностей администрации Кеннеди заключается в том, что она показала определенный поворот в этом направлении, по крайней мере в отношении Азии и Африки. Главное в моих аргументах — это подчеркнуть, как жизненно важны эти перемены и что они не должны делаться равнодушно.

Обсуждение необходимости принятия и поощрения политического нейтралитета значительной части развивающегося мира тем не менее только в начале. Политическая позиция этих стран не может быть отделена от их внутреннего социального и экономического развития. И именно здесь особенно важна более реалистическая позиция.

Западные правительства, подобно коммунистам, рассуждают с точки зрения выбора между капитализмом и коммунизмом. Эта альтернатива почти единственное, в чем согласны оба лагеря. Фактически, однако, вопрос более комплексный. Капитализм середины XX в. — это не капитализм индивидуальной инициативы, минимальной активности государства и т. п., как это было в XIX столетии. И русский, и китайский типы коммунизма отличаются друг от друга и уж совершенно отличны от социализма Маркса, который каждый из них претендует представлять. Каковы же факты и реалистические возможности?

Прежде всего мы должны признать, что развивающиеся страны в обозримом будущем не выберут капитализма ни по экономическим, ни по психологическим соображениям. Они не могут выбрать систему, которая развилась в Европе в течение нескольких столетий, в соответствии с историческим условиями на этом континенте. Этим развивающимся странам необходима система, которая удовлетворяет следующим условиям: во-первых экономическая власть должна быть отобрана у небольшой клики, которая использует ее только в своих собственных интересах, не учитывая нужды основной массы населения; во-вторых, экономика должна следовать плану распределения ресурсов в интересах и для оптимального развития экономики в целом.

Главное заключается в том, что альтернативой для развивающихся стран является выбор не между капитализмом и коммунизмом — альтернатива, которой содействуют Россия и Китай, а выбор состоит в том, какой вид социализма они предпочтут: российское государственное планирование, китайский антииндивидуалистический коммунизм или гуманный, демократический социализм, который пытается комбинировать необходимый минимум бюрократического централизма с оптимальной индивидуальной инициативой, соучастием и ответственностью.

Если Запад настаивает на выборе между коммунизмом и капитализмом, если это тесно связано со старомодным реакционным режимом, который обречен на провал своей историей, тогда он поможет русским, а более вероятно китайским, коммунистам получить признание 2/3 — а внутри отдельных поколений и 4/5 — представителей населения мира. Бедняки во всем мире будут верить, что они должны выбрать путь, который позволяет Китаю развиваться в два раза быстрее, чем Индия, доказывая, что другой альтернативы нет.

Но несмотря на всю китайскую пропаганду, существует много доказательств того, что китайский путь полного и безжалостного единообразия совсем не то, что предпочитает большинство этих людей. Желание свободы и независимости не есть, как это иногда утверждается, относительно недавнее открытие Запада. Это — имеющая глубокие корни необходимость существования человека, но не единственная необходимость. Если этот выбор конкурирует с чувством голода, страхом и беспомощностью, большинство людей, как на Востоке, так и на Западе будут готовы продать свое желание свободы. Вопрос заключается в том, как избежать такого выбора.

Кроме того, даже если миллионы крестьян во всех этих странах жили до сих пор в крайне тяжелых условиях голода и безнадежности, что в данный момент они не. могут быть полностью заинтересованы в свободе, то это имеет меньшее политическое значение, чем полагают многие люди. История неразвитых стран делается относительно небольшими группами образованных представителей элиты среднего класса, понимающих опасность и вред тоталитаризма. Очень примечательно, как сильно Индия и другие страны Азии, так же как Латинская Америка и Африка, воспротивились соблазнам коммунизма. Но также ясно, что юное поколение станет все более и более нетерпеливым, если не будут проводиться необходимые фундаментальные реформы.

Слаборазвитым странам я предлагаю принять единственно верное решение в выборе демократическо-социалистической системы, учитывающей особенности каждой страны и, соответственно, отличающейся, как, например, Югославия отличается от Индии, но ни в коем случае не теоретически. Остается фактом, как заметил Барнетт, что «марксизм имел глубокое и широко распространенное влияние среди интеллектуалов во многих странах ареала (Южная и Юго-Восточная Азия). Большинство этих лидеров в Южной и Юго-Восточной Азии принимала социализм в той или иной форме. Многие надеялись создать общества, которые лучше всего характеризовать как социалистические демократии, сочетающие свободу и представительную власть с различным уровнем планируемой государственной экономики. Чаше всего при выборе своих моделей они обращаются к Западу, пытаясь применить опыт Запада к своим собственным нуждам. Но немногие из них могут принять какую-либо западную модель без всяких оговорок, поэтому они сталкиваются с огромными трудностями в попытках ввести западные институты в своих странах. Многие, отказавшись от коммунизма как от системы власти, почувствовали, что коммунистический опыт в СССР и Китае очень полезен для решения их собственных проблем»[244].

