НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ВОПРОСУ О ХРОНОЛОГИИ ЗУБОВСКО-ВОЗДВИЖЕНСКОЙ ГРУППЫ И ПРОБЛЕМЕ РАННИХ АЛАН

За последние годы оба вопроса, вынесенные в заглавие, неоднократно дебатировались и на различных конференциях, и в литературе. Нет необходимости ни излагать здесь ход дискуссии, тем более, что она далеко еще не закончена, ни пересказывать и оценивать позиции разных авторов, порой противоположные, а порой различающиеся лишь нюансами. Специалистам все это хорошо известно, не специалистам и сторонним наблюдателям, вроде меня, интересно, но ра­зобраться, кто больше прав, трудно. Многие позиции изло­жены лишь тезисно, материалы не все опубликованы и до­ступны. Я же хотел бы остановиться на двух указанных вопросах, поскольку они в значительной мере являются узловыми для реконструкции всего хода исторических со­бытий рубежа эр и в Евразийских степях, и во всей Европе, в чем в конечном итоге и заключается наша общая задача, а взгляд со стороны может оказаться полезным и для не­посредственных участников дискуссии.

Материалы курганов, раскопанных в конце прошлого и начале нашего века в районе Майкопа, Армавира, станиц Ярославской, Воздвиженской и Тенгинской на левобережье Кубани, были недавно достаточно подробно переопубликова­ны И. И. Гущиной и И. П. Засецкой (1) с приложением ка­талога находок и описанием курганов, что избавляет от необходимости еще раз описывать и воспроизводить вещи и комплексы.

Хронологию интересующей нас группы исследователи определяли различно, хотя расхождения в большинстве слу­чаев и не были разительны. Н.И.Веселовский, раскопщик большой части как курганов левобережья, так и расположен­ных по правому берегу Кубани курганов «Золотого кладби­ща», все их датировал II–III вв. н. э. (2). Зубовско-Воздвиженскую группу выделил М. И. Ротовцев, датировав I в. до н. э. – I в. н. э. (3, с. 153). Далее даты варьировали у раз­ных авторов следующим образом: К. Ф. Смирнов – IIIв. до н. э. – IIв. н. э., Е. П. Алексеева – I в. до н. э.–I в. н. э., А.М. Ждановский – конец IIIв. до н. э. – середина I в-

н. э., И. Н. Анфимов – I в. до н. э. – II в. н. э. И. И. Гущи­на и И. П. Засецкая определили дату изучаемых комплек­сов в рамках I в. до н. э., – нач. II в. н. э., Л. Ю. Березов­ская, рассматривавшая 9 комплексов, – второй пол. I в. до н.э. – нач. II в. н. э. (4).

В большинстве случаев исследователи использовали ши­рокие даты комплексов (5), мне же показалось, что для такой компактной группы, отличающейся и заметным стилистичес­ким сходством вещей, и их набором, и сходством погребаль­ного обряда, более надежным было бы обращение к узким датам. В конечном итоге каждое захоронение совершалось в один день и все вещи, положенные в могилу, в этот мо­мент реально существовали, так же как они, очевидно, были в обиходе того поколения, представителя которого хоронили, т. е. бытовали вместе где-то в интервале 20–60 лет. При всех опасностях ошибиться мы должны стремиться к суже­нию даты хотя бы до интервала жизни поколения, иначе все наши хронологические определения во многом теряют смысл, на их основе нельзя предпринимать никаких истори­ческих реконструкций. Другое дело, что материал не всегда дает нам такую возможность, но стремление к узким датам вполне оправдано. И я проделал простую работу, изобразив графически время бытования каждой вещи по данным И. И. Гущиной и И. П. Засецкой без всяких изменений, сделав лишь небольшие уточнения, главным образом для некоторых импортных предметов. В результате получилась следующая картина (рис. 1, номера вещей соответствуют ка­талогу И. И. Гущиной и И. П. Засецкой).

Если принять широкую дату, то все 11 захоронений бы­ли совершены где-то в пределах II в. до н. э. – II в. н. э., что по указанной причине мало реально. Если же опреде­лять узкую дату, то сочетание предметов в комплексах та­ково, что трудно избежать той или иной доли субъективиз­ма. Поэтому я не буду настаивать на точности определений, каждый читатель, рассматривая приведенную таблицу, мо­жет сделать свои заключения, мне же представляется следующее.

Как уже отмечалось исследователями, самым ранним долж­но было бы быть центральное погребение кург. «Острый» у ст. Ярославской. Хотя его дата и не может быть определена более точно, чем II–I вв. до н.э. (такую датировку авторы дают и для золотой накладки с шествием зверей (№ 1), и для

бус-пронизей (№ 2), и для амулета-цилиндрика), но это единственное захоронение, где весь набор вещей бытовал еще и во II в. до н. э.

Следующим по времени, вероятно, должен следовать круг. 1 у Зубовского хутора. Самой ранней вещью комплек­са может быть литая стеклянная чаша (№ 128), появление которых относится еще ко второй пол. II в. до н. э., но быту­ют они и в I в. до н. э. По некоторым типологическим сооб­ражениями И. П. Засецкая и И. И. Гущина считают ее относи­тельно поздней.

