НЛО – Неопознанный линяющий объект

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 10Следующая ⇒

Женщины в жизни – человеческий чудо-бюстгальтер: поддерживают, тянут ввысь и помогают друг дружке чувствовать себя мощнее и краше. На плаву в те непростые времена меня поддерживали мои нежные сестра и мама. Что само по себе почти подвиг – с поправкой на особенности пятого года Мерлина. Все катилось под горку так споро, что меня изумляло, отчего олимпийская сборная по бобслею не обращается ко мне за наставлениями. Когда Джереми выгреб все с нашего общего счета, я осознала, что любовь и впрямь умирает в браке. Каким-каким, а подлым я своего мужа не воспринимала никогда. Он всегда первым лез в карман. Увы, теперь – понянькать мошонку. Человек, которого я обожала всем сердцем, оказался типом, который сунет тебе нож в спину и сам же сдаст тебя полиции – за ношение холодного оружия.

Первым пунктом в моем списке дел теперь фигурировало: «Уничтожить НЛО – Неопознанный Линяющий Объект, ранее известный как Человек, Которого Я Ошибочно Приняла За Любящего Преданного Супруга».

Когда Джереми, живший теперь в Лос-Анджелесе, подал на развод годом позже, рука моя взлетела ко лбу и я буквально попятилась на нетвердых ногах, как героиня немого кино. Я рассмотрела шикарные завитушки его подписи – Джереми Бофор – на устрашающем документе, в котором говорилось, что он желает расторгнуть наш брак. После чего меня вырвало. Аккурат на этот чудовищный, душераздирающий документ.

Следующие несколько месяцев я продиралась сквозь кафкианские дебри папок и бумажек, какими является судебный развод. Однако развод – жестокий лабиринт ловушек, затворов и решеток. Замки и переключатели оборудованы монетоподатчиками и управляются юристами. Кругом торчат жуткие, терзающие психику шипы. Я хохмила перед сестрой: мол, день первой встречи с юристом – первый день оставшихся на жизнь сбережений. Она отвечала, что бракоразводный юрист помогает тебе разделить с ним его хлеб насущный. Но шутки в сторону, потому что правда – вещь до боли несмешная. Человек, которого я любила «душою и телом» семь лет своей жизни, теперь был страшно занят перегруппировкой личных финансов, чтобы минимизировать выплаты собственному ребенку. Мой унылый, блеклый адвокат сказал, что Джереми увел все фонды в другую компанию, отследить которую будет стоить уймы времени и денег. Которых у меня не было. Но разве дорогие авто Джереми, его костюмы Армани и ослепительный бижуантовый блеск Одри, от которого зашкалило бы любой шык арнометр, демонстрировали с должной убедительностью, что моему мужу вкатили нехилую дозу выпендрина? Он явно перебарщивал с воздержанием.

«Если ты не дашь мне каких-нибудь денег в самом скором времени, Джереми, мне придется стирать одежду твоего сына, колотя ею по гальке, – писала я ему в электропочту. – К счастью, хозяин продуктовой лавки на углу – буддист. Я ему тогда скажу, что оплатила продукты в предыдущей жизни, ага? »

Джереми ответил, что сидит без наличных – все потратил на переезд в Лос-Анджелес и на содействие Одри в прорыве на американское телевидение.

Поедатель огуречных сэндвичей, кэмский[20]плотогон, любитель «Пиммз»[21], Вудхауз-торчок, крикетообожатель Джереми меняет страну обитания из-за женщины? Переезжает в Ла-Ла-ленд? В места, где люди здороваются, а потом шмаляют друг в друга? Это все было так же немыслимо, как отказ Леди Гаги от говяжьих платьиц и косметики. Жертвы, на которые он шел ради своей мамзели, ранили меня сильнее, чем сама его неверность. Как она заставила его все это проделать? Дамочка явно была вампиром с дневным аусвайсом. Другим явным фактом было то, что кризис среднего возраста начался у Джереми без его участия.

Джереми твердил, что средств при нем осталось совсем ничего, я-де просадила все его сбережения на шарлатанов для Мерлина, потому что никак не могла принять, что наш ребенок – умственный инвалид.

Куя железо логики, пока горячо, я написала в ответ, что не могу принять единственного – возможности кризиса среднего возраста у человека, который до сих пор не покинул пубертат.

Джереми отреагировал списком встречных претензий: безразличная, ехидная, маниакальная, неуправляемая, никакого здравомыслия. Список, который он, без сомнения, приложит к документам при разделе имущества. Естественно, судья, которого укачает от этого каталога моих изъянов до баллистического блева, дарует ему право на все, чем мы располагаем, – кроме сына, на которого Джереми уж точно не претендует. Я утешала себя осознанием того, что мой муж по-прежнему не знает слов «Американского пирога» от начала до конца, тварь конченая. И явно вписывает «ссач» в «Массачусетс».

