VIII. ПОЧЕМУ МАССЫ ВТОРГАЮТСЯ ВСЮДУ, ВО ВСЕ И ВСЕГДА НЕ ИНАЧЕ КАК
НАСИЛИЕМ Начну с того, что выглядит крайне парадоксальным, а в действительностипроще простого: когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулисьнастежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утверждаю, что этазакупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становитсядля человечества серьезной проблемой. Естественно, что многие думают иначе. Это в порядке вещей и толькоподтверждает мою мысль. Будь даже мой взгляд на этот сложный предмет целикомневерным, верно то, что многие из оппонентов не размышляли над ним и пятиминут. Могут ли они думать как я? Но непреложное право на собственный взглядбез каких-либо предварительных усилий его выработать как раз исвидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю" массовым возмущением". Это и есть герметизм, закупорка души. В данномслучае - герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагаетих достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нуждыне чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки. Массовый человек ощущает себя совершенным. Человеку незаурядному дляэтого требуется незаурядное самомнение, и наивная вера в собственноесовершенство у него не органична, а внушена тщеславием и остается мнимой, притворной и сомнительной для самого себя. Поэтому самонадеянному так нужныдругие, кто подтвердил бы его домыслы о себе. И даже в этом клиническомслучае, даже ослепленный тщеславием, достойный человек не в силах ощутитьсебя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и вголову не взбредет усомниться в собственной избыточности. Самосознание унего поистине райское. Природный душевный герметизм лишает его главногоусловия, необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, - возможностисопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себяи вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению - длянее, увы, это высший пилотаж. Словом, та же разница, что между тупым и смышленым. Один замечает, чтоон на краю неминуемой глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своимусилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает: для себя он - самоблагоразумие, и отсюда та завидная безмятежность, с какой он погружается всобственный идиотизм. Подобно тем моллюскам, которых не удается извлечь израковины, глупого невозможно выманить из его глупости, вытолкнуть наружу, заставить на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт и сличить своюпривычную подслеповатость с остротой зрения других. Он глуп пожизненно ипрочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея. Посколькузлодей иногда передыхает[*Я не раз задавался таким вопросом. Испокон вековдля многих людей самым мучительным в жизни было, несомненно, столкновение сглупостью ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее -не было, насколько мне известно, ни одного исследования? Нет его и настраницах Эразма]. Речь не о том, что массовый человек глуп. Напротив, сегодня егоумственные способности и возможности шире, чем когда-либо. Но это не идетему впрок: на деле смутное ощущение своих возможностей лишь побуждает егозакупориться и не пользоваться ими. Раз навсегда освящает он ту мешанинупрописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопиласьв нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простотедушевной, а потому без страха и упрека. Именно об этом и говорил я в первойглаве: специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себянезаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право напошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право. Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может, самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде вевропейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных " идей" касательно чего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейскийопыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себеумозрительных суждений, например о политике или искусстве, и не определяла, что они такое и чем должны стать. Она одобряла или осуждала то, чтозадумывал и осуществлял политик, поддерживала или лишала его поддержки, нодействия ее сводились к отклику, сочувственному или наоборот, на творческуюволю другого. Никогда ей не взбредало в голову ни противопоставлять " идеям" политика свои, ни даже судить их, опираясь на некий свод " идей", признанныхсвоими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни.Врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию[*Этоне подмена понятий: выносить суждение означает теоретизировать] воздвигалоглухую стену. Отсюда само собой следовало, что плебей не решался дажеотдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей частивсегда концептуальной. Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительныепредставления обо всем, что творится и должно твориться во вселенной.