Большая часть вещей комплекса не может быть датиро­вана точно, поскольку бытует на протяжении всего I в. до н. э. и I в. н. э. – крупные поясные бляхи со вставками из стекла – меллифиори и мелкие в бирюзово-золотом стиле (№ 113, 114), бронзовый котел (№ 127), глиняный кувшин (№ 129), панцирь с фалерами (№ 121, 122). Причем, если панцирь, как считает А. В. Симоненко (6, с. 68), относится скорее к I в. н. э., то фалеры, поскольку на них сохраняются некоторые элементы (оформление ободка), свойственные де­корации фаларов «греко-бактрийского» стиля II – I вв. до н. э., более тяготеют к I в. до н. э. Не могут особо уточнить дату и вещи, бытовавшие на протяжении всего I в. до н. э. – удила с трехзубчатыми псалиями, детали шкатулки, жезл-навершие.

С большей достоверностью можно определить дату бронзовой италийской кружки типа Идрия (№ 126). Их на­ходки сосредоточены в Италии, очень редко выходят за ее пределы, известны в Иллирии и Паннонии, а также на неко­торых кельтских оппидумах Верхнего Подунавья – Стра-доницы, Велем-Сант-Вид, Прунтрут-Поррентруй, Манхинг (7). Последний является одним из самых важных опор­ных пунктов хронологии позднего латена в Европе. Долгое время считалось, что оппидум погиб в 15 г. до н. э. при ок­купации Рэции римлянами, и из этого делался целый ряд хронологических расчетов. Из этой же даты исходил и Г. Ю. Эггерс, разрабатывая хронологию раннего римскогоо времени (8; 9), и И. Вернер, когда писал свою первую статью о кувшинах типа Кельхайм и сковородках типа Айлесфорд, вариантами которых и являются кружки Идрия и черпаки с лебединой головкой на длинной ручке типа Песчате (7, Abb. 5, 4, 5).

Но с тех пор в европейской хронологии произошли изме­нения. Целая серия работ показала достаточно убедительно,

что разрушение Манхинга случилось значительно раньше, ок. 60-х гг. I в. до н. э. Гибель Манхинга и других оппидумов Верхнего Подунавья теперь связывается с деятельностью царя даков Буребисты, отходом кельтских племен теврисков, бойев и гельветов на запад, а также с нападениями герман­цев Ариовиста – с событиями, приведшими к галльским войнам Цезаря, начавшимся в 58 г. до н.э. (10, р. 18–30; 78–91; 259–270).

На могильнике Сан-Бернардо около Орнавассо в Ита­лии найдено 10 экз. кружек типа Идрия и все они прихо­дятся на вторую фазу развития, могильника, которую Е. Грауе при новой обработке материалов датировал 90–50 гг. до н. э., хотя если следовать сторого монетам, верхняя дата могла бы быть и раньше (последняя монета 76–71 гг. до н. э.), так же, как и нижняя (из 35 монет 14 относятся к 137–134 и 133–126 гг. до н. э., а самая ранняя к 195–187гг. до н. э.). Набор же фибул в целом соответствует ступени D₁ латена, т. е. приблизительно 120–60 гг. до н. э. (11)

Когда И. Вернер, учитывая новые материалы и разра­ботки, написал вторую статью о сосудах типа Кельхайм (12), он не касался более кружек типа Идрия и черпаков типа Песчате. Однако, исходя из приведенных в обеих статьях материалов, нетрудно заключить, что последние бытовали более короткое время, чем кувшины Кельхайм и сковородки Айлесфорд, встречающиеся и в Галлии, и в Англии во вто­рой пол. I в. до н. э., а в Свободной Германии даже в комп­лексах начала нашей эры, ступени, В₁ Распространение их соответствует времени и зонам римской экспансии и влия­ния. Кружек Идрия здесь уже нет.

Основное время бытования и производства всех сосу­дов – первая пол. I в. до н. э., быть может, до августовско­го времени, причем типы Идрия и Песчате выходят из упот­ребления несколько раньше, вероятно во время Галльских войн. Таким образом, отнесение кружки из Зубовского ху­тора ко второй пол. I в. до н. э. (1, с. 84) вряд ли оправдано, так же как и сравнение ее с вариантом Орнавассо-Къерумгард кувшинов типа Кельхайм (13, с. 124, 150).

