СТЕПУН Федор Августович (1884-1965)

⇐ ПредыдущаяСтр 141 из 186Следующая ⇒

- философ, писатель, социолог. В 1902-09, с перерывом в один год, изучал философию в Гейдельберг. ун-те. В 1910 на кафедре Виидельбанда защитил дис. о филос. концепции Вл. Соловьева. В 1910-14 вместе с Кронером, Г. Мелисом, Э. Метнером, Б. Яковенко и Гессеном издавал междунар. филос. журнал “Логос”, выступал в рус. провинции с лекциями на историко-культурные, культурфилос. и эстетич. темы. После высылки из России в 1922 живет преимущественно в Германии, преподает в Рус. ин-те.в Берлине, выступает с публичными лекциями в разных городах Германии, Швейцарии и Франции. Сотрудничает с “Совр. записками”, пытается возобновить рус. издание “Логоса” (единств, номер вышел в 1925 в Праге в изд-ве “Пламя”). С 1926 — внештатный проф. Социол. отделения Ин-та народного хозяйства при Высшем политехн. училище в Дрездене, затем — проф. Социол. семинара Ин-та социальных и экон. наук при том же училище (преобразовано в Дрезден, ун-т). Возглавлял Об-во им. Вл. Соловьева в Дрездене, ставшее одним из центров духовной жизни рус. эмиграции.

В 1937 отстранен от преподавания нацистами. В 1946-59 проф. филос. ф-та Мюнхен, ун-та (ведет уникальный предмет — историю рус. мысли). До самой кончины С. чрезвычайно деятелен как лектор; его публичные выступления неизменно собирают сотни слушателей.

Творч. темперамент С. принципиально антисистематичен, что нашло отражение не только в содержании и стиле его работ, но и в составе его наследия. Книги С., за немногими исключениями, представляют собой сб. статей и докладов, вызванных опр. внутр. или внешним поводом. Его первые филос. выступления — “Трагедия творчества” (“Логос”. Кн. 1. М., 1910) и “Трагедия мистич. сознания” (Там же. Кн. 2-3. М., 1911-12) суть опыты интерпретации, в первом случае — Ф. Шлегеля, во втором — P.M. Рильке и Мейстера Экхарта. Работа, задуманная как программная, “Жизнь и творчество” (Там же. Кн. 3-4, М., 1913), — не столько филос. трактат, сколько упражнение в жанре филос. трактата. В основе статьи “Освальд Шпенглер и закат Европы”, давшей название коллективному сборнику 1922, лежит текст доклада, дважды прочитанного зимой 1918-19 (все эти сочинения составили сб. “Жизнь и творчество”, вышедший в Берлине в 1923). Характер полухудож. эссе носят и многочисл. обзоры и рецензии, к-рые С. писал сначала для “Логоса”, а затем для “Совр. записок”, “Мостов”, “Нового журнала”, “Возрождения”, “Вестника РСХД” и других периодич. изданий. рус. эмиграции. Невыд елейность философии из других форм сознания, продиктованная убеждением С. в неавтономности этого вида “творчества”, придает его письму, представляющему собой синкретическое единство разл. способов описания реальности, особые свойства. Размывая жанровые и дисциплинарные границы, С. сам оказывается на границе философии и лит-ры, философии и социологии, философии и теории культуры. Кн. “Большевизм и христианская экзистенция” (1959) — сб. статей, тематически объединенных как размышления о природе рус. коммунизма, по характеру выполнения может быть отнесен то к истории и социологии культуры, то к “философии лит-ры”, то к философско-худож. публицистике. Сборник “Христианство и социальная революция” (“Christentum und soziale Revolution”, 1961), в к-рый вошли два эссе о Достоевском и одно о Толстом, может быть отнесен к лит. и филос. герменевтике: спекуляции об экзистенциальном и ре-лиг. измерении человеческого бытия здесь соседствуют с размышлениями о специфике эстетич. опыта, обеспечивающего в каждом отд. случае акт понимания. Опыт С. как теоретика и практика театра кристаллизуется в сб. “Осн. проблемы театра” (Берлин, 1923, 2-е изд.). Книга “Мистич. мировоззрение” (“Das mystische Weltschau”, 1964) — пять характеристик “рус. символистов” (Вл. Соловьев, Бердяев, А. Белый, Блок, Вяч. Иванов), в к-рых С. демонстрирует — с разной степенью убеди-