Поэтому он разучился слушать. Зачем, если все ответы он находит в самомсебе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив, куда естественнеесудить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы, куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязываясвои " взгляды". Но разве это не достижение? Разве не величайший прогресс то, что массыобзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеимассового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся. Идея -это шах истине. Кто жаждет идей, должен прежде их домогаться истины ипринимать те правила игры, которых она требует. Бессмысленно говорить обидеях и взглядах, не признавая системы, в которой они выверяются, сводаправил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры.Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которыеможно опереться. Культуры нет, если нет основ законности, к которым можноприбегнуть. Культуры нет, если к любым, даже крайним взглядам нет уважения, на которое можно рассчитывать в полемике[*Кто в споре не доискивается правдыи не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так иобстоит с массовым человеком, когда он говорит, вещает или пишет]. Культурынет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способнымих защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдатьискусство. Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точномсмысле слова варварство. Именно его, не будем обманываться, и утверждает вЕвропе растущее вторжение масс. Путник, попадая в варварский край, знает, что не найдет там законов, к которым мог бы воззвать. Не существуетсобственно варварских порядков. У варваров их попросту нет и взывать не кчему. Мерой культуры служит четкость установлений. При малой разработанностиони упорядочивают лишь grosso modo[6], и чем отделаннее они, тем подробнеевыверяют любой вид деятельности[*Скудость испанской интеллектуальнойкультуры не в большей или меньшей нехватке знаний, а в той привычнойбесшабашности, с какой говорят и пишут, не слишком заботливо сверяясь систиной. Словом, беда не в большей или меньшей неистинности - истина не внашей власти - а в большей или меньшей недобросовестности, которая мешаетвыполнять несложные и необходимые для истины условия. В нас неискореним тотдеревенский попик, что победно громит манихеев, так и не позаботясь уяснить, о чем же они, собственно, толкуют]. Всеми признано, что в Европе с некоторых пор творятся диковинные вещи.В качестве примера назову две - синдикализм[7] и фашизм. И диковинность ихотнюдь не в новизне. Страсть к обновлению в европейцах настольконеистребима, что сделала их историю самой беспокойной в мире. Следовательно, удивляет в упомянутых политических течениях не то, что в них нового, а знаккачества этой новизны, доселе невиданный. Под маркой синдикализма и фашизмавпервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, нидоказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю. Вот чтовнове - право не быть правым, право произвола. Я считаю это самым нагляднымпроявлением новой жизнедеятельности масс, исполненных решимости управлятьобществом при полной к тому неспособности. Политическая позиция предельногрубо и неприкрыто выявляет новый душевный склад, но коренится она винтеллектуальном герметизме. Массовый человек обнаруживает в себе ряд" представлений", но лишен самой способности " представлять". И даже неподозревает, каков он, тот хрупкий мир, в котором живут идеи. Он хочетвысказаться, но отвергает условия и предпосылки любого высказывания. И витоге его " идеи" - не что иное, как словесные аппетиты, наподобие жестокихромансов. Выдвигать идею означает верить, что она разумна и справедлива, а темсамым верить в разум и справедливость, в мир умопостигаемых истин. Суждениеи есть обращение к этой инстанции, признание ее, подчинение ее законам иприговорам, а значит, и убеждение, что лучшая форма сосуществования -диалог, где столкновение доводов выверяет правоту наших идей. Но массовыйчеловек, втянутый в обсуждение, теряется, инстинктивно противится этойвысшей инстанции и необходимости уважать то, что выходит за его пределы.Отсюда и последний европейский клич: " Хватит дискуссий! " - и ненависть клюбому сосуществованию, по своей природе объективно упорядоченному, отразговора до парламента, не говоря о науке. Иными словами, отказ отсосуществования культурного, то есть упорядоченного, и откат к варварскому.Душевный герметизм, толкающий массу, как уже говорилось, вторгаться во всесферы общественной жизни, неизбежно оставляет ей единственный путь длявторжения - прямое действие. Обращаясь к истокам нашего века, когда-нибудь отметят, что первые нотыего сквозной мелодии прозвучали на рубеже столетий среди тех французскихсиндикалистов и роялистов, что придумали термин " прямое действие" вкупе сего содержанием. Человек постоянно прибегал к насилию. Оставим в сторонепросто преступления. Но ведь нередко к насилию прибегают, исчерпав всесредства в надежде образумить, отстоять то, что кажется справедливым.Печально, конечно, что жизнь раз за разом вынуждает человека к такомунасилию, но бесспорно также, что оно - дань разуму и справедливости. Ведь исамо это насилие не что иное, как ожесточенный разум. И сила действительнолишь его последний довод. Есть обыкновение произносить ultima ratio[8]иронически - обыкновение довольно глупое, поскольку смысл этого выражения взаведомом подчинении силы разумным нормам. Цивилизация и есть опыт обузданиясилы, сведение ее роли к ultima ratio. Слишком хорошо мы видим это теперь, когда " прямое действие" опрокидывает порядок вещей и утверждает силу какprima ratio[9], а в действительности - как единственный довод. Это онастановится законом, который намерен упразднить остальные и впрямую диктоватьсвою волю. Это Charta Magnus[10] одичания. Нелишне вспомнить, что масса, когда бы и из каких бы побуждений нивторгалась она в общественную жизнь, всегда прибегала к " прямому действию".