ДВОЕ ПРИЯТЕЛЕЙ БЕСЕДУЮТ ТЕТ-А-ТЕТ В СВОЕЙ СТАРОЙ КВАРТИРЕ, А У ДОКТОРА СТЕРКА СРЕЗАЮТ КОСИЧКУ И НАЧИНАЕТСЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 57 из 66Следующая ⇒

Послушайте, как жужжит деревня или гудит город, — какое удивительное разнообразие голосов и чувств уловите вы в этом шуме. Поразительно: достаточно свести вместе совсем немного семей, чтобы получился dubia cena, [71]с полным набором сладких и горьких блюд.

Рев многих вод — завывания многоголосого человеческого хора (удивляюсь его монотонности при бесконечном разнообразии составляющих звуков) — разносится во мраке. И никто, кроме рассказчика, не способен разобраться в этом гигантском оркестре и, едва взглянув, определить, что делает в данную минуту какая-нибудь дудочка или скрипичный смычок. Это напыщенное бренчание — голос обладателя обтянутого белым марсельским жилетом толстого брюха, pietate gravis; [72]жалобный вой испускает Лазарь^{202} у ограды низкого дворика; бас — это старый богач рычит на своего дворецкого; пикколо — усердный школьник посвистывает над латинской грамматикой; душераздирающая мелодия исходит от бедной миссис Фондл (она прощается со своим умершим мальчиком); безобразный баритон, доносящийся из пивной, — то, что бродяга Уилли называет колобродной песнью, — заткни уши и проходи мимо; а это чистое сопрано в детской не смолкая бормочет какие-то безобидные глупости наполовину распеленутому младенцу, чтобы он перестал кричать.

И таким образом, в тот вечер, как обычно, от нашей деревни к звездам возносился мерный шум голосов — дикий хаос звуков; его нам нужно будет подвергнуть анализу и извлечь те отдельные мелодии, которые представляют для нас интерес.

Капитан Деврё сидел у себя. Он был уже сравнительно спокоен, хотя душой его владело безумное и нечестивое отчаяние. Внешне он соблюдал невозмутимость — чтобы спрятать от толпы свои шрамы и язвы; он принадлежал к числу тех гордецов, что живут среди людей, окружив себя пустыней.

Маленький Паддок был тем человеком, от которого Деврё скрывал меньше, чем от всех прочих. Паддок был бесконечно добр, умел дружить и хранить тайны, а кроме того, безгранично восхищался Деврё, и поэтому его ждал теплый прием даже в ту минуту, когда любой другой посетитель был бы встречен весьма недружелюбно. Паддок огорчился, заметив бледность, ввалившиеся глаза приятеля и тень суровости и печали на его лице — ко всему этому Паддок не привык и был ошеломлен.

— Я думал, Паддок, — сказал Деврё, — и мысль моя стала удивительно походить на отчаяние… вот и все. Подумай сам… что мне остается?.. Все мои козыри биты, скоро я проиграю и самого себя. Насколько же отлична, сэр, моя судьба от других. Есть люди хуже меня… несравненно, во всех отношениях хуже… и, черт их побери, они процветают, а я иду на дно. Это несправедливо! — И он крепко выругался. — Есть от чего стать богохульником. Жизнь мне не нужна… она мне обрыдла. Запишусь добровольцем. Первая моя мысль утром и последняя перед сном: «Ах, как хорошо было бы получить пулю в голову или в сердце». К черту весь мир, к черту чувства, к черту память. Я не такой человек, чтобы вечно держать себя в узде. Я не из тех, кто станет терпеть. Все из-за проклятых глупцов, которые избаловали меня в детстве, а потом бросили… Их я виню в своем крушении.

И Деврё послал им (разумея свою тетку) проклятие, от которого содрогнулась благополучная душа честного маленького Паддока.

— Не нужно так говорить, Деврё, — произнес он, неприятно пораженный не столько даже словами, сколько видом друга. — С чего это ты захандрил?