тельности — метод эмпатич. портретирования. Главное в рисуемых С. портретах — схватить решающий для той или иной личности “жест”, передав тем самым ее неповторимость. К числу шедевров С. принадлежат, несомненно, его мемуары (рус. вариант “Сбывшееся и несбывшееся”, 1956, существенно отличается от нем. — “Vergangenes und Unvergangliches”, 1947-50), в которых С.-мыслитель и С.-художник нашли наиболее гармонич. и адекватное выражение.

Важнейшая цель философии — подлинное знание — не обретается, по С., ни методами традиц. философии, ни мистикой. Задачу совр. филос. мысли он видит поэтому в синтезе достижений новой европ. философии (ее квинтэссенция — критич. трансцендентализм Канта) с мышлением, опирающимся на религ. опыт. В этом он верен Вл. Соловьеву, хотя о приверженности соловьевскому проекту “цельного знания” в случае С. говорить нельзя. Осн. импульс философствования С. — трагич. рассогласование “жизни” и “творчества”. “Жизнь” есть совокупность всех манифестаций абсолютного, чистая непосредственность, в к-рой бытие еще не знает субъект-объектной расщепленности. В отличие от сферы “жизни”, сфера “творчества” есть сфера опосредствованности бытия познават. усилием, абсолютное облачено здесь в разл. формы культуры. Функция философии в этой связи остается неясной: С, то приписывает ей особую роль (синтезирование разл. форм приближения к абсолютному), то рассматривает ее как одну из культурных форм наряду с наукой, религией и искусством. Дуализм “жизни” и “творчества” у С. не следует истолковывать как дуализм (положительного) единства бытия и (отрицательного) отпадения от этого единства. “Творчество” никоим образом не есть грехопадение, задачу мысли С. усматривает как раз в филос. и религ. “оправдании” феномена творчества. Творчество как попытка выразить жизнь представляет собой попытку выразить невыразимое; обретаемое в процессе творчества всегда неадекватно тому, что должно быть обретено, В этом состоит неустранимая трагедия творчества. Неокантианская риторика первых статей С. и ориентация редактируемого им журнала на европ. философию первых десятилетий века (в к-рой опять-таки главенствовал трансцендентализм) послужили причиной несколько смещенного восприятия С. последующей критикой. Бердяев припишет С. стремление “насадить в России чисто нем. течение”, а в историко-филос. исследованиях от Н.Лосского до наших дней односторонне подчеркивается принадлежность С. “трансцендентально-логич. идеализму”. Между тем проект раннего С. был всего лишь попыткой “на почве кантовского критицизма научно защитить и оправдать явно навеянный романтиками и славянофилами религ. идеал”. По завершении трактата “Жизнь и творчество” С. не возвращается ни к Канту, ни к его баденским интерпретаторам. В нач. 20-х гг. немалое место в его рассуждениях занимают Шпенглер и Ницше. Вл. Соловьев перестал привлекать С. еще в Гейдельберге в период работы над диссертацией — С. связывал это с влиянием Розанова.

С Ницше С. сближают размышления о сущности трагедии, исходным пунктом к-рых является стремление к преодолению “тленного проблематизма всех “слишком человеч.” модусов восприятия и отношения к ней” (“Трагедия и современность”, 1923). С. отправляется от противоречия между жизнью как повседневностью, к-рая есть, в сущности, лишь “тоска по жизни”, и “подлинной жизнью” (оппозицию “быта” и “бытия” С. заимствовал у Вяч. Иванова, испытавшего влияние Ницше). Предлагаемое С. решение тоже вполне ницшеанское: обретение подлинной жизни может состоять только “в творч. преображении жизни”. Подлинная жизнь есть “жизнь как произведение искусства”. Отсюда особая роль эстетич. измерения и в мышлении, и в жизни самого С.: это и уникальное место, какое занимает в его работах проблематика театра и лит-ры, и отношение к собств. жизни как к предмету сознат. делания.