Видимо, это ее природный способ действовать. И самое веское подтверждениемоей мысли - тот очевидный факт, что теперь, когда диктат массы изэпизодического и случайного сделался повседневным, " прямое действие" сталоузаконенным. Все человеческие связи подчинились этому новому порядку, упразднившему" непрямые" формы сосуществования. В человеческом общении упраздняется" воспитанность". Словесность как " прямое действие" обращается в ругань.Сексуальные отношения сводят на нет свою многогранность. Грани, нормы, этикет, законы писаные и неписаные, право, справедливость! Откуда они, зачем такая усложненность? Все это сфокусированов слове " цивилизация", корень которого - civis, гражданин, то естьгорожанин, - указывает на происхождение смысла. И смысл этого всего -сделать возможным город, сообщество, сосуществование. Поэтому, есливглядеться в перечисленные мной средства цивилизации, суть окажется одна.Все они в итоге предполагают глубокое и сознательное желание каждогосчитаться с остальными. Цивилизация - это прежде всего воля ксосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом.Одичание - процесс разобщения. И действительно, периоды варварства, все доединого, - это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных ивраждующих. Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в демократии. Этопервообраз " непрямого действия", доведший до предела стремление считаться сближним. Либерализм - правовая основа, согласно которой Власть, какой бывсесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе, сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает ичувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству.Либерализм, и сегодня стоит об этом помнить, - предел великодушия: этоправо, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородныйклич, когда-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о решимости мириться сврагом, и, мало того, врагом слабейшим. Трудно было ждать, что родчеловеческий решится на такой шаг, настолько красивый, настолькопарадоксальный, настолько тонкий, настолько акробатический, настольконеестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутилпротивоположную решимость. Дело оказалось слишком непростым и нелегким, чтобы утвердиться на земле. Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! Не кажется ли уженепонятной подобная покладистость? Ничто не отразило современность такбеспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюдуаморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшиеоппозиционные ростки. Масса - кто бы подумал при виде ее однороднойскученности! - не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненавидит смертно.
X. ОДИЧАНИЕ И ИСТОРИЯ
Природа всегда налицо. Она сама себе опора. В диком лесу можнобезбоязненно дикарствовать. Можно и навек одичать, если душе угодно и еслине помешают иные пришельцы, не столь дикие. В принципе целые народы могутвечно оставаться первобытными. И остаются. Брейсиг назвал их " народамибесконечного рассвета", потому что они навсегда застряли в неподвижных, мерзлых сумерках, которых не растопить никакому полдню. Все это возможно в мире полностью природном. Но не в полностьюцивилизованном, подобно нашему. Цивилизация не данность и не держится самасобой. Она искусственна и требует искусства и мастерства. Если вам по вкусуее блага, но лень заботиться о ней, - плохи ваши дела. Не успеете моргнуть, как окажетесь без цивилизации. Малейший недосмотр - и все вокруг улетучитсяв два счета. Словно спадут покровы с нагой Природы и вновь, как изначально, предстанут первобытные дебри. Дебри всегда первобытны, и наоборот. Всепервобытное - это дебри. Романтики были поголовно помешаны на сценах насилия, где низшее, природное и дочеловеческое, попирало человеческую белизну женского тела, ивечно рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю - с быком, настигнутуюкозлом Антиопу. Но еще более утонченным садизмом их привлекали руины, гдеокультуренные, граненые камни меркли в объятиях дикой зелени. Завидястроение, истый романтик прежде всего искал глазами желтый мох на кровле.Блеклые пятна возвещали, что все только прах, из которого поднимутся дебри. Грешно смеяться над романтиком. По-своему он прав. За невиннойизвращенностью этих образов таится животрепещущая проблема, великая ивековечная, - взаимодействие разумного и стихийного, культуры и неуязвимойдля нее природы. Оставляю за собой право при случае заняться этим иобернуться на сей раз романтиком. Но сейчас я занимаюсь обратной проблемой - как остановить натиск леса.Сейчас " истинному европейцу" предстоит решать задачу, над которой бьютсяавстралийские штаты, - как помешать диким кактусам захватить землю исбросить людей в море. В сорок каком-то году некий эмигрант, тоскующий породной Малаге либо Сицилии, привез в Австралию крохотный росточек кактуса.