ПЕРИОД ПОСЛЕ 1989 ГОДА И ВСТУПЛЕНИЕ НОВЫХ ЧЛЕНОВ В ЕС: ПОКОНЧИТЬ С ПАТЕРНАЛИЗМОМ

⇐ ПредыдущаяСтр 34 из 35Следующая ⇒

Пойдем дальше. Мы ведь тоже повинны в том длительном молчании, существовавшем вокруг политического прошлого этих мыслителей. И здесь необходимо поднять данную проблему, особенно важную в ситуации, сложившейся после 1989 г.: на Западе, в том числе и в научных кругах, все еще сохраняется неоколониалистский подход к восточноевропейским элитам. А эти элиты, на свое несчастье, в ответ охотно пытаются интериоризировать идентичность вечно колонизованных народов Европы.

Три исследованных нами биографии были скрыты завесой глубокой тайны — как мы видели, на то имелось множество взаимосвязанных причин. Помимо попыток сокрытия или отрицания собственного прошлого, исходивших от самих наших героев, еще существовала благодетельная стена эмиграции, усиленная впоследствии воздействием Берлинской стены: движение между двумя Европами прекратилось, компрометирующие письменные источники оказались недоступными. И два этих момента оказались накрепко сцементированы третьим методом защиты — ее оказывали некоторые еврейские интеллектуалы (Гершом Шолем, Сол Беллоу). Не менее важную роль сыграло то обстоятельство, что в обстановке холодной войны от общественности была скрыта принадлежность к крайне правым ряда интеллектуалов, сумевших впоследствии проскользнуть сквозь ячейки (антинацистских) чисток. Во всяком случае, даже если правда об их деятельности просочилась на поверхность уже в 50—70-е годы, широкая общественность продолжала ничего не подозревать. Климат для этого был совершенно неподходящим. Он изменился лишь в 1980-е годы, вследствие, с одной стороны, воздействия «эффекта Горбачева», с другой стороны — роста значимости Катастрофы для обществ Запада. Конец названного десятилетия, кульминация которого пришлась на 1989 г., явился неоспоримым поворотом. Но в каком смысле? Действительно, в этот момент вышли в свет качественные, солидно документированные исследования касательно конкретных аспектов политического прошлого Элиаде, Чорана и других. Вместе с тем в реальности посткоммунистический период оказался неблагоприятным для бесстрастного обсуждения подобных сюжетов. Представляется необходимым остановиться на данной проблеме подробнее.

В Румынии, где знаменитая троица отныне занимает важное место в пантеоне национальных героев, любой вопрос об их духовном наследии, затрагивающий также и политические аспекты их прошлого, вообще любое возражение против того облагороженного варианта их биографий, который они сами и предложили, были расценены большинством интеллектуалов как оскорбление, более того, как настоящий заговор, затеянный с целью исключить их страну из клуба цивилизованных наций. Подобный подход весьма затрудняет установление диалога со сторонниками критического историографического подхода, вне зависимости от того, являются ли они иностранцами. Это весьма печально. Такие блокировки (blocages ) — лишь один из показателей невероятной сложности для Востока (Восточной Европы) обращаться к своему недавнему прошлому и противостоять ему[1063]. Это и один из показателей тех трудностей, с которыми сталкивается Румыния, овладевая своим прошлым; там, в частности, реабилитируется в последние годы образ маршала Иона Антонеску[1064]. Еще одна линия сопротивления сопряжена с тем, что после 1989 г. приоритет отдается изобличению преступлений коммунизма. В подобном контексте интерес, проявляемый к прошлому интеллектуалов, когда-то примыкавших к фашизму, расценивается как попытка отвлечь внимание от прошлого интеллектуалов-экс-коммунистов — «не менее несовершенного», по выражению американца Тони Джудта[1065].

Однако, выходя из коммунизма, Восточная Европа проявляет себя как регион, где пока еще не понимают, как удовлетвориться подходом, суть которого в том, чтобы оценивать две великие катастрофы века во взаимодействии. В самом деле, как рассматривать коммунистический период, не исследуя проблему эндогенных факторов, сделавших возможным длительный процесс развития аппарата? Не возвращаясь к антидемократическому повороту, свершившемуся в 1947—1948 гг., но уходящему корнями и в 1930-е годы, во времена, говоря о которых нельзя не обратиться к неизбежному и крайне чувствительному вопросу ответственности политических и интеллектуальных элит? [1066]Для нас тут имелось множество аспектов, которые нельзя было терять из виду, если мы хотели оценить операционную ценность подхода, сконцентрированного исключительно на требовании «судить коммунизм». Этот подход не только не предполагал включения в исследование тяжелых вопросов, перечисленных выше; напротив, довольно часто он предусматривал возможность их обходить.

К приведенной аргументации во Франции серьезно прислушаются по двум причинам, чреватым, на наш взгляд, недоразумениями. Первая заключается в известном патернализме по следующему поводу: «Восточноевропейские интеллектуалы по-прежнему поклоняются своим идолам, это понятно. Но стоит ли мерить их той же меркой, что и нас, баловней истории и ее правопреемников? Стоит ли предъявлять к ним те же требования, что мы предъявляем к нам самим, в том числе и в области истории или социологии интеллектуалов? » Данная позиция порой проникнута постколониальной снисходительностью, не проявляющей себя открыто, за исключением того случая, когда она сочетается с определенной недобросовестностью. Ряд западных интеллектуалов не оказали поддержки демократам-диссидентам в 1970—1980-е годы и теперь пытаются компенсировать возникшую неловкость избыточным патернализмом. Они не отдают себе отчета в том, что их позиция стимулирует воспроизводство жертвенных схем и действия по возрождению культурного национализма с катастрофическими последствиями (и все это под предлогом «Они так много страдали»). Они не понимают, что устраняют всякую возможность эволюции национализма в направлении умеренного патриотизма, одновременно увеличивая возможности провала восточноевропейских стран на международной арене — и это в момент вступления последних в Объединенную Европу.

