ИНТЕРВЕНЦИЯ НА СЕВЕРЕ РОССИИ, 1918 г.

⇐ ПредыдущаяСтр 12 из 16Следующая ⇒

Примерно к концу первого тысячелетия нашей эры карелы, народ финно-угорской группы, мигрировали из центральной евразийской равнины на северо-запад и заселили пространство между Белым морем и Финским заливом, которое представляло собой субарктические территории, покрытые озерами, болотами и хвойными лесами. В течение следующих веков два враждебных друг другу государства, Швеция (позже Финляндия) с запада и Новгород (позже Московская Русь, Российская империя и, наконец, Советская Россия) с востока раз за разом сталкивались в конфликтах, оспаривая друг у друга эти пограничные земли.

Карельская земля была впервые разделена в XIV в., и местные жители, оказавшиеся по разные стороны неопределенной и постоянно меняющейся границы, постепенно стали отличаться друг от друга диалектами, культурой и религией. С тех пор история Карелии с обеих сторон границы характеризовалась и формировалась длительными периодами, в течение которых обе ее части отдалялись друг от друга в своем развитии, этот процесс постоянно перемежался организованными для возврата Карелии кампаниями как с востока, так и с запада; при этом обе стороны старались навязать друг другу свои политические, административные, культурные и религиозные условия и игнорировали интересы самих карелов[141].

Уже со Средневековья население восточной (русской) Карелии было — по крайней мере, формально, — православным, хотя определенные языческие обряды сохранились вплоть до начала XX в. Жители южной части этой территории, примерно между Ладожским и Онежским озерами, — она стала называться Олонецкой Карелией — жили в соседстве с русским населением. Это оказало сильное влияние на развитие их языка и культуры. В начале XVIII в. Петр Великий начал строить на берегах Финского залива новую столицу, Санкт-Петербург, и это быстро изменило облик юго-восточной Карелии: благодаря бескрайним лесам и торфяным болотам, запасам руды и других полезных ископаемых у нее сформировались тесные связи с новой имперской столицей, куда она поставляла корабельный лес, дрова и строительные материалы, а также оружие и другую продукцию, производимую на Петровском заводе на западном берегу Онежского озера.

Петровский пушечный завод вырос в город Петрозаводск. К 1788 г. в Петрозаводске (ставшем к тому времени административной столицей Олонецкой губернии) и Петрозаводском уезде проживало 50 тыс. жителей (из них 83% были государственными крестьянами)[142]. В течение XIX в. до 20 тыс. крестьян Олонецкой губернии, примерно 10% всего ее населения, каждый год уходили работать на заводы в Санкт-Петербург или Ригу[143]. Русские составляли почти 60% населения Олонецкой губернии, в то время как доля карелов составляла от 15 до 20% (в 1897 г. это составляло примерно 60 тыс. человек). Проживали они в северо-западной части Повенецкого уезда, северо-восточной части Петрозаводского уезда и в Олонецком уезде[144].

Северная часть русской Карелии — более суровая и скалистая местность между финляндской границей и Белым морем, — никогда не подвергалась столь сильному экономическому, политическому и культурному влиянию со стороны царской России. Разговорный язык населения этого региона, Беломорской Карелии, оставался «чище», чем у их южных соотечественников (ни тот, ни другой не имели письменности). Единственным бастионом русской власти в этом регионе был хорошо укрепленный монастырь на Соловецких островах, примерно в тридцати милях к востоку от Кеми в юго-восточной части Белого моря. С XV в. монахи разрабатывали на беломорском побережье лесные, соляные и рыбные ресурсы, нанимая местных крепостных карельских крестьян или русских поселенцев, и накопили огромные богатства[145].

В XVI в. в Белое море проникли английские исследователи. За ними последовали купцы, основавшие здесь торговые пункты. Из нового порта Архангельск на юго-восточном берегу Белого моря английские послы совершили путешествие на юг, в Москву, к царю Ивану Грозному и вернулись от него с предложением Елизавете I о браке, которое она отвергла[146]. В то время как между Архангельском и Москвой был проложен и процветал оживленный торговый маршрут (эта дорога до сих пор остается важной магистралью, вдоль которой стоят монастыри и церкви и которая ведет прямо в сердце столицы), отдаленность Беломорской Карелии привлекала тех, кто хотел скрыться от государственной власти.

