Шатровый стиль в русской архитектуре.

3 октября 1757 года обер-камергер и фаворит императрицы Елизаветы Петровны Иван Иванович Шувалов поднялся необычно рано — с бастионов Адмиралтейской крепости не прогремела еще и полуденная пушка, а он уже сидел в кресле куафера, который завивал ему локоны. Обыкновенно же Иван Иванович, как и все придворные императрицы, просыпался под вечер, в ранних петербургских сумерках. Но тут обстоятельства сложились так, что вставать ему пришлось раньше обычного — государыня ждала его в Зимнем дворце, а потом предстояла поездка в Царское Село на обед и бал-маскарад.

Во времена Елизаветы это было важное государственное событие — о бале столицу заранее извещал специальный императорский указ. В нем говорилось, что все приглашенные во дворец обязаны явиться не позже указанного времени и непременно в оригинальных нарядах и масках.

Предстоящее празднество очень волновало Ивана Ивановича, он беспокоился и о прическе, и о новом «машкарадном» костюме. Чтобы ровно напудрить к намеченному событию голову, иные модники приказывали слугам густо «напылить» пудрой в узенькой комнате, а потом, прикрыв тряпицей кафтан и лицо, входили в образовавшийся белый «туман» и прогуливались в нем до тех пор, пока она ровным слоем не оседала на волосах. Не менее важно было приготовить и новый маскарадный наряд! Государыня не терпела, когда на бал приезжали в костюме, оставшемся от прошлого маскарада. Бывало даже так, что при разъезде с очередного бала стоявшие в дверях гвардейцы чернильными печатями специально метили подолы и кафтаны гостей — чтобы в другой раз старого «машкарадного платья» не надевали! И хотя Шувалов был выдающимся интеллектуалом, меценатом, тонким ценителем искусства и науки, он все же оставался человеком высшего света, а значит — петиметром, иначе говоря, модником. И каждый бал при дворе для него, 30-летнего красавца и щеголя, был событием, к которому следовало тщательно готовиться. Со стороны сия подготовительная процедура выглядела комично.

Но тогда, в 50-е годы XVIII века, когда и во вкусах, и в модах, и в нравах общества безраздельно господствовал стиль барокко, все это было более чем естественно. Вообще, правление Елизаветы Петровны (1741—1761 годы) было временем расцвета русского барокко в самом его нарядном и эффектном итальянском варианте. Этот популярный в те времена во многих странах художественный стиль с капризными завитками, причудливыми изгибами, чувственностью и пышной роскошью был как будто специально создан для Елизаветы. Дворцы барокко служили драгоценной оправой для истинного бриллианта — редкостной красавицы, каковой и была молодая императрица. Она купалась в «озерах» золоченых зеркал своих дворцов и жила, как писал историк В.О. Ключевский, «не сводя с себя глаз».

Поразительно, как быстро изменились столичные вкусы и моды! Еще отцы придворных Елизаветы — современники Петра Великого, расставаясь со своими бородами, слезно просили положить их вместе с собою в гроб, чтобы предстать перед Богом не с голым лицом, а так, как положено православным. А уже их детям и внукам все это казалось ветхой стариной. Во всяком случае, петиметру елизаветинской эпохи важнее всех и всяких дедовских бород была бутылка шампанского или изящный костюм. Новому поколению так шла европейская одежда, так по душе пришлись европейские обычаи, яства да вина! Особенно же заразительной стала французская мода — и тогда самая передовая. Кокетки и щеголи без устали соревновались в нарядах. И пусть до супа «прямо из Парижу» дело еще не дошло, но новая столица России уже дышала одним воздухом с Европой, жила ее интересами.

...Впрочем, в Петербурге времен Елизаветы в роскоши жизни его верхов не было той утонченности, изысканности, которыми (спустя некоторое время) отличалась та же екатерининская эпоха. Рядом с великолепными особняками на Невском проспекте и на Дворцовой набережной стояли ветхие хибарки, регулярные городские сады сменяли зловонные свалки и непроходимые болота. Впоследствии императрица Екатерина II с юмором говорила о елизаветинских временах: «...Из огромного двора, покрытого грязью и всякими нечистотами и прилегающего к плохой лачуге из прогнивших беревен, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжи, с нечесаными лакеями на запятках в очень красивой ливрее, которую они безобразят своей неуклюжей внешностью»...

И многое им удалось. Тогда было время необыкновенного оптимизма. Казалась, что страна усилием царя Петра вышла из тьмы Средневековья и светлый путь Просвещения свободно расстилается перед нею. Нужно только не уставать учиться.

Чтобы понять интересы и пристрастия такой личности, как Иван Шувалов, нам следовало бы пройти по анфиладе залов его роскошного дворца — на стенах висели полотна Рубенса, Тициана, Тинторетто, Веласкеса (позже сокровища Шувалова составили основу коллекции Эрмитажа), рядом стояли редчайшие антики, скульптура из Европы, редкостная мебель, не менее впечатляющей была и его огромная библиотека. Да и все остальное в доме Шувалова было необыкновенно изящно и изысканно, так же как речь и манеры самого хозяина — человека тонкого, умного, образованного...

Многие обстоятельства благоприятствовали становлению культурного феномена Петербурга в то время: близость к Европе, культурные запросы и интересы императрицы и двора, общий космополитический дух Петербурга — города, широко открытого для контактов с Западом. Да и сам Иван Иванович немало сделал для культуры своего времени. Вообще нужно признать большим счастьем для России то обстоятельство, что в течение 15 лет из всего времени царствования императрицы Елизаветы ее фаворитом был образованный и гуманный Шувалов. Благодаря своему влиянию ему удалось «пробить» многие бюрократические препоны и открыть Московский университет, а также создать Академию художеств в Петербурге.

Собственно говоря, приблизительно в тот момент, когда Шувалова завивали и пудрили перед двумя высокими приемами (то есть в том же 1757-м), в его дворце, едва ли не за соседней стеной, уже начала свою работу «Академия трех знатнейших художеств» — живописи, архитектуры и скульптуры. Шувалов выписал из-за границы преподавателей для первых ее учеников, всячески заботился об их содержании, считая, что не происхождение, а талант является главным критерием отбора юношей для обучения. Еще долго Академия «жила» в доме Шувалова — лишь в 1764-м архитектор А.Ф. Кокоринов начнет возводить монументальное, дошедшее до наших дней здание Академии художеств, стоящее на берегах Невы (хотя планы ее строительства были разработаны еще при Шувалове).

Так получилось, что это место — современная Университетская набережная Васильевского острова, как и ее продолжение — Николаевская (ныне набережная Лейтенанта Шмидта), стали при Елизавете подлинными «набережными русской культуры и науки». В самом деле: на Университетской, у самой стрелки Васильевского острова, уже с 1727 года в Кунсткамере и бывшем дворце царицы Прасковьи Федоровны разместилась Санкт-Петербургская Академия наук с ее гимназией и академическим университетом. Но именно елизаветинский период Академии стал решающим временем в истории и судьбе русской науки. Этот новый для России институт, не так уж и давно перенесенный Петром I с Запада, при дочери великого реформатора окончательно прижился, пустил корни.

С этой набережной отправлялись научные экспедиции по всему миру, здесь собирались уникальные коллекции, делались выдающиеся открытия, работали незаурядные ученые и исследователи. На елизаветинское время пришелся расцвет гения Ломоносова, который и для Ивана Шувалова, и для многих других просвещенных людей стал символом успеха русского человека в науке. Напомним: в 1728 году в Кунсткамере открылась первая библиотека России, рядом разместились коллекции первого русского музея, а спустя годы из него, как из кокона, вышли несколько, ставших теперь всемирно знаменитыми, музеев: Этнографический им. Петра Великого, Зоологический, Ботанический, Минералогический. Еще дальше по набережной, в Меншиковском дворце (в котором в 1732-м открылся Шляхетный кадетский корпус для малолетних дворян), при Елизавете Петровне возник очаг русского драматического искусства. Здесь преподавал первый русский драматург А.П. Сумароков, здесь силами кадетов была поставлена первая русская драма «Хорев», сюда в 1752 году определили актеров труппы ярославского купца Федора Волкова. И, наконец, здесь же, на набережной, неподалеку от Шляхетного корпуса, в Головкинском доме, по указу императрицы Елизаветы от 30 августа 1756 года открылся «Русский для представления трагедий и комедий театр» под руководством Сумарокова и Волкова — первый публичный («для народа за деньги») драматический театр. Это была выдающаяся победа культуры!

А еще дальше, вниз по набережной Васильевского острова, в 1751-м открылся Морской шляхетный кадетский корпус, ставший позже Морской академией. Отсюда, с причала, где ныне стоит памятник Крузенштерну, уходили в море все выдающиеся русские мореплаватели и адмиралы: от Чирикова до Врангеля, от Ушакова до Макарова...

В 1757 году Петербургу исполнилось 54 года — возраст для города детский, но люди, помнившие петровские времена, уже с трудом узнавали в шумном елизаветинском Петербурге некогда скромный петровский «Парадиз». Иван Иванович, родившийся в 1727-м, его, естественно, помнить не мог и «застал» столицу уже в то время, когда ее вовсю перестраивали на новый лад.

Тогда уже прошли те времена, когда процветание города зависело лишь от воли самодержца. Известно, что Петр I для поддержания экономики новой столицы фактически перекрыл внешнюю торговлю через Архангельск и другие порты России, в результате чего Петербург имел исключительные экономические привилегии. Здесь брали меньшие, чем в других городах, налоги и пошлины, и более того, по всей стране запретили каменное строительство — лишь бы рос и хорошел каменный Петербург. Ко времени же прихода к власти Елизаветы Петровны тепличные условия для столицы сохранять уже не требовалось — благоприятная среда для развития экономики в городе уже успела сложиться.

Сюда со всей страны тянулись партии рабочих, в особенности же строителей — работать на стройках Петербурга стало выгодно. Преобразился и весь окружавший Петербург и прежде довольно глухой северо-запад страны. Как мощный магнит, притягивающий железную крошку, Петербург тянул к себе население Новгородской, Псковской, Олонецкой губерний. Разнообразные потребности столицы (от овощей до сырья для мануфактур) перестраивали экономику этих земель, под воздействием Петербурга менялись направления дорог, товарные и людские потоки.

Тысячи возов с продовольствием, фуражом, лесом и строительными материалами пересекали границу города. Сотни барок, лодок и плотов входили в его каналы и реки, так что отыскать им место для швартовки у берега становилось все большей проблемой. Исполнилась и заветная мечта царя Петра — созданный его волей город стал крупнейшим на Балтике портом, перевалочной базой на пути с Запада на Восток. Сотни кораблей под флагами всех стран Европы толпились у пристаней порта, расположенного на стрелке Васильевского острова и вдоль берегов Малой Невы.

Эта аллея была истинным украшением главной столичной улицы. Ее хорошо видно на другой «моментальной фотографии» Невского проспекта — на гравюре Махаева «Вид Невского проспекта со стороны Полицейского моста». Напротив православного Казанского собора, на другой стороне Невского, видна лютеранская Петер-кирхе, а поблизости стоит и голландская церковь. Здесь начинались поселения иностранцев — купцов, ремесленников, моряков. Без них Петербург того времени представить трудно — с самого своего рождения город был космополитичен и пестр, на его улицах всегда звучала речь многих народов.

У самого Полицейского моста, одного из первых мостов Петербурга, изящной зеленой шкатулкой красовался особняк Строгановых. Не без зависти посматривал на него через зеркальное окно кареты Иван Иванович. Хотя дворец самого Шувалова тоже строил мастер незаурядный — Савва Чевакинский, но со строителем строгановского сравняться он не мог, ведь последний был возведен самим Варфоломеем Варфоломеевичем — так звали в России Франческо Бартоломео Растрелли...

Карета Шувалова переехала через Полицейский мост, и Иван Иванович легко выпрыгнул из нее у подъезда Зимнего дворца. Именно здесь, на берегу Мойки, располагался временный деревянный дворец государыни. Он был поспешно сооружен Растрелли в 1755 году, на время перестройки и расширения основного здания Зимнего дворца на берегу Невы. Деревянный Зимний тянулся вдоль Невского, поворачивая на берег Мойки, в нем располагались жилые помещения, кухни, а также придворный театр.

Государыня уже ждала своего Ванечку в его внутренних покоях, и вскоре они уже вдвоем сели в карету и отправились к Дворцовой площади, чтобы посмотреть, как идут дела у Варфоломея Варфоломеевича. Имя архитектора Растрелли было тогда самым громким и славным. Впрочем, история показала, что и позже оно не потускнело, став истинным и прекрасным символом елизаветинской эпохи. Именно Растрелли мир обязан шедеврами, без которых ныне невозможно представить «блистательный Петербург» последующих времен: это дворцы Строганова и Воронцова, Смольный собор, Зимний, Екатерининский в Царском Селе, Большой Петергофский дворец и многое другое.

Императрица и Шувалов вышли из кареты у строящегося Зимнего дворца, где их уже поджидал Растрелли. Он повел дорогих гостей по высокому помосту, тянувшемуся вдоль стен дворца. Впрочем, никакого дворца в том 1757-м еще и не было. На месте нынешнего, привычного всем здания Зимнего находились постройки, часть которых разбирали солдаты, а часть перестраивали и надстраивали сотни каменщиков и их помощников. Примерно в эти годы была определена высота Зимнего — 22 метра, и с тех пор больше 100 лет в Петербурге категорически запрещалось строить здания выше этого «ординара».

Всем было известно, что Растрелли строил быстро, но в одном всегда оставался непреклонен — ради скорости технологию не нарушать! Возможно, в тот день, когда Елизавета и Шувалов приехали посмотреть на стройку, он как раз и объяснял им, почему столь медленно, на взгляд непосвященного, растут стены нового дворца. Он, вероятно, говорил, что в день можно класть лишь один ряд кирпичей, ибо «всякий кирпич, в дело положенный, будет на воздухе с известью связываться двадцать четыре часа... тогда ж и крепость свою с удобным просыханием получит, все неполности в заливке видны будут, а когда в один день многие ряды сделаны будут, тогда не видно будет, хотя где и худо кладено, а просыхание и крепость на много лет не поспеют». Вероятно, именно в этой, продуманной до мелочей, неспешности и таился великий секрет старых мастеров: ведь здания их не разрушили ни время, ни снаряды — они стоят до сих пор, поражая своей несокрушимой, истинно вечной прочностью! Государыня же, наверное, посмотрела, повздыхала, поморщила носик — очень уж ей хотелось поскорее получить новый дворец! Но, к счастью, с Мастером она не спорила, зная, что строит он на века, «для одной славы Всероссийской империи». По крайней мере, так Елизавета писала в одном из своих указов в 1757 году. Правда, ей, бедняжке, так и не было суждено устроить новоселье в каменном роскошестве Зимнего. Елизавета умерла 25 декабря 1761 года в старом деревянном дворце на Невском проспекте, а в новый следующей весной вселился уже новый император, Петр III, правда, очень ненадолго...

Впрочем, в тот октябрьский день 1757-го Елизавета не слишком горевала о недостроенных стенах Зимнего. Дворцов у нее хватало. Государыня же всегда отличалась непоседливостью и любила внезапно переезжать из одного места в другое. Вот и сейчас, крикнув лейб-кучеру Вожжинскому, чтобы вез ее в Царское, она стала подумывать, а не махнуть ли им в Петергоф! Там Растрелли уже возвел великолепный, удобный Большой дворец, над которым золотом сияли купола церкви, да невиданный трехглавый орел — это был умышленный прием, ведь орел над дворцом «работал» флюгером и с любой точки наблюдения должен был оставаться двуглавым.

Петербург кончался у Аничкова моста, где была застава, или так называемая «Первая рогатка» (шлагбаум). Вторая (Средняя) рогатка находилась на месте современной площади Победы на Московском проспекте. Там же стоял первый путевой дворец Елизаветы. Здесь она обычно отдыхала перед тем, как пуститься в стремительную скачку к Москве. По пути в старую столицу выстроили еще 20 путевых дворцов, в которых для государыни предусмотрели все удобства и удовольствия.

Но на этот раз карета промчалась мимо дворца прямо к Пулковской горе. Когда лошади въехали наверх, путникам открылась сказочная картина: впереди, в лучах заходящего солнца среди осенних лесов и полей сверкал золотой чертог — Царскосельский Екатерининский дворец. Как писал сам Растрелли, «капители колонн, фронтоны и наличники окон, равно как и столпы, поддерживающие балконы, а также статуи верхней балюстрады дворца — все было вызолочено». Золотом покрыты были не только купола церкви, но и элементы стоящих в саду павильонов (главным из них был Эрмитаж), и даже будки часовых. Дворцу, как пошутил, глядя на шедевр Растрелли, гость Елизаветы — иностранный дипломат, не хватало только одного — футляра, чтобы на века сохранить эту жемчужину. А ведь совсем недавно здесь стоял скромный дворец матери Елизаветы, императрицы Екатерины I. С этим местом у государыни были связаны самые теплые детские воспоминания летнего времяпровождения среди уютных перелесков и холмов Сарской мызы, ставшей благодаря архитектурному «метаморфозису» Растрелли знаменитым Царским Селом. С Пулковских высот было видно, что к дворцу тянутся десятки экипажей — на бал едут гости...

Не пройдет и пары часов, как все приглашенные заполнят анфиладу приемных — «антикамор» Екатерининского дворца, с их живописными плафонами, наборными паркетами, позолоченной резьбой, орнаментами, нарядной голубизной голландских изразцовых печей. Гости будут любоваться дивными вещами Китайской комнаты, завороженно смотреть на необыкновенной красоты панели Янтарной комнаты — истинного чуда света. А затем слуги раскроют золоченые двери Большого зала и нарядная толпа начнет вливаться в его сверкающий простор, располагаясь вдоль стен.

Здесь происходили все торжества и танцы. Глаза вновь прибывших гостей тут буквально разбегались. Как вспоминал галантный современник, красота зала была изумительна, но ее все же затмевала красота нарядно и пышно одетых дам (числом до 400). Но вдруг и шорох платьев, и гомон голосов стихли, прерванные грохотом одновременно упавших штор на всех окнах. Внезапно наступила темнота и тут же вспыхнули и разгорелись 1 200 свечей в десятках золоченых канделябров. Их яркий свет многократно отражался в трехстах зеркалах, занимавших простенки между окнами зала, играл на натертом наборном паркете, в лаковой поверхности огромного плафона художника Валериани. Все это создавало иллюзию волшебного расширения пространства, в котором границы реального мира и зазеркалья смещались.

Но и на этом чудеса не кончились. «Загремел оркестр, состоящий из 80 музыкантов, — писал современник. — Вдруг мы услышали глухой шум, имевший нечто величественное. Двери внезапно отворились настежь, и мы увидели великолепный трон, с которого сошла императрица, окруженная своими царедворцами. Она вошла в Большую залу. Воцарилась всеобщая тишина...»

Придворное представление началось. Под восхищенными взглядами тысячной толпы императрица Елизавета в роскошном платье, в бриллиантовой полумаске открывала бал, идя в первой паре с дорогим ее сердцу Иваном Шуваловым. Непринужденно и легко под переливы изысканной и нежной итальянской музыки они поплыли по мерцающему отраженными огнями паркету, в необъятном море золоченых зеркал этого сказочного Царства барокко, созданного по взмаху изящной ручки веселой дочери Великого Петра...

Бартоломео Растрелли выдвинулся на первое место в начале 1740-х годов. Он появился в России 16-летним юношей вместе с отцом, скульптором Карло Бартоломео Растрелли, и вскоре талант молодого итальянца был замечен и признан. Растрелли и его коронованная заказчица были людьми одного поколения, с общими вкусами и представлениями о прекрасном. Конечно, с Елизаветой, большой капризницей, Растрелли работалось трудно — по многу раз она заставляла архитектора переделывать заново уже законченное. Говорят, что Екатерининский дворец он перестраивал не менее десяти раз! Но итальянец, по счастью, отличался легким нравом и умел угодить вкусам государыни. Богатство же ее казны было баснословным, что и позволяло вести строительство сразу во многих местах. Растрелли, наверно, счастливейший архитектор в мире — почти все, что он планировал на бумаге, воплотилось в каменных шедеврах.

Размах его архитектурных замыслов сочетался с чувством меры, гармонией, нескучной симметрией и изяществом форм. В его дворцах и храмах как будто до сих пор живет его веселый гений, который улыбается нам всякий раз, когда мы смотрим на его несравненные творения. Удивительно то, что созданные итальянцем, «в итальянском вкусе», эти здания оказались русскими по духу. Растрелли сумел гениально сочетать желания и прихоти заказчицы с традициями и правилами архитектуры, а главное — с национальными традициями России, что позволяет говорить о стиле зрелого русского барокко. Для этого достаточно взглянуть на знаменитый Смольный собор, построенный по воле Елизаветы на месте ее загородного дворца в 1748—1764 годах. Рассказывают, что великий Карло Росси, строивший в начале XIX века неподалеку от собора Смольный институт, каждый раз, проходя мимо шедевра Растрелли, непременно снимал шляпу в знак почтения перед гением своего предшественника...

Гравер Михаил Махаев, который четырьмя годами раньше по заданию государыни запечатлел в своих работах своеобразный «моментальный портрет» 50-летнего города, донес до нас вид Невского проспекта почти с того места, где стоял дом Ивана Шувалова. Конечно, тогда проспект мало напоминал современный Невский, но многие его нынешние черты угадывались: уже узнаваема была знаменитая прямая вытянутая перспектива со сверкающей в конце Адмиралтейской иглой (тогда шпиль Адмиралтейства венчал кораблик Ивана Коробова, а не теперешний — работы Адриана Захарова). На ровных каменных тротуарах и мостовых Невского проспекта времен Шувалова, изображенных на гравюре, — множество людей и экипажей, ведь по главной улице столицы уже тогда «двинулся» этот не иссякающий ни днем, ни ночью людской и транспортный поток — известно, что на Невском у каждого петербуржца всегда была своя любимая «тропа», свой привычный путь. Тогда же центр города окончательно обосновался не на Васильевском острове, как того хотел царь Петр, а на Адмиралтейской стороне, и не Большой проспект Васильевского острова, а Невский навсегда стал главной улицей столицы.

На махаевской гравюре слева, на берегу Фонтанки, у Аничкова моста высится огромный Аничков дворец — одно из важнейших структурообразующих сооружений ансамбля Невского проспекта. Его в 1750 году, опять же по указу Елизаветы, построил архитектор Михаил Земцов — как своего рода «отступное» для бывшего фаворита государыни, графа Алексея Разумовского, с которым она рассталась годом раньше. Тот принял прощальный дар с благодарностью, но, по сути дела, во дворце так и не пожил. Оно и понятно — почти напротив Аничкова стоял дворец нового фаворита государыни, Ивана Шувалова — кому же приятно жить напротив дома удачливого соперника. Еще дальше, по той же стороне Невского, в сторону Адмиралтейства, располагались торговые ряды (ныне Гостиный двор). Это место у пересечения Невского и Садовой при Елизавете стало «пятачком», оживленным торжищем, тянувшимся вдоль Садовой к современной Сенной площади.