Вторая вещь погребения, имеющая узкую датировку, – фибула типа Алезия (№ 123). Такие застежки появились у римских ауксиляриев незадолго до 52 г. до н. э. и были, ве­роятно, занесены в Галлию с испанским легионом, прислан­ным Помпеем на помощь Цезарю, осаждавшему в этом го-

ду оппидум Алезия. У А. Дюваля были некоторые основа­ния для такого предположения (14). С галльскими и испан­скими ауксиляриями фибулы были затем разнесены по тер­ритории империи при передислокации цезаревской армии. К 15 г. до н. э. однако вышли из моды, сменившись аукиссами (15). Эта редкая и бытовавшая короткое время вещь имела фактически всего один шанс попасть в Предкавказье – в 46 г. до н. э. с римскими нерегулярными войсками, приняв­шими, вероятно, участие в неудачном походе Митридата Пергамского, сподвижника Цезаря, на Боспоор для отвоевания переданного ему патроном престола, узурпированного Асандром. Тем же путем могла попасть и кружка типа Идрия, хотя для последней есть и другой вариант – участие сираков и аорсов в малоазиатском походе Фарнака Боспорского, сына Митридата Евпатора, попытавшегося в 48–46 гг. до н. э. вернуть себе утраченное отцом царство-Возможно, именно во время этого похода союзники Фар­нака по дороге разграбили Фасис. Хотя об этом и нет упо­минаний в источниках, но иначе трудно объяснить находку в погребении серебряной фиалы V–IV вв. до н. э., посвя­щенной храму Аполлона в Фасисе (№ 120). Так долго фиа­ла могла сохраняться лишь в сокровищнице храма.

В контексте всего сказанного особый интерес представ­ляет меч из погребения. Он уникален, точных аналогий ему не известно, но некоторые детали вызывают определенные ассоциации. Сердечковидное сплошное навершие и прямое перекрестие рукояти меча украшены золотой насечкой – вырезанные из золотой пластинки ажурные узоры инкрусти­рованы в железную поверхность. Нужно сказать, что это самый ранний из известных нам случаев применения такой техники, распространение она получила значительно позже, с конца VII в. в памятниках типа Вознесенки (16, рис. 5, 1–7).

С другой стороны, возникают ассоциации с распростра­ненными в римской армии ажурными бутеролями и обклад­ками ножен гладиусов, в так называемом стиле opus inter-rasile. Иногда они бронзовые литые, но бывают и выре­занные из пластинки. Последние чаще на норицких длинных кельтских мечах ауксиляриев и варваров (17; 18). Это было в моде в августовское и в тибериевское время. Не имеем ли мы и в данном случае дело не с навершием, а с бутеролью несохранившихся ножен. При последней реставрации меча на это было обращено специальное внимание. К сожалению,

реставраторы не нашли оснований ни подтвердить, ни окон­чательно опровергнуть это предположение.

Наконец еще одна ассоциация возникает при рас­смотрении меча. Ажурный узор навершия в какой-то мере напоминает ажурные литые навершия из Усть-Полуя в За­уралье (19).

Уникальный меч, вызывающий такое сочетание стран­ных и далеких, западных и восточных ассоциаций заслужи­вает еще специального изучения, пока он остается загадкой.

Что же касается хронологии комплекса в целом, то, ис­ходя из приведенных выше данных, можно думать, что захо­ронение в кург. 1 у Зубовского хутора было совершено где-то в пределах третьей четв. I в. до н. э., во всяком случае не ранее 52 г. до н. э. Точнее, третья четв. – это время сло­жения комплекса, возможно 40-е годы, само погребение могло быть совершено и позже, в последней четв. I в. до н. э., но у нас нет особых оснований думать, что это произош­ло после рубежа н. э. Небольшие полусферические бляхи со сценами нападения грифона на быка оказываются в таком случае, самыми, пожалуй, ранними находками изделий в бирюзово-золотом стиле в Еропе.

Плохо поддается узкой датировке кург. у ст. Воздви­женской (20). Целая серия вещей – бляшки (№ 29), брас­лет и гривна (№ 30, 31), пряжка (№ 32), зеркало (№ 34), глиняный кувшин (№36), бронзовые котлы (№ 37, 88), ку­рильница (№ 39) – датируются 1 в. до н. э. в целом. А наконечники стрел (№ 43), панцирь (№ 44), кольчатые и трехзубные псалии (№ 47–49) даже I в. до н. э. – II в. н. э. По классификации наконечников стрел А. М. Ждановского (21, рис. 3, 5–12; рис. 5) дата экземпляров из Воздви­женского кургана может быть сужена до 1 в. до н. э. – 1 в. н. э., но это мало меняет ситуацию.

В последние годы предпринимались попытки создания общей системы сарматской кавказской хронологии (И. И. Марченко, Н. Е. Берлизов и др.), но результаты пока не опубликованы полностью, охват материалов каждый раз не был исчерпывающим, возникали определенные расхожде­ния и противоречия, поэтому я пока не рискую использовать эти системы. Они должны еще устояться, согласоваться. Когда это произойдет, возможно мы сможем уточнить и хро­нологию погребений Зубовско-Воздвиженской группы. Сейчас же я принимаю даты, предложенные И. И. Гущиной и И. П. Засецкой.

Самыми ранними вещами Воздвиженского комплекса могут оказаться серебряные фалары со сценами терзания пантерами козла (№35), поскольку они сохраняют стилисти­ческие особенности «греко-бактрийского» стиля, возникшего еще во II в. до н. э., но продолжавшего существовать и в I в. до н- э. Однако для вывода его за рубеж эр у нас нет данных (22; 16, р. 96–97).