Сегодня австралийский бюджет истощает затяжная война с этим сувениром, который заполонил весь континент и наступает со скоростью километра в год. Массовая вера в то, что цивилизация так же стихийна и первозданна, каксама природа, уподобляет человека дикарю. Он видит в ней свое лесное логово.Об этом уже говорилось, но следует дополнить сказанное. Основы, на которых держится цивилизованный мир и без которых он рухнет, для массового человека попросту не существуют. Эти краеугольные камни его незанимают, не заботят, и крепить их он не намерен. Почему так сложилось? Причин немало, но остановлюсь на одной. С развитием цивилизация становится все сложнее и запутаннее. Проблемы, которые она сегодня ставит, архитрудны. И все меньше людей, чей разум навысоте этих проблем. Наглядное свидетельство тому - послевоенный период.Восстановление Европы - область высшей математики и рядовому европейцу явноне по силам. И не потому, что не хватает средств. Не хватает голов. Или, точнее, голова, хоть и с трудом, нашлась бы, и не одна, но иметь ее наплечах дряблое тело срединной Европы не хочет. Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будетрасти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации.Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой илегкостью, уже недоступной человеческому восприятию. Не думаю, чтокогда-либо происходило подобное. Все цивилизации погибали от несовершенствасвоих основ. Европейской грозит обратное. В Риме и Греции потерпели крахустои, но не сам человек. Римскую империю доконала техническая слабость.Когда население ее разрослось и спешно пришлось решать неотложныехозяйственные задачи, решить которые могла лишь техника, античный мирдвинулся вспять, стал вырождаться и зачах. На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своейцивилизацией. Оторопь берет, когда люди вполне культурные - и даже весьма -трактуют злободневную тему. Словно заскорузлые крестьянские пальцывылавливают со стола иголку. К политическим и социальным вопросам ониприступают с таким набором допотопных понятий, какой годился в дело двестилет назад для смягчения трудностей в двести раз легче. Растущая цивилизация - не что иное, как жгучая проблема. Чем большедостижений, тем в большей они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее.Разумеется, с усложнением самих проблем усложняются и средства для ихразрешения. Но каждое новое поколение должно овладеть ими во всей полноте. Исреди них, переходя к делу, выделю самое азбучное: чем цивилизация старше, тем больше прошлого за ее спиной и тем она опытнее. Словом, речь идет обистории. Историческое знание - первейшее средство сохранения и продлениястареющей цивилизации, и не потому, что дает рецепты ввиду новых жизненныхосложнений, - жизнь не повторяется, - но потому, что не дает перепеватьнаивные ошибки прошлого. Однако, если вы помимо того, что состарились ивпали в тяготы, ко всему еще утратили память, ваш опыт, да и все на светевам уже не впрок. Я думаю, что именно это и случилось с Европой. Сейчассамые " культурные" слои поражают историческим невежеством. Ручаюсь, чтосегодня ведущие люди Европы смыслят в истории куда меньше, чем европеецXVIII и даже XVII века. Историческое знание тогдашней верхушки - властителейsensu lato[11] - открыло дорогу сказочным достижениям XIX века. Их политика- речь о XVIII веке - вершилась во избежание всех политических ошибокпрошлого, строилась с учетом этих ошибок и обобщала самый долгий опыт извозможных. Но уже XIX век начал утрачивать " историческую культуру", хотяспециалисты при этом и продвинули далеко вперед историческую науку[*В этомуже проступает та разница между научным уровнем эпохи и ее культурнымуровнем, с которой мы еще столкнемся вплотную]. Этому небрежению он обязансвоими характерными ошибками, которые сказались и на нас. В последней еготрети обозначился - пока еще скрытно и подпочвенно - отход назад, откат кварварству, другими словами, к той скудоумной простоте, которая не зналапрошлого или забыла его. Оттого-то и большевизм и фашизм, две политические " новинки", возникшиев Европе и по соседству с ней, отчетливо представляют собой движение вспять.И не столько по смыслу своих учений - в любой доктрине есть доля истины, даи в чем только нет хотя бы малой ее крупицы, - сколько по тому, какдопотопно, антиисторически используют они свою долю истины, Типично массовыедвижения, возглавленные, как и следовало ждать, недалекими людьми старогообразца, с короткой памятью и нехваткой исторического чутья, они с самогоначала выглядят так, словно уже канули в прошлое, и, едва возникнув, кажутсяреликтовыми. Я не обсуждаю вопроса, становиться или не становиться коммунистом. И неоспариваю символ веры. Непостижимо и анахронично то, что коммунист 1917 годарешается на революцию, которая внешне повторяет все прежние, не исправив ниединой ошибки, ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее в Россииисторически невыразительно и не знаменует собой начало новой жизни.Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общихнастолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций, которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом." Революция пожирает собственных детей"; " Революция начинается умеренными, совершается непримиримыми, завершается реставрацией" и т. д. и т. п. К этимзатасканным истинам можно бы добавить еще несколько не столь явных, новполне доказуемых, например такую: революция длится не дольше пятнадцати лет- активной жизни одного поколения[*Срок деятельности одного поколения -около тридцати лет. Но срок этот делится на два разных и приблизительноравных периода: в течение первого новое поколение распространяет свои идеи, склонности и вкусы, которые в конце концов утверждаются прочно и в течениевсего второго периода господствуют. Тем временем поколение, выросшее под ихгосподством, уже несет свои идеи, склонности и вкусы, постепенно пропитываяими общественную атмосферу. И если господствуют крайние взгляды и предыдущеепоколение по своему складу революционно, то новое будет тяготеть кобратному, то есть к реставрации. Разумеется, реставрация не означаетпростого " возврата к старому" и никогда им не бывает]. Кто действительно хочет создать новую социально-политическую явь, тотпрежде всего должен позаботиться, чтобы в обновленном мире утратили силужалкие стереотипы исторического опыта. Лично я приберег бы титул" гениального" для такого политика, с первых же шагов которого спятили всепрофессора истории, видя, как их научные " законы" разом стареют, рушатся ирассыпаются прахом. Почти все это, лишь поменяв плюс на минус, можно адресовать и фашизму.Обе попытки - не на высоте своего времени, потому что превзойти прошлоеможно только при одном неумолимом условии: надо его целиком, какпространство в перспективу, вместить в себя. С прошлым не сходятсяврукопашную. Новое побеждает, лишь поглотив его. А подавившись, гибнет. Обе попытки - это ложные зори, у которых не будет завтрашнего утра, алишь давно прожитый день, уже виденный однажды, и не только однажды. Этоанахронизмы. И так обстоит со всеми, кто в простоте душевной точит зубы нату или иную порцию прошлого, вместо того чтобы приступить к ееперевариванию. Безусловно, надо преодолеть либерализм XIX века. Но такое не по зубамтому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь бытьнелибералом либо антилибералом - значит занимать ту позицию, что была донаступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будетпобеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и совсей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследуетантилиберализм, или, другими словами, настолько жизненнее последнего, насколько пушка гибельнее копья. На первый взгляд кажется, что каждому " античему-то" должнопредшествовать это самое " что-то", поскольку отрицание предполагает его ужесуществующим. Однако новоявленное " анти" растворяется в пустом жестеотрицания и оставляет по себе нечто " антикварное". Если кто-то, например, заявляет, что он антитеатрал, то в утвердительной форме это всего лишьозначает, что он сторонник такой жизни, в которой театра не существует. Нотакой она была лишь до рождения театра. Наш антитеатрал, вместо того чтобывозвыситься над театром, ставит себя хронологически ниже, не после, а донего, и смотрит с начала раскрученную назад киноленту, в конце которойнеизбежно появится театр. Со всеми этими " анти" та же история, чтоприключилась, согласно легенде, с Конфуцием. Он родился, как водится, позжесвоего отца, но родился-то, черт возьми, уже восьмидесятилетним, когдародителю было не больше тридцати. Всякое " анти" лишь пустое и пресное " нет". Было бы недурно, если б безоговорочное " нет" могло покончить с прошлым.Но прошлое по своей природе revenant[12]. Как ни гони его, оно вернется инеминуемо возникнет. Поэтому единственный способ избавиться от него - это негнать. Прислушиваться к нему. Не выпускать его из виду, чтоб перехитрить иускользнуть от него. Жить " на высоте своего времени", обостренно чувствуяисторическую обстановку. У прошлого своя правда. Если с ней не считаться, оно вернется отстаивать ее и заодно утвердит свою неправду. У либерализмаправда была, и надо признать это per saecula saeculorum[13]. Но была и нетолько правда, и надо избавить либерализм ото всего, в чем он оказался неправ. Европа должна сохранить его суть. Иначе его не преодолеть. О фашизме и большевизме я заговорил походя и бегло, отметив лишь ихархаические черты. Такие черты, на мой взгляд, сегодня присущи всему, чтокажется победоносным. Ибо сегодня торжествует массовый человек и лишь то, что внушено им и пропитано его плоским мышлением, может одержать видимостьпобеды. Ограничиваясь этим, не стану вдаваться в суть упомянутых течений, равно как и пытаться решить вечную дилемму эволюции и революции.Единственное, чего я хочу, - чтобы та и другая были историчны, а невыглядели анахронизмом. Проблема, над которой я бьюсь, политически нейтральна, потому чтокоренится глубже, чем политика с ее распрями. Консерваторы в такой же меремассовые люди, как радикалы, и разница между ними, которая и всегда-то былаповерхностной, нимало не мешает им быть одним и тем же - восставшей чернью. Европе не на что надеяться, если судьба ее не перейдет в руки людей, мыслящих " на высоте своего времени", людей, которые слышат подземный гулистории, видят реальную жизнь в ее полный рост и отвергают саму возможностьархаизма и одичания. Нам понадобится весь опыт истории, чтобы не кануть впрошлое, а выбраться из него.
Популярное:
