Женские салоны во Франции. Салон маркизы де Рамбуйе

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 16Следующая ⇒

Первым салоном, появившемся в Париже и имевшем влияние на нравы, язык и вкусы французской нации, считается салон мадам де Рамбуйе (был открыт в 1617 г.). Катрин де Вивон (1588–1665) – итальянка, дочь французского придворного и фрейлины-итальянки при дворе Екатерины Медичи – привила на своей новой родине утонченные нравы тогдашней Италии. У нее были хорошие «стартовые возможности»: мать Катрин была по тому времени весьма образованной женщиной, которая ничего не имела против образования дочери. Катрин знала итальянский, французский, испанский. В 1600 г. в возрасте 12 лет была выдана замуж (девицам благородных, родовитых семейств было положено выходить замуж рано). Муж, Шарль д’Анженн, маркиз де Рамбуйе, был старше на 11 лет. «Это был счастливый союз двух умных молодых людей с умом куда более активным, чем было принято при французском дворе». По воспоминаниям современников, Катрин была не только умна, но и дружелюбна, имела очень хорошую репутацию, ей посчастливилось жить рядом с любящим и понимающим мужем. Приехав в Париж, она пришла в ужас от грубых нравов французского общества и двора короля Генриха IV, а также грубости французского языка.

Появление салона маркизы, может быть, было результатом обстоятельств. Будучи особой деликатной, хрупкого здоровья, она не могла выносить длительных ритуалов королевского двора, свою роль сыграла немилость со стороны Ришелье по отношению к мужу Катрин. В 16 лет она покинула королевский дворец и поселилась в новом доме, который был построен недалеко от Лувра и приобрел известность как отель (особняк) Рамбуйе. Супруги решили устраивать в доме приемы в соответствии со своим вкусом и интересами. Маркиза де Рамбуйе первая открыла двери своего дома для общественности. Поэты, ученые, буржуа стали регулярно собираться для интеллектуальных бесед под руководством маркизы – не для игры в карты, не для флирта, что было обычно в то время для собраний аристократии при дворе короля.< …>

Правила салонного общения

Маркиза де Рамбуйе создала моду не только на декор, но – главное – она сформировала основные правила салонного общения, которые со временем стали характерными чертами салона как социального института.

Именно разговор был основной чертой салона. Разговор не мог быть общим, если в помещении много людей, поэтому количество приглашенных никогда не было большим. Компания тщательно отбиралась, умело организовывалась и управлялась, чтобы создать гомогенное единство. Разговор наедине (tete-a-tete) запрещался, доминировали общие темы. Обычно хозяйка салона только выбирала тему и руководила дискуссией, создавала благоприятную атмосферу для презентации талантов своих гостей, но сама не демонстрировала своих писательских и ораторских талантов. Салоны соревновались в искусстве ведения бесед, остроте поднимаемых проблем и интересности приглашенных гостей. «Характерной чертой салонов, отличающей их от других культурных институтов, таких как мужские литературные кружки и клубы в кабаре и кофейных домах, было доминирование в них женщин».

В Париже в 1620-х гг. маркиза создала салон в двух смыслах: пространство (помещение), где могли общаться интеллектуалы обоих полов, и социальный институт, который играл значительную роль в формировании общественного мнения и политики. До революции не было журналов для пропаганды идей и распространения новостей, салоны и литературные кафе являлись основными средствами формирования общественного мнения. «Салоны имели монополию на публикацию, всякий новый опус, включая музыкальный, должен был, прежде всего, получить на этих форумах свою легитимацию». Салоны XVII в. во Франции были тем социальным пространством, в котором женщины практиковали дружественные отношения с мужчинами и женщинами со сходными культурными интересами. «Лишь ум был пропуском на вход сюда, и здесь (по слухам) не говорилось ничего такого, что не было бы остроумным». В этом пространстве беседы, дискуссии, разговора образованные женщины и мужчины (относящиеся друг к другу с позиции равенства) должны были ответить, например, на вопросы, поднятые столетия назад в рамках спора о женщинах и привести аргументы в пользу равноправия женщин с мужчинами (в конце XIX в. подобные аргументы станут называть словом «феминизм»).

Важные функции салона – поддержка талантливых женщин, а также дружба с мужчинами, отказ от любовных отношений (потом эти традиции салона мадам де Рамбуйе и, особенно, салона м-м де Скюдери станут предметом сатиры Мольера). Некоторые женщины благодаря салонам, достигли высокого общественного влияния, активно участвовали в политических процессах того времени, формировали общественное мнение. Вольтер подчеркивал значение салонов как школ политеса (des ecoles de politesse) в умиротворении французского общества времен Людовика XIV, в снижении роли внешних различий между людьми разных сословий. Несмотря на ограниченную власть хозяек салонов, французский влиятельный философ Жан-Жак Руссо (постоянный посетитель многих женских салонов! ) считал их угрозой доминированию мужчин в обществе, рассматривал салоны как «тюрьмы», которые подчиняют мужчин женскому влиянию (его роман «Эмиль»).

Во второй половине XVII в. салоны во Франции процветали, мода на них росла вместе с ростом денежной буржуазии. Природа салонов не изменилась: они оставались пространством для общения по интересам избранных компаний женщин и мужчин; дискуссии о литературе, языке, искусстве – все еще основная тема салонов, но в связи со стремительным подъемом авторитета науки в салоны все чаще приглашались геометры, физики, врачи, астрономы. Постепенно университеты, а во Франции еще и Akademia – абсолютно мужские заведения – затмевали салон как центр интеллектуальной жизни. Если мужчины посещали и салоны, и академии, то женщинам оставались доступными только салоны.

В первые десятилетия существования салонов во Франции культивировались платонические и асексуальные отношения между женщинами и мужчинами. Хозяйки салонов второй половины XVII в. стали использовать свою сексуальность, а не отрицать ее для привлечения внимания талантливых и знаменитых мужчин к салонам и дискуссиям.

В XVIII в. французские женские салоны из института досуга трансформируются в институт просвещения. «Политика равенства, основанная на ценности личности, мало-помалу заменяла ритуал иерархий», отмечал Ю.Хабермас. Салоны становятся более политизированными, активно распространяя идеи Просвещения и либерализма; здесь находит себе приют политическая оппозиция монархии. < …>

Салоны часто были пристанищем для инакомыслящих мужчин–философов того времени. В них «блистали» Вольтер, Юм, Локк, Д’Аламбер. У большинства известных французских энциклопедистов, просветителей и академиков были свои salonieres – критики и редакторы их произведений: м-ль Леспинес – у Д’Аламбера, м-м дю Шатле – у Вольтера, м-м Мармонтель – у Дидро и т.д. Многим мужчинам хозяйки салонов помогали делать литературные и политические карьеры (но сколько критики в адрес этих женщин высказывали позже их же протеже и предостерегали других мужчин от вступления в брак с подобными «учеными» женщинами! ).

Изучение французских салонов и женской активности в них показывает, что созданные женщинами салоны были в основном сценой для мужчин и способствовали прежде всего, продвижению в обществе талантливых мужчин. Вместе с тем, благодаря салонной тактике умные женщины не только «выхаживали» ученых и талантливых мужчин эпохи Просвещения – энциклопедистов, политиков и академиков, – но таким образом обеспечивали себе расширение социального пространства (образовательного, прежде всего) и возможность влиять на процессы формирования «публичной сферы» – общества. «Создавая салоны, женщины создавали пространство и общество, где они председательствовали, создавали мир и жизнь в столице, но отдельно от двора, где в то время во Франции правили монархи–мужчины».

Женские салоны в Англии

По сравнению со знаменитыми салонами Парижа XVII-XVIII вв. лондонские салоны XVIII в. были более скромными, отличались более неформальными отношениями. Некоторые исследователи считают, что салонной культуры как таковой в Англии не было вообще, «существовало лишь несколько салонов, возникших благодаря тесным связям с Францией». Многие салоны в Англии выросли из группы образованных мужчин и женщин, заинтересованных в литературе и интеллектуальных дискуссиях, известной под названием «синий чулок». Кружок был основан Элизабет Веси и Элизабет Монтэгю как дискуссионная группа женщин-писательниц, в которую в качестве спикеров приглашались также мужчины-писатели.

