ОДНАКО ВСЕ ЭТО БЫЛО В ПРОШЛОМ

Стр 1 из 9Следующая ⇒

Однако все это было в прошлом; я говорю «в прошлом», потому что все это безвозвратно прошло. Дело в том, что это происходило до нашего с Мори превращения. Теперешние же я и Мори — это я и Мори после превращения. Что значит превращение? Мне даже кажется, что я только и живу ради того, чтобы рассказать о нем, преодолев неисчислимые тяготы, выпавшие на мою долю после превращения, ха-ха. Однако как сложно мне рассказать о превращении так, чтобы убедить вас, а через вас бесчисленное множество других лю ей! Рассказывать же упрощенно, в общих чертах не годится. Именно поэтому до сих пор я рассказывал о том, что уже безвозвратно прошло. Это была подготовка.

И опять-таки именно поэтому мне понадобились вы — писатель-невидимка. Я, рассказывавший вам до сих пор, — это я уже после превращения. Мне, человеку, лишенному литературных способностей, вряд ли удалось бы придать правдоподобие описанию событий до превращения, изложенных человеком после превращения. А чтобы понять, что представляло собой наше с Мори превращение, совершенно необходимо знать, что происходило до него.

До сих пор я ничего не рассказывал вам о превращении. Говоря о своих предчувствиях, я мельком коснулся этого, но рассказывал-то о действительно случившемся в моей реальной жизни и снах до превращения. Пригласить вас в качестве писателя-невидимки было для меня единственно возможным способом передать информацию бесконечному множеству людей. И роль писателя-невидимки будет постепенно возрастать. Я взял на себя обязанность поведать всему человечеству об истинном смысле превращения, но для этого нужно не столько говорить, сколько действовать, опять-таки в интересах всего человечества! Я в самом деле безумно занят, ха-ха.

Таким образом, поскольку роль писателя-невидимки определилась, характер этой работы, заключающейся в описании событий, субъектом которых является отец Мори, наконец стал ясен и мне, и читателям. Следовательно, комментарии, отражающие несогласие между рассказчиком, отцом Мори, и мной, записывающим его рассказ, потребуются мне в редких случаях, как это и было до сих пор. К тому же я стал испытывать острый интерес к превращению или, лучше сказать, к самому отцу Мори, утверждающему, что такое превращение произошло. Следовательно, до тех пор пока отец Мори не умолкнет, я не откажусь от выполнения своей миссии писателя-невидимки.

Итак, наше с Мори превращение — каким образом оно началось? Прежде всего мне хотелось бы, чтобы в вашей памяти запечатлелся факт, что это случилось в начале весны, в день сильного снегопада. И сам факт, что в тот день был сильный снегопад, заставивший отступить весну, тоже, видимо, имел определенное значение. Проснувшись в темно!! комнате, я сразу же почувствовал, что снаружи все занесено глубоким снегом. Почувствовал по холоду, по доносившимся с улицы звукам, совсем не таким, как всегда. Обычно я поднимаюсь с постели с тяжелым сердцем, будто внутри у меня что-то надломилось, но в то утро или, лучше сказать, почти полдень я встал удивительно бодрым, готовым на любые подвиги.

Мори тоже был возбужден снегопадом, он встал с рассветом и смотрел на снег. Его сумеречный, ограниченный мир сознания расширился до того, что он мог уже испытывать подъем, даже его движения, хотя и едва уловимо, изменились, став более ловкими, целенаправленными. Это-то и явилось непосредственной причиной события, случившегося во второй половине того снежного дня, то есть последнего события перед превращением. Действия Мори на первый взгляд могли показаться безрассудными, но, если внимательно присмотреться к ним теперь, когда все завершено, в них явственно вырисовывается причинно-следственная связь. Мори никогда не действует по своей прихоти, ему неведом метод проб и ошибок — разумеется, это немало усложняет жизнь нашим детям, ха-ха!

В тот день обстоятельства складывались для жены особенно неблагоприятно. Ее разбудил Мори, чтобы она сменила обмоченную еще на рассвете простынку, потом позвонили из группы Ооно, чтобы я выходил. Точно недовольная птица, она нахохлилась, замкнулась в себе и не удостоила даже взглядом снежные сугробы. Мне пришла в голову мысль, не воплотились ли в мою жену, собравшись вместе, все тени, сбежавшие с улицы, где стало так необычно светло, ха-ха! В одинаковых пальто, в одинаковых шапках, в одинаковых шерстяных шарфах, в резиновых сапогах, доходивших нам до колен, — в таком виде мы вышли с Мори из дому. Встречавшиеся на прорытой в снегу узкой тропинке прохожие, чье сонное воображение, подстегнутое снегопадом, пробудилось, удивленно смотрели на нас. Вернувшись домой, они, наверно, снова вышли на улицу, чтобы насладиться снегом, и, может быть, кто-нибудь из них говорит:

— Странная пара, этот взрослый и ребенок. Совершенно одинаковые с головы до ног. Даже головы у них одинаковые, два огурца, большой и маленький, нет, это не отец и сын, а братья, и одни из них — карлик.