— Просто так! — невесело улыбнулся Деврё.

— Дорогой мой Деврё, послушай, перестань нести ерунду. Ты говоришь как… как пропащий человек!

— Между тем как у меня все в порядке!

— Ну ладно, Дик, были у тебя и некоторые неприятности, и, возможно, ошибки и огорчения; но, черт возьми, ты молод, а учатся только на ошибках — во всяком случае, я в этом убедился. Пусть сейчас тебе несладко, но приобретенный опыт того стоит. Твои терзания и неудачи, дорогой Ричард, помогут тебе остепениться.

— Остепениться! — эхом повторил Деврё, думая, судя по всему, о чем-то другом.

— Да, Дик… довольно прожигать жизнь.

Внезапно капитан произнес:

— Мой дорогой малыш Паддок! — С несколько саркастической улыбкой он взял лейтенанта за руку и поглядел на него чуть ли не презрительно; но добродушие, сквозившее в чертах этого честного маленького джентльмена, заставило Деврё смягчить и тон, и выражение лица. — Паддок, Паддок, ты никогда не обращал внимания, мой мальчик, что Гамлет не говорит ни слова утешения несчастному старому Датчанину? ^{203} Он знал, что это бесполезно. Всякий хоть чего-нибудь стоящий человек разбирается в своих собственных делах лучше всех; вот и мне известны все тайны моей темницы. Прожигать жизнь. Да, Паддок, мой мальчик, именно этим я и занимался, в этом-то все и дело; я прожег ее, в ней дыры, мой мальчик, они становятся все шире; они расползаются, их бесполезно штопать или латать; и… у Макбета, как тебе известно, был его кинжал^{204}, а мне остается только взяться за ножницы. Не болтай глупостей, Паддок, малыш. «Оперу нищих» написал, кажется, Гэй? Почему ты не играл Макхита? ^{205} Забавный парень этот Гэй, и поэма его тоже. Он пишет — помнишь? — вот что он пишет:

Грянет час расплаты,

И себя тогда ты

Проклянешь трикратно.[73]

Паддок, подними-ка оконную раму, в комнате слишком жарко… или нет, не нужно, стой; почитай книгу, Паддок, ты это любишь, а я выйду прогуляться, а потом вернусь, и мы с тобой еще побудем вместе.

— Но ведь на улице темно! — запротестовал гость.

— Темно? Конечно… разумеется… очень темно… но зато холодно; воздух прохладный.

Деврё произносил слова, думая, казалось, о чем-то другом, и Паддоку пришло в голову, что он сейчас удивительно красив, с этой бледной тенью ужаса на лице — как царь Саул перед злым духом^{206}, и в душе Паддока зашевелились страшные предчувствия. В его ушах гудели строчки из старой баллады, которую любил напевать с комическим пафосом Деврё:

Вдоль реки он бродил — прозрачной реки,

Реки, что бежит через Килкенни.

Капитаном Уэйдом он был наречен,

Из-за девы прекрасной смертью сражен

— и т. д.

Что это ему вздумалось прогуливаться в такой поздний час по берегу реки? Паддок с бьющимся сердцем незаметно последовал за капитаном вниз и присоединился к нему на улице.

— По тропе вдоль реки? — спросил Паддок.

— Вдоль реки? Да, сэр, по тропе вдоль реки. Я думал, вы остались наверху, — сказал Деврё, угрюмо отстраняясь.

— Но, Деврё, я не прочь пройтись с тобой, если не возражаешь, — прошепелявил Паддок.

— Возражаю, сэр, — внезапно пронзительно вскрикнул Деврё, поворачиваясь к своему коротенькому товарищу. — Что это вам вздумалось, сэр? Вы вообразили, что я собираюсь… утопиться, ха-ха-ха!.. Или что вам еще взбрело в голову? Я не сумасшедший, сэр, а вы не врач. Ступайте домой, сэр… или идите к… куда хотите, сэр; только идите своей дорогой, а меня оставьте.

