В которой раскрываются некоторые практические аспекты цареубийства

Стр 1 из 24Следующая ⇒

Юлия Остапенко

Свет в ладонях

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

ГЛАВА ВТОРАЯ,

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,

ГЛАВА ПЯТАЯ,

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

В которой трое ждут одного

Некоторые шармийские матери рассказывают своим детям сказку про трёх братьев. Жили-были три брата: старший – толстый и ленивый, средний – тощий и жадный, младший – сильный и умный. И случилось как-то в их деревне наводнение. Вода пришла ночью, когда все спали. Потому спохватились поздно – подступило уже к самому порогу, под дверь просачивалось, в окно плескалось. Толстый и ленивый брат сказал: «А, может, выше и не поднимется», – повернулся на другой бок и опять захрапел. Худой и жадный вспомнил, что у него в печной трубе запрятан узелок золота, и полез в печку. А самый младший, глядя, как старшие предаются тому, чему предавались всю жизнь – лености и жадности, смекнул, что можно использовать это с умом. Поднатужился он и подвинул кровать со старшим братом к окну, так, чтобы огромный живот стал преградой на пути плещущейся воды. Вода поднялась старшему брату аккурат до пуза, захлёстывая на пупок, да там и встала. Побежал тогда младший брат к печке, втиснулся в неё кое-как, и крикнул копошащемуся в ней среднему брату: «Вставай мне на плечи! » Средний брат сперва испугался, что младший у него сокровище отнять хочет, а потом всё понял, сделал, как было велено, подтянулся да и протиснулся по дымоходу наверх, и выбрался из печи на крышу. Стал он там кричать и махать руками, и люди на лодке, которые как раз плыли мимо, увидели его и подплыли ближе, взяли в лодку. А тем временем младший брат старшего опять растолкал, на лодку ему показал, убедил, что плыть до неё недалеко – не надорвётся. Старший крякнул досадливо, и вода плеснулась ему через пузо прямо в дом. Тут он понял, что дело серьёзное, и кое-как выбрался из окна, а за ним и средний брат. Их тоже подобрали. Так все трое и спаслись.

Эту сказку рассказывают своим детям только те матери, которые зачастую сами в семье исполняют то, что выпало на долю младшего брата. А суть сказки видят эти матери в том, что хитрый ум и сильная рука даже людские пороки и бестолковость сумеют направить на общее благо.

Дети этих матерей, играя на площади в праздничный день, случалось, тыкали пальцами в трёх мужчин – толстого, тощего и сильного, – степенно вышагивавших в окружении парадного караула, и кричали: «Смотрите, смотрите, три брата идут! »

И они сами не подозревали, насколько правы.

Ибо три главы последних великих домов в Шарми, единственные, кто устоял после революции сорок девятого года, были в точности как те три брата из сказки. Волло Киллиан был толст, как бочка, и ленив, как осенний шмель. Генри Дайдар был тощ, как жердь, и жаден, как сорока-воровка. Стюарт Монлегюр был силён, как зимний шторм, и хитёр, как старая, трёпанная волками и стрелянная охотниками лиса. Всем им было, в сущности, наплевать друг на друга, и каждый заботился о себе, в меру собственных потребностей и представлений о наживе. Однако, направляемые твёрдой рукою «младшего брата» (по странному совпадению, старшинство меж ними тоже было такое, как в старой сказке), они делали одно общее дело, и делали ко всеобщей выгоде. Стюарт Монлегюр, несмотря на то, что был моложе их всех, возглавлял Малый Совет и виртуозно умел использовать амбиции, тайны и преступления своих ближайших соратников во имя общего дела. А общее дело у них было только одно – набить потуже карман и пошире раскинуть паутину власти, которая в их руках была в последние годы более абсолютна, чем власть немощного и медленно угасающего короля.

В тот самый час, когда неподкупный капитан ле-Родд пялился на полурасшнурованный корсаж ассистентки доктора Мо, «три брата» попивали пунш во дворце Зюро, некогда главной королевской резиденции, а после революции и восстановления монархии – главного дворца заседаний Малого Совета. Кстати сказать, Малый Совет гнездился во дворце куда более просторном и роскошном, чем дворец Сишэ, нынешняя резиденция короля, – что уже само по себе о многом говорило. Впрочем, газеты этот факт обходили вниманием, так как, за редчайшим исключением, все были куплены Малым Советом и выпускали лишь те новости, манифесты и прокламации, какие Малому Совету было угодно в них видеть. Таким образом, ничто не мешало главам последних великих домов Шарми попивать пунш, покуривать сигары и поигрывать в карты в своё удовольствие.