О названии «синий чулок»

Выражение «синий чулок» (bluestoking) впервые появилось в письме Э. Монтэгю в 1756 г. и связано с «чудачеством» мистера Бенжамина Стиллингфлита, ученого-ботаника, автора трактатов по естественной истории, постоянного и довольно эксцентричного посетителя интеллектуальных собраний женщин и мужчин лондонского «кружка». Его речи, по воспоминаниям современников, были так блестящи, что его отсутствие на собраниях воспринималось как огромная потеря, и обычно говорили: «Мы ничего не можем делать без bluestoking’a». Б. Стиллингфлит приходил на собрания в простых синих носках вместо положенных белых и шелковых.< …>

Одни из первых участниц «blue» Элизабет Монтэгю и ее ирландская подруга Элизабет Веси стали использовать выражение «синий чулок» в своих письмах к друг другу с рассказами о деятельности подобных кружков, называя так интеллектуалов-мужчин, с которыми они дружили. < …>

В Англии XVIII в. «синими чулками» называли сначала мужчин и женщин, устраивавших и посещавших литературные вечера и диспуты. Постепенно так стали называть женские салоны и женщин «с притязаниями на интеллектуальность и асексуальную жизнь». «Синими чулками» называли также жен и дочерей мужчин среднего класса, получивших домашнее образование и продолжавших повышать его посредством участия в чтениях и интеллектуальных дискуссиях.

Таким образом, название стало относиться лишь к женщинам с целью насмешки над их интеллектуальной серьезностью. Термин «синий чулок» был направлен прежде всего против образованных, пишущих и публикующихся женщин, которые возмущали своей серьезностью, самостоятельностью и стремлением вмешиваться в общественно-интеллектуальную жизнь, нарушая тем самым давно принятые мужчинами гендерные стандарты и правила игры в обществе. Поскольку термин стал относиться к женщинам, занятым литературной и организаторской деятельностью, то он приобрел устойчивый негативный смысл. Именно в таком значении термин распространился по Европе.< …>

Большим достижением «blue» было введение в Англии традиции совместных разговоров женщин и мужчин на интеллектуальные и литературные темы. «Они вытащили мужчин из таверн и кофе-хаусов не для игры в карты или флирта, а для интеллектуальных дискуссий, тем самым утверждая способность женщин к разговору на «умные темы». Тома переписки между женщинами-друзьями показывают, как серьезно относились они к чтению». K. Роджерс в своем исследовании об английском феминизме XVIII в. отмечает, что «синие чулки» отвергали «дикую теорию» Мэри Уоллстоункрафт о правах женщин (благо условия позволяли им жить, как хотелось, вести интеллектуальную жизнь). С точки зрения их философии во имя интеллектуальной эмансипации женщины должны были пожертвовать эмоциональной. Элизабет Монтегю замечала в письме к подруге Элизабет Картер: «Ты и я никогда не влюблялись». Контроль над чувствами превозносился как существенная доблесть. По их представлениям, только поднявшись над своей сексуальной природой, став сильной и рациональной, женщина может стать равной мужчине.< …>

Несмотря на ограниченные возможности салонных женщин в продвижении идеи равенства полов, европейские салоны XVII-XVIII вв. (французские и английские, прежде всего) предстают как первые опыты расширения социального пространства для женщин, интеллектуального общения женщин и мужчин вне семьи, а также как первые попытки женских объединений по интересам, по-своему способствовавших формированию коллективного женского сознания, феминистского по своей сути.

Успенская В. И. Женские салоны в Европе XVII-XVIII / В. И. Успенская // Женщины. История. Общество. Выпуск 2 / под общей редакцией В. И. Успенской. – Тверь: Тверское областное книжно–журнальное издательство, 2002. – С. 171–199.