В XVII в. Соловецкий монастырь стал центром сопротивления реформам царей из династии Романовых, направленным на централизацию и модернизацию (в нем также располагалась тюрьма для ссыльной знати; в XIX в. он стал центром паломничества и туризма, что необычайно обогатило его; эти многочисленные сокровища увидел Вудс во время своей поездки в монастырь). В то же время в непроходимые леса и священные рощи центральной и северной Карелии бежали религиозные противники церковной реформы, так называемые староверы (Вудс называет их последователями «старой религии»). Здесь они основали поселения, существующие по сей день[147].

Город Кемь, расположенный в нескольких милях от побережья, стал промежуточным центром, через который Соловецкий монастырь организовывал всю свою деятельность в Карелии (река Кемь впадает в море в районе Попова Острова, одного из главных транспортных портов для Соловецких островов). В начале XVIII в. быстро растущее население города построило великолепный деревянный собор. В конце XVIII и XIX в. Кемский уезд стал местом ссылки для тех политических преступников, чьи проступки не требовали более долгих сроков и суровых мер наказания. Из-за этого регион стал известен как «подстоличная Сибирь». В начале XX в. в Кеми, процветавшей благодаря близости Соловецкого монастыря, был построен новый Благовещенский собор, в котором Вудс (замаскировавшись и опасаясь покушения на свою жизнь) побывал на рождественской службе в 1918 г. (см. с. 94-95).

Ко времени первой переписи Российской империи в 1897 г. население Кемского уезда, принадлежавшего в то время Архангельской губернии, едва превышало 35 тыс. человек. В 1907 г. здесь насчитывалось уже более 42 тыс. жителей. Почти половину от этого количества составляли русские, селившиеся исключительно на побережье, вторую половину — карелы, жившие дальше от берега моря[148]. Основными промыслами беломорских карелов были охота и рыболовство, хотя к концу XIX в. карельские коробейники занимались активной приграничной торговлей с Финляндией, поставляя туда меха и ремесленные изделия. Благодаря этому некоторые из них разбогатели, а их дети смогли получить образование (в Финляндии). Однако большинство карелов этого региона в начале XX в. жили в ужасной бедности в кишащих паразитами деревянных избах (от паразитов можно было избавиться только ежегодным вымораживанием), отрезанные большую часть года от внешнего мира непроходимыми лесами, снегами, болотами и речными быстринами. Учителей и докторов в их деревнях можно было пересчитать по пальцам, в результате чего был распространен врожденный сифилис и другие инфекционные заболевания, о чем столь ярко и пугающе пишет Вудс в своих мемуарах (см. с. 156).

В середине XIX в. финские исследователи начали изучение Беломорской Карелии, приезжая в такие села, как Ухта (переименовано в Калевалу в 1963 г.), Ругозеро и Панозеро, фиксируя язык, обычаи и фольклор местных жителей[149]. Благодаря тому, что здесь практически отсутствовало и шведское, и русское влияние, северная Карелия и ее население стали источником и сутью «финской идеи». Первый профессор финского языка в университете Хельсинки Маттиас Александр Карстен (по происхождению швед) в 1839 г. предпринял путешествие в Беломорскую Карелию, чтобы лично встретиться с тем, что он считал «целым новым миром», напоминающим «потерянную» к этому времени мифологию финского народа.

Примерно в это же время Элиас Лённрот использовал фольклор, записанный им у деревенских рунопевцев этого региона, в качестве основы для финской эпической поэмы «Калевала» (первое издание было опубликовано в 1835 г.)[150]. Ученые-националисты, как Карстен или Лённрот, создавшие и систематизировавшие нормативный письменный финский язык, собравший в себя несколько близко связанных финно-угорских разговорных диалектов, подчеркивали «чистоту» языка, на котором говорили в Беломорской Карелии. Язык беломорских карелов относительно легко воспринимается современными носителями финского языка, в то время как олонецкие карельские диалекты с их лексикой, подвергшейся сильному влиянию русского языка, непонятны финнам в той же степени, в какой непонятны они и русским.