Поскольку я была разорена и замордована, Джереми развел меня на подпись мировой, никак не связанной с индексом розничных цен, что на мутном юридическом жаргоне означало «тебе полагается по сотне фунтов в неделю, независимо от того, почем нынче житье».

Обнаружив это его жульничество, я тут же написала Джереми. «Я подписала это не чернилами, а собственной кровью, скотина! » Когда он не утрудился ответить, я осознала, что слово «человечный» мой дорогой супруг из своего резюме вымарал. И тут уж я озверела – не на шутку. После диагноза Мерлина и предательства Джереми перешла в глухую оборону. Довольно скоро у меня развилось такое количество инстинктов выживания, что я могла бы запросто совершить высадку в джунглях – с одним ножом и бутылкой воды, с жутким оскалом коммандо и лихими полосами грязи на физиономии, чтобы хищники не приставали. Заматерела я будь здоров: останови меня на улице грабитель, потребовала бы квитанцию.

– Сарказм может легко перейти в карциному, – предупредила мама. Я утратила веру в человечество, считала она, из-за того, что мой бывший превратился в мегаломанического дрочилу, у которого эго размером с Рашмор[22]. Она, правда, облекла все это в куда менее приятные выражения.

Чтобы насолить Джереми и окончательно завязать с ним внутри, я решила состричь свою каштановую гриву, которую он так любил.

Когда Фиби обнаружила меня у себя в ванной, я кромсала себе волосы игрушечными ножницами ее дочери, и сестра наградила мое отражение в зеркале долгим обеспокоенным взглядом.

– Может, тебе стоит как-то отвлечься? Заведи какое-нибудь хобби, а?

– Ну, медитацию, пилатес, гончарку, танго, музыкальные кружки и лыжные курорты я пробовала, но лучше отвлекает все-таки алкоголь. – И я глотнула из бокала красного, который установила на унитазный бачок.

Сестра почесала мягкий курносый носик. Сила Фиби в том, что у нее нет места для мрачных мыслей. Свет вокруг нее всегда отчего-то мягче. Пленительнее. Она – маячок, который я могу зажечь в любую минуту. Сестра моя никогда не вопит о своем прибытии: «А вот и я! » Она является со словами: «А вот и ты! Как сама? » У меня бы никогда язык не повернулся сказать хоть что-то гадкое о моей сестре, а я, уж поверьте, развила в себе склонность говорить гадости о ком угодно.

– Люси, – укоризненно произнесла она, отнимая у меня ножницы, – я преклоняюсь перед твоим мужеством. Но видно же, что во всем этом есть некоторая поза.

– Конечно. На самом деле я – восемнадцатилетняя подиумная модель.

Она развернула меня за плечи и заглянула в лицо:

– Иногда кажется, что ты настолько отвечаешь за все и все контролируешь, что непонятно, как тебе помочь. Но если и дальше давить в себе тревоги, однажды может рвануть с такой вулканической силой, что начнешь нюхать бензин, воровать в супермаркетах или коллекционировать нацистские артефакты – или еще что... Может, стоит с кем-нибудь обо всем поговорить?..

– Мозгоправ? Да боже мой, видала я одну такую. Сообщила мне, что типичные симптомы стресса – поглощение шоколада, алкоголизация и закупка странных шмоток экспромтом. Тетя явно с приветом. По мне, так это прямо идеальный расклад.

– Люс, но ты же изменилась. Ты стала такой... насупленной. Жесткой. Даже беспощадной.

– Беспощадной? Ха! Это я-то беспощадная?.. Слушай, а после того как я укокошу Джереми и закопаю в саду, думаешь, можно будет обозначать его как иждивенца?

Фиби обеспокоенно вытаращилась. Я любовно похлопала ее по руке:

– Да ну ладно, Фибс. Сталин или Мугабе – эти да, эти беспощадные. Я – нет. Почему, стоит женщине разок притопнуть шпилькой, ее тут же сравнивают с кровавым психопатом? – Я вздохнула и осела на край ванны. – Просто трудно терпеть, когда люди говорят мне то и дело, эдак с жеманной ухмылочкой: «Очень жаль, что у вас такое с сыном». Спрятаться хочется.

Мы смотрели друг на друга в зеркало. У Фиби карие глаза, тонкие и ровные брови, горсть веснушек рассыпана по щекам и прямой пробор в пшеничных волосах, завивающихся у скул. Я – смуглая и зеленоглазая. Роднят нас только рты. Джереми всегда говорил, что мой рот похож на разрезанную хурму, темно-красную, сочную. Рот моей сестры сложился в сострадательную улыбку, глаза повлажнели. Она оживленно взялась за наведение порядка в моем экстерьере – чтобы не доставать меня соболезнованиями.