Если верно определена дата римского пилума (№ 42) – I в. до и. э., то достаточно реальным было бы предположе­ние, что он попал к воину из Воздвиженской в результате упоминавшихся выше событий 40-х гг. I в. до н. э. Тогда да­та захоронения не должна отстоять далеко от даты кург. 1 у Зубовского хутора. Однако с определенностью базировать­ся на этом предположении мы не можем.

Самую узкую дату в комплексе имеет стеклянный канфар-скифос типа IIIа. варианта 2 по классификации И. П. Засецкой и И. И. Марченко (№ 33), датированный второй пол. I в. до н. э. – рубежом эр (23; 1, с. 98). А самым позд­ним предметом оказывается алебастровый сосудик (№ 40) типа Ха ³ по классификации К. Ф. Смирнова (24, с. 74), если датировка его только I в. н. э. достаточно корректна. Только он по сути дела вытягивает узкую дату комплекса за рубеж н. э. Складывается впечатление, что погребение в Воздвиженской могло быть совершено чуть позже Зубовского, возможно в последней четв. I в. до н. э. или непосредственно на рубеже эр. При широкой датировке можно говорить о I в. до н. э. – I в. н. э. в целом.

Синхронным ему может быть кург. «Сусловский» у ст. Ярославской. У скифоса I типа отсюда отбиты ручки, что затрудняет определение варианта, основного хронологичес­кого показателя. И. И. Гущина и И. П. Засецкая датируют его I в. до к. э. в целом (1, с. 96) или второй пол.I в. до н. э. (1, с. 85). Более надежна дата амфориска финикийского стекла (№ 25) августовского времени, 30-е гг. I в. до н. э.– 14 г. н. э. (25, р. 37–38; 26, с. 159).

Следующую группу погребений у нас больше оснований относить ко времени уже после рубежа н. э. Дату впускно­го погребения в кург. 4 у Армавира определяет лишь спи­ральный браслет с наконечниками в виде лошадиных голо­вок (№ 81), если считать его датировку первой пол. I в. н. э. достаточно обоснованной.

Дату впускного погребения в кург. «Острый» у ст. Ярос­лавской определяют два предмета. Скифос типа IIIа, вари-

ант 3 по И, И. Засецкой и И.И. Марченко. Показателем хронологического положения этого типа по мнению авторов служит находка такого же скифоса в кург. 9 у ст. Михай­ловской вместе с патерой Эггерс 154 ступени В₁ европей­ской хронологии (8). Такие патеры бытуют в Центральной Европе на протяжении всей ступени, т. е. приблизительно с 6 г. н. э. до 70-х гг., но большая часть (25 экз.) находок при­ходится на ступень В_1а. Девять из них, правда, занимают промежуточное положение со следующей ступенью В_1Ь, в которой представлено в чистом виде всего три комплекса с патерами Эггерс 154 (27, Diagramma, A, 13). Граница меж­ду ступенями В_1а и B_lb лежит где-то в интервале 20–40 гг. I в. н. э. (10, Part. II. ill, 4).

Второй предмет из «Острого» с более или менее опре­деленной датой – бронзовая патера первой пол. I в. н. э. (№ 16). Непосредственно сама патера не датируется и авто­ры каталога выстраивают цепочку: аналогичная патера в погребении Саблы в Крыму имеет атташ в виде кисти руки, последними занимался Б. А. Раев в связи с находками из Соколовского кург. на Дону. Следует вывод о первой пол. I в. н. э. Я не берусь его оспаривать.

Кроме того, во впускном погребении «Острого» были найдены ручки серебряного канфара (№ 7), служившие оберегами. Они от канфара второй пол. I в. до н. э. – первой пол. I в. н. э. по А. Оливеру (28, № 78, 79) и Д. Е. Стронгу (29, р. 134). Найдены также предметы с широкой датой I в. до н. э. – I в. н. э. – бронзовый котел, круглая глази­рованная фляжка, наглазники, браслеты. В целом о дате комплекса можно говорить как о первой пол. I в. н. э., хотя ранняя часть этого интервала кажется несколько более вероятной.

Очень неопределенна дата «Большого» кургана у Арма­вира. Ряд вещей I в. н. э. – фибула в виде фигурки барана, подвеска-медальон с сердоликом, фаянсовая бусина; ряд с еще более широкой датой I в. н. э. – первая пол. II в. н. э. (бляшки, амулеты) или I – II вв. н. э. (золотые бусы, ухо­вертка, деревянные пиксиды).

Смущает предлагаемая авторами датировка золотой фи­булы так называемой «лебяжинской серии» (№ 87). По­скольку она сохраняет среднелатенскую конструкцию, труд­но представить ее бытование в глубинах I в. н. э. Хотя А. К. Амброз (30, с. 55–66) при определении хронологии латенских фибул пользовался завышенными датами систе-

мы Я. Филипа (31), и теперь его данные нуждаются в кор­ректировке (32: 10), но в данном случае он прав, определяя дату в пределах I в. до н. э.

Дату кург. «Лысая гора» у Майкопа определяет стек­лянный канфар-кубок типа III, вида 2, варианта 2 по И. П. Засецкой и И. И. Марченко «первой пол. I в. н. э. или несколько раньше ». Бусы I–II вв. н. э. и панцирь с ши­рокой датой I в. до н. э. – первая пол. II в. н. э. уточнить эту датировку не могут.