В конце XIX в. новый средний класс Финляндии обратился к образу Карелии как к источнику, в котором сохранилось древнее национальное знание. Эта земля и ее народ стали ключевой темой национальной культуры, что видно на примере музыки Яна Сибелиуса (его сюита «Карелия» и симфонические поэмы, основывающиеся на легендах из «Калевалы») и графического искусства Аксели Галлен-Каллела[151]. «Отторжение» восточной Карелии Россией воспринималось как несправедливость, что стало основанием для объединения националистических сил. Еще более радикальные патриоты провозгласили идею суверенной «Великой Финляндии», которая не только включила бы в свои границы русскую Карелию, но и протянулась бы до Уральских гор[152].

В результате финского «открытия» Карелии энтузиасты, представляющие эти политические тенденции, в первом десятилетии XX в. организовали вдоль восточной границы (часто на деньги финских лесоторговцев) культурную и религиозную пропаганду и лютеранскую миссионерскую деятельность[153]. 21 октября 1905 г., сразу после того, как царь Николай II, вынужденный пойти на уступки в результате революции 1905 г., даровал подданным империи ограниченные конституционные права, 300 беломорских карелов, большинство из которых были богатыми торговцами и представителями интеллигенции, жившими в Финляндии, собрались в большом селе Ухта, чтобы обсудить более тесную интеграцию своего региона с Финляндией. За этим последовал двухнедельный съезд в январе 1906 г., и в августе был основан «Союз Беломорских карелов», который возглавил карельский купец Пааво Ахава. Целью союза было способствовать культурному, экономическому и духовному развитию родного края под благородным покровительством западного соседа[154].

В это же время Русская православная церковь предприняла активные ответные действия против данной финско-карельской деятельности, организовав церковные школы, миссии и читальные комнаты, где использовался русский язык[155]. Для проведения антифинской пропаганды в Карелии были основаны две радикально правые черносотенные организации. В одном из памфлетов утверждалось, что финны стремились «отделить нашу карельскую периферию от православной церкви» посредством «офинения» карелов (особенно путем их крещения в «лютеранскую ересь») и поддержки «еврействующих» политических партий, стремившихся к автономии приграничных народностей[156]. В другой брошюре черной сотни, опубликованной накануне войны, заявлялось, что без вмешательства «граница недружелюбной нам финской культуры отодвинется дальше на восток, угрожая своим тайным влиянием уже русифицированным соседним карелам Олонецкой губернии»[157].

Циничный наблюдатель, особенно воспринимающий окружающий мир с марксисткой точки зрения, мог предположить, что истинным мотивом, стоящим за взаимными претензиями на территорию Карелии, были ее неисчерпаемые лесные ресурсы, а не бессмертные души или культурная идентичность ее жителей. Хотя экономический потенциал региона и не использовался в полную меру самой Россией, он не остался незамеченным для западноевропейских держав. Огромная доля британского капитала в лесной промышленности северной России позволила Владимиру Ленину в 1914 г. остроумно заметить, что Архангельск являлся «внешним рынком для Англии, не будучи внутренним рынком для России»[158].

В тот момент, когда экспедиционные силы, возглавляемые Великобританией, высадились в январе 1918 г. в Мурманске, что частично было вызвано стремлением обезопасить свои национальные экономические интересы, связи Карелии и всего Русского Севера с центром были ослаблены, поскольку сама Россия в это время была охвачена революционным хаосом и начинающейся гражданской войной. Казалось, что эта территория, ее ресурсы и народ только и ждали нового хозяина. В течение следующего года группа карелов, центром деятельности которой была Кемь, впервые в своей истории постаралась утвердить идентичность и судьбу, не связанную ни с Россией, ни с Финляндией.

Согласно большинству свидетельств, их стремление в значительной мере было обусловлено излишне рьяной поддержкой со стороны «предприимчивого» ирландского офицера, назначенного для того, чтобы вербовать и обучать их для армии союзников. Далее мы рассмотрим условия и ход британской интервенции на севере России перед тем, как обратиться к противоречивой роли Вудса в развитии этих драматических и, в конечном итоге, трагических событий.

* * *

Историки до сих пор не могут придти к согласию в вопросе, какова была основная цель интервенции союзников в России после захвата власти большевиками в октябре 1917 г.[159]Советские историки, а также некоторые историки с левыми взглядами изображают вторжение, осуществлявшееся с трех сторон — из Сибири на востоке, Украины на юге и Мурманска и Архангельска на севере, — как грубую попытку западных империалистических держав свергнуть новое революционное русское правительство, восстановить царский режим и подчинить российскую территорию и ее природные богатства своему полуколониальному господству.