Проблема заключается в том, что либо эти лидеры найдут в конце концов демократически-социалистический образец, который покажет достижения, сравнимые с достижениями в Китае, либо они должны будут сделать акцент на коммунистическом решении, которого они хотели бы избежать. Их решение зависит одинаково сильно как от позиции Запада, так и от коммунистической пропаганды.

До сих пор Запад был очень эффективным пропагандистом для коммунистов, настаивая, что коммунисты — истинные наследники Маркса и что не существует другой альтернативы капитализму. США допустили эту ошибку в более грубом виде, чем Европа, поскольку Европа была очень близка демократическим социалистическим идеям и партиям, которые с 1918 г. вплоть до 1960 г. время от времени появлялись у власти в Великобритании, Франции, Германии, Бельгии, Италии, Голландии, Дании, Норвегии, Швеции, Исландии.

Во многих из этих стран в последние годы социалисты потерпели поражение, поскольку консервативные партии включили часть социалистических программ в свои, а сами социалисты закоснели среди изобилия. Но было бы серьезной ошибкой считать, что социализм в развивающихся странах прекратил свое существование, потому что в богатых странах в данный момент он находится в обороне. Фактически помощь демократическому социализму в развивающихся странах и интерпретация его на Западе — одна из наиболее важных задач демократического социализма в Европе.

Существуют достаточно серьезные возражения предложенным здесь идеям, чтобы быть сразу же рассмотренными. Эти возражения выстраиваются так: если цель развивающихся стран сводится к тому, чтобы достичь экономического благополучия на протяжении жизни нескольких поколений, если они хотят построить свою собственную индустрию и обеспечить большей части своего населения достойную жизнь, которая может быть, по крайней мере, сравнима с жизнью в беднейших европейских странах, то они не могут отказаться от китайского пути — тоталитарной организации, силы и массового внушения.

Не вынуждены ли их лидеры насаждать дух фанатизма и страха для того, чтобы добровольно поддерживалось недостаточное потребление? Я уверен, что это не так уж и необходимо. Существует, конечно, проблема мобилизации человеческой энергии для достижения гораздо более высокой экономической продуктивности, чем эти страны имеют сейчас. Запад официально настаивает, что очень важно нацеливаться на денежный прирост, и нет сомнений, что такая мотивация является эффективной в рамках определенной модели. (Русские с этим практически также согласны). Но существуют другие способы мобилизации человеческой энергии. Существует китайский путь всеобщей мобилизации мозгов, сердец и мускулов путем силы и принуждения. И этот способ, по-видимому, работает, хотя и дорогой ценой. Существует также еще один путь, который предлагает демократический, человеческий социализм: обращение к чувству самоуважения, индивидуальной инициативы, социальной ответственности и гордости отдельной личности.

Если такое обращение является всего лишь чисто идеологическим трюком и. фикцией, оно не будет иметь реального и продолжительного эффекта. Но если оно основано на реальных возможностях, то система позволит этим качествам развиваться, и, более того, такое обращение, сделанное в плановой системе, в которой индивидуальное усилие рассматривается как вклад в прогресс общества как целого, дает уверенность в том, что человеческая энергия может быть мобилизована в степени, сравнимой с тоталитарной системой[245].

Сущность заключается, как я уже настаивал, не только в психологической необходимости или желаниях широких масс, но также в характерной структуре воспитания элиты среднего класса. В чем же их мотивация? Является ли эта необходимость необходимостью материального благосостояния, которая была мотивацией западного бизнесмена XIX–XX столетий? Если это так, то единственно возможным выходом может быть коррумпирование государственных бюрократий. Если личное благосостояние лидеров развивающихся государств стоит на первом месте, то они должны будут обогатиться за счет масс, возможно, путем обмана и угнетения.

Но существует множество примеров того, что обогащение никоим образом не является мотивирующей силой для новой элиты и фактически для некоторых представителей старых элит. Правящие группы в Югославии и Египте, самая верхушка в Индии, а также вожди Китая, согласно всем сообщениям, не коррумпированы. (Кстати, я не имею в виду, что они не имеют более высоких стандартов уровня жизни, чем основная часть населения, но эти их привилегии определенно ограничены и не получены за счет воровства и взяточничества.) Очевидно, что сильная мотивация среди этих новых лидеров — это гордость за мастерство в администрации и организации. В противоположность традиционным денежным мотивациям предпринимателей новая элита побуждается теми же факторами, что и профессионалы в нашей системе: удовлетворение в применении полученного мастерства и получение полезных результатов.

Мы на Западе часто забываем, что удовлетворение в работе, успешное применение полученного мастерства могут быть такой же сильной побудительной причиной, как выгода.

В дополнение к личному удовлетворению, корни которого находятся в мастерстве исполнения, новая элита нуждается и часто имеет другие потенциальные факторы удовлетворения — это чувства социальной обязанности и солидарности с широкими массами их родных стран. Чаще всего они приобретают форму национальной гордости; не имеет значения, о какой конкретной стране идет речь: о Египте, Китае или любой другой из вновь пробудившихся стран, все они управляются людьми с истинными национальными чувствами, часто граничащими с иррациональным национализмом. Профессиональная и национальная гордость вместе с чувствами социальной справедливости и ответственности, как можно сказать, являются очень важной мотивацией новых лидеров многих развивающихся государств. С психологической точки зрения эта мотивация столь же потенциальна и реальна, как и желание денег и вожделение власти, — все они относятся к естественной человеческой природе. Вопрос заключается в том, какая именно мотивация пользуется общественной поддержкой и содействием или, другими словами, какой тип личности будет восходить к вершинам власти.

Вопрос в том, что предпочтет новая элита, — Россию, Китай или демократическую форму социализма. На этот вопрос трудно найти ответ. Но одно кажется очевидным: какой предпочтет путь новая элита, зависит от двух факторов — психологического и экономического. Эти новые лидеры очень горды и чувствительны; они негодуют по поводу обработки, которой они подвергались со стороны Запада более чем столетие. (Русские лидеры проявили такую же чувствительность, особенно до того, как они достигли сегодняшних успехов.) Они не забыли унижения «опиумной войны», работорговлю, а также американскую «банановую политику». Они реагируют совершенно нормальным образом, будучи чувствительными, а иногда и сверхчувствительными, и занимают агрессивную антизападную позицию, когда Запад продолжает угрожать им, открыто или высокомерно, не слишком маскируясь при этом. Тон морального превосходства в отношении развивающихся стран, которым пронизаны наши официальные заявления, лишь способствует возникновению глубокого антагонизма по отношению к Западу и увеличивает их стремление присоединиться к коммунистическому блоку.

Существуют и еще более удручающие причины. Запад представляет картину морального банкротства в «новом мире». Мы проповедовали христианство «язычникам», в то же время заставляя их быть рабами и угрожая им как низшим; сейчас мы проповедуем духовность, мораль, веру в Бога и свободу, в то время как наши реальные ценности (и это часть нашей системы «двойной мысли», которую мы также проповедуем им) — это деньги и потребление (потребительство). Пока мы не почувствуем на опыте истинный ренессанс исповедуемых нами ценностей, мы будем только возбуждать вражду в тех, в ком мы поддерживали презрение к себе. Только крутое изменение нашей позиции по отношению к странам Азии, Африки и Латинской Америки может устранить глубокое подозрение народов этих стран к нашим мотивам и нашей искренности.

В дополнение к этому психологическому фактору можно добавить еще и экономический фактор. Если новые страны должны достигать индустриализации без значительной иностранной помощи, они вправе выбрать китайский путь полного контроля всего и использования их «человеческого капитала» (человеческого фактора). Но если они хотят принять экономическую помощь от Запада, они, по всей видимости, предпочтут более человечный и демократический путь. Кое-кто из этих новых лидеров может быть куплен, но это будет исключением. Большая часть их возглавит попытки дальнейшего развития своих народов. Их позиция по отношению к Западу будет зависеть по большей части от нас самих, от нашей способности полностью расстаться с нашей прошлой колониальной психологией, а также от экономической и технической помощи, которую мы готовы им предоставить по доброй воле, не пытаясь силой склонить их к политическому альянсу с нами.

Станут ли эти страны тогда демократическими, «свободными» странами? Очень неудачно что, как я уже замечал ранее, слова «демократия» и «свобода» используются слишком часто в ритуальном смысле и с большой долей неискренности. Многие наши «свободолюбивые» союзники на самом деле диктаторы, и, видимо, нас мало заботит, демократическая это страна или нет, лишь бы этот политический и военный союзник был против коммунистического блока. Но и в стороне от оппортунистской неискренности мы также получаем неглубокий, поверхностный взгляд на демократию. Политическая концепция демократии и свободы развивалась в течение нескольких сотен лет европейской истории. Она явилась результатом победы над монархической автократией, достигнутой великими революциями в Англии и Франции. Суть этой концепции заключается в том, что безответственная монархия не имеет права решать судьбы людей, но только сами люди, ее цель — «правительство народа, из народа и для народа».

Но демократия не родилась в один день. На всем протяжении большей части XIX столетия, как в Англии например, право голоса было ограничено, им обладали только те, кто владел собственностью, в то время как в США даже сегодня значительное число негров практически лишены избирательного права. Хотя в целом, с экономическим и социальным развитием последних сотен лет, универсальное избирательное право принято в основном <

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 19 20 21 22 2324