Аналогичная картина и с кург. 2 у хут. Зубовского. Узкую дату имеет лишь скифос типа III, варианта 2 первой пол. I в. н. э. (№ 146). Остальные вещи – браслеты, бусы, серьги, пряжки, зеркало, глиняный кувшин, алебастровые сосудики типа IX и X по К. Ф. Смирнову и прочее имеют широкие даты. Можно лишь отметить, что как и в «Боль­шом» кург. Армавира, вещи I в. н. э. преобладают над суще­ствовавшими и в I в. до н. э.

Уточнить несколько дату могла бы, пожалуй лишь золо­тая фибула, изображающая Гелиоса на колеснице (№ 136). Если верно предположение, что во времена Аспурга на Боспоре произошло возвышение культа Гелиоса-Митры, на чем основана и трактовка С. Ю. Сапрыкиным золотой пластин­ки из Горгитшии (33, с. 77, 68), то и фибулу из Зубовского можно было бы отнести ко времени Аспурга, правившего с 8 г. по 38 г. н. э. Тогда где-то в это же время или чуть поз­же было совершено и погребение в кург. 2 у хут. Зубовского. Погребение 5 кург. 1 у Армавира дает три предмета первой пол. I в. н. э. – канфар-кубок типа III, вида 2, ва­рианта 3, краснолаковая тарелка и глиняный бальзамарий. Прочие вещи – браслеты, фибула в виде баранчика, бусы, зеркало, железный канделябр эту дату не уточняют.

И, наконец, погребение у аула Хатажукаевский, дающее большой разброс дат. Здесь и зеркало IV типа по А. М. Хазанову III в. до н. э. – I в. н. э., и золотые ромбовидные пронизи I–III вв. н. э., спиральные серьги и фибула в виде зайчика I в. до н. э. – I в. н. э.

Наиболее точно дату погребения определяет ойнохоя Эггерс 124 (№ 68) ступени В_1а европейской хронологии 6–40 гг. н. э. (10, Part II. ill. 4). Не исключено однако, что погребение было совершено и несколько позже. На бронзовом котле типа, существовавшего на протяжении I в. до н. э. – I в.н. э., имеется родовая тамга Фарзоя (№ 67), время правления которого по монетам, чеканенным в Ольвии,

фиксируется с 49 по 81 г. н. э. (34; 35). Есть еще два пред­мета из числа бытовавших во второй пол. I – нач. II вв. н. э. Это белый скарабей (№ 57) и бронзовое литое кольцо со скульптурными головками мулов (№ 62).

Можно было бы по этим самым поздним предметам оп­ределить и дату комплекса, однако по всему сочетанию ве­щей наиболее вероятное время захоронения – середина I в. н. э. Особых оснований переносить это время в конец I в. или в нач. II в.н. э. у нас все же нет.

Таким образом, Зубовско-Воздвиженский курганный могильник, скорее всего, функционировал где-то с 40-х или 60-х гг. I в. до н. э. по 40-е – 50-е гг. I в. н. э., и хоронили на нем представителей некой сильно военизированной груп­пировки населения, знатных дружинников-катафрактариев с их семьями, не чуждых, вероятно, и какой-то магической практики: железные жезлы и канделябры, каменные топоры эпохи бронзы, помещенные в могиле. Погребенные были современниками, а очень возможно и активными участника­ми политических событий названного времени.

Весьма вероятно, что старшие из них, захороненные в центральном погребении кург. «Острый» и в кург. 1 у Зубов­ского хут., застали еще смерть Митридата Евпатора в 63 г. Во всяком случае они наверняка слышали и о победах Пом­пея над Митридатом в последнем туре затяжной римско-понтийской войны, и о предательстве его сына Фарнака, перешедшего на сторону римлян, и о самоубийстве в Пантикапее великого полководца, филэллина и потомка Ахеменидов. Тот же воин из Зубовского и воин из Воздвиженской в составе сарматского контингента из сираков и аорсов вполне могли принимать участие в боевых действиях Фарнака в 48–46 гг. до н. э. – видеть затопленные земли дандариев, дамбы которых Фариак разрушил, пройти вместе с ним в Закавказье, разграбив святилище в Фасисе, а затем в Ма­лую Азию, разорить Амис, сражаться с легионерами наме­стника провинции Азия Домиция Кальвина под Никополем, с галатами Дейотара, а в 47 г. потерпеть поражение от Цезаря у Зелы и бежать, перебив лошадей, на кораблях вместе с Фарнаком на родину, избежать гибели в сражениях с захватив­шим на Боспоре власть Асандром, а потом вместе с ним сражаться в 46 г. до н. э. против Митридата Пергамского (Dio Cass. XLII, 9, 2; 45; 46; Арр. Mith. 120, 121; Luc. X, V, 475; Flor. Вil. civ. II, XIII).