Другие ученые считают, что интервенция представляла собой развитие обоснованной и успешной стратегии государств Антанты, которые стремились сохранить Восточный фронт в войне с Германией после того, как в марте 1918 г. Ленин заключил с кайзером Брест-Литовский мир. Эта точка зрения предполагает, что капитуляция Германии в ноябре 1918 г. на несколько месяцев оставила экспедиционные силы «в подвешенном состоянии», без каких-либо указаний или целей. В это время отдельные руководители из числа ярых врагов большевизма, в частности Уинстон Черчилль (назначенный 10 января 1919 г. военным министром Британии) и некоторые высшие британские офицеры в России, использовали свои силы в гораздо большем объеме, чем планировалось изначально, для помощи белому движению (политическим и социальным группам, выступившим против революции) в надежде отобрать власть у красных до того, как британское и другие союзные правительства прикажут вывести войска. Согласно этой позиции, у союзников никогда не было намерений вести войну против большевиков.

В действительности цели союзников с самого начала были неопределенными, неясными и изменялись в ходе постоянных споров, как внутренних, так и между различными правительствами, принимающими участие в интервенции, в особенности Британии, Соединенных Штатов, Франции и Японии. Более того, когда эти страны с большей или меньшей готовностью и энтузиазмом высадили свои военные силы в России в середине 1918 г., они обнаружили, что их втягивают в запутанный и многосторонний конфликт, и в этой ситуации отдельные руководители могли осуществлять полунезависимую политику, определявшуюся их предубеждениями, симпатиями или личными предпочтениями. Как писал в 1928 г. об интервенции на севере России генерал сэр Чарльз Мейнард, командующий силами союзников в Мурманске и командир Вудса, «те, кто отвечал за ее проведение… обнаружили себя в таком сложном и запутанном клубке политических интриг, что многие из его нитей до сих пор & lt; остаются& gt; нераспутанными»[160]. Только теперь, с первой публикацией карельских мемуаров Вудса, помещенных в контекст уже опубликованных материалов и новых архивных источников, мы можем сформировать полную картину сложных, перекрестных и часто противоречивых политических маневров, которые определяли ход интервенции.

Уже 23 декабря 1917 г. Верховный военный совет Антанты согласился оказать поддержку антибольшевистским силам в России, которые вели подготовку к борьбе против нового революционного режима. Считалось, что Ленина контролируют немцы, которые в апреле перевезли его в Россию в запечатанном поезде, чтобы спровоцировать восстание внутри страны под лозунгами «Хлеба, земли и мира». Больше всего союзников беспокоило то, что Ленин обещал русским людям мир. 15 декабря большевики согласились на перемирие и начали мирные переговоры с немцами. Кайзер немедленно воспользовался этой возможностью, чтобы перевести часть войск на Западный фронт. К тому же казалось, что для заключения мира Ленин был готов отдать немцам ряд пограничных территорий вдоль западной границы России, которые были богаты земельными ресурсами и углем. Эти ресурсы и население этих территорий могли вдохнуть новую жизнь в немецкую военную машину и свести на нет морскую блокаду, осуществлявшуюся союзниками. Казалось, что сбываются их худшие страхи.

Правительства стран Антанты также были крайне обеспокоены раздаваемыми Лениным обещаниями «хлеба и земли» для народа, что подразумевало экспроприацию и социализацию частной собственности. Капиталистические нации боялись, что вирус революции, если позволить ему вызвать воспаление и размножиться, тут же перекинется и на их народы. Поэтому с самого начала среди союзников раздавались влиятельные голоса, призывающие к интервенции в Россию, чтобы сдержать и выжечь революционный фермент в тех немногих городах внутри страны, где он успел пустить корни.

Одним из тех, кто наиболее горячо призывал к действиям против большевиков, был генерал Альфред Нокс из Ольстера (он родился и 1870 г. в графстве Даун), вступивший в Королевский ирландский стрелковый полк в 1891 г. и служивший в качестве военного атташе и Санкт-Петербурге с 1911 по октябрь 1917 г.[161]В начале 1918 г., после возвращения в Лондон, он подал меморандум, в котором требовал немедленно начать интервенцию с трех фронтов, чтобы вызвать внутренний коллапс нового режима до того, как тот сможет «окончательно ограбить богатые классы в России» или спровоцирует «всеобщую коммунистическую революцию во всем мире»[162].

