ТРЕБНИК ПОБЕЖДЕННОГО: ЧОРАН В ГОДЫ ОККУПАЦИИ

⇐ ПредыдущаяСтр 27 из 35Следующая ⇒

Ясно одно: Чоран, как и предполагалось, поселился в Париже, где, как нам уже известно, он и пребывает в октябре 1941 г. — об этом опять свидетельствует сигнал СОС, вновь поданный им его вечному благодетелю. Дюпрон в то время находится в Монпелье, и Чоран в своем послании ему объясняет, что у него хватило бы денег продержаться еще несколько месяцев (несомненно, жалованье за май, присвоенное к великому сожалению поверенного в делах...), однако теперь ближайшее будущее не вызывает у него абсолютно никакого беспокойства благодаря последней открытке великодушного профессора. Почти сконфуженно Чоран признается, что обратиться за помощью его заставила «боязнь фатального потом (подчеркнуто им. — Авт. ), которое парализует его дух». Чоран — уже вечный студент; однако ему удается быть убедительным и продлить срок стипендии до конца 1944 г.

Перефразируя Андре Бретона, можно сказать, что Дюпрон явился тем прохожим — а может быть, и проходчиком, — который сыграл серьезную роль в истории франко-румынских культурных отношений. В частности, именно к нему обратился в 1937 г. Элиаде с просьбой перечитать статью Раффаэле Петтацони для первого номера редактируемого им журнала «Залмоксис»[761]. Более того, Дюпрон даже выказывал беспокойство по поводу участи его румынских протеже в Париже после Освобождения, поскольку до конца августа 1944 г. Румыния продолжала участвовать в войне на стороне фашистской Германии. Подтверждение можно обнаружить в одном из досье Фонда Чорана при Литературной библиотеке им. Жака Дусе. Там хранится отдельный листок без даты и подписи, на котором от руки написано: «Выяснить, что теперь с румынскими студентами, проживающими в Париже в связи с прохождением обучения. Не арестованы ли они? В подобном случае Дюпрон, бывший директор Института Французских исследований в Румынии, ручается за двух из них: Александра Шабера (проживающего по адресу ул. Эколь де медсин, 4) и Эмила Чорана (проживающего по адресу Отель Расин, улица Расина, V округ)». Испытывал ли Чоран по-настоящему благодарность к Дюпрону? Он всегда вспоминал, что «Дюпрон оказал ему огромную помощь». Во всем остальном французский историк привлекал его в значительно меньшей мере, чем Людвиг Клагес. Чоран рассказывал, что служил ассистентом Дюпрона в Сорбонне, где получил место по возвращении из Румынии. Он сознается, что ходил туда в течение года из благодарности, но «это была смертная пытка: он был неглуп, но не обладал темпераментом и был неинтересным. Через год я себе сказал: «Довольно! Я его уже отблагодарил»[762].

Тем не менее именно благодаря скучному Альфонсу Дюпрону Чоран жил в оккупированном Париже как молодой рантье. Об этом периоде мало известно, за исключением того, что румынский философ, как обычно, вел существование маргинала. Он перестал сотрудничать и с румынскими печатными изданиями, за исключением одного эссе, носившего многозначительное название «Никого нет»[763]. Эссе лишено какой бы то ни было политической окраски. Очень трудно составить себе точное представление об умонастроениях Чорана и об эволюции его политических представлений в течение всего этого периода безвестности. Общий результат, полученный на основании имеющихся в нашем распоряжении данных носит противоречивый характер.

Чоранова ностальгия в «Комедии»