– Ну вот что, Люси, дорогая, если уж ты собралась подстричься, давай смягчим тебе образ, идет? – Сестрица, человек практического толка, вооружилась ножницами. – Если чересчур коротко, получится смесь русской толкательницы ядра и гестаповской надсмотрщицы. Если длинновато, выйдет режиссер кукольного театра... Тебе надо такой, знаешь, стиль Клеопатры, прямой боб. Не по линейке – с твоими чертами будет грубо, – а с градуировочкой... Максимум стиля, минимум усилий... Ух ты! – воскликнула она пятнадцать минут спустя. – Посмотри, как здорово теперь видно твои чудные глаза, скулы и длиннющую шею!

Я открыла глаза и подняла взгляд от лужи собственных волос на полу у щиколоток к зеркалу – и удивилась. Финальный результат оказался чистым, лепным.

– А теперь давай приведем в порядок брови. – Она хмыкнула. – А то у них вид беженцев из Афганистана. Я видала гусениц куда ладнее. «А разве можно говорить “ладнее”, мисс? » – передразнила она писклявый голос одной из моих учениц.

Фиби в свое время окультурила и приручила некогда кустистые брови до скобок карандашной толщины, отчего ее лицо теперь всегда словно удивлялось, даже когда удивляться было нечему. Моя дотошная сестрица применила ко мне пинцет, спровоцировав у меня каскад чихов.

– Вот! Смотри! Если выщипать по дуге, глаза получаются куда открытее.

Но они и так в последнее время открытее некуда. Много ли мне надо от жизни? Качественный комплект постельного белья да годный набор сковородок. Любящий муж да счастливый ребенок. Я что, многого прошу?

Не первый месяц горечь и гнев пожирали меня. До края, конечно, я не дошла, но отсюда он вполне просматривался. Саднило всякий раз, когда я думала о Джереми, – будто оголялся какой-то нерв. Может, и впрямь сходить к врачу? «У пациентки наблюдается сбежавший муж и больной ребенок. Других отклонений нет».

Но постепенно память о Джереми размылась. Он обратился в акварельный рисунок, брошенный под дождем, смазанный, поблекший.

Остались лишь Мерлин и я.

Глава 4

Синдром аспарагуса

Наступил наш с Мерлином звездный час – наш личный медсериал. Всего-то не хватало – актерского трейлера со всеми удобствами и 60 000 фунтов за каждый снятый эпизод.

Стоило Мерлину в четыре года опять заговорить, как из него полилось – с неумолчностью лесного ручья. Слова перли из него сплошным транспортным потоком, запруженным байками и параллельно-перпендикулярным безумием. Попытка научить Мерлина чему-нибудь практическому – завязывать шнурки, например, или умываться – со стороны выглядела как инструктаж по обслуживанию ядерного реактора. Он замирал и глядел на меня совершенно потерянно. Однако к пяти годам уже допрашивал меня, годятся ли вошки в домашние крошки, обязаны ли гусеницы превращаться в бабочек, знает ли Бог телефон Пасхального Кролика, болтают ли эти двое с Зубной Феей, и если да, то кто изобрел Бога? Когда в шесть лет у него выпал первый зуб, он почти подготовил презентацию по детской ортодонтии в «Пауэрпойнте».

К семи годам он пожелал узнать, может ли он плакать под водой. В восемь он знал наизусть большую часть Гамлетовых монологов и убеждал меня, что если б у Макбета был «разговорный доктор», он бы не убил Дункана.

– Почему люди называют психиатров «врачами»? Их надо звать «правдачами», – сообщил он мне со всей серьезностью.

Сестрин сын-подросток Дилан поинтересовался, можно ли ему поспрашивать Мерлина о Шекспире – для школьного сочинения. Мерлин не возражает? Спрашивать Мерлина о Шекспире все равно что просить у гемофилика пинту крови. Он истек информацией. Три часа спустя мой племянник, шатаясь, выбрался из комнаты Мерлина, хватая ртом воздух, умоляя о пище и первой медпомощи.

К девяти годам энциклопедическая мания Мерлина переключилась на «Битлз», Боба Дилана, Биг Боппера, Биг Билла Брунзи и Бадди Холли[23]. Ему о них было известно больше, чем их собственным матерям.

К девяти с половиной у него развилась маниакальная зачарованность историей крикета. Мой сын был ходячей Википедией. Я бросила вести дневник: фантастическая память моего сына могла воспроизвести, где я была в любое время любого дня любого года. Но тот же мальчик не мог запомнить, как поджарить тост, как почистить зубы. Он к тому же проникся истерическим ужасом перед насекомыми. По его воплям и метаниям при виде крупной мухи можно было сделать вывод, что на него пикирует бомбардировщик. Паника и неистовство, которыми по-прежнему сопровождались облачения Мерлина, могли говорить лишь о том, что я вымачиваю его одежду в кислоте. Поверх всего у Мерлина был пунктик с прятками в чулане. Шкаф для белья стал его любимым приютом раздумий. Я частенько находила его среди наволочек и простыней – свернувшись калачиком, он писал числа от одного до бесконечности. Он объяснял, что прячется от солнечного света: вдруг мозги расплавятся. Диспраксия – эдакая физическая дислексия – означала, что он не может выстраивать последовательность действий. Выданные инструкции превращались у него в голове в кашу, в китайскую грамоту. Включить чайник или выключить отопление было для него непосильной задачей. Несчастный ребенок постоянно впадал в такую растерянность, что начинал биться головой об пол, до крови. А напряжение сливал на меня. Он то дрался и кусался, то вцеплялся в меня, как тонущий в открытом море. И, в общем, с нами так оно и было. Без руля и без ветрил несло корабль Ее Величества «Аутизм», подмоги не ожидалось, берега не видно.

Но стоило признать, что мой ребенок умственно неполноценный, он вдруг потрясал меня своим кругозором:

– Почему нет синонима слову «синоним»?.. От лука вот плачут, а есть ли овощ, от которого счастье?.. Арфа – это голое пианино?

Таковы были типичные мерлиновские вопросы. Воспитатели и учителя в саду и школе регулярно оценивали IQ Мерлина ниже среднего, Мерлин же постановлял: «Мои разговорные способности превосходят таковые среди моих сверстников».

Иными словами, я не беспокоилась за сына совсем все время – только в те дни, когда всходило солнце.

Жизнь с Мерлином – хождение по минному полю. Никогда не знаешь, где рванет. Впадая в возбуждение, мой сын говорил быстрее, чем аукционный торговец на амфетаминах. Потом тревожность хищником пробиралась к нему в душу, и Мерлина смывало селевым потоком слез, а за ними следовали часы онемелого горя. В один неудачный день, когда ему было около девяти, он попытался спрыгнуть с подоконника. Я заманила его обратно, после чего навесила на все окна замки, и дом наш окончательно превратился в тюрьму. И моя другая забота – ползучее одиночество – от этого только усиливалась.

Сестра-стюардесса и мама-бродяга дома бывали от случая к случаю, и я пробовала чаще видеться с друзьями. Но если дети друзей процветают, преуспевают, получают пятерки, ездят на лыжные курорты и проходят практику в «Вог» и крутых адвокатских конторах, общение с друзьями слишком похоже на кончину от голода под дверью банкетного зала – из-под нее доносятся ароматы, от которых можно свихнуться.

Что же до друзей Мерлина, здесь я попросту торговала собственным сыном. Я подкупала детей из домов победнее бесплатными билетами в кино, тортами, поездками в зоопарк и катаниями на карусели. Я завлекала их к нам домой батутом, настольным футболом и лимонадом без ограничений. Частенько Мерлин в итоге играл рядом с этими детьми – «параллельно», как говорят специалисты. Он не смотрел в глаза и почти все время сидел и раскачивался, но возникала хотя бы видимость дружбы.

В пять лет я обеспечила Мерлину «постановление», то есть отдел образования постановил, что он – ребенок с особыми нуждами. И хоть мне были почти невыносимы все эти энтомологические исследования его пунктиков, «постановление» обещало ему «удовлетворение образовательных потребностей». Местные педагогические шишки решили, что это означает внедрение моего сына в обычную школу, где ему полагается спецподдержка в виде трех часов в день в исполнении неквалифицированной двадцатилетней ассистентки с IQ комнатного растения. Единственная ученая степень, которой девица могла похвастать, была в области Продвинутой Подводки Глаз, и она, возможно, исхитрилась не ошибиться в постановке всех точек над «i» в заявлении о приеме на работу, но школа наняла ее – потому что дешево.

В общем, «внедрение» свелось к тому, что Мерлина сунули в класс, и без того переполненный детьми из неблагополучных семей, где царила атмосфера диккенсовской долговой тюрьмы. Сорок других огольцов, многие – дети беженцев, не владеющие английским, трое – тоже с особыми нуждами (дисфазия, афазия и диспраксия – ни дать ни взять русские фотомодели объединились в поп-трио), а к ним – еще три бестолковые ассистентки, итого сорок четыре человека в крошечном кабинете. Сардины впали бы в клаустрофобию. Без лубриканта не протиснешься.

Преподаватель, пытавшийся как-то мобилизовать хотя бы начатки сомалийского, хинди, заирского, румынского, русского, тсвана, арабского и, может быть, слово-другое из клингона, явно метил в дурку. К своим десяти годам Мерлин преуспел по единственному предмету – «отпрашиванию по болезни». Тут он точно был отличником.

И все равно были у нас свои радости. У Мерлина получалось быть невероятно и нечаянно комичным. От его описаний пылесоса как «метлы с пузом», а гусеницы как «червяка в модном платье» или дискуссии с преподавателем по изо, что «сиреневый – это розовый с претензиями на пурпур», я ржала в голос.

Но его спальня превратилась в испытательный полигон. Каждое утро мне приходилось добывать вопящего и драчливого Мерлина из пижамы и выволакивать в школу. Каждый раз мы планировали выйти из дома в 7.15 – и каждый раз, как по часам, оказывались на крыльце в 8.35. Мой сын ненавидел школу с такой силой, что отказывался выходить из машины. Даже если бы можно было удалить автомобиль хирургическим путем, думала я, сидя на бровке, схватившись за голову, Мерлин все равно был приварен к креслу.

– Не хочу я на уроки. «Урок» означает «порча», «сглаз». Мне такого не надо. Мне от них нехорошо. Это пыточная для детей. Как ты можешь меня оставлять в пыточной на целый день? – выл он, полыхая синими газовыми горелками глаз.

Смятение и недоверие каждый день впечатывали испуг ему в лицо. Единственный человек, которому он доверял, загонял его туда, где его травили за инаковость и колотили так, что однажды пришлось накладывать швы. Как-то он вернулся домой с приклеенной к рюкзаку бумажкой: «Двинь мне, я придурок». Защищать его от такого все равно что не давать льду таять в пустыне Гоби. Но ничего другого мне не оставалось.

Обучать ребенка с особыми нуждами в обычной школе столь же бессмысленно, как купать рыбу. Очередь на обучение в специализированных школах была такой протяженности, что сейчас в первых рядах были кроманьонцы. Годами я упрашивала и умоляла местные власти «удовлетворить образовательные потребности» Мерлина. К тому времени бестолковая ассистентка Мерлина почти все время проводила на больничном – или, как я предполагала, в наркодиспансере, – денег на новую у школы не было из-за сокращений бюджета, и мой сын проводил долгий школьный день молча, стараясь не выходить из тени. Другие дети усердствовали в математике и грамматике. Мой сын усердствовал в невидимости. Если бы придумали экзамен по просиживанию на задней парте и устроению театра теней на стенке, этот малец был бы чемпионом школы, точно вам говорю.

Довольно скоро стало понятно, что «постановление» было не чем иным, как ловкой писулькой, кучерявой клюквой, которая обещала с три короба, но ничего не меняла. Система обильно оснащена «лежачими полицейскими», чтобы семьи не шибко разгонялись. Я пустила в расход кубометры целлюлозы на заявки и ходатайства, повидала батальоны образовательных психологов. Технически это все и есть «забег по инстанциям». Я поцеловала такое количество жоп, что губы потрескались. Бюрократы – вторые после маммологов в рейтинге мучителей.

Одновременно я продолжала разорять себя на экспертов в белых халатах, метавшихся из двери в дверь. Но ни один врач, ни один стетоскопический ум не мог толком диагностировать моего сына. Теперь притчей во языцех стало слово «Аспергер».

– Синдром Аспергера – форма аутизма, но на высокофункциональном краю диапазона заболевания, – сообщили мне за 245 фунтов в час. – Люди с синдромом Аспергера, как правило, располагают интеллектом выше среднего. У них меньше проблем с речью, но есть трудности с пониманием и усвоением социальной информации.

Меня расперло от оптимизма. Нам будто повысили класс размещения в самолете. Или амнистировали в тюрьме. Или подавишься в ресторане, а Джордж Клуни сделает тебе искусственное дыхание. Кроме того, выяснилось, что Джереми ошибался. Стоило, стоило просадить столько денег на экспертов. Мой сын, с присущей ему наивной точностью, определил экспертов как врачей, чьи пациенты никогда не болеют по ночам и по выходным.

«Синдром Аспарагуса», как называл его Мерлин, безусловно объяснял, почему, невзирая на уйму признаков аутизма вроде трудностей с распознанием человеческих эмоций или циклического, навязчивого, ритуалистичного поведения, мой сын напрыгивал на меня со страстью щенка лабрадора и клокотал болтовней.

Но восторгам моим не суждена была долгая жизнь. Все эксперты сходились в одном: лишь в маленькой группе и с обученными педагогами может Мерлин реализовать свои возможности. Врачи, воспитатели, учителя, терапевты, социальные работники, образовательные психологи и бюрократы с этим соглашались. Но платить за это было некому.

Я могла лишь перебраться на следующий уровень бюрократов от образования. Теперь я закупала жопоцеловальную гигиеническую помаду контейнерами. И вот, когда Мерлину исполнилось десять с половиной, его имя попало в некий загадочный список. Мы с Мерлином прыгали от радости в серой конторе где-то на мрачных задах Саутуорка, ожидая важного собеседования. «Щщелк! » – сказал электронный замок. Люди метались по лабиринтам коридоров, и лица у них были, как у Белых Кроликов. Наконец мы дождались: нас встретила сорокалетняя дама с унылой физией. На бэдже у нее значилось «Ла–я».

– Тире произносится, – громко объяснила Латирея.

Она проводила нас в бежевенький кабинет, где мы уселись рядом со стажером, вооруженным карандашом. В безуспешной попытке хоть как-то развеять дух исправительного учреждения Ла–я загромоздила свой стол смурфами, «гонками» и плюшевыми зайками. Вот всему этому зверинцу я и объясняла, как восприятие мира у моего сына крутится и переворачивается – на манер подброшенной в воздух монеты. Я хотела, чтобы Унылая Физия, стажер и их смурфы поняли: ум Мерлина – шарманочный барабан цитат из Шекспира, крикетных счетов, музыки, фактов, фигур, дат и чисел, чисел, чисел – но чисел, которые ни во что не сложить.

Все собеседование Мерлин сиял ангельской улыбкой – спокойной, но отстраненной, – и мы разговаривали не через его голову, а, что ли, в обход. Его лепта в разговоре свелась к единственному вопросу: какого цвета станет смурф, если подавится и умрет?

Как-то определить свойство улыбки бюрократессы не представлялось возможным, но Ла–я – с этим своим произносимым тире – могла же прозреть сияющие глубины сквозь непоседливую поверхность сознания моего сына, а? Однако бесцветное тесто ее лица и холодный безразличный взгляд давали ей блестящий шанс на роль второго плана в фильме «Зомби съел моего ребенка».

– Ну что же, спасибо, что пришли, – произнесла она и взглянула на моего сына как на плод загадочного научного эксперимента. – По вашему поводу состоится межведомственное собрание, и мы сообщим вам, как только решение будет принято.

По опыту учительства я знала, что «межведомственное собрание» – это сборище Важных Персон, которые считают, что нельзя ничего поделать в одиночку. И на этом сборище они вместе решают, что ничего поделать нельзя.

– Мы можем участвовать в собрании? – спросила я.

– Нет, боюсь, что нет, – ответила она так, будто это папский эдикт.

– Почему? Даже убийцам дозволено присутствовать на слушаниях.

Ла–я не привыкла к родительскому панибратству. Ее взгляд скользнул по мне, как холодный яичный желток.

– Вам не кажется, что обсуждение вашего сына в его присутствии нанесет ему эмоциональную травму? – Она многозначительно глянула на результат научного эксперимента.

Мерлин выпрямился с примороженным достоинством, подобающим анатомическому препарату.

– Эмоциональная травма – это ваше исключение нас из процесса принятия решения.

Я тоже глянула на сына. Казалось, само лицо его было ему в тягость. Он мучительно перекомпоновывал черты, складывал их то в улыбку, то в сосредоточенность, словно упражнялся в гуманоидности.

– Допустим, я могла бы прийти одна, – уступила я.

Нос Ла–и, довольно увесистый и слегка изрытый, явно впал в ажитацию.

– Мы регулярно сталкиваемся с ситуацией, когда матери занимаются самостоятельной диагностикой, и это не только не увеличивает ясности, но само по себе является причиной отставания развития у ребенка. Может, причина в вашем разводе? Поведение мальчика может быть простым следствием родительской халатности, – снизошла она до объяснений, слегка приправленных злорадством. – И это, в свою очередь, поднимает вопрос защиты ребенка... – добавила она грозно, подавшись всем своим – и немалым – весом вперед. Для женщины футов в двадцать пять такая биомасса была бы в самый раз.

Мне потребовалось все мое хладнокровие, чтобы не забить ее до смерти каким-нибудь плюшевым бегемотиком.

– Слушайте, я сама – учитель, – взмолилась я, сдерживая тошноту от собственного просительного тона. – Переполненный класс вынуждает приспосабливаться. Дети с аутизмом сложные. Внедрение их в обычную школу не дает результатов. А получить поддержку не проще, чем выиграть в почтовую лотерею.

Но одного того, что мы белые, средний класс, оказалось достаточно, чтобы спустить нас в самый низ ее списка. Я с горечью подумала: какая жалость, что я не одноногая лесбиянка-эпилептичка и агорафобная инуитка, которая, ко всему прочему, еще и боится высоты.

– В Великобритании два миллиона детей, и каждый пятый – с особыми нуждами. – Взгляд на часы означал, что наше время истекло. – Коалиционное правительство считает, что многие из этих детей как труднообучаемые определены ошибочно – для того, чтобы улучшить показатели школы по оценкам, заручиться лучшим финансированием и покрыть скверное преподавание.

Я пропустила этот намек мимо ушей, и тогда она поднялась из-за стола и распахнула дверь.

– Зачастую проблемы детей коренятся в семейных разладах, – холодно заключила она. Эта женщина умела профессионально кривить губы.

В коридоре за дверью нас ждал ряд пустых кресел вдоль стены – как расстрельная команда. После собеседования я просидела, совершенно сдувшись, минут десять, не меньше. Несомненно, новая усовершенствованная любовница моего мужа Одри не потратила бы это время впустую и сделала бы 200 приседаний и 3010 отжиманий от скамейки, но я лишь глядела, как мимо ходят другие отвергнутые матери. У каждой был тот узнаваемый бодрый взгляд, какой присущ облыжно осужденным на пожизненное заключение в конголезской тюрьме. День выдался мрачный и серый, как кладбище. Из-за двери Ла–и доносился неразличимый шелест голосов, решающих судьбу моего сына. Отчаяние подкатывало к горлу. Я подвела Мерлина. В части родительства мне бы стоило носить бумажный колпак с надписью «Стажер».

* * *

За четыре недели ожидания бюрократического вердикта я так, знаете ли, расслабилась, что трусы меняла примерно каждые полчаса. Пока мы ждали вожделенного места, минуты ползли мимо на четвереньках, моля о воде.

Когда письмо с целлофановым окошком наконец плюхнулось на коврик возле двери, я нанесла конверту рваную рану. Ослепительным черным по такому же белому мне сообщали, что на этот раз на всех мест не хватило. Я захлопала крыльями. Я заскулила, как брошенный котенок. Глаза драло, подбородок прыгал. Я запихнула Мерлина в наш видавший виды «фольксваген», погнала к Темзе, припарковалась посреди проезжей части и штурмовым манером ворвалась в здание Унылой Физии. Ее кабинет изрыгнул несвежий, спертый выдох.

Ла–я вскинулась от неожиданности.

– Вам назначено?

– Человек с мозгами или даже умеренно одаренный гриб в силах различить, что у моего сына есть особые нужды, – выпалила я, швырнув отказное письмо ей на стол. – Ну только если вы не носите фильтров от аутизма на очках.

– Вам назначено? – повторила, как далек[24], Унылая Физия.

На лице у Мерлина отразилось головокружительное непонимание. Он вперился в даму своим знаменитым прозрачным взглядом распахнутых голубых глаз, потом нахмурился, будто подсчитывал в уме, и впрямь ли e равно mc². Парнишка мог быть занят расшифровкой генома человека, запросто. Мой сын был на одной с нами планете, но в совершенно ином мире.

– Это какой-то глухой тупик – и добралась я до него вполне шустро, – съязвила я.

Мерлинов ошарашенный вид намекнул мне, что говорю я громче обычного. Громче? Хе, судя по количеству народа, собравшегося у открытой двери, я, похоже, орала так, словно сейчас рожу.

Унылая Физия кивала, будто слушала издалека. Как и все эти бюрократы на манной каше и с прической кексиком, она поднаторела в сочувственных кивках и наклонах головы будь здоров. Хоть сейчас нанимай в собачки под заднее стекло в машине.

– Вы же не можете не понимать, сколько у нас в списках детей. – Голос ее звучал вполне чревовещательски, будто кто-то дергал ее за ниточки. – А мест – сколько есть. Правительство планирует вынести как минимум сто семьдесят тысяч детей из реестра по особым нуждам.

В том, что она говорила, для меня не было никакого смысла, – вероятно, потому, что меня никогда не били тупым предметом по голове.

– Как вы можете вынести его из реестра по особым нуждам, если у него есть особые нужды?

– Кроме того, мы убеждены, что внедрение таких детей в общеобразовательную систему вполне жизнеспособно. – Она склонила голову еще раз и продолжила кивать. – И возможно, это наилучший выход для... – она глянула на скомканное отказное письмо, – для Мерлина.

– Наилучший выход для Мерлина – там, где его не будут бить и оставлять на весь день в углу считать ворон.

Кажется, я чуяла горечь злости у себя на языке. Непривычный к моему ору Мерлин мерцал улыбкой, как умирающая электрическая лампочка.

– Ну уж извините. Но на данный момент из-за сокращений бюджета ваш сын не может быть переведен в другую школу.

– Да ну? Поскольку моего сына не взяли в спецшколу – что мне без конца обещали последние пять лет, – у меня нет никаких претензий к чиновникам от образования, которые все, очевидно, – лицемерное мудачье!

От созерцания трансфигурации родной матери в Аттилу у Мерлина, как у испуганного кузнечика, задергались коленки.

– Поскольку вы, по всей видимости, не справляетесь... – Тестоликая мадам выставила вперед многочисленные подбородки, а жировые гамаки на руках заходили ходуном, когда она потянулась к телефону. – Я созвонюсь с органами опеки...

Куда веселее-то: на меня сверху вниз смотрит бабища, у которой организм задействован как сейф для хранения фаст-фуда?

– Я вижу у мальчика на руках синяки, – заметила она угрожающе.

За окном нависало серое зимнее небо, распухшее от сырости, но я вся раскалилась от негодования и ярости.

– Синяки – потому что он щиплет себя от напряжения, которое накапливает в этой жуткой школе.

– Многие дети, демонстрирующие трудное поведение, зачастую оказываются под охраной от родительского насилия, и все заканчивается лишением родительских прав, – проговорила Ла–я со зловещей искренностью. – Буйное поведение означает, что на вашего сына будет распространяться действие приказа об ограничении свободы, и его препроводят в заведение, где за ним соответствующим образом будут присматривать...

Я мечтала бы предложить ей сесть на включенный шредер или купнуться с пираньями, но вместо этого взяла Мерлина за трясущуюся руку и рванула на свободу, затылком чувствуя праведный огонь ее взора.

По дороге домой я подверглась серьезной опасности пожалеть себя. Я запросто могла бы участвовать в Соревнованиях по Марафонскому Несению Креста среди женщин. Жизнь растеряла весь юмор. Даже вечерняя сводка новостей была веселее меня. «Вешай нос – и решен вопрос» – вот мой персональный девиз. Даже мой воображаемый друг счел меня занудой и убежал играть с кем-то другим. Я напоминала себе, что мне есть за что благодарить судьбу: Мерлин – не овощ с недержанием или в инвалидном кресле. Но он тем не менее нуждался в помощи и заслуживал ее – и кто, если не я, будет за это сражаться? С разгулом сокращения бюджета кучу детишек с менее серьезными проблемами – вроде аутизма или Аспергера – вынесут за скобки. Я старалась взбодриться поникшим духом. Может, мне все-таки начнет везти? Для этого мне просто нужно повесить на ключи не жалкую заячью лапку, а зайца целиком. Хотя, с другой стороны, все равно без толку: бедняге зайцу явно не помогло.

Я провела час перед телевизором – посмотрела что-то джерри-спрингеровское[25], типа «я забеременела от собственного сына, который на самом деле инопланетянин», для подъема настроения, просто чтобы знать: где-то есть люди, у которых все еще более вывихнуто, чем у нас. Меня это и вправду утешило, ей-богу. Для нашей-то драмы на «Опраометре»[26]таких мелких делений и не предусмотрено.

Оказавшись, к своему облегчению, в «нашем замке» – так Мерлин называл наше скромное жилище, – он пригарцевал в гостиную, словно только что с Больших Национальных скачек[27].

– Ну как, мам, – воскликнул он жизнерадостно, – ты осуществляешь свою мечту?

От непоследовательности этого вопроса я аж подавилась.

– Мам, я вот еще что хотел с тобой обсудить... – Мерлин понизил голос и глянул на меня искательно.

Мысленно я препоясала чресла, ожидая серьезного допроса о его диагнозе, ограничении свободы или отсутствующем отце.

– Да, милый? – мрачно ответила я.

– Скажи, ты что предпочитаешь – цветастость или цветистость?

Такого вопроса мне точно никогда не задавали. Небесно-голубые глаза, удивленный, пытливый взгляд, белые кудри, рубиновые губы – ангел-Мерлин будто выпал с полотна Боттичелли.

– Цветистость, – выбрала я и рассмеялась.

Чтобы отпраздновать нашу цветистость, я разрешила нам слопать спагетти болоньезе прямо у телевизора. Но стоило мне ощутить хоть какую-то цветастость жизни, одним нажатием кнопки на пульте я опять оказалась в пучине отчаяния. Низкий соблазнительный голос Пудри Хепберн просочился сквозь телеэкран и опутал всю гостиную. Вот как эта мужекрадка стреножила свою жертву. Я глянула в телик: фигуристая гадюка змеилась вокруг своего успеха – каждой жилой высокобелкового, безуглеводного, насиликоненного, изысканно-бордельного тела. Для услаждения мужской аудитории она соблазнительно слизнула крем-фреш с наманикюренных пальчиков, после чего провела языком по домашней колбаске. «Теперь добавим soupзon пошлых намеков, щепотку double entendre [28], перемешиваем, пока не забулькает».

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