М. К. Цебрикова

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ДЖ. СТ. МИЛЛЯ «ПОДЧИНЕННОСТЬ ЖЕНЩИНЫ» (Петербург, 1870 год)

При медленности, с какой вообще книги серьезного содержания расходятся в публике, второе издание книги Милля «Подчиненность женщины» служит доказательством живого и глубокого участия, которое возбуждает в нашем обществе так называемый женский вопрос, и доказательствам тем более веским, что этот перевод не единственный. Это участие встречается очень многими с недоверием, и, надо сознаться, недоверием заслуженным, потому что мы искони отличались способностью увлекаться. По нашей широкой славянской натуре мы размахиваемся широко для того, чтобы сделать самый крошечный шаг, и часто, накричавшись досыта о размахе, отступаем самым постыдным образом даже перед этим шагом. Но настоящее увлечение женским вопросом составляет утешительное исключение из великого множества наших увлечений. Оно проводится в жизнь. Наши женщины, несмотря на затруднения и препятствия, сделали первый шаг, пробили себе узенькую тропинку к науке; шаг очень скромный, но он представлял все, что можно было сделать в данную минуту при данных условиях жизни. Этот шаг не должен возбуждать никаких преувеличенных надежд: цель его – свобода и равноправие – еще очень далека, и много труда и борьбы придется вынести нашим женщинам, чтобы достигнуть ее; а в этой–то цели, по словам Милля, и заключается «все то, что делает жизнь дорогой каждому отдельному человеку». Ни один вопрос не бывал встречен таким бессмысленным глумлением и ожесточенной враждой, не бывал так извращен непониманием, тупоумием или злонамеренной клеветой, как женский вопрос, потому что ни один вопрос не идет так вразрез всем предрассудкам и привычкам тех, которые забрали в свои руки власть и силу, не вырывает у них того, что каждый из них, самый последний идиот, самый отъявленный негодяй, привык считать своей неотъемлемой собственностью, – женщину, над которой закон и обычай поставили его бесконтрольным, безапелляционным властелином. Ни один вопрос не колеблет так глубоко веками освященных основ общественного быта. Конт называет его «одним из основных социологических вопросов, вопросов о главном элементарном основании всякой общественной иерархии». Так называемый женский вопрос есть вопрос о правоспособности и освобождении целой половины человечества и, следовательно, вопрос о разумном устройстве жизни всего человечества.

Милль жалуется на трудность бороться с укоренившимися предрассудками, которые не уступают логическим доводам. Эта трудность оказывается еще большей у нас, так как у нас даже почти не существует общества, в том смысле, как понимают в Западной Европе это слово, то есть в смысле самостоятельной силы с признанным влиянием. У нас существуют лишь разные круги, более или менее замкнутые. В Англии день, в который общество убедится в несправедливости и безнравственности законов, лишающих целую половину человечества всего того, чем дорога жизнь, будет днем уничтожения этих законов. Наши отдельные кружки могут поголовно убедиться в несправедливости и безнравственности порабощения женщин, и все-таки день ее освобождения будет далек. Но до дня этого так же далеко у нас, как и везде. Общество веками привыкло видеть в женщине помощницу и подругу мужчины, мать, то есть более или менее смышленую няньку и гувернантку, потому что мать–воспитательница – недостижимый идеал при настоящем положении женщины; а главное, оно привыкло видеть в ней низшее существо, без всяких прав на самостоятельное существование, обреченное всю жизнь, как дочь, как жена, быть собственностью другого. Правда, дух времени сделал свое дело, и многие властелины женщин, хотя крепко стоят за ее порабощение в теории, на практике держатся принципов Милля. Но есть, и не в одних заплесневелых уголках, которыми обильно отечество наше, еще много семей, где глава в отношении жен и дочерей следует принципу Кит Китыча: «Мое детище, моя кровь, хочу с кашей ем, хочу с щами хлебаю» – и требует, чтобы жена понимала, что его сапог хочет. А сверх этого взгляда, в той части общества, которую на иностранных языках зовут почему-то миром (monde, welt, world), а у нас светом большим и малым, существует еще и другой взгляд на женщину, который видит в ней одалиску балов и гостиных. Идеал этой женщины сложился под влиянием французского двора, и по нему образовывали наших теремных затворниц. Малый свет раболепно перенял его от большого. Женщина, для того чтобы отличиться в этом свете, должна руководствоваться известным ироническим советом, данным г-жою Сталь (де Сталь) дочери, которая с прискорбием жаловалась, что она, несмотря на недюжинный ум и замечательную красоту, не имела в обществе успеха, который имели ее недалекие и недурненькие подруги.< …>