Люди из остальных погребений были, очевидно, младши­ми современниками Асандра и его жены Динамии, дочери Фарнака, могли быть свидетелями гибели первого и воцаре­ния второй при восстании Скрибония, в 21–20 гг. до н. э., попытки присоединения Боспора к Понтийскому царству Полемона, разгрома Боспорских периферийных городов и крепостей, учиненного последним, и его гибели в ловушке, устроенной аспургианами. Во всяком случае, они явно слы­шали и знали об этих событиях. Жили они, очевидно, и во времена правления Аспурга, сына Динами и Асандра. В ча­стности погребенный или, скорее, погребенная в кург. 2 Зубовского хут. была, по всей вероятности, не чужда и некото­рым идеологическим представлениям двора Аспура (фибулы с изображением Гелиоса-Митры), возможно даже имела и какие-то более тесные связи с правящей боспорской динас­тией.

Ее, как и женщину из Хатажукаевского аула, могли за­деть каким-то образом и события 35 г., когда в римско-парфянском конфликте из-за Армении одна из сарматских груп­пировок поддержала парфян, направив туда войска, которые правда, так и не достигли цели из-за высокого уровня Кас­пия, закрывшего проход по побережью, а вторая группиров­ка успешно помогала иберам, союзникам римлян (Тас. Ann. 41, 31–37). Находку скифоса из 2-го Зубовско­го кург. И. П. Засецкая и И. И. Марченко связывают имен­но с этими событиями. Разная политическая ориентирован­ность сарматских группировок Предкавказья отражала, воз­можно, и определенные противоречия между ними. Кон­фликт назревал и свидетельницей его вероятно была более молодая женщина из Хатажукаевского аула. Она могла еще застать и воцарение на Боспоре сына Аспурга Митридата, и бурные события 45—49 гг. Десант римских войск в Пантикапей, бегство Митридата к варварам, выступление на сторо­не последнего сираков во главе с их царем Зорсином, обра­щение римлян и нового боспорского царя Котиса за помо­щью к аорсам, войну 49 г. со взятием римлянами сиракской крепости Успе, сдачей Митридата царю аорсов Эвнону и отправкой пленника в Рим (Тас. Ann. XII, 15–21).

Если верно предположение, что сирако-аорский конф­ликт является или одним из эпизодов (или стимулом) бо­лее широких процессов, охвативших сарматский мир и вы­разившихся в сдвиге ряда сарматских племен на запад (36, с. 39 сл.; 37), а в частности в возникновении царства

Фарзоя в СЗ Причерноморье (35), женщина из Хатажукаевского, похоже, как-то причастна и к этим событиям, потому что весьма вероятно была связана какими-то родственными узами с Фарзоем. На котле из погребения изображена ро­довая тамга, такая же как и на монетах, чеканенных этим царем в Ольвии. Не исключено, кстати, что какие-то родст­венные связи существовали у этого рода и с домом Аспурга, поскольку тамги обоих имеют определенное сходство (Рис. 1).

Очень похоже на то, что во время войны 49 г. или вско­ре после нее прекратились захоронения Зубовско-Воздвиженской группы курганов и приблизительно в это же время на противоположном берегу Кубани возникает «Золотое кладбище», захоронения группы сарматов, тоже сильно вое­низированной, тоже с богатым набором импортных вещей, но практикующих уже другой, катакомбный, обряд погре­бения.

Я не буду рассматривать здесь хронологию «Золотого кладбища» и его соотношение с Зубовско-Воздвиженской группой, так как такая работа подготавливается И. И. Гу­щиной и И. П. Засецкой (1, с. 89). Насколько я знаком с ходом этой работы, вывод об асинхронности этих курганных некрополей выглядит достаточно убедительно, да и другие исследователи неоднократно этот факт отмечали (38, с. 50 сл. и др.).

Сдвиг сарматских племен и на запад, фиксируемый сопо-­
ставлением этнокарт Страбона (Strab. VII, 17; XI» V, 7–8)
и Плиния (Plin. IV, 80) и имевший место следовательно где-то между 18—79 гг. н. э., подтверждается и архе­ологическими находками (36; 37; 39), причем сопровож­дается появлением в Причерноморье целого ряда предметов явно восточного происхождения – китайские и «бактрийcкие» зеркала или подражания им, нефритовые скобы для ножен мечей, и узкие длинные мечи с бронзовым перекрести­ем китайско-корейского типа, китайские арбалеты, колес­ницы, напоминающие пазырыкские, кусочки опия-сырца не­которые виды керамики (например высокий серый гончар­ный сосуд из кургана 13 у ст. Казанской, очень напоминаю­щий керамику Иволгинского городища), изделия в бирюзово-золотом стиле (40; 41, с. 128; 42; 13, с. 148; 6; 43, fig. 10, 1 и др.).

