ОСТРОГ И РАЗДАЧА ПОСЕЛЕНЦЕВ ХОЗЯЕВАМ

На другой день, после острожного завтрака, нас всех выпустили на обширный двор, огороженный частоколом.

— Чтó, «ваше благородие», обратился ко мне вчерашний биограф-бродяга: — вы, значит, здесь на привал?

— Дá!

— Дело хорошее. Город важный; жить здесь нашему брату молино. Славно было я тут зажил, да не повезло!..

Бывалый человек, видимо, напрашивался на рассказ, искал сочувствующего слушателя, пред которым можно бы было излить свои чувства и приятно щекочушие воспоминания о счастливом прошлом. Он вообще был словоохотлив, а такие люди имеют непреодолимую потребность делиться с кем-нибудь своими чувствами. Мне надо было задать свой вопрос уже из одной вежливости.

— Как так?

— Да тá к!.. Фарту не было. С первоначалу-то я жил тут хорошо, был биржевым[10], имел двух лошадей и макаташку при себе, да злой человек подсидел!

— Что же он?

— Видите ли, под Тобольском я с одним парнем судьбой сменялся[11].

— За сколько? спросил я.

— Красненькая пошла, да в придачу плисовые шаравары... Он на перекличках стал зваться Артемьем Лебедкиным, а я Осипом Хомутовым. Здесь, в этом остроге, мы с ним и попрощались. Парню-то уж было не хотелось, да я еще синюгу ему дал, потому мне б самому-то тоже не желательно было ломать путину до заводов. Ну, он и отправился в путь-дорожку. И поселился я тут в этом городе. Сначала жил в работниках, а потом отошел через год, купил лошаденку, и начал копейку зашибать: — одно слово, дело шло полным ходом. Жил я так годика два-три. Только раз я летом с обозными поехал на гулянье к толчейкам; остановившись мы тут неподалеку от мельницы, смотрю, друг, а мой Артюшка тут прямо, значит, на лицо, с компанией, в кустах проклаждаются. Я как будто не узнал его, а сердце-то у меня так и лупит отходную. Он, окаянный, подходит ко мне, ударил меня по плечу.

— Здравствуй, гыт, Осип Петрович.

— Ошибаетесь, говорю, маненько обознались!..

— Нет, гыт, не на того напал!.. Лучше без греха, гыт, признайся, да и к делу!

— Я вижу парень взаболь лезет.

— Ну, чтó, говорю, на удёр пошел?..

— Тупайко сам, гыт, да поклюй носом-то на заводах.

— Я, друг, так и замер.

— Чтó ты? говорю, если на те хрес-то!

— Ты, гыт, Осип Петрович, антимонию-то не разводи, а лучше давай-кось столбовую на дорогу, я от тебя отстану!

— Черт-те дери, думаю, отстал бы ты, окаянный, от меня. Приходи, говорю, ко мне вечером. Сказал ему фатеру, знаешь ли, и расстался. В вечеру уже поздно призжаю; выпимши был порядочно, начал выпрягать бурку; зло меня такое взяло, думаю себе, так бы и решил тебя чертова сына!.. А на ухо кто-то шепчет: ладно, слышь, будет! сразу отделаешься. Грешные мысли заходили у меня в голове. Не решить ли его, дьявола? Только, слышь ты, я это к примеру подумал, а он, Артюшка, проклятый, через загородку и лезет с улицы. Я, ни говоря ни слова, подхожу это к нему, как к доброму, схватил камень, да как по макушке-то ахну! он тут же у меня, как кошка, растянулся... не помню уж, что тут... хмель что ли заходил, одурел, одно слово, взял я возжи, сейчас за шею и поволок его в конюшню, а он еще хрипит. Кровища так и льет из него. Я конюшню запер. «Завтра засветло, думаю, справлюсь с ним, с навозом вывезу за город. Лег это я, не спится, голова так ходуном и ходит, а в глазах Артюшка представляется. Это, значит, душа его начала ко мне приставать! Я уж начал молитву творить за упокой раба Божия Артемия... Жалко мне стало парня, да ничего не поделаешь — своя рубашка к телу ближе! Долго ли я мучился, слышу только бьют где-то в набат и обходные в трещотки лупят, Я, как угорелый, соскочил, разбудил хозяйку и — марш на двор: гляжу, друг мой, а сеновал Липата, моего сосуда, весь в огне и ветер прямо, значит, на меня! ну, думаю, пропала моя головушка!.. народ сбежится, а у меня в конюшне убитый Артемий лежит. Вижу, что дело плохо, народ начал сбегаться и пожарные приехали... Взял я, друг, своего бурку, вывел из конюшни и — марш без оглядки за город. Пусть ищут! а я тем временем к утру был уже верст за двадцать. Потом бурку своего продал, потому деньги бродяжному человеку всегда нужны, и пошел шататься... Прошел таким манером подальше от Томска и явился в Пермской губернии; там судили меня за бродяжничество; прокоптел я там года полтора, и в восточную Сибирь!.. Хотелось бы мне и повидаться с своей хозяйкой, да боюсь обнесет, хуже будет!.. А добра у меня тут много останется шкуре этакой, небось все растранжирили. Так-с, милый человек! вот что значит судьбой меняться! как и на кого нападешь... грустно заключил бродяга. В толпе арестантов в это время произошло движение: арестанты все собирались в кучу.

— Чтó это такое? спросил я у своего собеседника.

— А это верно кто-нибудь из хозяев пришел нанимать цеховых в работу.

Я подошел к толпе.

— Барин, вам портного требуется, закройщика! кричал кто-то из толпы.

— Сапожника, слесаря, столяра, красильщика, кровельщика, кричали со всех сторон арестанты, которым приходилось оставаться на поселении в Томской губернии.

Барин этот, как я узнал впоследствии, был не кто иной, как портной Мардохаев. Он был полным представителем иерусалимскаго дворянина. Высокий, длинный, с вьющимися, как змейки, чёрными локонами, он был одет по последней томской моде, изданной городскими франтами. Помятый цилиндр, заломленный набекрень, завершал его франтоватый костюм. Поигрывая и перебирая своими длинными пальцами толстую золотую цепочку, он бойко, с иерусалимским акцентом, разговаривал с окружающими его арестантами.

— Ребята, мне-зе нузно портного...

— Я — портной! выскочил в это время из толпы молодой парень с испитой физиономией. Во время нашего странствования молодой парень проигрался в трынку, как грек, и пропился, как истый подмастерье.

— Ты какой-зе губернии?

— Московский, ваше степенство, бойко проговорил подмастерье.

— Московской?!.. Знаю, друзок мой, цто это за московские: плуты и зулики все московские!

— Напрасно изволите лаяться, ваше свинородие!

— Цто! цто сказал, подлец ты этакой?!!

Арестанты захохотали, и в толпе послышалось одобрение...

— Ловко!.. ловко он яго шугонул, право, ловко!

А парень перед барином стоял, как ни в чем не бывало.

— Я, ваше прохладительство, шивал и на графов, и на князей, чтó халаты продают...

— Цто ты пристал ко мне? Посол к цорту, прохвост ты этакой!..

— Сам — прохвост!.. и парень, заломив ловко набекрень свою рваную шапчонку, молодцевато вышел из круга.

Мелким, деловитым шажком подошел к барину человек лет около сорока. Бледное потасканное лицо его было чисто выбрито. Редкие длинные волосенки были каким-то снадобьем намазаны и зачесаны за ухо. Арестантский халат был надет на нем в один рукав, другой свободно болтался. Арестант кокетливо драпировался в свой убогий хитон; из-под полы халата неприветливо выглядывали поношенные и стоптанные арестантские коты. При всем этом, арестант не терял своего «форсу» и деловитости.

— Мы — петербургские-с, шаркнувши ножкой перед барином, говорил арестант. — Все время работали поштучно у Корпуса. Дело свое очень хорошо знаем-с; приспособлены!.. Мы — брючники!

Мардохаев пытливо взглянул на деловитого петербуржца, и его опытный глаз сразу угадал в нем ту дойную корову, которую он может доить сколько угодно... Положим, что этот деловитый петербуржец поступит в заведение к Мардохаеву; будет у него работать и делать загулы; пожалуй, иной раз, когда похмелье уж больно будет мучить, стянет в кабак хорошую фалду от фрака или свиснет весь приклад — нужды нет! Мардохаев вытрезвит его и снова посадит за работу, и будет этот несчастный деловитый петербуржец, целый век работать на какого-нибудь портного Мардохаева, получая посли праздника только на похмелье. — Как твое имя и фамилия? спросил его будущий хозяин?

— Василий Макаров.

— Ну, хорошо! Пища у меня хорошая. На первый раз, жалованья я тебе положу три рубля в месяц. Будешь работать хорошо — прибавлю. Получишь от меня брюки и пидзак теперь же...

Этот Мардохаев из одной партии при мне набрал трех человек, руководясь при выборе своими тонкими еврейскими соображениями. Так как он работал на всех сильных мира сего, то ему был доступен арестантский двор прежде всех, желающих прибрести себе здесь дойных коров. Кроме Мардохаева, сюда являлись и все томские граждане, нанимая себе народ для всяких работ. Один зажиточный купец брал к себе человек десять на кирпичный завод, другой на кожевенный, и все эти эксплуататоры брали себе работников за самую дешевую плату, рубля за два-три в месяц. Некуда деваться бедному поселенцу; и он волей-неволей идет туда, куда прикажет начальство. Надобно правду сказать, что многим из поселенцев удается через несколько лет сделаться самостоятельными хозяевами, но многим приходится погибнуть, попавши в руки местных эксплуататоров-заводчиков, ремесленников, золотопромышленников и проч.

Из нашей партии, состоявшей из трехсот человек, сто были оставлены в Томской губернии.

Меня, как сосланного по особому преступлению, пригласили в канцелярию губернатора, наградили инструкциями и видом и пустили на все четыре стороны...

III

12 3 4