Зимой 1918 г. в течение определенного времени казалось, что стремление Ленина экспортировать революцию добилось первого успеха, когда пробольшевистские финны взяли власть в своей стране, всего за несколько недель до этого — благодаря национальной политике Ленина — добившейся признания независимости от России[163]. После непродолжительной, но жестокой гражданской войны красные финны были разбиты контрреволюционными силами белых. К марту белые окончательно захватили власть и восстановили парламентскую систему. Ряд лидеров красных финнов бежали в Стокгольм, некоторые — в Петроград (и оттуда в Москву), а несколько тысяч закаленных бойцов пересекли границу в поисках убежища в северной Карелии. В последней группе был Ииво Ахава, радикально настроенный двадцатидвухлетний сын эмигрировавшего карельского купца Пааво Ахава (основателя Союза беломорских карелов)[164]. В это время Германия, к которой обратились за помощью белофинны, высадила в Хельсинки 50-тысячный корпус под командованием генерала фон дер Гольца, который и начале апреля начал наступление на север и на восток своими силами и таким же количеством белофиннов, очищая страну от революционных партизан[165].

Однако немецкое присутствие в Финляндии вызвало новые тревоги в британских военных кругах, где верили, что наступление фон дер Гольца может свидетельствовать о его намерениях осуществить вторжение в северную Россию. Там немцы могли захватить железную дорогу между Петроградом и побережьем Северного Ледовитого океана, построенную в 1916 г. для транспортировки военных грузов союзников. Они также могли создать базу подводных лодок в Мурманске (недавно основанном портовом городе, в котором заканчивалась железная дорога), в Печенге на побережье Северного Ледовитого океана, и Кеми или Кандалакше на Белом море, откуда можно было атаковать жизненно важные для союзников атлантические транспортные конвои[166]. Германское вторжение также создавало угрозу для огромных запасов сырья и военного снаряжения, которые союзники завезли на север России для снабжения русской армии и которые все еще хранились в Архангельске. Британцы не хотели, чтобы эти запасы, а также лесные ресурсы севера России, в которых они были напрямую заинтересованы, попали в руки немцев или большевиков[167].

В начале марта британцы высадили в Мурманске небольшой контингент, состоящий из 130 морских пехотинцев. В конце мая он был усилен еще 370 солдатами под командованием генерал-майора Ф. К. Пуля, профессионального артиллерийского офицера с тридцатилетним опытом службы в колониях, во Франции и на севере России. В действительности сначала само большевистское правительство, опасавшееся грабительских намерений Германии до окончания мирных переговоров, пригласило союзников для защиты Мурманска. Хотя после заключения мирного договора с Германией в середине марта Ленин и комиссар по военным делам Лев Троцкий аннулировали эту просьбу, мурманский совет независимо от них с неохотой согласился на высадку союзных войск, за что Ленин сначала сделал ему выговор, а потом объявил его действия государственной изменой. Как следствие, мурманским руководителям нечего было терять, а упрочив свои отношения с союзниками, они могли что-то приобрести. После того, как в качестве посредников выступили генерал-майор Николай Иванович Звегинцев, бывший офицер Царскосельского гвардейского гусарского полка, которого большевики назначили на должность командующего войсками в этом районе, и капитан-лейтенант Георгий Михайлович Веселаго, местный военно-морской офицер, они обещали оказать поддержку русскими войсками в любом предприятии союзников[168].

Пуль, талантливый военный, не обладал политической тонкостью и тактом и обращался со своими русскими союзниками с добродушной снисходительностью британского имперского офицера, разговаривающего с дружелюбными туземцами. Как вспоминал в своих мемуарах Мейнард, Пуль называл Звегинцева и Веселаго «Свиггенсом» и «Весселсом» соответственно, а также:

…относился к ним, как хозяин относится к паре своих слуг, постоянно давая им понять, что они должны помнить о своей ответственности и делать все для процветания его дома, и при этом не сомневаясь ни секунды в том, что все их действия должны в точности следовать его заранее обдуманным планам[169].