Ничто, кроме смерти короля, бегства принцессы, полного провала розыскной операции и угрожающей неопределённости будущего.

– Неужели так трудно найти двух человек в этом чёртовом городе? – спросил, не скрывая раздражения, Волло Киллиан. Когда он бывал раздражён, то пыхтел и сопел, раздувая ноздри, что делало бы его похожим на большую старую жабу, если бы только он не был на удивление белозуб и красив лицом, которое если и оплыло, то вовсе не так критично, как можно было опасаться при его телосложении.

– Двух человек среди трёхсот тысяч, согласно последним переписям? О да, чего уж проще, – желчно ответил Генри Дердай, покачивая тростью и постукивая по её черепаховому набалдашнику бесчисленными перстнями, усыпавшими его костлявые пальцы и делавшими его похожим на огромную окольцованную птицу.

– Зону поиска смогли сузить лишь недавно, – сказал Стюарт Монлегюр, хмурясь и поглаживая свою аккуратную клинообразную бородку. Бородка была единственным, что несколько портило облик этого сильного, плечистого и мужественного человека. Стюарт Монлегюр надеялся, что никто не догадывается о его попытках скрыть под бородкой слишком тяжёлую челюсть, «мужицкую», как её недовольно именовала госпожа Монлегюр.

– Ага, значит, всё-таки сузили? И где же теперь их ищут?

– По последним доносам – в трущобах у Речного вокзала. Не думаю, что им удалось покинуть город, досмотр на выездах строжайший. Разве что ушли через какойнибудь подземный ход, известный только членам королевской семьи.

После этого сообщения Киллиан и Дердай окончательно приуныли. Монлегюр же продолжал задумчиво поглаживать бородку, погрузившись в свои мысли. Когда доходило до дела, то его делали все вместе, втроём, но думать и принимать решения ему приходилось в одиночку – как и полагается младшему брату из сказки.

– Думается мне, что пора, – изрёк наконец Стюарт Монлегюр, и двое его соратников воззрились на него в напряжённом ожидании, давая время взять свои слова назад.

Кажется, лишь теперь оба они осознали, во что ввязались и за что взялись.

Монлегюр заметил это по их лицам и насмешливо выгнул бровь.

– А что, друзья мои, вы надеялись, можно будет оттягивать вечно? Пора! Да не волнуйтесь вы, если что-то пойдёт не так, мы всегда сможем…

– Но тогда всё ещё более усложнится, – поспешно заметил Киллиан, а Дердай добавил:

– Если уж дадим делу ход, придётся идти до конца. Монлегюр кивнул, вполне довольный услышанным.

Собственно, это ему и требовалось – заставить их озвучить свою решимость и полную серьёзность намерений. За четверть века, отделявшие наивного и пылкого революционера Стью Монлегюра от чинного и рассудительного главы Малого Королевского Совета, «сильный и хитрый младший брат» успел изучить людей и знал, что, прежде чем заставить их сделать что-либо, надо убедить их, что они хотят этого сами.

– Что же, пора так пора, – сказал Монлегюр таким примирительно-скорбным тоном, будто Дердай с Киллианом уговаривали его что было мочи, а он до последнего упирался.

Затем он подёргал за шнур, вызывая слугу с канцелярскими принадлежностями.

Спустя час свиток с печатью Малого Совета и приказом немедленно явиться во дворец Зюро был доставлен капралу Клайву Ортеге в гарнизон городской стражи.

Тут ещё такое дело вышло: Клайв Ортега это послание получил не сразу. Благополучно отправив своего друга с его девицей из города, он затем не менее благополучно отстоял караул, причём проверял паспорта и сличал всех проезжавших девиц с карандашным портретом столь придирчиво, что заслужил в конце дня устное поощрение от капитана ле-Родда. От оного поощрения Клайву стало второй раз в жизни стыдно, потому что вот теперь-то он совершенно точно никакой похвалы не заслужил.

Тем не менее, пережив этот день, Клайв счёл нужным отпраздновать успех. Он взял в долг у сослуживца пару реалов и отправился на Петушиную улицу, дом три. Уведомив тамошних жильцов о благополучном разрешении «онизнают-какого-дела», Клайв предложил это отметить и вместе с Иветт, дядюшкой Гиббсом и Вуди направился в ближайший кабак, где все вместе весело и резво прокутили эту пару реалов. Клайв на радостях, что сумел спасти друга, напился пьян, объяснился Иветт в любви, полез к Гиббсу просить её руки и всему кабаку сообщил о своём намерении усыновить Вуди. Но, к счастью, трое жильцов подвальчика на Петушиной улице были люди хорошие и ловить захмелевшего парня на слове не стали. Они знали, что он так же беден и бестолков, как они сами, и живёт как живётся, веселясь, когда выпадет, делая по мере сил добро тем, кому может. Таким они его и принимали, и ничего больше им от него не надо было, как и ему от них.