Восточное, среднеазиатско – сибирское происхождение последнего не вызывает особых сомнений. В Причерноморье и на Кавказе нет такого обилия бирюзы, чтобы обеспечить

производство этих предметов. Несомненно стилистическое сходство с вещами Сибирской коллекции Петра I (44), с на­ходками из Тилля-Тепе в Афганистане (45) и в ряде дру­гих мест. На востоке этот стиль имеет и более глубокие корни, проявляя определенное стилистическое сходство еще с вещами Аму-Дарьинского клада и Пазырыка, что уже от­мечалось исследователями (44; 46; 47). Манера подчерки­вать объем, мускулистость изображаемых животных цвет­ным бликом, восходит, вероятно, к приему, издавна применя­емому иранскими и среднеазиатскими ткачами и ковровщи­ками, что хорошо видно, например, на знаменитом пазырыкском ковре. Удивительное сходство с пазырыкскими демонст­рируют, например, изображения грифонов на недавней на­ходке золотого фалара из Косики в Астраханской области (48, с. 37).

Н. Е. Берлизов склонен объяснять весь этот приток восточных вещей открытием «шелкового» торгового пути (13). Как известно, первый караван с китайским шелком достиг границ Римской империи в 36 г. до н. э., а затем в 23 г. н. э. путь прервался из-за утраты китайцами Восточ­ного Туркестана и был возобновлен в 74 г. (49). И вероятно Н. Е. Берлиозов в какой-то мере прав. Многие вещи могли попадать в Причерноморье именно таким образом, и упо­минание Страбоном аорсов, владеющих большей частью Каспийского побережья и ведущих караванную торговлю на верблюдах индийскими и вавилонскими товарами, разбога­тевших на этой торговле и носивших поэтому золотые укра­шения (Strab. XI, V, 8) лишний раз это подтверждает.

Но трудно себе представить, чтобы предметами купечес­кой торговли были такие вещи как килограммовая золотая гривна с шествием зверей в бирюзово-золотом стиле из «Хохлача», массивные золотые браслеты того же комплекса, гривна и браслеты 10-го кург. Кобяковского могильника (62), близкие по стилю и манере исполнения, с одной сторо­ны, диадеме из погребения на р. Тенетнике в Казахстане (44, рис. 58), а с другой браслету из Пешевара (44, рис. 232), или роскошные золотые ножны из кург. «Дачи» (50), так живо напоминающие ножны кинжала из погребе­ния «князя» в Тилля-Тепе, или роскошные вещи из погребе­ний в Порогах на Днестре, тоже перекликающиеся с тилля-тепинскими (51). Это явно вещи царского достоинства, ин-

 

ва, инсигнии власти или очень высокого социального ранга их владельцев. Такие вещи не покупают на базаре, не до­веряют караванщикам. Они могли попасть в Причерноморье или вместе с их знатными владельцами, или в качестве дип­ломатических даров, при династических браках или других контактах на очень высоком социальном уровне. И не исключе­но, что как раз в то время, когда прервался шелковый торговый путь, теми же караванными дорогами двигались отряды совсем других всадников с совсем другими целями. Двига­лись толкаемые событиями, которые привели к утрате ки­тайцами Восточного Туркестана, заставляли гирканцев слать послов к Нерону (Тас. Ann. XIV, 25), привели к прекра­щению захоронений в Тилля-Тепе и развалу Емши-Тепинско-го княжества, одного из пяти государств, созданных неког­да юэджами в Бактрии еще в конце II в. до н.э. (52, с. 251), а в конечном итоге способствовали возникновению Кушанского царства между Аралом и Индией, сколь ни были бы спорны даты кушанской хронологии (53).

При том сдвиге сарматских племен на запад, о котором шла речь выше, Плиний помещает языгов в Среднем Подунавье, в районе Карнунта, что подтверждает и Тацит, расска­зывая о их помощи царю квадов Ваннию в его борьбе про­тив гермундуров и лугиев (Тас. Ann. XII, 29–30). Аорсов-амаксобиев, роксолан и алан Плиний селит к северу от Истра и примыкающего побережья Понта, т. е. в Молдове и Днепровском Правобережье, а сираков — в районе «Ахил­лова дрома», в непосредственной близости от Ольвии. Поэ­тому предположение А. С. Русяевой о сиракской принад­лежности Фарзоя не лишено правдоподобности (54).

Здесь, однако, нужно оговориться. Плиний следуя дав­ней традиции глубокого уважения к свидетельствам Геро­дота и стереотипам обыденного сознания об этнических процессах, питающем до сих пор представления о преимуще­ственно глубоком автохтонизме и извечности всех народов, был вынужден искать место и для всех племен геродотовского списка, в реальности уже не существовавших. Он и разместил их между Днепром и Доном (Plin. IV, 88). Поэ­тому в действительности ареалы расселения всех современ­ных ему сарматских группировок могли быть шире. Возмож­но, что места их прежнего обитания, отмеченные Страбоном,

тоже оставались за ними, за исключением, вероятно, языгов. Однако в целом Плиний обладал достаточно надежной ин­формацией об их владениях, особенно о их западных грани­цах, поскольку имел весьма компетентных информаторов — жившего в Риме пленного Митридата, наместников Мезии Флавия Сабина и Плавтия Сильвана (55, с. 8–12). Свиде­тельство Плиния о присутствии алан где-то в Северном При­черноморье, и скорее в его западной части, является доста­точно надежным, хотя точно локализовать их невозможно.