Общество, то есть мужчины, обрекая женщин на вечную зависимость и подчиненность, выработало свой идеал женщины. Из купленной или захваченной силой рабы оно сделало добровольную невольницу, которая повиновалась бы не из чувства страха, а из сознания долга и любви. Законы всегда скрепляли то, что было укоренено обычаем; религия, которая в свою очередь была отражением миросозерцания народа, освещала то, что было скреплено законом. Так, в древние века, когда отец и муж мог торговать дочерью и женой, в числе священных обрядов была торговля женщинами в храмах. Так, духовная власть первых пап освятила языческие законы о подчиненности женщин, принятые у римлян времен империи. Покорность, беззаветная, все выносящая преданность и нежность стали проповедоваться как первые женские добродетели. Высшим достоинством женщины была верность; полюбив раз, она должна была любить всю жизнь, любить, несмотря ни на что. Надо сознаться, что идеал был придуман очень ловко. От мужчины, для того чтобы сохранить эту любовь и самоотверженную преданность, не требовалось никаких стараний, никакой нравственной обязанности. Муж мог быть пошляком, негодяем, и жена была обязана любить его. Эта обязанность снимала с мужчин всякую заботу о собственном развитии, всякое тревожное раздумье о том, стоит ли он любви. Эта любовь была его неотъемлемой собственностью. И женщины верили в простоте души в этот идеал добровольной рабы. Воспитание, религия, их собственная выгода и естественная потребность любви и счастья – все подкупало их к этой вере. Они считали себя погибшими существами, когда становились хотя невольными изменницами ему. Жена каждого пошляка, каждого подлеца с ужасом осознавала, что ей невозможно любить мужа, и считала долгом своим удержать в себе умершее чувство. С изменой ему для нее закрывалась жизнь. Горе той женщине, которая захотела бы отказать мужу в любви, сбросить невыносимое иго. Он может мстить ей общественным позором; в Англии он может натравить на нее полисменов, во Франции – вернуть к себе жандармами и, во имя закона, подвергнуть ее Постыдному поруганию; он может у нас вернуть ее по этапу, вместе с преступниками, что делалось еще на памяти наших маменек. Но ничто живое не подчиняется насилию без протеста. Задавленные силы женщины прорывались, но не разумной борьбой, не стремлением к здоровой жизни, а мелочным озлобленным сопротивлением или вспышками дикой мести. Женщины, как более слабые и робкие существа, менее способны к нарушению законов, а тем более к насилию. Число убийц–женщин гораздо менее числа убийц–мужчин, а, несмотря на это, число женщин, убивших мужей, гораздо более чем число мужей, убивших жен. Этот факт встречается в статистиках преступлений всех европейских государств с замечательным постоянством; он не нуждается ни в каких комментариях и как нельзя более красноречиво говорит о необходимости коренной реформы в положении женщин.< …>

Против допущения женщин к научной и общественной деятельности приводят доводы об их неспособности к логическому мышлению, об их слабейшей физической организации, обусловливающей их умственную и нравственную слабость. Но все эти доводы доказывают только собственный недостаток логики мужчин. Чуть дело доходит до вопросов о правах женщин, как люди самых противоположных взглядов выказывают одинаковую непоследовательность и мучительное согласие в гонении идеи свободы и равноправия женщин. Мистики забывают свое учение о духе, который не знает плотских отличий и дышит, где хочет, глас которого слышен всеми. Фанатики религии забывают, что женщины наравне с апостолами шли проповедовать Евангелие во все стороны, совершали те же подвиги, переносили те же мучения. Историки забывают закон развития, управляющий жизнью человечества, и примеры, которые доказывают, что то, что было и есть, еще не ручательство, что будет всегда. Государственные люди не хотят знать, сколько раз в эпохи общественных бедствий и великих переворотов, когда силы мужчин оказывались недостаточными, женщины по собственной инициативе приносили свои труды, свои силы, свою жизнь на общее дело. В эти минуты не было вопроса о способности женщин; им доверяли дипломатические тайны, защиту опасных пунктов от неприятеля, а когда опасность проходила, то на женщин сыпались снова обвинения в неспособности. Примеры этому мы видели в революциях американской и французской. Материалисты и позитивисты забывают, что конечные выводы можно делать только на основании строго проверенных фактов, и ссылаются на меньший объем и вес женского мозга, хотя это факт еще не доказанный, да и вопрос об отношении количества мозга к его деятельности далеко не решен.