В тот день мы с Мори шли встречать руководителя движения против строительства атомной электростанции на юге Сикоку, который прибыл на Хонсю рейсовым пароходом, а потом пересел на поезд Синкансэн — скоростной линии железной дороги. Он интересовался мной потому, что я уже десять лет был неразрывно связан с группой Ооно. «Десять лет со дня облучения» — руководитель движения обязательно употребит эти слова; во время нашей беседы он будет задавать мне вопросы о тех тяготах, физических и моральных, которые я в связи с этим испытываю. Снедаемый постоянной тоской, я не смогу передать свои истинные чувства и мысли и буду говорить самые общие вещи. Тем более что руководитель движения из далекой провинции, чтобы доложить потом обо всем пославшей его организации, будет подробно и обстоятельно записывать мои слова. Но поскольку в прошлом я был инженером и имею опыт работы на атомной электростанции, то я обязательно скажу о неверном толковании проблем научного характера. Так что для него, руководителя движения, я ни в коем случае не окажусь человеком совершенно бесполезным.

Я ходил на самые разные митинги протеста против строительства атомных электростанций в первую очередь для того, чтобы встречаться с Ооно. Если бы я уходил из дому без убедительного предлога, порожденного нашим атомным веком — борьбы против строительства атомных электростанций, — жена бы сделала все, чтобы помешать моей встрече с Ооно. Но жена тоже человек атомного века — разве могла она возражать против борьбы со строительством атомных электростанций, одна из которых, по ее глубокому убеждению, была виновна в облучении ее мужа и разрушении в его организме красных кровяных телец, в рождении ребенка, подобного нашим детям, и лишении ее возможности производить на свет здоровых детей? Жена очень гордилась тем, что училась когда-то на медицинском факультете; так могла ли она повернуться спиной к гражданскому движению протеста против строительства атомных электростанций, несмотря на то что возглавляла его Ооно?

В этом причудливо переплеталось комичное и трагичное, ха-ха, но временами моя жена сама, казалось, сомневается — может быть, облучение плутонием тут ни при чем и что-то неладное произошло в ее собственном, материнском организме. Именно поэтому она, возможно, прониклась еще большей ненавистью к атомным электростанциям, стараясь убедить себя в том, что именно они повинны во всех ее несчастьях.

— Идем на платформу Синкансэн. Это та самая платформа, Мори, с которой ты ездил к бабушке.

— Да, Синкансэн!

Так переговаривались мы с Мори в толчее Токийского вокзала у выхода на платформу Синкансэн, и тут я выпустил руку Мори, которую до этого крепко сжимал. Нужно было купить перонные билеты. Я направился было прямо к окошку кассы, но, увидав, что перед ним стоит человек пять-шесть, неловко потоптавшись, повернулся и пошел в конец очереди. Я рассеянно смотрел по сторонам. В костюме, предназначенном для хождения по глубокому снегу, было слишком жарко, и я находился в каком-то полубессознательном состоянии. Купив перронные билеты, я протянул один из них Мори, который, как я думал, стоит у меня за спиной, но Мори исчез!

Толчея переместилась от контроля у выхода на платформу Синкансэн вправо, к центральному входу. Я кричал громко, но мои крики мгновенно растворялись в шуме толпы.

— Мори, Мори! Все было напрасно.

Я кричал, а толпа безжалостно толкала меня и несла за собой, и мне с трудом удавалось сохранять равновесие. Я решил остановиться у центрального входа — ведь у Мори нет перронного билета. Пока я нервно оглядывался в сторону контроля, новый поток пассажиров потащил меня к проходу на платформу линии Кёхама, Яматэ и Центральная. В конце концов мне удалось вырваться из толпы и вернуться к выходу на платформу Синкансэн, но Мори и след простыл. Судя по времени, экспресс Хикари, который я встречал, уже пришел. Не зная, что предпринять, я нерешительно, поминутно оглядываясь, прошел контроль и одним духом взбежал по лестнице на платформу, к которой прибывал экспресс Хикари. Там уже стояли встречавшие — два молодых человека с флагом группы Ооно.

Хорошо, что пришли! Из-за снежных заносов поезд опаздывает на целый час, — сказали они, как обычно, бесстрастно.

Только что где-то здесь исчез мой сын. Пойду разыщу его и сразу же вернусь.

Пропал Мори? Уж не ЦРУ ли или Американская комиссия по атомной энергии здесь замешаны?

Не может быть! — закричал я.

Почему? Как это «не может быть»?

Молодые люди, которые привыкли организовывать демонстрации и всегда готовы к активным действиям, захваченные дикой фантазией о существовании некоего международного заговора, тут же окликнули проходившего мимо сотрудника железнодорожной полиции. Тот стал подробно записывать в блокнот: имя пропавшего; возраст, пол, место жительства, профессию отца. Хотя Мори было уже восемь лет, чужому он ни за что не скажет своего имени, поэтому объявлять по радио об исчезновении мальчика было бессмысленно. Кроме того, пропавший Мори не проявит никакого беспокойства, что позволило бы окружающим понять — пропал именно он.

— Ему восемь лет, но… От рождения с черепом у него не в порядке… и, даже поняв, что потерялся, плакать он все равно не будет…

— Вы говорите, с черепом не в порядке — это заметно?

— Была опухоль — ее удалили! Что в этом противоестественного?

Нужно пойти в участок и проделать все необходимые формальности — как это у них все просто! Молодые люди, которым нельзя было отказать в отзывчивости, пошли туда вместо меня. Я снова вернулся к контролю у выхода к платформе Синкансэи и стал рыскать по всему вокзалу. Токийский вокзал — здание довольно простое, но для такого ребенка, как наши дети, оно представляет собой огромный лабиринт, где легко заблудиться, да к тому же отсюда можно уехать в любой район Японии.

Через час после того, как начались поиски Мори, молодые люди из группы Ооно, прихватив с собой маленького пожилого человека — руководителя движения против строительства атомной электростанции на Сикоку, — спустились с платформы. Молодые люди уже рассказали ему мою придуманную сначала только для жены историю, будто ненормальность при рождении Мори объясняется тем, что я был облучен, — он тут же выразил готовность включиться в поиски Мори и стал расспрашивать о его приметах.

— Увидите — сразу поймете, что слабоумный. Точная моя копия, уменьшенная на треть! — ответил я грубо.

Он печально посмотрел на меня.

Мысли, терзавшие меня во время поисков Мори, продолжавшихся уже целых два часа, вспомнились мне потом, при случившемся вскоре превращении, и наполнились для меня новым смыслом. Меня преследовала мысль, что Мори оказался брошенным на Токийском вокзале, точно ребенок, подкинутый в камере хранения. Преследовала меня и такая идея: а вдруг Мори сел в первый попавшийся поезд и уехал неизвестно куда и попадет в руки совершенно чужих людей. Пройдет несколько недель, родственные узы, связывающие его со мной, его отцом, порвутся, и Мори превратится в совершенно другое существо, и не исключено, я найду его только по собачьему выражению глаз и странному шраму на животе…

Стоило мне представить себе, что Мори упал с платформы и его переехало поездом, как все во мне переворачивалось. К* тому же у меня было совершенно отчетливое чувство, что произошло превращение и мы поменялись с Мори местами: потерявшийся ребенок, брошенный всеми, заблудившийся, не понимающий, что с ним произошло, — не кто иной, как я сам. Потрясенный этой мыслью, я метался по вокзалу, и тут ко мне подбежал руководитель движения против строительства атомной электростанции на Сикоку, взывавший к каждому ребенку, который попадался ему на глаза: «Мори! Мори? » — и обратил ко мне глаза, полные непереносимой боли, чистые и честные глаза пожилого человека. Каждый раз, когда на меня смотрели эти глаза, я чувствовал себя вдвойне, втройне затерянным в толпе Токийского вокзала и шептал строку из Блейка, которую как-то прочел в романе: Отец, куда же ты ушел, бросив меня? Прошептав эти слова, я обратился к какому-то совершенно постороннему, неизвестно что собой представляющему человеку (ха-ха, обратился к отцу) вырвавшимся из самой груди молитвенным голосом, точно взывающий о помощи:

Father! Father! Where are you going? O, do

not walk so fast.

Speak, father, speak to your little boy.

Or else I shall be lost.

Запыхавшись от погони за человеком, который хотел бросить меня, я в конце концов начал носиться взад и вперед по Токийскому вокзалу, ха-ха, — неужели я хотел догнать убегающего father?

Что же касается настоящего Мори, то его нашли молодые люди, которые любое дело доводили до конца. Мори поднялся на платформу экспресса «Кодама» и целых три часа, никому не мешая, спокойно стоял у киоска, навалившись всей тяжестью своего усталого тела на прилавок. Толпы людей на платформе толкали его, и он нашел себе убежище в этом тихом уголке. Когда мы отправились с ним навестить бабушку, то ехали как раз на экспрессе «Кодама». Точно бестелесное существо, он без билета спокойно проскользнул через контроль на выходе к платформе Синкансэн. Молодые люди пошли в полицейский участок сообщить, что пропавший найден, а мелкий служащий, пивший чай, сказал своим товарищам:

— Я так и подумал, что это он и есть, на платформе экспресса «Кодама», да? Я его там видел.

Молодые активисты, имеющие привычку по всякому поводу заявлять протест властям, набросились на него: если заметили мальчика, почему не удостоверились, кто он, не доложили? Они так вопили, что их чуть было не арестовали, но им удалось удрать, ха-ха.

В тот день я надолго задержал на вокзале руководителя движения против строительства атомной электростанции на Сикоку и даже заставил его помогать нам разыскивать Мори, но этого мало — я решил вернуться домой и не участвовать в вечернем митинге, где ему была отведена главная роль. И, что было уже совсем неприлично, я еще спросил у молодых людей, будет ли присутствовать на митинге Ооно, и получил такой ответ:

— Послушайте, папаша, ради чего вы вертитесь около нашего движения? Когда Ооно не будет с нами, вы сразу же сбежите, да? До чего же люди вашего возраста прямолинейны.

Я почувствовал, что молодежь в душе осуждает меня. Но я совсем выбился из сил, устал и Мори, и мы, шлепая по слякоти от растаявшего снега, перепачканные с ног до головы, вернулись домой. Подождав, пока жена, у которой с утра было дурное настроение, переоденет Мори, я увел его в кабинет и стал бить. Мори весь съежился от страха, сощурился, втянул голову в плечи и, пытаясь защитить лицо, выставил вперед локти. Где и когда научился он так защищаться? Может быть, среди общих накоплений человечества, полученных нами еще до рождения благодаря наследственному коду, есть специальный пункт, предусматривающий правила защиты слабого, когда его избивают? А я, приводя Мори в ужас, пользовался самыми грязными методами — схватив за руки, пытался отвести их от лица, тыкал в грудь, чтобы ему пришлось опустить локти, и бил его по щекам.

Вас, отца одного из наших детей, наверно, с души от этого воротит, вам хочется спросить меня: для чего? — запишите мой ответ, и пусть он прозвучит, как смех сквозь слезы, ха-ха, — чтобы научить! Как иначе осознал бы Мори, что три часа его блужданий были ужасными тремя часами, смог бы понять, что должен за это понести наказание? Хотя наказание последовало только через пять часов. Я все бил и бил Мори — и никто бы меня не оправдал, — ха-ха, чтобы научить! Научить, что бросать меня и уходить, бежать так, чтобы я не мог догнать, уходить в неизвестном направлении — плохо! Ха-ха, жестокое учение с весьма сомнительными результатами!

Когда я ударил Мори первый раз, нос его стал багровым, точно внутри его вспыхнула красная лампочка, из глаз пролилось несколько слезинок, и он, будто для того, чтобы подтвердить мой удар, сам стукнул себя по той же щеке. И он не плакал. Потому что я, ударив его первый раз, пригрозил: не смей плакать! Что же я начал делать потом? Дрожа всем телом от озноба, будто во мне таяли снежные сугробы, со скрипом стискивая зубы так, что сморщился подбородок, ха-ха, я коварно и жестоко бил неумело защищающегося, не помышляющего о сопротивлении ребенка…

Я постепенно сознавал, что невидимой мне, грубой, огромной ладонью бьют не кого иного, как меня, бьют прозрачной, огромной ладонью, легко преодолевающей неумелую защиту, и, чтобы понять смысл этих ударов, я бью самого себя по щеке (но это щека Мори! ), и волосы у меня встают дыбом.

Что вы здесь делаете в темноте? — услышал я за своей спиной крик человека, у которого тоже волосы встали дыбом. Не разгибаясь, я испуганно, обернулся и увидел жену, которая, перестав кричать, так и осталась с зиявшей черной ямой открытого рта. Что-то напоминающее серебристые листья ивы выделялось в темной фигуре жены. Два глаза и лезвие бритвы в левой руке.

Сам виноват, что Мори потерялся, за что ты его бьешь? Ты же ему говорил о бабушке, вот он и пошел на платформу «Кодама». И целых три часа терпеливо ждал, что ты догадаешься об этом! Откуда такая жестокость! Что ты делаешь с ним здесь, в этой страшной темноте?

Жена кричала «в этой страшной темноте», дрожа всем телом, точно так же, как дрожали мы с Мори.

Скажи лучше, что ты собираешься делать? С бритвой в руке? Может ты тайком брилась?

Ты поехал на Токийский вокзал, чтобы бросить там Мори? Ты поехал, чтобы бросить там Мори, и, чтобы создать себе алиби, решил использовать как свидетелей активистов движения против строительства атомных электростанций!

— Ничего подобного!

Когда ты первый раз позвонил мне, что Мори пропал, ты был возбужден — думал, удалось избавиться от него! А стоило ему найтись, и в телефонной трубке я слышу унылый голос! Будешь и дальше врать?

Я искал Мори целых три часа и безумно устал, откуда же взяться бодрости.

Бодрости у тебя не было, наверно, потому, что не пришла та отвратительная женщина! Нужен ты ей, чтобы с тобой встречаться! Она в это время выступала по телевизору. Так бить ребенка, которого ты собирался бросить, только за то, что тебе не удалось встретиться с той женщиной? Подонок!

После нашего возвращения, переодевая Мори, жена упорно отворачивалась от меня, когда я рассказывал о случившемся, и я подумал только, что виной всему ее дурное настроение. Но она, наверно, в течение ста восьмидесяти минут, которые отделяли первый звонок — Мори потерялся, и второй — он нашелся, беспрерывно пила виски. И теперь пьяна. Поняв это, я разозлился до того, что в глазах потемнело — такой была моя реакция на страх от неожиданного появления жены. Если вдуматься, я постоянно стеснялся жены и на этот раз, боясь, что она услышит, приказал Мори не плакать.

— Я прекрасно понимаю — ты меня ненавидишь, вот и размахиваешь бритвой. Но тебе меня не обмануть, я видел, что ты собиралась сделать в то утро. Скажи сама, что хуже — бить Мори или кастрировать его?

Не успел я это сказать, как ее глаза — два ивовых листка на одном уровне — сверкнули во тьме. Третьим листком — золингеновской бритвой — жена начала размахивать во все стороны!

Жена, хоть и пьяная, была ошеломлена и, когда до нее дошел смысл моих слов, даже перестала размахивать бритвой. Я ее, конечно, разозлил, но у меня была и другая цель — представить ее трагедию в комическом свете и хоть немного сбить чудовищное напряжение. Совершенно обезумевшую жену я любил сейчас до умопомрачения, этим же умопомрачением можно было объяснить и мои слова.

— Я убью тебя! Хоть ты и облучен плутонием, все равно спишь с женщинами! И пусть все катится к черту! Я убью тебя!

Размахивая бритвой уже целеустремленно, жена набросилась на меня. Я повалил Мори на пол и теперь мог увертываться от мелькавшей у меня над головой бритвы. Пьяная жена, прыгая около меня, споткнувшись, ударилась о книжный шкаф.

— Ой, больно! — жалобно закричала она.

Но в нее точно бес вселился — боль только распалила ее, она развернулась и снова набросилась на меня.

Атаки жены стали чересчур опасными, но тут застонал валявшийся у наших ног Мори. Как только я с ужасом подумал, не поранен ли Мори, жена ударила меня по уху рукой, в которой была зажата бритва. От страха, охватившего меня подобно мрачной, грозовой туче, я силой отшвырнул жену. Она и сама испугалась, что бритва сделала свое дело, и, с грохотом ударившись о стеклянную дверцу шкафа, на этот раз не завопила: ой, больно! Послышался лишь звук, похожий на всхлипывания — наверно, она пыталась втянуть кровь, лившуюся из носа. На полу стонал Мори — он трясся, напуганный нашей дракой.

Я стоял в темноте и тихо подвывал. Удар пришелся по кончику левого уха и губе, но бритва, как мне показалось, щеки не задела; брызнула кровь, и я ощутил боль, но не только от удара, а еще и от того, что нервные волокна словно скрутились в тугой клубок. Возможно, я подвывал еще и потому, что в критический для жизни момент пытался спастись, инстинктивно повторяя то, что делал Моря. Всхлипывания жены объяснялись, видимо, тем же. Каждый из нас старался подражать стонам Мори.

С подбородка, точно из крана, стекала кровь и струилась с груди на живот, а потом на босые ноги. Я открыл рот, чтобы облизать губы, но, попав на онемевший, ставший твердым, как палка, язык, кровь полилась по нему в горло; закашлявшись, я стал выплевывать сгустки крови. Я понял, что бритва все-таки рассекла щеку насквозь и из этой красной дыры, наверное, торчат зубы, свои и искусственные; я пошел к выключателю зажечь свет, заливая кровью все вокруг. Нужно показать рану убийце с золингеновской бритвой! Но я увидел такое, что отбило У меня охоту демонстрировать свою рану. Жена, стоявшая У стеклянной двери, куда я отшвырнул ее, опустив окровавленное лицо, занесла левую руку с бритвой, чтобы перерезать запястье на правой! Я схватил с пола под выключателем крысыловку и запустил в жену, целясь ей в руку. В бритву она не попала, но зато прищемила ей правую руку. Жена издала вопль, на который не способна ни одна крыса, и начала судорожно отжимать пружину, ха-ха. Это была особая крысоловка, изготовленная по моим чертежам, когда я работал на атомной электростанции, где крысы перегрызали трубы, по которым поступала вода для охлаждения реактора. Я стащил на атомной электростанции массу всяких вещей, но ни одна не оказалась столь полезной, как эта крысоловка.

Засунув в рот четыре пальца, высвобожденные из крысоловки, жена медленно вышла из комнаты. Я сел на кровать, чувствуя во всем теле неприятный озноб. В книге, анализирующей стрессы, которым подвержены служащие атомной промышленности, я как-то прочел, что во время стресса происходит сужение кровеносных сосудов кожи, чтобы больше крови поступало в мозг и мышцы. Но в данном случае все было по-другому — кровь не поступала в мозг и мышцы, она лилась на пол из раны в щеке.

Все тело мое закоченело, будто я уже был трупом. Я неотрывно смотрел на все еще лежавшего на полу, прикрывавшего обеими руками кусочек пластмассы в голове и продолжавшего стонать Мори. Удастся ли мне восстановить взаимопонимание, существовавшее между нами до сих пор? А какими, собственно говоря, были наши отношения до сих пор? Я вспомнил, что Мори сам ударил себя по щеке, мне захотелось еще отчетливее вспомнить это, и я тоже ударил себя по щеке. Однако пальцы прошли сквозь рану и столкнулись с чем-то твердым, возможно с зубами, и я закричал от боли и страха. Жена вбежала на этот крик с аптечкой в руках. Свернувшееся калачиком тело стонавшего Мори даже не шелохнулось, и я, чтобы вызвать его сострадание, закричал снова…

В борьбе сумо при ранении одного из противников объявляется ничья — так и жена, забыв о стычке стала оказывать мне первую помощь. Выйдя замуж в период прохождения стажировки в университетской клинике, она так и не стала врачом, но, я думаю, истинная причина была в другом — к тому времени она поняла, что не способна одолеть программу медицинского факультета. Разумеется, я ей этого никогда не говорил. Когда она оказывала мне первую помощь, я боялся, как бы к жене не вернулась жажда борьбы и она не начала раздирать пинцетом дыру в щеке, но жена тщательно продезинфицировав рану, сказала тусклым голосом:

— Я положу марлю и забинтую, так что кровь больше течь не будет.

И я действительно почувствовал, что кровь, лившаяся в рот, загустела. А сам факт, что меня порезали бритвой, уже не вызывал злости. Я испытывал чувство освобождения, будто мне специально сделали кровопускание. В какой-то популярной книжке я прочел, что в средние века, когда кровопускание было главным средством лечения, случалось, женщина, чтобы поскорее облегчить страдания, даже давила на руку лекаря, резавшего ее тело.

— Нужно, наверное, наложить швы? Пойду к врачу, — сказал я. Но тут жена завопила:

— В больницу идти нельзя!

Как раз в тот момент, бинтуя мне лицо, она распрямилась и, бурно выдыхая запах виски, продолжала вопить:

— Пусть меня арестуют, я все равно рта не раскрою! Рана болит, кровь безостановочно течет — наверно, из-за недостатка витамина В, головной мозг не регулирует обмена веществ, а тут еще от воплей жены я окончательно растерялся, ха-ха.

— Хорошо, сегодня в больницу не пойду. Да я и не могу оставить тебя с Мори, когда ты в таком состоянии.

Жена уронила голову на грудь и в густых парах алкоголя, казалось, потеряла самое себя, но вдруг энергично вскинула голову и потребовала:

— Отдай «золинген»! Я же отдала твою крысыловку!

Никакого «золингена» не отдам, куплю, тебе безопасную бритву «Жилетт». То, что ты разрезала мне щеку, — ладно, но я не могу допустить, чтобы ты кастрировала Мори, — сказал я и, подпрыгнув, увернулся от пинка в пах.

Это ты поранил Мори. И мы с Мори ни за что не простим тебе!

Готовила жена новый пинок или просто шаталась от того, что была пьяна, я не знал, но на всякий случай решил поостеречься и, чтобы не вдыхать паров алкоголя, отошел в сторону.

— Я с Мори возвращаюсь к своим родителям! А ты отправляйся на Итабаси в клинику Токийского университета и попроси у них опухоль, вырезанную у Мори! Она принадлежит тебе! И больше ничего не смей отбирать у него! Мы с Мори будем бороться!

— Не говори глупостей. Я активист гражданского движения и не допущу такого тона, — сказал я, а жена, прикрывая своим телом Мори, который лежал в прежней позе, скорчившись, снова ревниво обратила ко мне свои глаза — ивовые листики, как если бы речь зашла об Ооно. Не были ли ее неожиданные действия проявлением подсознательного стремления противодействовать Ооно?

Жена бросила наматывать бинт поверх марли, прижимавшей рану, и я попытался сам закрепить его, но это никак не удавалось. Не знал, где лучше завязать. Я пошел в другую комнату, чтобы взять лыжный шлем из черной шерсти, в котором было три отверстия — для глаз, носа и рта. Я примерил его — бинт прижат, почти никакого давления на рану. Попробовал произнести «Мори, Мори» — ощутил боль от движения щеки и услышал только:

— Ей, ёй.

Я вернулся в кабинет, жена, до этого что-то шептавшая на ухо Мори, сразу повысила голос и запричитала:

— Мори вместе с мамой, Мори уедет отсюда. Только Мори и мама вдвоем уедут отсюда. Бросим здесь сумасшедшего, который бьет Мори, и уедем вдвоем, Мори и мама!

Мори уже не лежал, скорчившись и прикрыв руками голову, — теперь он стоял. Жена, стоя на коленях, прижимала его к себе. Мори, который сейчас был на голову выше ее, поднял на меня опухшие глаза, но остался в объятиях матери.

— Мори, слышишь, Мори, вместе с мамой Мори уедет отсюда! Только Мори и мама вдвоем навсегда уедут отсюда! Оставим здесь сумасшедшего, который хотел бросить такого ребеночка, как Мори, бил его, и уедем!

Я сел на кровать и, мелко дрожа от озноба — не знаю, чем вызванного, погодой или моим физическим состоянием, — стал ждать. И при этом думал с беспокойством, что такая возможность для нас с Мори — это последний шанс.

Жена встала и, продолжая прижимать к себе Мори, склонилась над ним и попыталась вывести из комнаты, но он явно сопротивлялся этому. Жена тащила его изо всех сил, так энергично, будто решила похитить. Но Мори стоял как вкопанный — сдвинуть с места его было невозможно, жена даже еле удерживалась на ногах.

Мори, ну что же ты? Послушай, Мори, ну пойдем же!

Мори, Мори, — поспешил я вмешаться, но ничего вразумительного произнести не смог — слышалось только «ёй, ёй». — Мори, Мори, оставайся со мной! Мори, Мори, оставайся со мной!

Однако у меня получалось лишь «ёй, ёй, ёйиииё! ». Возможно, именно тогда и наступил поворотный момент в нашей с сыном жизни.

Противясь жене, которая буквально пыталась выкорчевать его, Мори, как сторонник ненасильственного сопротивления, лишь упирался, и каждый раз, когда жена пыталась сдвинуть его, она сама едва не падала, пьяная и обессилевшая. Причем все это время Мори смотрел прямо на меня, взывавшего: «Ей, ёй, ёйиииё! ». Хотя мне было стыдно за себя в этом дурацком черном с красными полосками шерстяном шлеме, ободряемый взглядом Мори, я продолжал взывать: «Ей, ёй, ёйиииё! »

Что ты говоришь? — Жена, повернувшись ко мне, в противоположность Мори была, казалось, потрясена моим видом, ха-ха.

Ёй, ёй, ёйиииё! — прокричал я и выплюнул на подушку сгусток крови.

— Мори, Мори, папа плохой!

— Папа плохой — нет!

— Мори, иди с мамой!

— Ёй, ёй, ёйиииё!

— Мори пойдет с мамой — нет!

Жена отняла от Мори одну, потом другую руку, выпрямилась и сделала несколько шагов в мою сторону. Потом замерла и, точно исполняя айнский танец журавля, только изображая не летящего журавля, а угрожающего, медленно вскинула вверх непослушные руки.

— И отец, и сын полоумные, отравленные плутонием! — закричала она и с громким плачем выскочила из комнаты и побежала вниз по лестнице.

Я вынул из книжного шкафа коньяк и салями, спрятанные туда на случай бессонницы, когда идти за виски с пивом неохота, но потом, вспомнив о ране, поставил коньяк назад и отрезал кусок колбасы. — Ей, ёй, ёйиииё.

Мори подошел ко мне и начал есть колбасу, разложенную на перфокарте. Счистив ногтями шкурку и выковыряв каждое зернышко перца, он держал тонкий кружок в горизонтальном положении, и при этом глаза его, напоминающие темную воду, не видели ничего вокруг, кроме этого кружочка. Я не знаю ни одного человека, кроме Мори, который бы ел самую немудреную пищу, проявляя такое уважение к еде как таковой. Разумеется, я воспринимал эту короткую передышку как временное перемирие, и радость видеть Мори, жующего салями, была равносильна глотку из фляжки, когда сидишь в окопе. Одинокая воительница на первом этаже беспрерывно ходила взад и вперед — наверно, укладывала вещи. Потом сделала несколько звонков по телефону. В моем кабинете и гостиной были установлены параллельные аппараты, поэтому при повороте диска на одном из них второй позванивал. Стоило мне поднять трубку, и я бы узнал, с кем разговаривает жена, но я этого не сделал. Мори со мной, и все шансы на победу у меня, так что суетиться нечего. А кроме того, как бы осторожно я ни поднял трубку, жена моментально это заметит, и на меня тут же обрушится ее окрик: «Нечего подслушивать, ты, полоумный, отравленный плутонием! » Ха-ха!

Когда Мори доел салями, я снял с его кровати любимое им шерстяное одеяло — старого друга, с которым он был в клинике, когда ему делали вторую операцию. Я устал и у меня не было сил подстилать простынку — вместо этого я сводил его в уборную. Потом, не раздеваясь, мы легли с ним в мою кровать. Рана на щеке пульсировала и болела, эта боль прочно удерживала меня в настоящем. Боль была подобна циклическому движению. Ведь циклическое движение подразумевает бесконечное повторение — бесконечное повторение боли! Когда в детстве, стараясь заснуть, я плотно закрывал глаза, под веками появлялись самые разные фигуры — они вращались, рассыпались, снова собирались вместе, и в этом была определенная цикличность. Мне казалось, что это Мандала[14], и на ней изображено предсказание всей моей жизни, а я изо всех сил старался понять его — не помню, с каких пор эти фигуры перестали появляться. Я хотел сказать Мори о том, что нашел наконец разгадку; он лежал рядом со мной на спине, обжигающе горячий, точно готовый самовоспламениться. Но тут сработал рефлекс — мне не хотелось тревожить сына, которому пришлось сегодня немало выстрадать, и я решил пойти за коньяком. Я собрался уже было встать с постели, но спящий Мори крепко вцепился мне в руку — неужели чтобы не потеряться, не превратиться в потерявшегося ребенка?

Я заснул. И увидел удивительный сои, весь наполненный атмосферой беды; во сне я снова испытывал смертельную усталость, причем чувство это не поддавалось никакому описанию. После облучения моя жизнь превратилась в бессрочные каникулы, и, поскольку во время бодрствования никаким трудом я не занимался, воображаемый труд во время сна, возможно, служил некоей компенсацией моего безделья. Часто я просыпался, испытывая неимоверную усталость, а самого сна не помнил, и тогда я думал, не подобна ли эта усталость тяжкому бремени воспоминаний умирающего, перед мысленным взором которого проходит вся его жизнь. Но все это было до превращения. В своем рассказе я вот-вот перейду и этот рубеж, потому-то мне и потребовался писатель-невидимка. Время превращения уже совсем близко, так что можете смело не обращать внимания на то, что я рассказываю.

Сон был такой. Какой-то хулиган ударил меня, когда я возвращался домой. И вышел-то я на улицу, кажется, только для того, чтобы меня ударили. Во рту был неприятный привкус от раны в щеке и искусственных зубов. Когда мне ставили временный протез, у меня возникли денежные затруднения, и постоянный я до сих пор так и не сделал. Между тем десны у меня задубели и сжались, и между искусственными зубами и деснами образовались щели, и поэтому я всегда плотно прижимал зубами протез. Итак, возвращаясь домой, я засунул палец в рот и обнаружил, что два верхних коренных зуба, к которым крепился протез, отсутствуют. Я надавил на зубы языком, и они вывалились все до одного, точно поставленные в ряд костяшки японских шахмат, представляете? Как неприятно, когда весь рот набит выпавшими зубами…

Я проснулся от топота жены, взбегавшей по лестнице. Это была наша с ней общая привычка — по комнате мы двигались вяло, медленно, но, выйдя в коридор, всегда чуть ли не бежали. Точно боялись, что на нас неожиданно нападет что-то страшное, как опухоль, которая была в черепе у Мори. Включив в комнате свет, жена заверещала:

— Бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот! Раньше я не бросала вас потому, что боялась, что вы вдвоем покончите с собой. Но теперь я решилась — бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот! Я опять вернусь к учебе, которой пожертвовала ради тебя и такого ребенка! А потом выйду замуж по-настоящему и рожу настоящего ребенка! Если бы я вышла замуж не за тебя, а за другого, то родился бы совершенно нормальный ребенок! Допустим, Мори такой из-за облучения плутонием — на этот раз я выйду замуж за человека, не облученного плутонием. И значит ребенок будет нормальным! Если же Мори такой по чистой случайности, даже но теории вероятности следующий ребенок будет нормальным! Понял?! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!

— Но не поедешь же ты сейчас, ночью? Может быть, лучше сделать это завтра?

12 3 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