В казарму Клайв вернулся за полночь, еле волоча ноги, поэтому письмо из дворца Зюро обнаружил только утром, когда с отчаянным стоном потянулся к прикроватному столику за бутылкой воды. Бутылка, естественно, перевернулась и, что не менее естественно, залила все бумаги. Ругаясь и чертыхаясь, Клайв сперва напился, а потом всё же разлепил левый глаз и посмотрел, что же это там за бумаги и чьи они вообще. На первом же конверте, запечатанном зелёным сургучом, значилось его имя. Зелёный сургуч был отличительным знаком высшей власти, а оттиск с узнаваемым силуэтом дворца Зюро уточнял, кто же из представителей этой власти заинтересовался Клайвом Ортегой.

Клайв никогда в жизни не получал уведомлений, запечатанных цветным сургучом, и уж тем более с оттиском какого бы то ни было дворца. Он разорвал конверт, взмахнул им, стряхивая воду, и вчитался в расплывшиеся буквы. И чем дольше он читал, тем шире раскрывались его глаза и тем глубже к пяткам погружалось сердце.

Они всё узнали. Никаких сомнений – они узнали, что он причастен если не к заварушке в Сишэ, то к побегу тех, кого винили во всех случившихся бедах. Впрочем, если бы его подозревали в пособничестве преступникам, никаких официальных уведомлений не появилось бы – его просто схватили бы посреди ночи и поволокли в каталажку, не разбираясь, пьян он или трезв. Но вместо этого ему прислали письмо, сдержанное, любезное, просящее поторопиться.

Клайв растолкал напарника, с которым делил комнату в казарме, и спросил, когда принесли письмо. Напарник, зевая и почёсывая подмышку, ответил, что вроде бы вчера вечером.

Клайв опять чертыхнулся и принялся одеваться, в волнении надев сорочку наизнанку и потратив не менее четверти часа на поиски второго сапога.

В конце концов, облачившись в свой лучший мундир, нацепив шпагу и отчаянно жалея, что не удосужился вовремя начистить эполеты, Клайв Ортега отправился во дворец Зюро.

Там его уже ждали в большом нетерпении. «Трое братьев» из Малого Совета не привыкли ждать кого бы то ни было. В особенности это касалось их предводителя, Монлегюра, который порой, из всё тех же соображений изощрённой манипуляции, заставлял томительно дожидаться себя, но сам адски не любил пребывать в неизвестности.

«Три брата» сердились на Клайва Ортегу, но когда он ворвался наконец в Зеркальный зал, предназначенный для приёмов, щёлкнул каблуками и гаркнул своё имя, «трое братьев» ничем не выдали своего возмущения. Только Киллиан сердито пыхнул сигарой, пуская Ортеге клубы дыма прямо в лицо.

Зато Монлегюр, справившись с раздражением, даже сумел любезнейшим образом улыбнуться.

– Мы ждали вас ещё вчера вечером, капрал.

– Виноват! Был в увольнении, получил послание только сегодня утром, господин генерал! Явился, как только прочёл!

– Не стоит звать меня генералом, что вы, что вы, – сказал Монлегюр, всё так же маслено улыбаясь. – То титулы давних времён, когда вы были ещё младенцем, а мы – молоды, наивны и во многом заблуждались. О, сколь во многом мы заблуждались…

Клайв понимающе хмыкнул. Стюарт Монлегюр во время революции примкнул к повстанцам и за полтора года смуты прытко дослужился до генерала Повстанческой армии. Говаривали, что он был одним из главных претендентов на пост главы новообразованной Шармийской республики; и ещё говаривали, что именно он в конечном итоге предал повстанцев, открыв ворота подоспевшим частям монархистов, которые ворвались затем в Салланию и жестоко подавили бунт. В сущности, только это объясняло, почему он не был казнён немедленно после восстановления монархии, а сохранил все свои титулы и положение, лишившись лишь генеральского чина. Однако в курсе современной истории, читавшемся в Академии ле-Фошеля, Стюарт Монлегюр упоминался в основном в связи со своими военными заслугами, оттого взволнованный Клайв и оконфузился, обратившись к нему столь неуместным образом.

Впрочем, Дердай с Киллианом лишь добродушно усмехнулись. Они оба во время революции отсиживались в своих поместьях в глубине страны, дожидаясь, пока буря утихнет, чтобы затем примкнуть к победившей стороне. Так вышло, что победившей стороной в некотором смысле оказался именно Монлегюр. Во всяком случае, он больше всех прочих выиграл от революции и её плодов.