Поэты и мыслители (Dichter und Denker ) в Центральной Европе, судьи и палачи (Richter und Henker ) в России и Германии

Вторая из вышеупомянутых причин основана на возвращении к великому спору о сходстве нацизма и коммунизма[1067]. Наиболее идеологизированные подходы французских участников дискуссии не позволяют принять позицию, которую, впрочем, давно разделяют многие специалисты региона. Суть ее состоит в том, что и с учетом центральной роли советского фактора глубже понять феномен коммунизма в Восточной Европе можно только при одном условии: строить анализ событий межвоенных лет на более общих рассуждениях о тех имманентных составляющих данных социумов, которые обусловили высокую степень их уязвимости к воцарению тоталитарного насилия. В румынской ситуации данное направление анализа предстает абсолютно необходимым. Ведь особенностью ультранационализма, к которому обратился коммунистический режим с 1970—1980-х годов, была попытка обосновать свою легитимность в риторике о «национальной чести», при одновременной реабилитации целого ряда теоретиков румынского архаизма, чье творчество пришлось на довоенные годы. В их числе, как мы видели, был и Мирча Элиаде.

И в этом случае стремление многих интеллектуалов Запада собраться у изголовья Европы и рассматривать ее исключительно как несчастную произошло за счет сведения ее истории к более-менее мифическим мотивам. Предпочитали и всегда будут отдавать предпочтение «Похищенному Западу» Милана Кундеры, а не исследованиям настроенных критически историков или смутьянов-социологов из Восточной Европы, из тех, которые и до и после 1989 г. отказывались принять такую удобную аксиому: Центральной Европе — поэтов и мыслителей, России и Германии — судей и палачей. Одним словом, вместо того, чтобы стимулировать интеллигенцию Другой Европы к продвижению по пути Ответственности, начертанному такими личностями, как Ян Паточка, Вацлав Гавел, Адам Михник, мы отдаем все наши нежные чувства чистому и славному среднеевропейскому прошлому, а вовсе не демистифицирующим его мыслителям. Но что нам говорил как раз по этому поводу поляк Рафал Групински? Задав в 1980-е годы вопрос: «Что такое Центральная Европа? », он отвечал на него: «Это регион, населенный людьми, желания которых устремляются не столько к европейской культуре, не столько к парламентаризму и уважению прав человека, сколько к царящему в Европе обществу потребления»[1068]. Здесь скрыт целый пласт рассуждений восточноевропейцев о самих себе, а мы упрямо отказываемся их слышать. Здесь и храброе обращение чешских историков критического направления еще в конце 1970-х годов к вопросу о жестоком изгнании немцев из Судетов в 1945 г., это и «экзамен совести», на котором настаивал с 1981 г. католик и бывший член «Солидарности» Ян Юзеф Липски, — касательно роли поляков в Катастрофе. Уже у этих ученых можно найти строгие предупреждения против «культа домашних ценностей», против гибельных порывов ксенофобии, в том числе и тех, которые случались в годы коммунизма. Многие тогда подчеркивали, что новейшая история малых восточноевропейских стран — это прежде всего история их разделения, и их элиты внесли достаточный вклад в их разрушение, равно как и в провал демократического эксперимента в 1930-е годы. Венгерский социолог Дьердь Конрад замечает: «В конце концов, это мы, центральноевропейцы, развязали две мировых войны». «Наши националистические оды включены во все европейские школьные учебники», — напоминает о роли писателей чех Иржи Груса. К таким интеллектуалами и прежде, и ныне не прислушиваются — ни на берегах Дуная, ни на берегах Сены.

Наконец, следует добавить — опять-таки применительно к вопросу о вхождении в Объединенную Европу — тот более общий контекст, в рамках которого во Франции объединились обратные воздействия книги Виктора Фариаса о Хайдеггере «Хайдеггер и нацизм», опубликованной в 1987 г., и в более общем виде, в 1990-е годы, общее раздражение от непрекращавшихся напоминаний о необходимости памяти. Франция, кроме того, обеспокоена усилением собственной культурной провинциальности — и не беспричинно. А Мирча Элиаде, Эмил Чоран и Эжен Ионеско превратились в часть ее культурного наследия.

Автор настоящей работы решил нарушить молчание и попытаться выступить вразрез со сложившимся патерналистским подходом. Благодаря этому, на наш взгляд, может выиграть более общее дело — могут возрасти шансы на успех европейского строительства. Проблема использования прошлого является здесь центральной, поскольку во многих бывших коммунистических странах Восточной Европы все еще приходится иметь дело с историографией, неспособной противостоять не столько извлеченным из архивов фактам, сколько реконструкции идентичности, отмеченной безумной погоней за изначальной невинностью. И здесь ученые должны сыграть основополагающую роль: мы явно окажем плохую услугу восточноевропейским обществам и тем их исследователям, которые сражаются на переднем крае демистификации, если будем удерживать их в рамках апологетического подхода к их собственной истории. Ионеско высказал это наилучшим образом еще в 1930-е годы: европейская культура не есть некая застывшая данность. «Для нас культура неизбежно означает иностранизацию, отдаление». Большинство его соотечественников имели другие взгляды — всем известно, чем это обернулось.

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 30 31 32 333435 Следующая ⇒