Конт в своих письмах к Миллю целым рядом ссылок на животное царство доказывает законность подчинения женщины как существа низшей расы. Но исключительное значение, которое он придает организму, опровергнуто Дарвиновой теорией, которая доказывает влияние среды на организм и вековой культуры применяемости и наследственности. Чем совершеннее организм, тем он способнее применяться к среде, тем сильнее на него действует культура. Нетрудно доказать, что влияние среды сильнее устойчивости организма. Способность говорить есть отличительное свойство человеческого организма, а между тем большая часть глухонемых немы оттого, что глухи, то есть, лишены органов слуха, а не органов голоса: глухота создала вокруг них искусственно немую среду и их способность говорить не могла развиться. Воля мужчин первоначально создала для женщин искусственную среду нравственной и умственной немоты и потом эту немоту сочла их прирожденным свойством, доказательством их неспособности, и их самих признала, как Конт, низшей расой. Южане–рабовладельцы приводили против освобождения своих рабов тот же довод неспособности их к свободе как низшей расы; но негры, добившись свободы, основали школы, и теперь безграмотность между свободными неграми редкое исключение, чего нельзя сказать даже про многие высшие расы, как, например, наша. И не только школы, но и высшие училища, да, сверх того, издают журнал, редактор и сотрудник которого – члены той же низшей расы и уже дали Америке несколько талантливых адвокатов и профессоров. Затем в доказательство неспособности негров, как и в доказательство неспособности женщин, приводились: быстрое развитие их способностей в первые годы детства и затем – остановка. Но ведь эта остановка происходит оттого, что в первые годы детства система обучения для мальчиков и девочек сходна, а с 14-15-летнего возраста мальчиков начинают готовить к их профессиям, девочку – в невесты; девочке твердят, что знание для нее не цель, и потому она занимается им небрежно, все мысли ее, разумеется, направляются к действительной цели ее жизни – замужеству. Сверх того, с этих лет мужчины из тех, для кого г-жа Сталь дала свой совет, начинают уже доказывать ей, что дальнейшее учение ей вовсе не нужно. Наконец, если в девушке или женщине позже проснется потребность развития, жажда знания, деятельности, то окружающая среда тянет ее назад; ее ждет почти всегда тяжелая борьба со своими привязанностями, с идеей долга и подчиненности, всосанной с молоком матери. Родители, муж, круг родных и знакомых ставят ей преграды на каждом шагу, встречают насмешками или оскорбительным недоверием. Если в родителях вместе с деспотизмом и предрассудками говорит и близорукая нежность, желающая оградить детище от трудовой, непривычной жизни, то в муже говорит постоянно одно мелочное властолюбие и эгоизм. Жена создана для него, следовательно, как же она смеет желать чего-нибудь другого в жизни? «Ты и так хороша для меня, чего же тебе еще нужно», – говорит муж; он понимает, что, развившись, жена уйдет вперед далеко и что поэтому гораздо покойнее насильно держать ее на одной ступени с собой, чем самому идти об руку с ней. Естественно, что при таких условиях только энергетическая и особенно даровитая натура может развиться, да и тут очень нетрудно определить, насколько это развитие было задержано и изуродовано этими условиями; масса же всегда бывает тем, чем ее делает жизнь. Теперь ясно, что то, что О. Конт признает естественным различием полов, оказывается, как говорит Милль, искусственным, «потому что естественными можно признать только те условия, которые не могут быть устранены никаким образом, а постоянно остаются одними и теми же, при всех обстоятельствах». Женщины еще не были поставлены в обстоятельства, благоприятные развитию их способностей, и, пока не будет сделан опыт, все ссылки на их неспособность оказываются голословными отзывами.