– Присаживайтесь, капрал. Выпейте пуншу. У вас, я так понимаю, была бурная ночь? Добрый пунш вам сейчас не повредит. Хотите сигару?

Стюарт Монлегюр был само гостеприимство, и подобное радушие, оказываемое одним из сильнейших людей в королевстве простому служаке, выглядело просто дико, если не сказать подозрительно. Клайв так опешил, что сел в предложенное кресло и не заметил, как «трое братьев», переглянувшись между собой, пододвинулись вместе со своими креслами к нему поближе, смыкая круг и отрезая пути к отступлению.

Всё ещё ничего не понимая, Клайв выпил пунш, но отклонил сигару, потому что не курил.

Стюарт Монлегюр глядел на него с какой-то отеческой нежностью, смешанной со столь же отеческой снисходительностью. Клайв неловко поёрзал в кресле. Он уже совершенно уверился, что к побегу Джонатана эта встреча не имеет никакого отношения, но мысль эта теперь почему-то не вызывала у него облегчения, а даже слегка пугала.

Он испугался ещё больше, когда Монлегюр спросил:

– Что вы думаете о люксии, друг мой?

Вопрос был в высшей степени странным, впрочем, не более странным, чем вся эта ситуация. Клайв откашлялся и повторил то, что совсем недавно уже объяснял девице Клементине – правда, в более вежливых выражениях, понимая, где находится, и всё ещё немного робея. Зал был такой большой, а Клайв в нём – такой маленький, и эти трое великих мужей, властителей мира, придвигались к нему так близко и так внимательно слушали его несвязную речь, что он стал сбиваться всё больше, запутался и наконец замолчал, чувствуя себя крайне глупо.

– Правильно ли я понял, – елейным голосом проговорил Монлегюр, глядя на Клайва всё так же нежно, – что вы осуждаете широкое внедрение люксиевых технологий в производство и вообще не приветствуете экономическую политику нынешнего короля?

Если бы Клайв не был взвинчен и сбит с толку всей этой катавасией, он бы обратил внимание на словечко «нынешнего», обронённое Монлегюром как бы между прочим. Но Клайв был в замешательстве и только яростно замотал головой, уверяя, что совсем он не приветствует никакую политику… то есть, конечно, он хотел сказать – не осуждает, и всё такое… ему вообще до этого дела нет, он простой капрал и смуту никогда не сеял, пусть спросят хоть капитана ле-Родда.

– Непременно спросим, – кивнул Монлегюр. – Но пока что скажу вам, друг мой, что вы напрасно так беспокоитесь, ибо и я, и мои досточтимые коллеги вполне разделяем вашу критическую позицию.

Дердай с Киллианом усердно закивали. Клайв открыл рот – и закрыл, так и не придумав, что сказать. Он уже совсем перестал что-либо понимать. Трое сильнейших государственных мужей Шарми вызывают к себе простого городского стражника, чтобы заверить, что целиком разделяют его недовольство экономической политикой монарха.

«Да не белая ли горячка у меня? » – озарило наконец Клайва, и он украдкой ущипнул себя за тыльную сторону ладони. Однако Стюарт Монлегюр, сидящий прямо напротив него, никуда не пропал и даже не подёрнулся рябью. Вместо этого он встал и принялся прохаживаться по залу, доверяя своё величественное отражение двум десяткам огромных зеркал, развешанных по стенам и делавших зал ещё более огромным, а людей – ещё более маленькими.

– Воистину, в трудные времена мы живём, мой юный друг, в нелёгкие времена! Смута уж четверть века как осталась позади, а печальные плоды её пожинаем мы до сих пор. Королевство Миной, издревле бывшее нашим заклятым врагом, вновь копит силы для того, чтоб нанести новый удар – и мы ничего не делаем, чтобы себя оградить! Люксиевые богатства, не дающие покоя нашим врагам, нам дали слишком много покоя, расслабили нас, расхолодили, разбаловали, притупив нашу бдительность и сморив праздностью. Вы говорили, кажется, что големы теперь на заводах исполняют всю работу, и чернь болтается безо всякого дела. Истинно так – а ведь всем известно, что праздность черни есть самое великое зло! Пока чернь занята – она послушна. Отбери у неё плуг, мотыгу, стамеску, топор – и она начнёт пить, болтать, буянить и затевать революции. А новая революция как никогда опасна сейчас, когда минойский враг стоит уже почти у самых наших ворот. И вот туда, туда, в сторону северной границы надлежит направить всю силу и мощь люксия – на борьбу с врагом, а не на бессмысленные развлечения. В прошлом месяце граф ле-Гус на своём балу жёг тысячу двести люксиевых ламп, а затем устроил люксиевый фейерверк – вы видали, должно быть, посреди ночи всю столицу озарило светом, как в самый солнечный полдень. Какое сказочное, какое безумное и преступное расточительство! Да, некоторый подъём в экономике использование люксия на фабриках нам дало. Но что толку, если нас захватит враг, и все наши фабрики, заводы, поля и блага отойдут к нему? Добро надо не только копить, добро надо защищать! Вы согласны?