Румыния явно от него отдаляется. Как сам Чоран сообщает Альфонсу Дюпрону в июне 1941 г., он отказался от грандиозных прожектов национальной революции, столь длинно изложенных в «Преображении» в 1936 г. Уж слишком его соотечественники посредственны. Румыния все еще присутствует в «Требнике побежденных», составленном в отеле Расина в 1940—1944 годах, но уже рисуется полутонами. Сочетание ненависти (к прошлому и традиции) и экзальтации (в отношении собственного будущего) сменяется единым чувством — смирением. Чорановская Румыния отныне — «горестная родина», «родная пустыня»[764]. Но главное — она вызывает глубокое разочарование. Потомки даков кажутся ему теперь расой побежденных, своих сограждан он отныне видит не идеалами для подражания, а пастухами. Мечта о национальном коллективизме погибла, и философ пытается забыть о своей горечи в парижских предместьях. Он, по всей вероятности, считает, что его народ оказали недостойным его амбиций. Реформа государства, чувство власти, руководство молодежью, строительство Judenrein (свободной от евреев) Румынии — легионерской страны с мужественными добродетелями? «Придумывать ей призвания, которые она тут же опровергнет? Больше не могу. Ее существование оскорбляет все, что поднимается над разочарованием», — пишет он в «Требнике». Потерпевший поражение Чоран решает жить отныне как «потерявший корни, но нашедший отраду в долинах с лучшей почвой»[765]. Тем не менее разрыв Чорана с родиной не следует абсолютизировать, поскольку сам он сознавался впоследствии, что в это время решил... углубить свое знание румынского языка. С этой целью он посещал православную церковь, где буквально глотал все книги, попадавшиеся ему под руку[766]. Напомним также, что в годы оккупации Чоран продолжал писать на румынском языке. При этом он отказывался от заказных работ — в частности, таковую ему предлагала некая мадемуазель Манеску, сотрудница дипломатического представительства Румынии в Виши, откуда Чоран был изгнан несколько месяцев назад. Инициатива по предложению этой работы исходила от Леонтина Константинеску, коллеги Элиаде по посольству в Португалии. Речь шла о предложении оплатить «эссе против (дальше неразборчиво. — Авт.)» — так Чоран коротко объяснил Элиаде в открытке от 8 марта 1942 г. «Я отказался по разным причинам», — писал он. Поскольку предмет заказа разобрать невозможно, мы не в силах удовлетворить наше любопытство на сей счет.

Судя по последующим рассказам Чорана, в оккупированной французской столице он посещал литературные кафе и салоны. Какие — неизвестно. В еженедельнике «Комедиа» от 4 сентября 1943 г. он все же решает опубликовать (под псевдонимом «Эммануил Чоран»! ) статью под названием «„Dor “, или Ностальгия». «Dor » — непереводимое румынское слово, род горестной меланхолии, той самой, которой проникнут «Требник». Еженедельник «Комедиа» относился к числу коллаборационистских средств массовой информации. Тем не менее по отношению к оккупантам он занимает двойственную позицию. До 1937 г. это было ежедневное издание, посвященное театральным постановкам. Перестав выходить с указанного года, оно было затем возобновлено в июне 1941 г. с согласия и под непосредственным контролем Немецкого института при посольстве Рейха с целью способствовать развитию франко-германского сотрудничества в области культуры. Разрешение на возобновление издания было получено благодаря ряду компромиссов, например публикации на его страницах многочисленных прогерманских статей. Но литературная страничка еженедельника, напротив, осталась политически не ангажированной. Ряд писателей, в том числе Франсуа Мориак, всегда решительно отказывались от всякого сотрудничества с этим изданием. Тем не менее двойственность позиции редакции позволила ей привлечь таких известных авторов, как Жан Полан, Жан-Поль Сартр. «Комедиа» даже стала главным местом публикаций авторов издательства «Галлимар», не занимавшихся сотрудничеством с немцами в области идеологии[767]. Публиковаться в «Комедиа» — значило обозначить свои определенные политические пристрастия. Тем не менее этот еженедельник был в тот момент далеко не самым компрометирующим в списке коллаборационистов от литературы, не таким, например, как «Же сюи парту» и «Ла Жерб».

Итак, чему же посвящена статья названного Эмманюэля, под которую отведена целая полоса и которой предшествует подзаголовок редакции «Тайны румынской души»? Чоран избрал тему, весьма близкую к проблемам национальной психологии. Он размышляет, насколько важнейшие слова того или иного языка передают глубинные чувства говорящего на нем народа. Так, он говорит об отрицательной энергии румынского «Dor », «всплывшего из темных глубин крови, словно грусть земли». Точно так же «„Sehnsucht “ исчерпывающе выражает основные конфликты немецкой души. Не существует пути для устранения противоречия между немецким «Heimat » (отечество) и бесконечностью. Это — и иметь корни и одновременно быть их лишенным; это — невозможность компромисса между родным очагом и чужими далями». Германия в это время командует Европой, и читатели «Комедиа», несомненно, поразмыслят над заключительной фразой этого абзаца: «Быть может, империализм по своей внутренней сущности и является политическим выражением Sehnsucht? » Чоран завершает статью следующим двусмысленным предложением: «Запад переживает горе от ума; юго-восток Европы — горе от души. В обоих случаях все идет плохо — каждый слишком далеко зашел в этом одностороннем движении. Одни растратили душу, у других ее слишком много. Мы все в равной степени отдалились от самих себя»[768]. Эти слова двусмысленны: непонятно, скрывается ли за ними завуалированная критика в адрес Германии, или, напротив, автор дает понять, что задача восстановления равновесия между восточным избытком души и западным избытком ума по плечу именно Великому Рейху.

Осторожная позиция Чорана вполне соответствует тому, что о нем рассказывает Мирча Элиаде в своем португальском «Дневнике» под 22 сентября 1942 г. Новости о Чоране Элиаде узнает от Пики Погоняну, лица, близкого к королю Михаю, приехавшего в Лиссабон после двухмесячного пребывания в Париже. Погоняну сообщает, что Чоран уже избегает публиковаться в немецких газетах, потому что, по его собственным словам, «не хочет компрометировать себя в глазах своих французских друзей». Элиаде уточняет, что Погоняну, общавшийся с Чораном в Париже ежедневно, рассказал, что тот «изучает английский и пишет книгу о Франции». Две последних информации абсолютно точны. Чоран сам поведает в 1990 г. Габриэлю Личану, да и другим своим собеседникам, что в годы оккупации он посещал курсы английского языка при Сорбонне, что он поставил себе целью заниматься этим языком систематически и каждый день ездил на велосипеде в английскую библиотеку, которая, как ни странно, продолжала работать, — брал там по 5—6 томов[769]. Отсюда уже оставался один шаг до утверждения, что в то время «он полностью ориентировался на англосаксонский мир»; но мы бы поколебались, прежде чем совершить этот шаг вместе с ним.

«О Франции»: неизданная рукопись 1941 г.

Действительно, совершенно иное впечатление возникает на основе работы Чорана, посвященной Франции, о которой упоминает собеседник Элиаде. Рукопись не издана по сей день; она хранится в папках Литературной библиотеки им. Жака Дусе наряду со второй частью «Требника побежденных», озаглавлена «О Франции» (Despre Fran& #539; a) и помечена 1941 г. Чоран, по всей видимости, никогда не собирался ее публиковать — об этом свидетельствуют несколько строчек на отдельном листке, приложенном к тексту. Они написаны по-румынски от руки карандашом: «Ложные концепции, ошибочные размышления. Все надо переделать под другим углом зрения. Плод меланхолии, с которой я не справился»[770]. Это рукопись из 76 страниц, написанных черными чернилами; почерк и размеры страниц постоянно меняются. В основном она представляет многословные размышления об упадке Франции и ее неминуемом конце. И по тону, и по содержанию написанное очень близко к «Фрагментам из Латинского квартала», которые Чоран публиковал в румынской прессе в 1938 г. Нельзя не отметить, что некоторые пассажи буквально слово в слово повторяют «Провинциальный Париж», изданный в Бухаресте в декабре 1940 г.

В этой рукописи Франция описывается как усталая страна, страна в агонии, логическим завершением которой является немецкая оккупация. Автор задается вопросом, каков был бы его политический выбор, если бы он был французом. Демократия? Но после того, что вековые злоупотребления доказали «принципиальную бесполезность» революции 1789 г., после того, что ее идеи скомпрометировали себя и проржавели, какое новое содержание можно в них вдохнуть? Итак, демократия ни в малейшей мере не трогает его сердце. Патриотизм? Французы выхолостили его содержание, когда оказалось, что они неспособны пожертвовать собой ради своих убеждений. В целом текст демонстрирует удивительный парадокс. С одной стороны, Чоран пропитан все тем же витализмом, который он исповедовал в 1930-е годы. Это следует из радикального противопоставления «анемии» Франции, где доминируют стремление к форме, акосмическая и абстрактная культура — витальности славян и немцев. По крайней мере, их инстинкты сохранились в неизменном виде, утверждает он. А что же Франция? Ее дух покинул ее, как только она прекратила возвышать свои концепты до уровня мифа. Она страдает от избытка культуры. Но под этой культурой распростерт человеческий труп; вот что означает сегодняшняя французская пустота. Без сомнения, в чорановских рассуждениях все еще чувствуется сильное влияние Шпенглера, которого он открыл для себя в 1920-е годы. Вместе с тем Чоран видит причину упадка Франции в любви к жизни ради жизни — подход, с позиций жесткого витализма могущий показаться парадоксальным. Автор «О Франции» поясняет свою мысль: упадок настает, когда жизнь сама расценивает себя как высшую ценность, когда нет ничего выше нее, никакой другой ценности — даже «фикции» свободы, которая считалась бы достойной отдать за нее жизнь. При упадке жизнь становится самоцелью — в этом и состоит секрет разрушения! Конечно, Франция еще бьется в судорогах. И это нормально: что может быть естественнее подобных движений, когда умирающий народ отказывается умирать? Однако не следует верить внешним проявлениям, утверждает Чоран достаточно противоречиво. Дело в том, что французы себя не любят. Впрочем, это единственное качество, которое он еще за ними признает: если бы они не испытывали отвращения сами к себе, они не заслуживали бы ничего, кроме презрения!

Суть этой работы, переходной между румынским и французским периодами творчества Чорана, можно коротко выразить так: Франция — страна напыщенная и устаревшая, ей нечего больше предложить человечеству. На вопрос, поставленный в начале работы, Чоран отвечает так: если бы я был французом, я бы ударился в цинизм. Ведь Францию воспринимает именно та часть моего «я», которая сгнила, — замечает он. Отвращение и ненависть к самой идее прогресса — их Чоран будет культивировать и в последующих работах — открыто высказываются им на последних страницах книги. Понятие прогресса, свидетельствующее о метафизической недостаточности современного человека, впервые было выдвинуто Францией; она же первая за это и заплатит! — безжалостно констатирует он в 1941 г. Быстрый упадок Чоран считает «актом правосудия», вновь обращаясь к идее, высказанной ранее в статье о провинциальности Парижа: оккупировав Францию, немцы лишь утвердили существующее положение вещей[771]. Самое меньшее, что можно сказать по этому поводу, — в своих размышлениях касательно упадка Франции Чоран удивительно последователен. 40 лет спустя в беседе с Сильви Жадо, опираясь на фразеологию, поразительно сходную с той, которая использована в рукописи 1941 г., он заявлял: Франция «переживает исторический период усталости, поскольку в Европе она больше всех остальных себя растратила. Это, наверное, самая цивилизованная страна, но и самая уязвимая, самая изнуренная»[772].

Философ довольно часто обращается к проблеме коммунизма. Антибольшевистская пропаганда, распространяемая в Румынии в 1920—1930-е годы, оказала на него большее влияние, чем он сам представлял. Он считал, что отныне Франция лишена революционной участи. Однако у нее имеется лишь один социальный резерв — пролетариат, и единственный возможный путь — коммунизм. (В этом Чоран сходился с Мирчей Элиаде, который в 1943 г. опасался столкнуться с нацией, смертельно пораженной красной болезнью.) Ее якобинская традиция делает невозможными иные варианты эволюции, заключал румынский изгнанник, который между тем уже много месяцев пребывал в петэновской Франции! [773]В размышлениях об упадке приютившей его страны присутствует и образ еврея, как всегда в виде генерализованного стереотипа. Но это уже совершенно иной образ, чем в «Преображении». Из неизданной рукописи 1941 г. нам становится известно, что всем нациям-неудачницам присущи некоторые черты иудейской двусмысленности: их грызет неотвязная мысль[774], что они не состоялись.

Встреча в оккупированном Париже: Беньямин Фондане

Возможно, что смена тональности в отношении евреев была до некоторой степени спровоцирована встречей Чорана с румынским философом еврейского происхождения Беньямином Фондане, происшедшей в оккупированном Париже. Фондане, чье настоящее имя было Беньямин Векслер, родившийся в Яссах в 1898 г., последователь Льва Шестова, эмигрировал в Париж в 1923 г., женился на француженке Женевьеве Тиссье и натурализовался во Франции в 1938 г. Его перу принадлежало множество книг, в том числе «Больная совесть» — одно из великих творений, оставшихся непризнанными в XX веке[775]. «Лицо его было самым изборожденным морщинами, самым высохшим, какое только можно себе представить; морщинам, казалось, тысяча лет, но они ничуть не были застывшими — их оживляло глубочайшее страдание... При малейшей мысли о Фондане я немедленно оказываюсь во власти страшного воспоминания об этом лице»[776]. Так писал об этой встрече Чоран в «Упражнениях в восхищении». В течение трех лет Чоран и Фондане часто встречались — их объединяло общее преклонение перед Шестовым. Фондане жил в доме 6 по улице Роллен — в доме 14 по той же улице в 1644—1648 годах обитал Декарт. Это маленькая улочка, в стороне от городского шума, она выходит на улицу Монж. Кабинет Фондане располагался во втором этаже, окнами во двор. В те годы философ был погружен в работу над рукописью «Бодлер и опыт падения в пропасть», его последней книгой, так и оставшейся незавершенной[777]. «Я познакомился с ним во время оккупации и часто навещал его, — продолжает Чоран. — Я всегда «забегал к нему на часок», а проводил там весь день до вечера — разумеется, по моей вине, но и по его тоже: он обожал говорить, а у меня не хватало смелости прервать этот монолог, изнурявший меня, но и восхищавший»[778].

Беньямин Фондане посещает семинары Башеляра в Сорбонне[779], без колебаний ходит на тренировки в плавательный бассейн на улице Понтуаз и даже рискует совершать частые набеги в книжный магазин Жозе Корти против Люксембургского сада. Все это опасные места для еврея, отказавшегося нашить на свою одежду желтую звезду. Потому что Фондане, которого Чоран описывает как особого человека, человека «исключительного благородства», живущего в мрачную эпоху, решил вести жизнь свободного человека. Улица Роллен, объяснял Чоран в беседе с Арта Луческу в 1992 г., давала ему чувство защищенности. Но он не сидел дома. Он ходил повсюду. Чоран уговаривал его переехать. Его жена тоже уговаривала его спрятаться. Безуспешно[780]. В 1947 г. Женевьева писала Жаку Баллару, главному редактору журнала «Кайе дю Сюд», где в 1943 г. были опубликованы отрывки из «Бодлера», что порой ее муж говорил ей доверительным тоном, с особым, присущим ему юмором: «Если бы Гитлер подозревал о моем существовании, он бы велел меня арестовать...»[781]

Непоправимое произошло 7 марта 1944 г. По доносу соседа (по всей вероятности, привратника их дома) Фондане и его сестра Лина были схвачены полицией. У него хватило времени нацарапать несколько строк на листке бумаги, который он оставил на своем рабочем столе: «Вьева, это случилось. Я в префектуре. Предупреди Паулана». Обоих, его и сестру, отправили в лагерь Дранси. Полан немедленно сообщил о случившемся двум другим друзьям Фондане: физику Стефану Лупаско и самому Чорану. Они неоднократно совместно ходатайствовали перед оккупационными властями, чтобы освободить Фондане и Лину. Следует отметить, что дело это было довольно рискованное. Шансы на успех были очень невелики. Тем не менее трое друзей добились своего. Беньямина Фондане было разрешено освободить как «супруга арийской женщины» — но одному, без сестры. Он наотрез отказался. Паулан, Лупаско и Чоран предприняли еще одну попытку — на сей раз напрасно. 30 мая эшелоном № 75 Беньямин Фондане депортирован в Освенцим. Он погиб в газовой камере в Биркенау 3 октября 1944 г.[782]

Невозможно себе представить, чтобы для Чорана не стали шоком сперва непосредственное столкновение с трагедией, главным действующим лицом которой явился его близкий друг, а затем конкретные и смелые меры, принятые, чтобы вырвать Фондане из когтей Виши. После этой даты — 7 марта 1944 года — Чоран уже вряд ли был способен написать строки, встречающиеся в книге «О Франции»: «Лишь два вида наций не клонятся к упадку: те, в чьей истории никогда не было периодов славы, и евреи». Арест Фондане стал для него тяжелым потрясением; это доказывает энергия, с которой он помогал Женевьеве в издании рукописей своего погибшего друга[783], а также тот факт, что и 40 лет спустя при упоминании имени Фондане Чоран неминуемо обращался к рассказу об обстоятельствах его ареста и смерти[784]. Он отмечал в письме от 21 октября 1980 г., адресованном немецкому писателю и эссеисту румынского происхождения Дитеру Шлезаку: «Я действительно хорошо знал Фондане и часто общался с ним в годы оккупации. Он был наделен высочайшим умом. Участь этого великолепного человека не дает мне покоя. Он никак не стремился избежать несчастья, к которому испытывал мистическое влечение»[785].

Тем не менее по поводу этой истории ощущается странная неловкость — словно Чоран так никогда и не набрался смелости посмотреть правде в глаза. В частности, в его описании Фондане от 1978 г., где говорится о событиях периода оккупации, нет и намека на иудейство его друга. Напротив, Чоран упоминает о его «молдавском происхождении»[786]. Та же проблема возникает при ознакомлении с предложенными им двумя различными объяснениями причин, по которым Фондане не желал прятаться. В «Упражнениях» и в письме 1980 г. Чоран утверждает, что Фондане «пребывал в убеждении, что несчастье неизбежно» и что, по всей вероятности, внутренне он «смирился с положением жертвы» вследствие того, что «трагедия его словно заворожила»[787]. О Фондане — интеллектуале-еврее здесь речи нет; он словно бы стерт резинкой и заменен молдаванином. Однако все происходит так, будто отторгнутый персонаж возвращался под видом Вечного Жида, под воздействием «мистического сообщника — Неизбежности». Арте Луческу Чоран, напротив, объяснял, что его друг не отдавал себе отчета, насколько велика опасность, что представляется более вероятным, был уверен, что «все обойдется», и при любом случае утверждал, что он утратил известность, что в книжных магазинах больше нет его книг.

Законно задать себе вопрос: что почувствовал Чоран, когда Фондане, абсолютно ничего не знавший о прошлом великом увлечении своего собеседника нацизмом, сказал ему следующую фразу (Чоран утверждает, что запомнил ее совершенно точно, и приводит в «Упражнениях в восхищении»): «Перечислив все жуткие пороки Гитлера, он описал мне будущий крах фашистской Германии — причем описал как очевидец, в таких подробностях, что мне показалось, будто он бредит. Но потом все так и произошло»[788]. Чоран уточняет, что данный разговор имел место в одну из их первых встреч, т. е. в конце 1941 — начале 1942 года. А в 1943 г. Элиаде в своем португальском «Дневнике» отмечал, что Чоран предвидит разгром Германии и победу коммунизма и что одна эта перспектива «оказывается достаточной, чтобы он отрешился от всего». Но каковы же на самом деле мысли Чорана? И что за фантастическая идея пришла ему в голову — устроить в первой половине ноября 1943 г. встречу Беньямина Фондане с Мирчей Элиаде, с его тогдашними уже известными нам политическими убеждениями (см. главу VI настоящей работы). Элиаде вспоминает об этой встрече в «Отрывках из дневника II» (запись от 6 июля 1975 г.) Верно, происшедшая тогда дискуссия была весьма острой — иначе вряд ли бы она помнилась столь отчетливо тридцать лет спустя. Историк религий, в то время находившийся на дипломатической работе, вспоминает, что разговор перешел на проблему народов, которым благоприятствует или не благоприятствует история. Представим себе на минуту эту сцену: Элиаде долго разглагольствует, жалуясь на «испытания, выпавшие на долю малых наций» (таковы были занимавшие его тогда мысли, уточняет он в «Отрывках»)[789]; он распространяется о ни с чем не сравнимых несчастьях антонесковской Румынии, которой угрожают одновременно «азиатские орды» и англо-большевики, и называет румын «жертвами». По всей вероятности, он ни словом не упоминает о преследованиях и уничтожении, которому подверглись в это время европейские евреи. Напротив него — Фондане, пытающийся оставаться вежливым, несмотря на репутацию великого спорщика; он, как обычно, сворачивает одну сигарету за другой. По рассказу Элиаде, который и через 30 лет, видимо, не понимает намека, суть ответа Фондане состояла в том, что историческая неудача нации определяется бессилием ее элит. На исполненном эвфемизмов языке Элиаде это звучит так: «Нехватка творческого воображения у представителей культуры, о которой идет речь». Историк высказывает следующее удивительное умозаключение: «Я не слишком уверен, что он был прав»[790]. Можно себе представить и присутствующего при этом Чорана, пунцового от неловкости, — ведь неожиданно он открыто столкнулся со всем, чего старательно избегал, со своими собственными внутренними конфликтами.

Смятение, ощущение, что он разрывается между двумя привязанностями, свидетельствующие о несоответствии несомненной человечности Чорана и тяжкого груза его идеологических убеждений, — таковы неразрешенные противоречия, которые мучают философа, отошедшего от одного мира и не примкнувшего к другому. Они проявляются в открытке от 29 октября 1944 г., адресованной Альфонсу Дюпрону. Со времени их последней встречи прошло больше трех лет — «за эти годы я столкнулся со многими неясностями, по поводу которых я не смог определиться и был вынужден их отодвинуть на дно души. Все это было бы менее мучительно, если бы я мог поделиться с человеком, искренне меня понимающим»[791].

Последняя военная зима в кафе «Флора»

Приближалась последняя военная зима. Она оказалась особенно холодной. Поэтому Чоран, живший в плохо отапливаемой гостинице, проводил все дни в кафе «Флора». Он приходил туда ежедневно в 8 утра, как на работу, и по счастливой случайности постоянно оказывался сидящим неподалеку от Сартра. Как удачно выразился Габриэль Личану, это походило на «такую разведывательную операцию, которые обыкновенно предшествуют судьбоносному сражению»[792]. За несколько месяцев до этого, 3 мая 1944 г., философ написал дружеское письмо Мирче Вулканеску, который переслал ему свою книгу «Румынское измерение существования» с посвящением Чорану. Последний выразил благодарность, что не помешало ему отрицательно отозваться об их общей родине. Он однозначно предпочитал Румынии славный Париж — тот самый, где, как он писал Вулканеску, он загнивал уже 7 лет[793]. Он и своим родителям доверительно сообщал 10 августа, что не собирается возвращаться в Румынию[794]. Чоран уже от нее отошел, и правильно сделал: ведь сражение, о котором упоминалось выше, обещает быть жестоким.

Через два года Чоран принял решение — писать только по-французски, на языке, наиболее чуждом его натуре и ее неординарным проявлениям. По его собственному признанию, он влез в этот язык, как натягивают смирительную рубашку. Ему предстоят тяжелые испытания: придется не только завоевывать признание в литературном мире Франции, но и рассеивать возникающие подозрения политического характера и придумывать себе презентабельное прошлое. Тем более что часть тех румынских эмигрантов, которые за это время переселились во Францию, кажется, еще не забыли его пламенные статьи во «Vremea ». Так что он стремится предвосхитить события, посылая из недавно освобожденного Парижа (29 октября 1944 г.) Дюпрону послание следующего содержания: «Некоторые из моих соотечественников, руководствуясь не столько злобой, сколько избытком воображения, развлекаются тем, что устраивают мне сюрпризы, для меня слишком сильные». Мы не знаем, о чем, в сущности, идет речь, но это дело, кажется, весьма беспокоит бывшего приверженца Железной гвардии. Он пытается принять предупредительные меры, излагая собственную версию происшедшего. «Я Вам расскажу все не таясь, — пишет он, — без горечи и спокойно, поскольку мое философское образование приучило меня относиться ко всему со стойким скептицизмом».

Той зимой 1943—1944 года Ионеско (он скоро будет повышен по службе — получит должность главного культурного секретаря II класса) все еще тщательно составляет свой послужной список в румынской дипломатической миссии в Виши. После Освобождения он с женой и маленьким ребенком поселится в Париже в скромной квартирке на втором этаже дома, расположенного в XVI округе, на улице Клод-Террас. В нескольких сотнях километров от них Элиаде пережевывал свои переживания и, созерцая океан, также готовился к переходу в новую веру. Подводя своеобразные итоги, он записал в своем дневнике 9 января 1945 г.: «Моей патетической любви к Нине и моим легионерским исканиям в метафизическом и религиозном плане соответствуют страстные поиски Абсолюта». Укрепив свой дух этим открытием, теоретик вечного возвращения может отныне вычеркнуть из своей жизни воспоминания об «исканиях», заменив их «страстным поиском». При этом его так никогда и не посетило ощущение виновности в предательстве себя, своих «друзей» и политических убеждений.

Глава восьмая

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