Это, однако, не самое первое упоминание об аланах. У философа Сенеки, учителя Нерона, мелькнула фраза об «Истре, представляющем путь к бегству диким аланам» (Вестник, 630. Сенека был вынужден покончить самоубий­ством в 65 г., а значит можно несколько сузить дату интер­вала, в котором произошел сдвиг сарматских племен на запад. Между 18 и 65 гг. аланы уже проникали до Дуная и даже переходили его. Не исключено, что имеется в виду еще один, не известный по другим источникам эпизод из собы­тий 61 – 62 гг. – набег алан мог бы иметь место осенью-зимой 61 г-, когда V Македонский легион ушел из Мезии в Армению на помощь Цезанию Пету (Тас. Ann. XV, 6), чем и воспользовались аланы. Путь для бегства им мог предо­ставить лишь замерзший Дунай. Акция Плавтия Сильвана, «усмирившего волнения сарматов» (СIL, 3608), летом 62 г. могла быть вызвана не только действиями Фарзоя, заявившего еще в 55 г. выпуском золотой монеты о своей независимости, но и упомянутой Сенекой военной активно­стью кочевников. Но все это, естественно, лишь в области предположений.

Племянник Сенеки, поэт Лукан, участвовавший, как и его дядя, в заговоре Писона и так же закончивший свою жизнь в 65 г., написал поэму «Фарсалия» о гражданской войне 50–45 гг. до н. э. В уста Помпея, рассказывающего о своей деятельности на Кавказе в 65 г. до н. э., он вклады­вает слова о «вечно воинственных аланах» (Luc. II, VIII, 215–225). Это свидетельство Лукана вызывает соблазн coпоставить с аланами Зубовско-Воздвиженскую группу – на­чальная дата, военизированность, контакты с римлянами, бирюзово-золотой стиль. Однако следует проявить осторож­ность. Даже если у Лукана не произошло описки и аланы не перепутаны с албанами, с которыми Помпей действитель­но воевал, перед нами все-таки поэтическое произведение, со всеми возможными в этом жанре поэтическими вольнос-

тями. У Лукана Цицерон уговаривает Помпея дать скорее битву при Фарсале, хотя, как мы твердо знаем, да и сам Лукан не мог не знать, Цицерона не было в это время в ла­гере Помпея. Другое дело, что зерно исторической истины есть и в «Фарсалии». Во времена Нерона имя воинственных и диких алан, очевидно, было на языке у римской публики, возмож­но просачивались какие-то слухи и о действиях на Кавказе. Поэтому Лукан и вставил их в свою поэму. Но это времена Нерона, когда Зубовско-Воздвиженская группа прекращает­ся, а не времена Помпея.

Аналогичная ситуация и с упоминанием алан в «Аргонавтике» Верия Флакка. Пересказывая миф для своих уче­ников, внуков Августа, он также называет алан на Кавказе в связи с походом аргонавтов. Свидетельство тем не менее чрезвычайно важное, поскольку означает, что уже во време­на Августа имя алан было известно римлянам где-то на Кав­казе. Тем самым шансы аланской версии трактовки Зубовско-Воздвиженской группы увеличиваются, хотя совпадение опять не совсем полное.

Самым достоверным свидетельством об аланах I в. н. э. считается описание их рейда в страны Передней Азии через 4 года после самоубийства Нерона, т. е. в 72 г., которое мы находим у Иосифа Флавия (Flav. VII, 7, 4). Недавно Н. Е. Берлизов справедливо отметил некоторые несуразнос­ти, возникающие при обычной трактовке этого похода че­рез Кавказ. Аланы сначала атакуют Мидию, а потом уже Армению, проходят через «железные ворота», построенные Александром, хотя, македонский полководец не бывал на Кавказе. Замена царя гирканов на царя иберов, которой исследователи пытались ликвидировать недоразумение, ни­чем не обоснована, а аланский набег во главе с царем Базу-ком, описанный в «Картлис Цховреба», явно относится к бо­лее позднему времени, к 114–115 гг. (13, с. 154–161). В этой связи Н. Е. Берлизов предполагает приход алан в 72 г. из Средней Азии, через Гирканию вдоль южного берега Каспия.

По его мнению, Флавий допускает ошибку, довольно расп­ространенную у античных географов, путавших две Меотиды и два Танаиса, откуда, по Флавию, начинали свой поход аланы – в Причерноморье и в Средней Азии (13, с. 158). Версия, не лишенная некоторых оснований, хотя археологи­чески трудно доказуемая.

Открытие японскими археологами двух катакомбных могильников с достаточно ярко выраженными среднеазиат­скими чертами в долине Далайман в юго-западном Прикаспии (56) казалось бы подстверждает эту версию, но точно­го хронологического совпадения нет и, кроме того, считать могильники исключительно аланскими не приходится. Они могли быть оставлены саками и даями, тоже упоминаемыми Иосифом Флавием в связи с походом 72 г.(Fiav. XX, 4, 3).

С аланами картина, в результате запутывается окон­чательно. Они то двигаютс<

⇐ Предыдущая234567891011

Поделиться: