Питание – сложная математика

⇐ ПредыдущаяСтр 55 из 119Следующая ⇒

Санитары приносят в раздаточную питание. Справедливость требует признать, что пока начальником больницы была Вера Ивановна Грязнева, а шеф-поваром – Пышкин, то каждому больному давали все те продукты, что полагались на его «стол». Общая норма отпускалась на всех больных, и надо было выкроить разные диеты:

п/о (послеоперационный стол) – бульон, белые сухари, сгущенное молоко, разведенное водой;

четвертый стол – то же плюс манная каша и немного белого хлеба;

седьмой стол – бессолевой (самый разнообразный, калорийный, но без соли, зато каша или запеканка с сахаром);

тринадцатый стол – суп, каша, 300 граммов белого хлеба и 100 граммов черного, сгущенка с водой, немного рыбы;

пятнадцатый стол – самый грубый и невкусный, но более сытный (хлеб исключительно черный, но 730 граммов, соленая рыба, каша овсяная или пшенная).

Большинство больных получали пятнадцатый стол; зато тем, кто в тяжелом состоянии, давали пищи поменьше, но качеством получше.

Это очень усложняло работу. Старшие сестры составляли сводку по порционникам сообразно назначению врача; котловик и бухгалтер делали фокус, достойный алхимика, владеющего к тому же высшей математикой, а повар Пышкин совершал чудеса: каждый стол соответствовал своему назначению, и все было приготовлено хорошо и даже красиво.

Хвала тем, кто сумел это сделать, и низкий, до самой земли, поклон Вере Ивановне, которая этого добилась и следила за выполнением!

«Архар Петрович»

Больше всего мне пришлось работать с «Архар Петровичем» – Эрхардтом Петровичем Билзенсом, который вел всех больных гнойного отделения и травматиков. Он же ассистировал Кузнецову в операционные дни, работал в «чистой» операционной на всех срочных операциях.

У себя на родине был он «дамским врачом» (а точнее, дамским угодником).

Попал в неволю 14 июня 1941 года, на один день позже, чем мы в Бессарабии. С прибалтами проделали тот же фокус, что и с нами, только чуть иначе. Может быть, чуть трусливее и подлее. Почти всех врачей вызвали якобы на воинские маневры, где каждого под тем или иным предлогом отозвали в сторону и... Так они ничего и не поняли, пока не очутились в Сибири.

Значительно позже, уже в Норильске, их вызвали и повели под конвоем в первый отдел, где и зачитали приговор. Судило их Особое совещание...

Как это можно – судить человека, не совершившего преступления? Осудить еще до суда?! И как это возможно – не выслушать жертву? Все это так и осталось для меня секретом.

Но они не возмущались... До того ли было? Еще на Ламе*, в двухстах километрах от Норильска, большинство невольников умерли от истощения, а те, кто попал в Норильск, с облегчением вздохнули: здесь хоть появилась надежда выжить.

Билзенсу повезло. Приступ гнойного аппендицита привел его в ЦБЛ, и Вера Ивановна решила, что из этого жалкого доходяги, умолявшего оставить его при больнице на любой работе, может получиться врач, который будет из кожи вон лезть, стараясь оправдать доверие.

Секрет отличной работы всех в ЦБЛ – от возчика, вывозившего из морга трупы под Шмитиху, где находилось кладбище, и до старшего хирурга – в том и заключался, что люди, хлебнувшие горя и понявшие весь ужас своего бесправия и зависимости от палачей, цеплялись обеими руками за возможность быть рабами хоть и очень требовательного, но справедливого хозяина.

Кузнецов не прочь был взвалить на Билзенса всю черную работу, но ревниво следил, чтобы тот мог и впредь оставаться лишь на заднем плане. Он позволял ему делать аппендэктомию или ушить грыжу, но к полостным операциям не допускал и не разрешал делать спинномозговую анестезию. Но Вера Ивановна судила иначе: врачу надо расти... И она помогла Билзенсу встать на ноги. Произошло это на моих глазах.

Дежурил по больнице в эту ночь Эрхардт Петрович, по хирургическому отделению – я. И вот в самую глухую пору ночи, в «собачью вахту», часов около двух, по больнице прошла со своим неизменным завхозом Вайншенкером Вера Ивановна. Кончив обход, она уже спустилась вниз, когда сразу же поднялся из приемного покоя санитар и позвал дежурного врача: поступил больной.

Я вихрем помчалась в приемный покой, чтобы скорее узнать, надо ли кипятить инструмент. Санитары были заняты: они наскоро обмывали какого-то скрюченного в три погибели старикашку серо-желтого цвета.

– Это заворот. Требуется срочная операция, – говорил Билзенс. – Суханов, сходите разбудите Виктора Алексеевича!

– Зачем беспокоить Виктора Алексеевича? Днем у него будут операции. Пусть отдыхает, – сказала Вера Ивановна.

– Но... он сам так хочет... Полостная операция...

– Ну и что же, вы ведь тоже хирург!

– Так надо же ассистента... – пробормотал, бледнея, Эрхардт Петрович.

– Я помоюсь и проассистирую вам.

И вот больной на столе.

Трудно сказать, кто бледнее: больной или врач?

Лида Педанова, ночная операционная сестра, подает Эрхардту иглу для люмбальной пункции, я удерживаю больного в сидячем положении. Мне кажется, что Эрхардт закричит: «Мама! Боюсь! » – и пустится наутек. Но нет! Хоть трудно быть бледнее Билзенса, но все идет нормально.

Операция прошла благополучно. Вера Ивановна могла быть довольна: Эрхардт Петрович был посвящен в настоящие хирурги! Но ему эти лавры достались недешево.

К вечеру у больного температура сорок... Ни сульфамидов, ни пенициллина тогда у нас еще не было. Билзенс ходил как в воду опущенный, а Кузнецов многозначительно потирал руки, подымая «свою тонкую бровь»...

Только после третьего скачка температуры Билзенс велел мне взять мазок крови на плазмодии малярии, которые и были обнаружены.

Лишь тогда мы все вздохнули с облегчением.

Медицинские фокусы

У Кузнецова все было просто. Поступил больной. Так, что у него резать? Ага, вот что! Раз-два – разрезал (иногда вовсе не то, что нужно), зашил и отвернулся от него. Дальнейшая судьба больного как человека его абсолютно не интересовала.

Впрочем, разрезал он и зашивал артистически.

Вот например: лезет бандит в окошко к человеку, которого он и его товарищи решили убить с целью ограбления. Но жертва не растерялась и оттяпала бандиту кисть руки топором. «Сограбители» разбежались, а пострадавшего доставили в больницу. Кисть болталась на лоскуте кожи, уцелела еще и радиальная артерия.

Кузнецов предпринял нечто невероятное: он пришил эту кисть. Прямо-таки ювелирная работа! Он сшил не только сосуды, но и нервы, и сухожилия, проделав это до того артистически, что кисть руки не только срослась, но восстановились ее функции.

Понятно, проделал он этот фокус в несколько приемов: то где-то отыскивал нерв, то вытягивал, расщеплял и сшивал сухожилия. В результате бандит мог играть на баяне и... снова лезть в окошко очередной жертвы.

Или случай Люды Кузнецовой. Эта девчонка отравилась электролитом, и пищевод, сожженный едкой щелочью, вылез наружу, как вывернутый наизнанку чулок. Виктор Алексеевич в пять приемов сделал ей «фальшивый пищевод»: вначале подшил желудок к брюшной стенке – сделал свищ, через который она могла бы питаться. Затем вывел часть тонкой кишки под кожей на груди, сшитой вовнутрь, и провел ее под нижнюю челюсть. Как производились эти операции, я не видела, а потому не смогла зарисовать. Видела только эту девку, когда она приходила для проверки. Чувствовала она себя превосходно, работала на конбазе, где была известна не столько своим искусственным пищеводом, сколько изощренным развратом. Вот такого рода кропотливой работе, вернее медфокусам, Кузнецов предавался с упоением и тут проявлял и терпение, и изобретательность.

Но изредка бывало и так: операция оказалась неудачной, положение осложнилось... Тогда Кузнецов направлял все усилия на одно: сбыть с рук больного. Таких передавали Билзенсу или переводили в терапевтическое отделение, где они умирали от раневого сепсиса*.

Первая смерть

В заключении на каждом шагу натыкаешься на чье-либо страдание; в больнице его особенно много. И мне казалось, что наконец я нашла то, что мне так необходимо. Я могла все силы, все свое время, всю волю направить на то, чтобы помогать страдающим, приносить облегчение. Беззаветно. Бескорыстно. И подчас – неразумно. У меня всегда была склонность к расшибанию собственного лба, как только я начинала молиться...

Умирал старый татарин из Крыма. Впрочем, может, он и не был старым, но все умирающие от сепсиса производят впечатление глубоких стариков. У него был субпекторальный абсцесс. Лежал он всегда неподвижно и молчал. Я часто подходила к нему, чтобы смазать ему язык и губы смесью глицерина, спирта и воды и удалить липкий налет с зубов. Он был в сознании, но ни на что не реагировал. Поэтому я удивилась, когда однажды вечером, в то время как я мерила ему температуру, он зашевелился, сел и позвал:

– Сестра!

Я подошла, оправила подушку и села у него в ногах.

– Сестра! Я буду умирать. Сегодня. Я тебя прошу: напиши моя жена! Напиши: «Твой мужик всегда думал о тебе. И дети. Два малчик – Али и Шапур. И один дэвичка. Патимат. И умирал – все думал. И когда жил – только она, одна. И дети...» Напиши – и Аллах тебе спасибо скажет! Жена у меня очень хороший, а дети совсем маленький...

Я записала адрес и обещала написать.

Наутро его койка была пуста. Я написала то, о чем он меня просил.

Ну и влетело мне за это письмо! Как я могла допустить такую мысль, что из заключения можно писать прощальные письма?! Если еще хоть один раз посмею писать о чьей-либо смерти, то меня отправят в штрафной лагерь копать гравий.

Н-да! Еще скажет ли Аллах спасибо – неизвестно, а я получила еще один урок бесчеловечности: люди должны исчезать без следа. Сообщать о них ничего нельзя. И расспрашивать об исчезнувших нельзя.

Вольняшки и зэкашки

У нас работала одна в/н, то есть вольнонаемная сестра. Вольняшки, разумеется, всегда имели возможность паразитировать на зэкашках – не выходить на работу, а будучи на работе, ничего не делать. Это естественно. Но эта – уже пожилая женщина – побила все рекорды.

Младшего сына нашей старшей сестры, Маргариты Эмилиевны, как сына репрессированных родителей, взяли в трудармию, когда ему еще не исполнилось и семнадцати лет (старший, Витя, был в штрафниках у Рокоссовского). Будучи слаб здоровьем, не выдержал тяжелого труда – он плотил круглый лес где-то на Волге, а тут еще травма – перелом бедра. К легочному туберкулезу присоединился туберкулез костей. Бедро ампутировали, но болезнь прогрессировала.

Парнишка был обречен... Но легко ли в семнадцать лет смириться с мыслью о смерти? И может ли мать остаться безучастной, получая из саратовского госпиталя письма, в которых сын пишет: «Мама, я так голоден! Если бы я мог купить немного масла и хлеба, то я, быть может, и поправился бы! »

Чем ему могла помочь несчастная заключенная?

И все же – могла. Руки у нее были, как говорится, золотые, а Вера Ивановна смотрела сквозь пальцы на то, что ее работники в свободное от работы время занимались разными поделками: вышивали, мастерили разные безделушки, абажуры. В те годы купить все это было негде, и вольняшки, работавшие в ЦБЛ, их охотно покупали.

И вот Маргарита взялась за дело: она кроила и шила кукол, медвежат из старых пальтишек, коврики из лоскутков, выдумывала какие-то абажуры, делала аппликации... Не знаю даже, когда она отдыхала!

Как только набиралось 500 рублей, она их отдавала вольной медсестре Батуриной, с тем чтобы она их переслала в Саратов. Та приносила квитанции от переводов, но не давала их в руки, а только показывала на расстоянии:

– Я не имею права выполнять поручения заключенных, я и так рискую.

Наконец от Жени пришло письмо: «Можешь, мама, мне ничего не посылать. Уже все равно поздно! » И еще дней через десять пришло письмо от медсестры, в котором она сообщала о смерти Жени...

Боже мой! Как плакала несчастная мать!

И что же оказалось? Эта вольнонаемная стерва, которая как сыр в масле каталась, присваивала эти деньги, выдавая старые квитанции от заказных писем за квитанции денежных переводов. Бедный мальчик их так ни разу и не получил!

И это не единственный ее поступок такого рода.

Начиная с 1945 года в больницу стали поступать девушки-каторжанки из Западной Украины. Тяжелая выпала им доля! Строили они аэродром «Надежда» зимней порой на открытом всем ветрам поле. К нам попадали они в результате травмы, а в терапию – с воспалением легких. У некоторых из них были красиво вышитые сорочки или блузочки – последняя память о доме...

Батурина «покупала» эти вышивки за пайку хлеба в 400 граммов. Она узнавала, когда девушку должны выписать, и накануне забирала «купленную» вещь:

– Завтра принесу тебе хлеб.

А назавтра входил старший санитар и говорил:

– Спускайся в приемный покой, на выписку! Конвой с аэродрома!

Так хладнокровно и обдуманно обворовывала она обездоленных девочек...

⇐ Предыдущая 50 51 52 53 545556 57 58 59 Следующая ⇒