Наши благонамеренные писатели, соглашаясь с Миллем, что при настоящем порядке вещей общество может потерять в женщинах многих государственных деятелей или замечательных ученых, утверждают, что польза, принесенная ими, далеко не выкупала бы гибельных последствий искажения их идеала женщины. Но ведь наука и общественная деятельность в настоящее время находятся в руках мужчин; следовательно, только энергическая и даровитая женщина будет в состоянии выдержать с ними конкуренцию. Очень может быть, что первый пример вызовет несколько неудачных попыток, о которые разобьется жизнь более слабых натур, но это общий печальный закон жизни, и все-таки число этих слабых будет несравненно менее, чем число женщин, которые теперь мучают себя разными несбыточными стремлениями, порождениями мечтательности – этого неизбежного следствия жизни праздности и гнета. Пока деятельность невозможна, обольщенному самолюбию легко сказать самому себе: «И ты бы могла, если б была для тебя дорога», – но когда дорога откроется, то будет не так удобно хвастливо говорить: «И я могла», потому что на это скажут: «Попробуй». Наконец, женщины имеют право на общественную деятельность потому, что они несут тяготы, платят налоги наравне с мужчинами и имеют полное право знать, на что употребляется их собственность, часто заработанная трудом, – так говорит Брайт в своей речи. «Как дурные, так и хорошие законы оказывают свое действие на женщин, то их интересы, равно как и интересы мужчин, связаны с прогрессом законодательства и им равно важно иметь голос при составлении законодательства и им равно важно иметь голос при составлении законов». Но это теории властолюбивого Запада, до которых русскому люду с его могучим смирением нет дела, тем более что наши женщины, за исключением гувернанток, не платят ничего; платят только женщины народа свои последние трудовые гроши.

Конт еще приводит то доказательство, что между женщинами не было гениев, ни в науке, и в искусстве; было, правда, создано несколько талантливых произведений, но без всякой оригинальности. Милль приписывает это не отсутствию в женщинах способности к оригинальным, то есть самостоятельным, добытым работой собственного мозга, мыслям, а только недостатками женского воспитания, в силу которого женщины разделяют участь тех самоучек, которые, по французской поговорке, во второй раз открывают Америку. Милль говорит, что много оригинальных мыслей, увеличивших сокровищницу знания, родились в голове женщин и были только переработаны мужчинами, и подтверждает слова примером жены своей и своим собственным. И если бы все ученые и государственные люди были так же честны, как Милль, то предрассудок о неспособности женщин давно бы рассеялся. Мы можем указать на несколько имен: Дашкову, Екатерину II, в древности на Марфу Посадницу и на графиню Ливен, которая вела дела посольства под именем мужа. Доводы Конта, что препятствия, положенные законами и обычаем, не настолько сильны, чтобы помешать проявлению гениальности в женщинах, если бы она была свойственна их природе, потому что гении мужчины пробивались через все препятствия, не выдерживают критики. Нашим женщинам тоже бросают в лицо имя Ломоносова. Правда, много изумительной энергии и гения нужно было мальчику из народа для того, чтобы через все препятствия пробиться к славе ученого. Но препятствия были внешние, препятствия были не в нем самом. Цель была далека и трудна, но не невозможна. Ломоносов уже слыхал, что для мальчиков открываются училища, и знал из своих книжек, что мужчина может быть ученым, если захочет; между тем грамота, эта первая ступень знания, еще и теперь считается в народе не женским делом. «Бабье дело горшок да ухват», – говорит народ. Ломоносов в самом себе не носил врага; в нем была вера в себя – этот главный источник деятельности. Без этой мужественной веры в себя нельзя сделать ничего. А откуда было взяться у женщин этому мужеству, этой бодрой вере в себя, когда все: религия, обычай, законы, весь строй их жизни – учило их, что для них только один путь, а все другие недоступны им.

Остальные обвинения: в слабости, непоследовательности, бесхарактерности, недостатке рассудительности, которые, по уверению Конта, делают их не способными к заведованию торговым домом и управлению имением, до того странны, что невольно спросишь: как может Конт считать такое слабое, жалкое, ничтожное существо способным быть матерью семейства, руководительницей подрастающего поколения? Ведь дело воспитания требует именно рассудительности, последовательности, способности к самообладанию и строго научного образования. За доказательствами справедливости этих слов я отсылаю читателя к статьям Спенсера о воспитании. Ужели следует признать воспитанием только то рутинное нянченье и нелепую дрессировку, которыми матери уродуют своих детей? Вообще принято думать, что женщина должна жить одним сердцем. Но разве женщина не может положить то, что называется сердцем, на служение великим общественным интересам? Разве можно служить им без горячей любви к делу, без твердой веры в него? Как доказательство справедливости своих слов Конт приводит в пример свою жену, «которая хотя ничего не написала, но превосходит умственной силой большинство наиболее заслуженно прославленных представительниц ее пола и которая, несмотря на это превосходство, выказывала ту же слабую способность к обобщению, наклонность к произвольным выводам и перевес чувства над разумом». Этот перевес чувства над разумом оказался в самом Конте и довел его до измены принципам позитивизма и произвольного создания новой религии с преосвященником в собственной особе; женщина же, не способная к обобщению, осталась верна принципам позитивной философии, основанной на опыте знания и доводах разума.

Доказав законность прав женщины на равенство, Милль доказывает и необходимость ее освобождения. Но тут он останавливается на полдороге. Доказав необходимость ограничить законами произвол мужа, он осторожно скользит по жгучему для предрассудков англичан вопросу о разводе и вторичном браке. Русская женщина, как жена, поставлена в более выгодные условия в том, что касается ее собственности; но относительно подчиненности мужу закон, ограждающий неприкосновенность ее имени, оказывается мертвой буквой. Как дочь, женщина у англичан свободна по закону с совершеннолетием, но порабощена общественным мнением; у нас она порабощена и тем, и другим. Надо, чтобы какой-нибудь вопиющий случай жестокости и насилия поразил общество до того, чтобы оно убедилось в несправедливости законов, отдающих жизнь одной половины человечества на произвол другой. Но ни одного примера такой жестокости (а сколько найдется примеров жизни, загубленной медленно, ежедневно безвыходной пыткой, не выходящей из границ законности! ) никакой самый мудрейший закон не может ни предвидеть, ни устранить. Единственное средство против подобных примеров есть признание свободы женщины.

Доказывать женщинам необходимость свободы было бы напрасным трудом: жизнь научит их несравненно лучше самых красноречивых и убедительных доказательств; тех же, которых еще не научила жизнь унижения и страданий (она должна казаться еще ужаснее ввиду деятельной и свободной жизни, добытой путем труда и энергии немногими женщинами), не научат никакие теоретические доводы. Освобождение женщин находится в руках мужчин, и, следовательно, нужно доказать, что с этим освобождением выиграет сам мужчина. С открытием для женщин карьеры и промыслов брак перестанет для нее быть промыслом и карьерой. Мужчина будет уверен, что женщина вышла за него, любя его, а не потому, что некуда было деться, как выходят теперь более половины женщин; следовательно, одним важным поводом к упрекам и сценам ревности будет менее. Брак как промысел – та же проституция, хотя прикрытая уважением общества. Брак–промысел осуждает женщину на жизнь притворства, лжи и лицемерия. Каждый порядочный мужчина вместо продажной, льстивой содержанки с притворными словами любви или безмолвно покорной рабыни-наложницы, отданной ему в руки волей родителей или нищетой и закрепленной ему законом, захочет иметь любящую подругу и быть уверенным, что она жена его не потому, что ей некуда деться, а потому, что ее счастье заключается в том, чтобы делать его жизнь и вместе с ним воспитать семью. Большинство супругов не подозревают, что вследствие воспитания, подготовлявшего девушек к одному замужеству, жены их были обезличены до того, что готовы были воспылать любовью к первому, кто явился бы к ним в качестве жениха, и явись вместо одного другой, то девушка с той же радостью пошла бы за этого другого, хотя бы он был человек других взглядов, другого характера, склада ума. При настоящей экономической беспомощности женщины жениться может только тот мужчина, у которого есть средства содержать жену; а большинство из них, если не одарено особыми способностями, добиваются этих средств лишь в период от 40 до 50 лет, когда им приходится искать невест между девушками, для которых брак – промысел. Наконец, с допущением женщин ко всем родам деятельности поднимется нравственный уровень общества. < …>

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