Как заметил Уллман, это наблюдение «характеризует Мейнарда в той же степени, что и Пуля»[170]. Русские, как мы увидим далее, не могли смириться с таким отношением, что никоим образом не способствовало развитию англо-русской дружбы или сотрудничества.

Когда 3 июля союзники договорились послать в Мурманск более значительные силы, они надеялись не только на полное сотрудничество с местными русскими руководителями, но и на возможность мобилизовать местное население против наступающих немецких и белофинских сил (и, если потребуется, против большевиков). Их присутствие должно было, как минимум, не дать войскам фон дер Гольца захватить Мурманскую железную дорогу и добраться до побережья Северного Ледовитого океана, а также сковать его силы и не дать им передислоцироваться обратно на Западный фронт. Как максимум, имелись определенные надежды (подогревавшиеся, в частности, оптимизмом Нокса), что северо-русские силы смогут соединиться с другими антибольшевистскими частями, особенно с Чехословацким корпусом и Центральной России и белыми и союзными армиями в Сибири, и набрать достаточно новых войск из местного населения, чтобы в дальнейшем по возможности восстановить Восточный фронт[171]. Именно с учетом этих планов значительная часть мурманских экспедиционных сил должна была перебазироваться в Архангельск, где они должны были не только охранять запасы военного снаряжения, созданные союзниками, но и очистить эту территорию к прибытию подкреплений с юга и востока, которые они бы позднее подготовили и снарядили. Сам Нокс уехал на российский Дальний Восток, чтобы устроить там подготовительный лагерь и наладить контакт с белыми силами, собиравшимися в этом регионе перед походом на запад, в центр России.

Мурманские силы получили кодовое имя «сирены», а командование ими принял генерал-майор Чарльз Мейнард, сорокавосьмилетний ветеран, служивший в Бирме, Южной Африке и Франции, который был завербован на эту службу в типично английский манере — во время обеда в его лондонском клубе. Вудс же первоначально поступил на службу в архангельские силы, получившие кодовое имя «Беглец», которыми командовал Пуль (он также сохранил общее руководство операцией союзников на севере России).

В тот момент интервенция официально объяснялась «чисто военными» соображениями. «Политическая судьба России, — гласил доклад Военного министерства за февраль 1919 г., — не является первоочередной заботой союзников, за исключением того, что в случае необоснованного мира она может продлить и усилить военную мощь Германии»[172]. Однако, поскольку союзники считали большевиков лакеями немцев, свержение Ленина, несомненно, было их первоочередной заботой, даже если судьба России после большевиков могла быть отдана в руки самих русских. Очевидно, что цели и приоритеты интервенции были крайне запутанными с самого ее начала, что не могло сулить особенных успехов. Оценивая ситуацию в ретроспективе, Мейнард назвал все это предприятие «чем-то вроде азартной игры»[173].

18 июня мурманские силы «сирен», включавшие примерно 600 британских пехотинцев низшей категории физической годности, несколько пулеметчиков и офицеров, а также примерно 560 человек, направленных в тренировочный лагерь «беглецов», отплыли из северного английского порта Ньюкасл на борту судна «Город Марсель» в направлении — о точном пункте назначения они еще не знали — северной России. Как вспоминает Вудс (см. с. 22-23), среди пассажиров было несколько русских, возвращавшихся домой для борьбы с революционерами. Одним из этих таинственных людей была Мария Бочкарева, бывший командир 1-го женского батальона российской армии, известного как «батальон смерти», который охранял Зимний дворец в Санкт-Петербурге в ту ночь, восемью месяцами ранее, когда большевики захватили власть (женщины были разоружены красногвардейцами без сопротивления). Военное министерство отправило ее в миссию «Беглец» в Архангельск[174].

Путешествие по морю продолжалось пять дней. В течение этого периода и без того истощенные солдаты были еще больше ослаблены вспышкой опасного испанского гриппа, который в то время свирепствовал в масштабах эпидемии по всему миру. Особенно пострадали от него индийские кочегары, хотя некоторые свидетели (включая Вудса, см. с. 23) объясняли их смерть добровольным отказом от приема пищи[175]. Священный для мусульман месяц Рамадан, во время которого им нельзя принимать пищу в дневное время, в тот год выпал на середину лета, когда в северных широтах темнота вообще не наступает. (Аналогичная проблема уже возникала в 1916 г. во время строительства Мурманской железной дороги, на которое было прислано много подданных Российской империи из мусульманских регионов Центральной Азии)[176]. Комбинация длительного поста и гриппа вполне могла оказаться смертельной. Другим следствием эпидемии было то, что еще на борту корабля Вудс перешел добровольцем в обескровленные силы «сирен» генерала Мейнарда. Именно это решение и привело его в Карелию.

* * *

Мурманск, каким увидел его Вудс, был маленьким и серым портовым городком с деревянными избами, построенным совсем недавно для приема грузов, которые поставляли во время войны союзники[177]. Другой британский офицер писал, что он выглядел, как «временный городок, построенный кинематографической компанией для съемок фильма о Диком Западе, со всеми его ковбоями и индейцами»[178]. Устроив в городе свой штаб, генерал Мейнард начал планировать дальнейшие действия.

В дополнение к морским пехотинцам, уже находившимся в Мурманске, и тем, кого Пуль послал по железной дороге на юг в Кандалакшу и Кемь, в распоряжении Мейнарда был сербский батальон (прорвавшийся с боями на север из Одессы), бронепоезд с экипажем из французской военной миссии (которая прибыла с Румынского фронта) и красные финны. Уже в мае двое финских социалистов, бежавших из Финляндии и находившихся в то время в Москве — Оскари Токой (уважаемый профсоюзный деятель и премьер-министр недолговечного финского революционного правительства в начале года) и Отто Куусинен — согласились сотрудничать с союзниками в их борьбе против немцев и белофиннов[179]. Тогда Пуль сформировал Красный финский легион, командование которым было поручено канадскому офицеру, майору Р. Б. Бертону. Базой легиона стала Кандалакша[180]. Тем не менее, Мейнард понимал, что красные финны не будут сражаться против большевиков, которые в тот момент наступали по железной дороге от Петрограда на север. Передовой отряд красноармейцев, возглавляемый комиссаром Иваном Дмитриевичем Спиридоновым, бывшим железнодорожным рабочим, к этому времени уже добрался до Кандалакши.

Мейнард решил, что приоритетной задачей является усиление войск союзников на железной дороге, чтобы не допустить дальнейшего продвижения большевиков и защитить стратегически важный маршрут от возможного вторжения немцев[181]. Он также решил немедленно мобилизовать и вооружить местное население региона. Во- время своей первой поездки на юг Мейнард захватил в Кандалакше поезд с войсками Спиридонова и выслал их на юг, после чего арестовал большевистских руководителей в Кеми[182]. Узнав, что красногвардейские части перегруппировались в Сороке и собираются вернуться обратно, Мейнард приказал капитану Л. А. Дрейк-Брокману, британскому офицеру, командовавшему отрядом в Кеми, не допустить их прорыва на север и послал ему небольшое подкрепление[183].

3 июля в пять часов утра Вудс и двое его сослуживцев-офицеров сели в поезд с этим подкреплением и отправились на юг[184]. После трудной поездки Вудс прибыл в Кемь, где стал свидетелем того, как Дрейк-Врокман разоружил местный большевистский гарнизон, а потом сам принял участие в тщательно разработанном блефе, организованном для отражения нового нападения войск Спиридонова, что он и описал н своих мемуарах (см. с. 29-30).

Примерно в это же время, по словам Вудса, он принял «делегацию бородатых разбойников». Это были карелы, которые просили у союзников помощи против большевиков (см. с. 32-33). Карелы также обратились к генералу Мейнарду с петицией о помощи против немцев и белофиннов[185]. Вернувшись вскоре после этого в Кемь, Мейнард дал карелам положительный ответ, так как их просьба соответствовала его собственным планам по вербовке войск из местного населения, и поручил Вудсу набрать, подготовить и принять командование над новым Карельским полком (другой офицер, полковник Дж. Джоселин из Саффолкского полка, получил задание создать Славяно-Британский легион из местного русского населения)[186].