– А? Ну… видимо, да, – промямлил Клайв.

Монлегюр развернулся на каблуках и вперил в него испытующий взгляд.

– Я имею в виду, согласны ли вы, что гражданское использование люксия, на котором столь узко сосредоточена политика нынешнего короля, – есть тупиковый путь, и надо искать иные, быть может, более жёсткие, но и более злободневные и дальновидные решения?

Слово «нынешний» он опять подчеркнул, и на сей раз Клайв это уже заметил. Разговор явно подводили к чему-то важному, очень издалека, осторожно, словно он был рыбкой, которую боялся спугнуть опытный рыболов.

Это ощущение не нравилось Клайву, но, похоже, особенного выбора у него не было. Киллиан и Дердай, нагнувшись вперёд в своих креслах, слушали Монлегюра, как студенты-первокурсники слушают своего любимого профессора, вещающего с кафедры.

Монлегюр, очевидно, ждал ответа на свой вопрос, и Клайв, прочистив горло, опять ответил:

– Ну, в общем, да. Почему бы и нет? Я, правда, никогда не слышал, чтобы люксий использовался для разработки какого-то оружия, но я не учёный…

– Именно! Как вы верно подметили! – воскликнул Киллиан, а Дердай добавил:

– Оружие – очень точное слово. Мы с вами, господа, – старые зануды и дипломаты, а молодой пылкий ум сходу найдёт простое и верное определение.

Все трое рассмеялись, с виду непринуждённо, но слишком громко и оттого фальшиво. Клайв промолчал, поглядывая на эту странную троицу, о которой в столице, да и по всей стране, ходило столько слухов – странных, тёмных, а порой и довольно жутких. Три главы великих домов смеялись, показывая крепкие зубы, и казались Клайву трёхглавым драконом, принявшим человеческий облик и лишь кажущимся тремя разными людьми, а на деле бывшим одним целым, мечтавшим откусить и проглотить как можно больший кусок.

С другой стороны, то, о чём они говорили, не было лишено смысла. Клайв был солдатом, и военные интересы Шарми не были ему совершенно чужды. Он и сам, случалось, подумывал, а порой и говаривал в пылу застольного спора, что пляшущие жестянки, ткущие жестянки и жестянки, собирающие на заводах другие жестянки, – это всё хорошо, но неужели нельзя придумать так, чтобы, например, зальёшь капельку люксия в пистолетный капсюль, и он не один раз стреляет, а, скажем, шесть? Ну или хотя бы два. Когда речь заходит о выстрелах, то два – намного лучше, чем один.

– А это возможно? – спросил Клайв, впервые с начала разговора ощутив настоящее любопытство.

И тогда Стюарт Монлегюр усмехнулся, погладил свою острую бородку и сказал:

– Возможно всё, мой друг. Возможно всё.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ,

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,

Юлия Остапенко

Свет в ладонях

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой раскрываются некоторые практические аспекты цареубийства

– Да ну, врёшь, – сказал старший лейтенант королевской гвардии Лоренс Уго младшему лейтенанту Вилли Шнейлю. – Врёшь, не выкинешь ты десятку. Тебе надо ровно десятку, а ты не выкинешь. Зуб даю.

– Если золотой, то давай, – согласился лейтенант Шнейль. – А лучше накинь ещё полтинник, раз недоверчивый такой.

– Пф! – заявил лейтенант Уго и шмякнул на стол ворох мятых банкнот.

Лейтенант Шнейль изобразил на лице самое глубокое презрение, какое только позволяла ему субординация.

– Бума-ажки, – протянул он, не переставая размеренно трясти игральные кости в ладонях. – Серебра уже и не осталось-то, а?

– Полтинник – он и на бумажке полтинник, – недовольно ответил Уго. – Да бросай уже, что ты их всё уговариваешь, ровно актрисульку из «Гра-Оперетты»!

– Вот потому, господин лейтенант, вы и сидите на бумажках без серебра, что вечно спешите. Кости-то, их же как женщину, сперва приласкать надо. Тогда и они тебе улыбнутся любезненько и… в-вухх! – крякнул Шнейль и рывком разомкнул ладони.