— Ах, Деврё, очень уж ты скор, — сказал Паддок, кладя свою пухлую маленькую ладонь на руку Деврё и устремляя на него добрый и серьезный взгляд.

С раздраженной гримасой Деврё взялся за воротник Паддока. Но тут же одумался, лицо его постепенно прояснилось, он сделался похож на себя прежнего и молча вложил свои холодные пальцы в ладонь маленького Паддока. Так они некоторое время простояли у крыльца, к радости миссис Айронз, которая подошла к окну, когда услышала громкий голос капитана.

— Паддок, я, кажется, не совсем здоров и не понимал, что говорю. Прости меня. Ты всегда был добр ко мне, Паддок. Я думаю… думаю, ты мой единственный друг и… Паддок, ты меня не оставишь.

Они вместе поднялись наверх, и миссис Айронз из подслушанного заключила с уверенностью, что «капитан Деврё задумал утопиться в Лиффи и не сделал этого только из-за лейтенанта Паддока». И эти ее слова стали повторять все болтливые языки Чейплизода.

Когда мистер Дейнджерфилд стремительно скользил по тихой дороге к Медному Замку и ему уже видна была калитка, которая вела в скинувший на зиму листву садик, он заметил под кустами у калитки темную фигуру. Это был Айронз; он молча — почтительно, даже униженно — поднял шляпу и ждал, пока Дейнджерфилд его узнает.

— Эй! Айронз? — спросил мистер Дейнджерфилд.

— К вашим услугам, сэр.

— Ну и что же ваша милость желает сказать? — игриво осведомился джентльмен.

— Я хотел сказать вашей чести, что ладно, разницы никакой — я это сделаю.

— Конечно. Вы правы. Разницы никакой. Как бы вы ни поступили, его все равно повесят, и, скажу я вам, за дело, и будет только правильно, если вы к тому же скажете правду… тем больше будет уверенности.

— Утром в восемь, сэр, я буду у вас, — сказал Айронз, вздрагивая.

— Хорошо! Я запишу ваши показания, мы поедем в Лукан к мистеру Лоу, и вы принесете присягу. И, вы знаете… я не бросаю слов на ветер… Жизнь ваша во всех отношениях станет лучше, если вы исполните свой долг; вот вам полкроны — посидеть в «Доме Лосося».

Айронз только застонал, а потом произнес:

— Это все, сэр. Снял тяжесть с души, а то мне было не по себе.

— В восемь я вас жду. Спокойной ночи, Айронз.

Засунув руки в карманы, мистер Дейнджерфилд проводил глазами Айронза. Потом он перевел взгляд в сторону Дублина и тут же помрачнел. Он чувствовал себя все же не совсем в своей тарелке.

Тем временем Черный Диллон по приглашению миссис Стерк прошествовал наверх, к постели пациента.

— Не послать ли сразу же за мистером Дейнджерфилдом? — спросила она.

— Пока что ни к чему, мэм, — ответствовал ей прославленный, но слегка пьяный «косторуб», сплевывая себе под ноги, на пол, — я еще не знаю, стану ли сегодня оперировать. Что в этом кувшине, мэм? Куриный бульон? Годится. Дайте ему ложку бульона. Глядите-ка, глотает довольно свободно. — И Черный Диллон, к ужасу почтительной и любящей миссис Стерк, грубо вздернул веки больного и осмотрел его зрачки. — Видите, мэм, этот глаз слегка косит, значит, мозг сдавлен.

По ходу осмотра Диллон по привычке читал миссис Стерк лекцию, как студентам в больнице.

— Судорог не бывает, мэм?

— Нет, сэр, слава Богу; ничего подобного… только спокойный сон, сэр, в точности как сейчас.

— Тоже мне сон… это не сон, мэм. Бу-бу-у-у! От такого крика, прямо в лицо, мэм, он бы зашевелился. А теперь приподнимем его чуточку… вот так, хорошо… спокойно. Как я понял, мэм, когда его нашли в парке, он лежал на спине… так говорил мистер Дейнджерфилд. Хорошо, сдвиньте повязку… назад… назад, глупая; так, годится. Кто накладывал пластырь?

— Доктор Тул, сэр.

— Тул… Тул… хм… ясно… эге… эге… Ах ты! две дьявольские трещины, мэм! Смотрите… ближе… видите две сходящиеся линии… видите, мэм? — И он указал их направление серебряной ручкой какого-то медицинского инструмента. — И с зазубринами по краям, это уж точно.

И он быстрым резким движением сорвал две или три полоски пластыря, отчего бедная маленькая миссис Стерк вздрогнула и вскрикнула:

— О боже, сэр!

— Трепанация, да уж! — пробормотал Черный Диллон с бесцеремонной усмешкой. — К его затылку хоть раз прикасались скальпелем, мэм?

— Я… я… право, сэр… я не уверена, — отвечала миссис Стерк, которая не вполне поняла, что он сказал.

Доктору Стерку не остригали сзади волосы. Бедная миссис Стерк, со дня на день ожидавшая, что он очнется, не допускала такого святотатства, и на плечах доктора лежала растрепанная косичка. Прежде чем добрая леди успела опомниться, Черный Диллон своими прямыми хирургическими ножницами отхватил этот неприкосновенный придаток и обкорнал затылок пациента почти начисто.

— Не будете ли вы так любезны, мэм, послать за доктором… доктором… как его там?

— Доктором Тулом? — спросила миссис Стерк.

— Да, мэм, доктором Тулом, мэм, — ответил хирург.

Сам он спустился вниз, к своей карете, которая стояла у парадной двери, и через несколько минут вернулся, неся футляр и какой-то предмет, завернутый в кусок материи. Из упаковки он извлек приспособление, похожее на мягкую спинку кресла и снабженное ремнями с пряжками; на нем имелось углубление с открытой задней стенкой, которое было предназначено для головы пациента.

— А теперь, мэм, давайте устроим его поудобнее, будьте добры.

Приспособление водворили на место и немного опустили с помощью винта. Погруженное в летаргический сон тело армейского врача было помещено надлежащим образом, затем хирург вынул и выложил на стол рулон липкого пластыря и большой кусок корпии, отпер футляр (очень вместительный) и извлек несколько оправленных в серебро инструментов, прямых и изогнутых (для каких пыток предназначались эти страшные орудия, сторонний наблюдатель нипочем бы не догадался); показался следующий инструмент — и это был самый что ни на есть доподлинный трепан, он походил на коловорот, но тонкий и необычный, зловеще-изящный.

— Хорошо бы приготовить полдюжины чистых полотенец, мэм, будьте любезны.

— Ох, доктор, но вы же не собираетесь делать операцию прямо сейчас, ночью? — выдохнула миссис Стерк; лицо ее побледнело и покрылось испариной, стиснутые руки дрожали.

— Двадцать к одному, мэм, — отозвался, слегка икая, хирург, — что ничего такого не произойдет, но на всякий случай приготовьте их, мэм, и теплую воду тоже, хотя, возможно, она нам понадобится только, чтобы приготовить капельку пунша. — И громадная жадная пасть хирурга растянулась в веселой ухмылке.

В ту же минуту в комнату вошел доктор Тул. Обнаружив Черного Диллона, он был страшно удивлен. Эту предосудительную персону надлежало бы встретить высокомерно и сдержанно, но, подавленный его профессиональным превосходством, Том Тул обратился к коллеге с пышным приветствием, в котором странным образом угадывалась тревога.

Полномочия Диллона оказались неоспоримы, и доктора послали за Муром, цирюльником, а пока он не прибыл, удалили из комнаты женщин и приступили к консультации.

Глава LXXXVIII

⇐ Предыдущая 52 53 54 55 565758 59 60 61 Следующая ⇒