Влияние Шпенглера на философию культуры С. сказалось, во-первых, в значении, придаваемом им ландшафту (в геогр. и в метафорич. смысле); С., в частности, намерен реконструировать “ландшафт рус. духа”. Во-вторых, во внимании к структурам чувственности, определяющим бытие той или иной культурной констелляции; в-третьих, в практикуемой С. “физиогномике” культуры, затрагивающей как отд. личности, так и целые эпохи. Хотя большие полотна С. и страдают чрезмерной импрессионистичностью, его отд. портреты производят впечатление высокой достоверности.

Для социальной философии С. характерно сочетание интуитивизма с методикой социологии знания. Обнаруживая знакомство с работами Шелера и Мангейма, С. в своих работах о рус. революции анализирует не абстрактный “дух” (будь то “дух народа” или “дух времени”), а исторически конкр. социальные группы и институты — дворянство, крестьянство, феномен монархии, “орден” интеллигенции (следуя здесь Г. Федотову), а также офицерство и земство. Применительно ко многим исследованиям С. (“Основные типы актерского творчества”, “Мысли о России”, “Письмо из Германии”, лит.-ведческие работы) уместно вести речь о создаваемой им “социологии культуры”.

Своеобразие места С. в истории русской мысли определяется двойственностью его функции — ангажированного участника этой истории и дистанцированного от нее наблюдателя. Отношение С. к рус. культуре характеризуется спецификой понимания им сущности философствования: филос. мышление не занимает у С. привилегированного положения, в силу чего представители “лит-ры” от Достоевского до Белого и Пастернака не только не понижаются в статусе по отношению к представителям “философии”, но и включаются в единый контекст истории мысли.

Соч.: Жизнь и творчество. Берлин, 1923; Основные проблемы театра. Берлин, 1923; Из писем прапорщика-

артиллериста. Прага, 1926; Николай Переслегин. Париж, 1929; Das Antlitz Russlands und das Gesicht der Revolution. Bern; Lpz., 1934; Theater und Film. Munch., 1953; Der Bolschewismus und die christliche Existenz. Munch., 1962; Сбывшееся и несбывшееся. Лондон, 1990. Т. 1-2; Встречи и размышления: Избр. статьи. Лондон, 1992.

Лит.: Варшавский В.А. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956; Зандер Л.А. О Ф.А. Степуне и о некоторых его книгах // Мосты. 1963. Т. 10; Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Нью-Йорк, 1956; Париж, 1984; Полторацкий Н.П. Философ-артист// Полторацкий Н.П. Россия и революция: Русская религиозно-философская и национально-политическая мысль XX века. Сб. статей. Teneflay, 1988; Белый А. Начало века. М., 1990; Начало века. М., 1990.

В. С. Малахов

СТИЛЬ

— устоявшаяся форма худож. самоопределения эпохи, региона, нации, социальной или творч. группы либо отд. личности. Тесно связанное с эстетич. самовыражением и составляя центр, предмет истории лит-ры и искусства, понятие это, однако, распространяется и на все иные виды человеч. деятельности, превращаясь в одну из важнейших категорий культуры в целом, в динамически меняющуюся итоговую сумму ее конкр.истор. проявлений.

С. ассоциируется с конкр. видами творчества, принимая на себя их гл. характеристики (“живописный” или “графич.”, “эпич.” или “лирич.” С.), с разл. социально-бытовыми уровнями и функциями языкового общения (С. “разговорный” или “деловой”, “неформальный” или “офиц.”); в последних случаях, однако, чаще употребляют более безликое и абстрактное понятие стилистики. С. хотя и является структурным обобщением, но не безликим, а заключающим в себе живой и эмоц. отголосок творчества. С. можно считать некиим воздушным сверхпроизведением, вполне реальным, но неощутимым. “Воздушность”, идеальность С. исторически-поступательно усиливается от древности к 20 в. Древнее, археологически фиксируемое стилеобразование выявляется в “паттернах”, в последоват. рядах вещей, памятников культуры и их характерных особенностей (орнаментов, приемов обработки и т.д.), к-рые составляют не только чисто хронологич. цепочки, но и наглядные линии расцвета, застоя или упадка. Древние С. ближе всего к земле, они всегда (как С. “египетский” или “др.-греч.”) обозначают максимально прочную связь с опр. ландшафтом, со свойственными только данному региону типами власти, расселения, бытового уклада. В более же конкр. приближении к предмету они четко выражают разл. ремесленные навыки (“красно-фигурный” или “чернофигурный” С. др.-греч. вазописи). В древности зарождается и иконографическое стилеопределение (тесно сопряженное с каноном): решающим оказывается к.-л. символ, основополагающий для верований данного региона или периода (“звериный” С. искусства евразийской степи, изначально связанный с тотемизмом).