Согласно отдельному соглашению, подписанному 6 июля Мурманским советом и генералом Пулем, союзники обязывались снабжать весь регион вплоть до Кеми продовольствием, одеждой и другими товарами, а также военным снаряжением. На Вудса была возложена обязанность выполнять эти условия по отношению к карельскому населению. Однако весьма важно то, что в данном документе Пуль официально указал цель союзников — защиту Мурманска от немецкой коалиции — и то, что «единственной целью для заключения этого соглашения является сохранить Мурманский регион в его целостности & lt; т. е. вместе с Карелией& gt; для великой Неделимой России»[187]. Даже когда союзники вооружали карелов, они отказывали им в какой-либо возможности утвердить свою отдельную территориальную идентичность или осуществить политическое самоопределение.

9 августа Мейнард снова вернулся в Кемь, где он опросил Дрейк-Брокмана и Вудса и проинспектировал примерно 500 карельских рекрутов — с новым вооружением, заново обученных и чисто выбритых[188]. К этому времени Вудс также спроектировал полковые значки (это описано в «Карельском дневнике», см. с. 37) в форме трилистников, вырезанных из зеленого сукна разбитого бильярдного стола, найденного в здании штаба. Показательно, что Вудс, протестант из Ольстера, выбрал для своих подчиненных ирландский национальный символ. Это отчетливо показывает, что у него не было религиозных предубеждений. Это также позволяет предположить, что он с симпатией воспринял сходство между карелами и коренными ирландцами своей родины — двумя бедными крестьянскими обществами, управляемыми внешней властью, стремление которых к самоопределению не принималось во внимание.

Чувство, что история несправедливо обошлась с карелами, наложилось на уверенность Вудса в британском культурном превосходстве и веру — которую он сохранил, несмотря на свой опыт войны на Западном фронте, — в то, что «просвещенные стандарты Европы» были неприменимы «к людям, столь сильно отставшим от нас в социальном развитии» (см. с. 48). В этой схеме культурной эволюции карелы, как и ирландцы, уже выросли из глупых младенцев в гордых и настойчивых детей. «В определенном отношении, — писал Вудс в своих мемуарах (см. с. 116), — карелы напоминали ирландцев: ими можно было руководить, но не погонять».

Он был носителем имперской идеологии в ее самой противоречивой форме. С одной стороны, эта идеология подразумевала просвещение местных жителей (даже против их воли), в результате чего они могли создать и утвердить свою собственную культурную жизнь и идентичность. (Финны и русские, разумеется, точно так же верили в это понятие прогресса, за одним исключением: они полагали, что их великодушная опека превратит отсталых карелов не в современных карелов, а в финнов или русских соответственно.) В то же время империалистические взгляды Вудса, что отчетливо видно в его мемуарах, были отчасти поколеблены смутно осознаваемой экзистенциальной тревогой: в этих «благородных дикарях» его восхитили простые, естественные законы морали, чистые в своей доброте и в своей жестокости, которые отринула «цивилизация» ради своего культурного и технологического тщеславия.

Во вторую неделю августа Мейнард получил доклад военной разведки, согласно которому финские войска под руководством немецких офицеров сосредотачивались вдоль карельской границы, очевидно, с целью наступления на Кемь и Кандалакшу (эта информация была собрана на основе перехватов телеграмм, которыми обменивались между собой Москва и Берлин, осуществленных британским резидентом разведки Сиднеем Рейлли, который в то время работал в Москве)[189]. Мейнард решил перебзировать мобильные колонны Карельского полка и красных финнов ближе к границе. В это же время британские и сербские войска под командованием бригадного генерала Ф. Дж. Марша, командира британской 237-й пехотной бригады (которому к тому времени были подчинены все силы в Кемском уезде, включая карелов), должны были начать наступление против большевиков в центральной Карелии, на Сороку, чтобы обеспечить защиту железной дороги и создать ложное впечатление общей мощи союзников. В Белом море также стояла небольшая британская авиаматка «Найрана», несущая гидропланы, которая должна была обеспечить этим частям минимальное прикрытие с воздуха. Бертон повел красных финнов из Кандалакши на запад в непроходимые скалистые леса Северной Карелии; одновременно к югу от него начал продвижение вдоль реки Кемь вглубь страны и Вудс. К 15 августа — дате начала наступления — под непосредственным командованием Вудса было три колонны, в которых насчитывалось свыше тысячи человек. Тем временем Дрейк-Брокман отправился на юг, в Олонецкую Карелию, вместе с горсткой британских офицеров, французской миссией с их бронепоездом и примерно 500 британскими и русскими солдатами, чтобы набрать добровольцев в отдельный карельский батальон[190].

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