Оба королевских лейтенанта, и старший и младший, согнулись над столом, выпучив глаза и чуть не столкнувшись лбами. Потом один из них сказал:

– Твою!..

А другой:

– Эге-гей!

Кто же из них всё-таки врал, а кому повезло обогатиться на пятьдесят бумажных риалов, не имеет к нашему повествованию ровным счётом никакого отношения, потому заострять на этом внимание мы не будем. Собственно говоря, мы и упомянули-то об азартной, но ничем не примечательной схватке двух лейтенантов лейб-гвардии его величества короля шармийского Альфреда IV по одной-единственной причине. Дело в том, что происходила эта игра не в казарме перед отбоем, не в весёлом кабачке на Каштановой улице, не в походе у костерка и даже не в караулке во время долгого и скучного ночного дозора. Будь так, единственное, чем мы могли бы попрекнуть лейтенантов Шнейля и Уго, было бы лишь некоторое нарушение воинской субординации. Но дело всё в том, что сидели два лейтенанта не где-нибудь, а в передних покоях спальни его величества, своего владыки и сюзерена, и отделяла их от короля лишь приоткрытая дверь да приспущенная портьера. Эти двое бравых вояк – один лысый, другой усатый, оба писаные красавцы, – стояли на часах не где-нибудь, а при самой особе светлейшего монарха. Верней, не столько стояли, сколько сидели, и не столько на часах, сколько за игрой в «двадцать одно»… Однако это, впрочем, такие мелочи.

Именно эта картина и развернулась пред взором Джонатана ле-Брейдиса, ещё одного младшего лейтенанта лейб-гвардии, когда он без пяти минут полночь вошёл в передние покои королевской спальни, щёлкнул каблуками, отдал честь и звонким чеканным голосом, какой бывает только у двадцатилетних офицеров гвардии, отчитался о своём прибытии лейтенанту Уго.

При этом, несмотря на твёрдую речь, чёткость движений и безукоризненную выправку, в глубине души юный лейтенант Джонатан ле-Брейдис был изумлён, возмущён и даже шокирован тем, что увидел, едва войдя в передний покой.

Увидел он, собственно, вышеописанное столкновение лбов, сопровождённое крепким словцом как с одной, так и с другой стороны.

А после этого он увидел красную физиономию лейтенанта Уго, который зыркнул на него поверх разлетевшихся ассигнаций и рявкнул:

– Кто такой?

– Младший лейтенант ле-Брейдис, сэр, прибыл нести караул, сэр, – отчеканил тот, продолжая изумляться – теперь уже расстёгнутому воротничку и взъерошенным волосам лейтенанта, а паче всего – подозрительного вида бутылке, которая стояла на полу и которую даже почти не прятали.

Поскольку лейтенант ле-Брейдис был, как уже упоминалось, трогательно юн и столь же трогательно неопытен, лейтенант Уго без труда проследил направление его взгляда и рассердился ещё сильнее.

– А где Хольган? – спросил он, буравя вновьприбывшего таким взглядом, словно это ему, а не Шнейлю, только что проиграл пятьдесят риалов, пусть даже и ассигнациями.

Как и большинство молодых офицеров, Джонатан ле-Брейдис имел склонность распрямлять плечи и прогибаться в талии назад тем сильнее, чем выше был тон обращающегося к нему старшего по званию. После рявканья Уго Джонатан ле-Брейдис чуть только не свёл лопатки и уставился в потолок.

– Старший лейтенант Хольган упал с лошади, сэр, по дороге на службу, сэр. Капитан Рор приказал мне заменить его и явиться на пост, сэр.

Уго с Шнейлем переглянулись. Шнейль пожал плечами, и Уго наконец сел обратно на стул.

– С лошади, говоришь… Поди опять нажрался как скотина. Совсем стыд уже потерял, знал же, что в карауле при самой особе стоять, а всё равно. На гауптвахте теперь дрыхнет, небось?

– Так точно, сэр, – доложил Джонатан.

И ему показалось, что в следующий миг лейтенант Шнейль пробормотал себе под нос что-то странное и совсем в данном случае неуместное, нечто вроде: «Вот же счастливец».

Со Шнейлем Джонатан был в одном звании, хотя и младше его лет на пятнадцать, поэтому рискнул уточнить:

– Вы что-то сказали?

– Стул бери и дуй сюда, вот что он сказал, – вмешался лейтенант Уго. – В «двадцать одно» играешь? Хотя чего я спрашиваю, играешь, конечно. Вон там стул возьми, тот, на котором мундиры, ага. Сбрось их на пол, ну их к чёрту, завтра салаги начистят.

– Сэр… – Джонатан ле-Брейдис, никак не ждавший такого поворота событий, на миг утратил лоск юного звонкоголосого офицерчика и посмотрел на лейтенанта Уго большими растерянными глазами. – Я не… прошу простить, но Устав запрещает посторонние занятия на посту.

Он ляпнул это и сразу же пожалел. Вне всяких сомнений, Устав лейтенанты Уго и Шнейль знали не хуже, чем он. Оба не первый год служили при дворе и, похоже, не первый раз стояли – или всё-таки сидели? – в карауле у спальни короля Альфреда. Они знали, что можно делать на посту, и что нельзя, а также – и это было ещё важнее – знали, что делать как бы нельзя, но можно, если очень захочется. Джонатан ле-Брейдис же всего четыре месяца как приехал в столицу из академии, где его учили не только мастерски ездить верхом, попадать в яблоко с шестидесяти шагов, ходить в разведку и возвращаться живым, с готовностью бросаться грудью на штыки во имя монархии вообще и его величества короля Альфреда IV в частности. Также его учили Чтить Устав – вот так, прописными буквами затавровав это правило у Джонатана в мозгу. И Джонатан Чтил Устав без малейшего труда и без тени сомнений, даром что за четыре месяца неоднократно становился свидетелем куда менее трепетного отношения к этому священному писанию королевского гвардейца. Однако же гвардейцы бывали всякие, и те, кого сажали на гауптвахту, были лишь немногим хуже тех, кто сажал, – это Джонатан понял тоже. Он был хоть юным и звонкоголосым, но отнюдь не безмозглым молодым человеком и втайне от всех (а главное, от себя самого) тешил своё тщеславие мыслью, что место в лейб-гвардии заслужил не только именем своего рода, но и личными достоинствами и достижениями. Правда, за четыре месяца непосредственно службы он пока не имел особой возможности эти достоинства продемонстрировать – и потому очень обрадовался, когда сегодня капитан Рор, взбешённый поведением Хольгана, ткнул пальцем в первого подвернувшегося под руку офицера и отправил его заменить пьяницу на посту. Днём у спальни короля стояло двое гвардейцев, ночью караул усиливали до троих часовых. Теперь, оказавшись так близко к королевской особе, как все эти месяцы он и мечтать не мог, Джонатан начинал понимать, что ночное усиление охраны вызвано не столько боязнью злоумышленников, сколько справедливым опасением, что один из караульных, притомившись, всхрапнёт на посту, а может быть, всхрапнут даже двое, и тогда третий по крайней мере сможет их разбудить.

Для Джонатана, зачитывавшегося в академии трудами великих стратегов и идеологов абсолютной монархии, подобное фантастическое разгильдяйство казалось попранием всего самого святого на свете. Однако лейтенант Уго был старше по званию, а Шнейль пользовался благоволением начальника караула. Поэтому Джонатан прикусил язык. Всё, на что он осмелился, – робко напомнить об Уставе, на тот случай, если бравые лейтенанты вдруг, совершенно случайно, забыли о его существовании.

Судя по взглядам, которыми Джонатан был щедро одарен за это упоминание, – не забыли. Однако ожидаемой выволочки он не получил, равно как и лениво-беззлобной сентенции о том, что «ты, сынок, бумажки принимаешь слишком близко к сердцу, а с бумажками так нельзя, на то и бумажки…» Эти сентенции Джонатан выслушивал регулярно, и всегда сжимал зубы, потому что Устав запрещал пререкаться со старшими по званию, даже если эти самые старшие этот самый Устав бессовестно попирали. К слову, одно с другим в голове у Джонатана как-то плохо стыковалось. Надо ли уважать тех, кого велит уважать Устав, если сами они не уважают Устав? Мысль была такой огромной и непростой, что размышлять о ней во время ночных дозоров было весьма удобно, ведь она не давала покоя, и нечаянно задремать, терзаясь ею, Джонатан физически не мог.

Этой мыслью он решил занять себя и сегодня, когда, в ответ на его вежливый отказ, лейтенанты Уго и Шнейль хмыкнули и вернулись к прерванной игре, оставив Джонатана топтаться у порога. В комнате было жарко, здесь была печка, и её топили очень щедро – не дровяная печка, конечно, а люксиевая, поэтому тепла от неё было ещё больше. Неудивительно, что офицеры предпочли снять мундиры, оставшись в одних сорочках и штанах. Джонатан неуверенно переступил с ноги на ногу, но тут же отбросил крамольную мысль последовать их примеру. Устав есть Устав, и он, Джонатан ле-Брейдис, сын Аллана ле-Брейдиса и внук Мортимера ле-Брейдиса, не допустит, чтобы, явившись с нечаянной проверкой, капитан Рор обнаружил его забывшим свой долг и воинскую честь.

– Снял бы ты и впрямь мундирчик, сынок, – ласково сказал Шнейль, пока Уго с сосредоточенным видом плевал на свои кулаки, в которых были зажаты игральные кости. – Ты ж спечёшься в нём так, что хоть в салат тебя стругай.

– Благодарю вас, мне нисколько не жарко, – невозмутимо ответствовал Джонатан и слизнул ниточку пота, выступившую над верхней губой.

Шнейль посмотрел на него с жалостью, на удивление глубокой и искренней, и было в этом взгляде что-то такое же странное, как в недавно обронённом «счастливце» в адрес засевшего на гауптвахту Хольгана. Но Джонатан не обратил на это внимания.

– Зря. Старику-то всё равно, право слово, – сказал Шнейль, и Джонатан не сразу понял, что «старик» – это он о короле.

И вот тогда Джонатан в первый раз посмотрел на дверной проём и портьеру, отделявшую передний покой от королевской спальни.

Там было тихо и совершенно темно, и, судя по всему, так же жарко, как здесь. В этих двух комнатках топили сильнее, чем во всём остальном дворце. Ибо дворец уже много месяцев как опустел, затих и потемнел, покрылся паутиной и пылью, которую всё реже убирали слуги, столь же расхлябанные, сколь гвардейцы, и столь же нерадиво исполнявшие свои обязанности. Ибо король, старый король Альфред, умирал. Он умирал давно, тяжело и долго, словно смерть потихоньку сматывала бечёвку, к которой была привязана его мерцающая душа. На людях он не появлялся уже больше года, так что Джонатан, явившись служить своему монарху после выпуска из академии, даже не видел его, и вся служба заключалась в простаивании среди пыльных коридоров или мрачных внутренних двориков, куда почти не заглядывало солнце. Несколько месяцев назад, как раз перед приездом Джонатана, король Альфред перестал выходить из своих покоев, а вскоре и вовсе слёг, и теперь, по слухам, совсем не поднимался с постели. Лекари давно махнули на него рукой – все средства были испробованы, все снадобья выписаны, все молитвы прочитаны, и оставалось лишь ждать конца, который всё не наступал и не наступал, так что даже печальная торжественность неизбежной смерти, которая сопутствует обычно умиранию королевской особы, успела всем надоесть, а потому утратила своё трагическое величие. Двор разъехался кто куда – король не узнавал почти никого из своего ближайшего окружения, так что не было смысла отираться неподалёку в надежде урвать кусочек предсмертных милостей. Дворец Сишэ, где когда-то давались блистательные балы, опустел. При короле остались лишь его камердинер, такой же дряхлый старик, и единственный из огромной армии лекарей, то ли самый упрямый, то ли самый безграмотный, которому просто некуда больше было податься, тогда как положение придворного лекаря чего-то да стоило. Дюжина гвардейцев всё ещё несла караул в пустующих залах, да дюжина слуг кормила этих гвардейцев (сам король уже почти ничего не ел) – вот и всё, что осталось от былого величия дворца Сишэ и короля Альфреда IV.

Возможно, Вилли Шнейль был прав и «старику» было решительно всё равно, что его лейб-гвардейцы, хранители еле живого тела, режутся в кости в пяти шагах от его смертного одра. Но Джонатан ле-Брейдис считал, что уважение к Уставу – это лишь первый урок уважения, который преподносит жизнь будущему офицеру, и, чтя Устав, офицер будет чтить также того, кому служит, до последнего вздоха, его или своего. Поэтому для Джонатана не имело значения, видит ли его старый король, сознает ли его присутствие за приспущенной портьерой. Джонатан стоял на часах, вытянувшись, положив ладонь на эфес шпаги и отведя локоть в сторону на положенные три с половиной дюйма, так, словно ничего важнее в жизни ему делать не приходилось и уж наверняка не придётся.

Было около четверти второго (ратуша располагалась от дворца недалеко, и бой часов был в Сишэ отчётливо слышен), когда в пустом, глухом и тёмном коридоре послышалось какое-то странное оживление.

Джонатан, всё ещё размышлявший о вечной дилемме «уважать ли не уважающих Устав», был начеку и мгновенно встрепенулся. Уго со Шнейлем продолжали игру, напрочь игнорируя его присутствие, и уже давно позёвывали, но, заслышав шаги, тоже насторожились и поднялись, а Шнейль даже потянулся за мундиром.

Ночные визитёры в Сишэ были исключительной редкостью, и все трое сразу поняли, что визит этот – неспроста.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