В классич. и позднюю античность С., обретая свое совр. имя, отделяется и от вещи, и от веры, превращаясь в мерило творч. выразительности как таковой. Это происходит в античной поэтике и риторике, — вместе с признанием необходимости разностилья, владеть к-рым поэту или оратору необходимо для оптимального воздействия на воспринимающее сознание, чаще всего выделялись три рода такого стилистического воздействия: “серьезный” (gravis), “средний” (mediocris) и “упрощенный” (attenuatus). Региональные С. теперь начинают как бы воспарять над своей геогр. почвой: слова “аттический” и “азийский” знаменуют уже не обязательно нечто созданное именно в Аттике или Малой Азии, но прежде всего “более строгое” и “более цветистое и пышное” по своей манере.

Несмотря на постоянные реминисценции антично-риторич. понимания С. в ср.-век. словесности, регионально-ландшафтный момент is ср. века остается господствующим, — вкупе со всемерно усилившимся религиозно-иконографическим. Так роман. С., готика и визант. С. (как обобщенно можно определить искусство стран визант. круга) различаются не только хронологически или географически, но в первую очередь потому, что каждый из них базируется на особой системе символических иерархий, впрочем, отнюдь не взаимоизолированных (как, напр., во владимиро-суздальской пластике 12-13 вв., где романика накладывается на визант. основу). Параллельно возникновению и распространению мировых религий именно иконографич. стимул все чаще становится основополагающим, определяет черты стилеобразующего родства, свойственного многочисл. локальным центрам раннехрист. худож. культуры Европы, Передней Азии и Сев. Африки. То же касается и культуры мусульманской, где стилеобразующей доминантой тоже оказывается вероисповедный фактор, отчасти унифицирующий местные традиции.

С окончательным обособлением эстетич. в раннесовр. период, т.е. с рубежа Возрождения, окончательно идеологически обособляется и категория С. (По-своему знаменательно, что нельзя вразумительно сказать о каком-то “древнем” или “ср.-век.” С., тогда как слово “ренессанс” очерчивает одновременно и эпоху, и вполне четкую стилевую категорию.) Только теперь С. собственно и становится С., поскольку суммы культур-феноменов, прежде тяготевших друг к другу в силу региональной или религ. общности, оснащаются критически-оценочными категориями, к-рые, четко доминируя, и намечают место данной суммы, данного “сверхпроизведения” в истор. процессе (так готика, представляя упадок и “варварство” для Возрождения и, напротив, триумф нац. худож. самосознания для эпохи романтизма, на протяжении нескольких веков Нового времени обретает подобие гигантского исторически-худож. материка, окруженного морем симпатий и антипатий). Вся история, начиная с этого рубежа, — под влиянием

всемерно возрастающего обаяния понятий “античного”, “готич.”, “совр.” и т.д., — начинает осмысляться стилистически или стилизоваться. Историзм, т.е. чело-веч. время как таковое, отделяется от историцизма, т.е. образа этого времени, выражающегося в разного рода ретроспекциях.

С. отныне обнаруживает все больше притязаний на нормативную всеобщность, а с др. стороны, подчеркнуто индивидуализируется. Вперед выдвигаются “личности-С.” — ими являются все три ренессансных титана, Леонардо да Винчи, Рафаэль и Микеланджело, а также Рембрандт в 17 в. и др. великие мастера. Психологизация понятия в 17-18 вв. дополнительно усиливается: слова Р. Бертона “Стиль являет (arguit) человека” и Бюффона “Стиль — это человек” издали предвещают психоанализ, показывая, что речь идет не только об обобщении, но о выявлении, даже разоблачении сути.

Амбивалентность утопич. претензий на абсолютную сверхличную норму (собственно, уже Ренессанс в своей классич. фазе осмысляет себя таковым) и возрастающей роли личных манер или “идиостилей” сопровождается другого рода амбивалентностью, особенно четко наметившейся в рамках барокко; речь идет о возникновении перманентного стилистич. антагонизма, когда один С. предполагает обязательное существование другого в качестве своего антипода (подобная необходимость антагониста существовала и прежде, — напр., в “аттически-азийском” контрасте античной поэтики, — но никогда еще не обретала такой масштабности). Само словосочетание “барочный классицизм 17 в.” предполагает такую двуликость, закрепляющуюся, когда в 18 в. на фоне классицизма (а скорее — внутри него) зарождается романтизм. Вся последующая борьба традиции (традиционализма) и авангарда во всех их разновидностях идет по линии этой стилистич. диалектики тезиса-антитезиса. Благодаря этому свойством всякого, наиболее исторически значимого произведения становится не монолитная цельность (свойственная памятникам древних культур, где как бы “все свое”), но актуальный или латентно подразумеваемый диалогизм, полифония С., привлекающая в первую очередь своими явными или скрытыми разностями.

В пространстве постпросветительской культуры притязания того или иного стиля на всеобщую эстетич. значимость со временем ослабевают. С сер. 19 в. ведущую роль получают уже не “эпохальные” С., а сменяющие друг друга (от импрессионизма до позднейших авангардистских течений) направления, определяющие динамику худож. моды.

С другой стороны, мельчая в худож. жизни, С. абсолютизируется, еще выше “воспаряет” в филос. теории. Уже для Винкельмана С. являет высшую точку развития всей культуры, триумф ее самовыявления (он считает, что греч. искусство после классики, в период упадка, вообще уже С. не обладает). У Земпера, Вёльфлина, Ригля, Воррингера идея С. играет ведущую роль как гл. модус историко-худож. исследования, выявляющий мировосприятие эпохи, ее внутр. строение и ритм ее бытия. Шпенглер называет С. “пульсом самоосуществления культуры”, указывая тем самым, что именно это понятие является ключевым для морфологич. постижения как отд. культуры, так и их мирового истор. взаимодействия.

В 19-20 вв. дальнейшей “стилизации” истории способствует и закрепившийся навык именовать многие худож. периоды по конкр. хронологич. вехам, чаще всего династическим (“С. Людовика XIV” во Франции, “викторианский” в Англии, “павловский” в России и т.д.). Идеализация понятия зачастую приводит к тому, что оно оказывается отвлеченной филос. программой, извне накладываемой на историко-культурную действительность (как сплошь и рядом случается с “реализмом”, — словом, изначально заимствованным из богословия, а не худож. практики; “авангард” также постоянно оказывается предлогом для умозрит. мистификаций, подчиненных социально-полит, конъюнктуре). Вместо того чтобы служить важным инструментом истор. познания, концепция С., гносеологически отвлеченная, все чаще оказывается его тормозом, — когда вместо конкр. культур-феноменов или их сложной суммы исследуются их соответствия тем или иным абстрактным стилистич. нормам (как, напр., в бесконечных спорах о том, что есть барокко, а что классицизм в 17 в., или где кончается романтизм и начинается реализм в 19 в.). Дополнит, путаницу в 19-20 вв. вносит проблема национальных С., до сих пор не нашедшая оптимального разрешения из-за своей фатальной зависимости от политики.

Психоанализ в разл. его разновидностях, равно как и структурализм, а также постмодернистская “новая критика” вносят плодотворный вклад в разоблачение идиократич. фикций, накопившихся вокруг понятия “С”. В рез-те кажется, что оно ныне превращается в некий отживший архаизм. На деле же оно преображается, ни в коей мере не отмирая.

Совр. практика показывает, что разл. С. ныне уже не столько рождаются спонтанно, суммируясь постфактум, сколько сознательно моделируются как бы в некоей машине времени. Художник-стилист не столько изобретает, сколько комбинирует “файлы” историч. архива; дизайнерское понятие “стайлинга” (т.е. создания визуального имиджа фирмы) тоже, казалось бы, целиком комбинаторно и эклектично. Однако внутри бесконечной постмодернистской монтажности открываются богатейшие новые возможности индивидуальных “идиостилей”, демистифицирующих — и тем самым познавательно открывающих — реальное поле культуры. Совр. обозримость всей мировой историко-стилистической панорамы позволяет плодотворно изучать многообр. морфологии и “пульсы” С., избегая в то же время умственных фикций.

Лит.: Кон-Винер Э. История стилей изящных искусств. М., 1916; Иоффе И.И. Культура и стиль. Л.; 1927; Античные теории языка и стиля. М.; Л., 1936; Соколов А.Н. Теория стиля. М., 1968; Лосев А.Ф. Понима-

ние стиля от Бюффона до Шлегеля // Лит. учеба. 1988. № 1; Шапиро М. Стиль// Советское искусствознание. Вып. 24. 1988; ЛосевА.Ф. Проблема художественного стиля. Киев, 1994; Власов В. Г. Стили в искусстве: Словарь. Т. 1. СПб., 1995.

М.Н. Соколов

СТРАТИФИКАЦИЯ КУЛЬТУРНАЯ

- наличие в совр. культуре разных групп, отличающихся ценностными ориентаииями, мировоззренческими позициями, направленностью деятельности в разных областях культурной практики. Если стратификация социальная в качестве критериев выделения слоев использует такие признаки, как разделение труда, объем материальных благ, объем властных полномочий, то при выделении культурных слоев важны мотивы деятельности, нравств. ориентиры людей, характер и направленность их информационных и познават. потребностей, отношение к нац. традициям. Связующим звеном между социальной и культурной стратификацией выступает такое важнейшее качество стратификационного деления, как престиж, авторитет. Именно поддержка со стороны разных групп населения тех или иных ценностно-мотивационных аспектов труда, разл. полит, позиций, нравств. императивов позволяет говорить о наличии в разных сферах социальной деятельности слоев с разными культурными признаками. Напр., в сфере хозяйственно-трудовых отношений выделяют работников, мотивацией к-рым служит либо творч. характер труда, либо выполнение стандартизированных операций, в области полит, практики существуют сторонники установления разных форм правления и т.п. В этих областях социальной практики слои, выделенные по культурным основаниям, далеко не всегда приобретают решающую роль в научном анализе, а порой просто недооцениваются. Вместе с тем в социальной практике есть области взаимодействия, где культурное расслоение имеет преимущественное, если не единственное, значение. К ним можно отнести область нац. отношений, сферу увлечений и обращения к худож. ценностям (профессиональное и любительское творчество в искусстве, посещение учреждений культуры и др.), обращение аудитории к средствам массовой информации, сферу морали и нравств. отношений и др. Выделение культурных слоев может осуществляться по разным мировоззренч. основаниям. Так, в росс. об-ве прошлого века развивались такие специфические культурные группы, как славянофилы и западники; русскую интеллигенцию того периода также следует признать специфич. культурным слоем, т.к. она формировалась из лиц, придерживающихся опр. мировоззренч. взглядов относительно путей развития росс. об-ва и методов освобождения широких народных слоев от социального бесправия, их приобщения к культурным достижениям. Сословные и профессиональные признаки при этом не приобрели решающего значения. Однако появление в массовом порядке в к. 19 в. в рус. об-ве врачей, учителей, инженеров свидетельствовал о том, что наряду с интеллигенцией в России начал формироваться и слой интеллектуалов, т.е. появились социальные группы, при выделении к-рых решающее значение приобретала профессиональная подготовка, квалификационно-трудовые критерии деятельности, образ жизни в целом.

Лит.: Морфология культуры. Структура и динамика. М., 1994; Зборовский Г.Е., Орлов Г.П. Социология. М., 1995; ИонинЛ.Г. Социология культуры. М., 1996.

Г.А. Аванесова

⇐ Предыдущая 136 137 138 139 140141142 143 144 145 Следующая ⇒