Как поступали с телом казнённого

Римское законодательство предписывало предавать погребению покойников, не оговаривая различий между законопослушными лицами или казнёнными (см. [Памятники римского права, с.345]). В Древнем Риме непременно предавались земле даже бездомные нищие и безымянные бродяги (см. [Марциал, с.220–221, эпиграмма № 75]). Погребальный культ находил своё воплощение между прочим в так называемых кенотáфах (cenotaphium = tumŭlus inānis = tumŭlus honorarius) – «пустых гробницах», сооружаемых в честь тех, чьи тела не были найдены или покоились на чужбине. В обычае римлян было и сооружение себе надгробий при жизни [Фёдорова, с.29].

Оставление покойника незахороненным было недопустимо потому, что лишиться погребения для древних римлян значило обречь на вечные мучительные скитания душу (см. [Старостина, Рабинович, с.491], [Горенштейн, Грабарь-Пассек, т. 1, с.409, примеч. 111]), которая могла довести встре­ченного человека до сумасшествия [Горенштейн, Грабарь-Пассек, т. 2, с.384, примеч. 134] (о символическом значении погребального обряда см. [Гончаров, с.124–125]).

Нарушение этого правила вызывало решительный протест. Так, живописуя крупными мазками злодейскую расправу Гая Верреса над сицилийскими навархами (командирами кораблей), Цицерон негодовал: «Мно­го страданий и притом очень тяжких было изобретено для родителей и близких [навархов], очень много; но пусть бы они кончились со смертью навархов! Нет, не кончатся. Может ли жестокость дойти ещё до чего-нибудь? Да, найдётся кое-что ещё. Ибо после того как они будут казнены ударом секиры, их тела будут брошены на съедение диким зверям» [Цицерон. Речь против Гая Верреса. «О казнях», с.145 (XLV, 119)].

Ошибочным поэтому является утверждение о том, что в Древнем Риме тело казнённого выдавали родственникам только с особого разрешения (см. [Ла­в­рин, с.127]).

Вместе с тем при разгуле массовых казней, которые в период гражданских войн были нередкими, обычай непременно погребать усопших сплошь и рядом нарушался.

Незахороненные тела казнённых нередко напоказ клали на Гемониях (Gemo­niae) – высеченной в скалистом склоне Капитолийского холма лестнице [Дворецкий, с.346] (по другим сведениям, лестница вела с Авентинского холма, см. [Горенштейн, Грабарь-Пассек, т. 2, c.389, примеч. 8]), затем трупы металлическими крюками стаскивали вниз по ступеням и сбрасывали в реку Тибр, ср. сообщение Светония: «Никто из казнённых не миновал крюка и Гемоний: в один день [по приказу императора Тиберия] двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них – и женщины, и дети» [Светоний. Жизнь двенадцати цезарей, с.101 (IV Тиберий 61, 4)].

Крупный знаток античности британский писатель Роберт Грейвз в своём добротно документированном историческом романе «Я, Клавдий» переводит слово Гемонии выражением Ступени слёз, очевидно, выводя Gemo­niae из глагола gemĕre «вздыхать, скорбеть, жалеть, сетовать, оплакивать» (см. [Дворецкий, с.346]). Для научного решения этого вопроса требуется, однако, специальное этимологическое исследование, выходящее за рамки нашей книги.

Подробный рассказ о Гемониях находим у Тацита. «Возбуждённый этими [предшествующими] казнями, он [император Тиберий] велит умертвить всех, кто содержался в тюрьме по обвинению в сообщни­че­ст­ве с Сеяном. Произошло страшное избиение, и на Гемониях лежало несметное множество убитых обоего пола, знатных и из простого народа, брошенных поодиночке или сваленных в груды. Ни близким, ни друзьям не дозволялось возле них останавливаться, оплакивать их, сколько-нибудь подолгу смотреть на них: сторожившие их со всех сторон воины, внимательно наблюдая за всеми, так или иначе проявлявшими свою скорбь, неотступно следовали за разложившимися телами, пока их волочили к Тибру. Они уплывали вниз по течению, или их прибивало к берегу, и никто к ним не притрагивался и не предавал их сожжению» [Тацит, с.209 (Анналы VI, 19)].

Сбрасывание тел казнённых в водоём было, по-ви­ди­мому, отдалённо подсказано древними представлениями о том, что текучая и морская вода очищали преступника от совершённого им деяния (ср. [Горенштейн, Грабарь-Пассек, т. 1, с.392, примеч. 56]; [Романенко]). Ови­дий, правда, в этой связи недоумевал:

 

Что за безумье, увы! Ужели смертоубийство

Просто речною водой можно, по-вашему, смыть!

                   [Овидий, с.256 (фасты II, 45–46)].

 

Это недоумение поэта особенно понятно, если учесть, что тела казнённых порой намеренно сбрасывали не в хрустально чистую родниковую или речную воду, которая в глазах римлян была символом бессмертия [Вулих, с.177], а в зловонные канализационные стоки (см., напр. [Геродиан, с.20 (I, 13, 6)].

Попутно отметим, что Гемонии служили местом расправы не только над людьми, но и над статуями личностей, ненавистных толпе. По рассказу Тацита, «толпа потащила статуи [консула Гнея Кальпурния] Пизона к Гемониям и разбила бы их, если бы по приказанию принцепса их не спасли и не водворили на прежние места» [Тацит, 110 (Анналы III, 14)].

Единственно надёжным средством избежать горькой участи незахороненного в пору массовых расправ было только самоубийство. Как рассказывал Тацит, «в Риме, где непрерывно выносились смертные приговоры, вскрыл себе вены и истёк кровью Помпоний Лабеон…; то же сделала его жена Паксея. Готовность к смерти такого рода порождали страх перед палачом и то, что хоронить осуждённых было запрещено и их имущество подлежало конфискации, тогда как тела умертвивших себя дозволялось предавать погребению и их завещания сохраняли законную силу…» [Тацит, с.215 (Анналы VI, 29)].

Брошенное на месте казни тело становилось лакомой добычей коршунов, воронья и бездомных псов, «пернатым и собакам обречённое», как округлённо выразился поэт [Гораций, с.199 (эпод 17)], несомненно, вслед за Гомером [Гомер, с.3 (I, 4–5)], в эпоху которого такая формула судя по всему, уже стала общим местом поэзии.

 Тот же Гораций, сетуя на шум и суету римских улиц, ворчал: «Мчится там бешеный пёс, там свинья вся в грязи пробегает…» [Гораций, с.335 (послание II, 2)].

Колоритные подробности древнеримской собачьей жизни находим у Светония: «Однажды, когда он [император Веспасиан] завтракал, бродячая собака принесла ему с перекрёстка человечью руку и бросила под стол» [Светоний. Жизнь двенадцати цезарей, с.199 (VIII Божественный Веспасиан 5, 4)]. По свидетельству Цицерона, нападение бродячих собак на непогре­бённые тела было нередким явлением [Цицерон. Речь в защиту Тита Анния Милона, с.231 (XIII, 33)]. Бездомные псы не брезговали и телами законопослушных римлян. Так, при обрядовом сожжении умершего астролога Асклетариона «внезапно на­ле­тела буря, разметала костёр, и обгорелый труп разорвали собаки…» [Светоний. Жизнь двенадцати цезарей, с.220 (VIII Домициан 17, 3)].

Тела казнённых нередко подвергались обезглавлению, иногда также – также отрубанию рук.

Так поступили, в частности, с самим Цицероном. По рассказу Плутарха, когда слуги несли числившегося в проскрипционных списках Цицерона в носилках к берегу моря, где его ждал корабль, на котором он должен был спастись от преследователей, «подоспели палачи со своими подручными – центурион Геренний и военный трибун Попиллий, которого Цицерон когда-то защищал от обвинения в отцеубийстве. <…> Цицерон услыхал топот и приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю. Подперев, по своему обыкновению, подбородок левою рукой, он пристальным взглядом смотрел на палачей, грязный, давно не стриженный, с иссушённым мучительной заботою лицом, и большинство присутствовавших отвернулось, когда палач подбежал к носилкам, Цицерон сам вытянул шею навстречу мечу, и Геренний перерезал ему горло. <…> По приказу Антония, Геренний отсёк ему голову и руки… <…> Голову… и руки он [Антоний] приказал выставить на ораторском возвышении [в центре Рима]… к ужасу римлян» [Плутарх, т. 3, с.261 (Цицерон XLVIII)], которые, по словам Флора, «не могли сдержать слёз» [Флор, с.147 (Триумвират IV, 5)] (этот сюжет с некоторыми неточ­но­стя­ми из­ло­жен в книге [Грималь, с.487]; по другой, более распространённой версии, у Цицерона отрубили не две руки, а только правую, писавшую филиппики против Марка Антония, см. [Аппиан Александрийский, с.507 (Гражд. войны IV, 20)]; [Ювенал, с.305 (IV, 10, 120)]; [Бобович. Комментарии к «Ди­а­логу об ораторах», с.857, примеч. 87].

Казнь Цицерона и злобное надругательство над телом этого великого человека вызвали гневное осуждение со стороны крупнейшего древнеримского поэта Марциала, который без обиняков назвал Марка Антония «безумцем» (см. [Марциал, с.93 (эпиграмма № 96); с.144 (эпиграмма № 69)].

Отрубленные части тела в таких случаях служили вещественным доказательством исполнения казни, объектом удовлетворения мстительного чувства и посмертного глумления над врагом, а также для устрашения ещё не сломленных противников.

Иные считали даже зазорным покинуть место казни без мясницкого трофея. По словам Лукана,

 

     

                                       Победитель кровавый,

Гóловы жертвы своей уносил от безвестного тела,

Ибо стыдился идти с пустыми руками

                [Лукан, с.31 (II, 111–113).

 

Кое-кому и этого казалось мало – они исступлённо издевались над самими отрубленными головами или наслаждались их созерцанием. Так, голова казнённого императора Гальбы была истыкана гвоздями и жестоко изуродована [Тацит, с.550 (История I, 49)]: у неё отрезали нос и уши [Ювенал, с.291 (III, 2, 5)]. (Нелишне заметить, что такому изуверству не были чужды и греки [Арриан, с.106 (7, 3)]). Рассказывают также, что Марк Антоний поставил принесённую ему голову Цицерона на обеденный стол, дабы насладиться этим зрелищем [Аппиан Александрийский, с.507 (Гражд. войны IV, 20)], а его жена Фульвия стегала мёртвую голову бичом [Немировский. История древнего мира, ч. 2-я, с.131] и колола ей язык булавками [Утченко, с.304]. Печально прославившийся своими доносами Марк Аквилий Регул (см. [Ореханова, с.886, примеч. 77], [Доватур, Сергеенко, с.287, примеч. 2], см. также главу 5-ю «Клеветники и доносчики»), увидев принесённую мёртвую го­лову оклеветанного им Гая Кальпурния Лициниана Пизона (приёмного сына императора Гальбы), в злорадном порыве кинулся к ней и «яростно впи­л­ся в неё зубами» [Тацит, с.716 (История IV, 42)].

Дать же пинка отрубленной голове или мёртвому телу поверженного супостата иными вообще расценивалось как банальная производственная гим­настика (см. [Ювенал, с.304 (IV, 10, 85–86)], а весело поиграть с мёртвой головой в футбол римскими воинами и примкнувшими к ним угнетёнными рабами (см. [Аппиан Александрийский, с.462 (Гражд. войны III, 26)] считалось оздоровительным спортом. Сделать же почётный круг с отрубленными головами супостатов было даже похвальным: «Спустя день к нему [к Сулле] были доставлены попавшие в плен Марций и Карина. И их обоих, хотя они и были римляне, Сулла не пощадил, а убив, отослал их головы в Пренесте к Лукрецию, чтобы он пронёс их вокруг стен города» [Аппиан Александрийский, с.357 (Гражд. войны I, 94)].

В уже цитированном романе Роберта Грейвза «Я, Клавдий» рассказывается: «Среди жертв этого [инсценированного Калигулой] морского сражения был самый удивительный участник триумфальной процессии Калигулы – Елеазар, парфянский заложник, самый высокий человек в мире – рост его равнялся одиннадцати футам. < … > Кали­гу­ла велел сделать из его тела чучело, нарядить в военные доспехи и поставить у дверей своей спальни для устрашения убийц» [Грейвз, с.439 (глава 30-я)]. Мы не располагаем документальными свидетельствами об этом эпизоде, но если он даже и плод фантазии писателя, то сочинён в полном соответствии как с бесчеловечными обычаями того времени, так и с людоедскими повадками шизанутого Калигулы.

Циничное презрение к мёртвому телу, бесспорно, выработалось у богобоязненных римлян не без развращающего влияния непрестанных боевых действий, в ходе которых массами мучительно гибли беззащитные мирные жители. Вот только один из эпизодов, рисующий «зачистку» Карфагена римскими вояками: «…огонь сжигал всё и перекидывался с дома на дом, а воины не понемногу разбирали дома, но навалившись всей силой, валили их целиком. От этого происходил ещё больший грохот. И вместе с камнями падали на середину улицы вперемешку и мёртвые, и живые, большей частью старики, дети и женщины, которые укрывались в потайных местах домов; одни из них раненные, другие полуобожжённые испускали отчаянные крики. Другие же, падавшие и сбрасываемые с такой высоты вместе с камнями и горящими балками ломали руки и ноги и разбивались насмерть. Но это не было для них концом мучений: воины, расчищавшие улицы от камней, топорами, секирами и крючьями убирали упавшее и освобождали дорогу для проходящих войск; одни из них топорами и секирами, другие остриями крючьев перебрасывали и мёртвых, и ещё живых, таща их как брёвна и камни или переворачивая их железными орудиями: человеческое тело было мусором, наполнившим рвы. Из перетаскиваемых одни падали вниз головой и их члены, высовывавшиеся из земли, ещё долго корчились в судорогах; другие падали ногами вниз, и головы их торчали над землёю, так что лошади, пробегая, разбивали им лица и черепа < … > ; всё это вследствие спешки делало всех безумными и равнодушными к тому, что он видели» [Аппиан Александрийский, с.175–176 (Пунич. войны XIX, 129)].

Да и поле битвы, усеянное трупами, изувеченными телами, отсечёнными частями тела и обильно политое кровью, также не пестовало милосердия и сострадания. Вот что писал в этой связи участник ожесточённых сражений Саллюстий: «Равнина, открытая взору, представляла собой ужасное зрелище: преследование, бегство, убийство, плен, поверженные лошади и люди; множество раненых, которые не в силах ни бежать, ни оставаться в покое – одни только приподнимаются на миг и тотчас падают; в общем, насколько мог охватить глаз, земля была усеяна стрелами, оружием, мёртвыми телами, а между ними – повсюду кровь» [Саллюстий, с.99 (Югуртинск. война 101, 11)].

О протыкании и рубке живого противника в жаркой античной сече и говорить нечего: «…увидя, что Митридат, Дариев зять, уехал далеко вперёд, ведя за собой всадников, образовавших как бы клин, он [Александр Македонский] сам вынесся вперёд и, ударив Митридата копьём в лицо, сбросил его на землю. В это мгновение на Александра кинулся Ресак и ударил его по голове кинжалом. Он разрубил шлем, который задержал удар. Александр сбросил и его на землю, копьём поразив грудь и пробив панцирь. Спидридат уже замахнулся сзади на Александра кинжалом, но Клит, сын Дропида, опередил его и отсёк ему от самого плеча руку вместе с кинжалом» [Арриан, с.30 (15, 7–8)]. Уф-ф…

Даже по прошествии нескольких десятилетий места массовых сражений производили на тех, кто их видел, тяжкое, ожесточающее впечатление. Так было с римскими воинами в Тевтобургском лесу, где прежде в схватке с германцами пали легионы наместника римской провинции Германии консула Публия Квинтилия Вара: «…они вступают в унылую местность, угнетавшую и своим видом, и печальными воспоминаниями. Первый лагерь Вара большими размерами и величиной главной площади свидетельствовал о том, что его строили три легиона; далее полуразрушенный вал и неполной глубины ров указывали на то, что тут оборонялись уже остатки разбитых легионов; посреди поля белелись скелеты, где одинокие, где наваленные грудами, смотря по тому, бежали ли воины или оказывали сопротивление. Были здесь и обломки оружия, и конские кости, и человеческие черепа, пригвождённые к древесным стволам. В ближних лесах обнаружились жертвенники, у которых варвары приносили в жертву трибунов и центурионов первых центурий. И пережившие этот разгром, уцелев в бою или избежав плена, рассказывали…, сколько виселиц для расправы с пленными и сколько ям было для них приготовлено…» [Тацит, с.42–43 (Анналы I, 61)].

Что Вар, что варвар – один чёрт. Каннибальские выходки холеных раздушенных римских патрициев по своей жестокости ничем не отличались от первобытного изуверства презираемых ими вонючих косматых варваров, о которых Ливий писал: «Бездыханное тело [эпирского царя Александра] с торчащим в нём древком [копья] река принесла к вражеской стоянке; там тело зверски изуродовали: разрубили надвое и часть отправили в Консенцию, часть оставили у себя для поругания. К толпе, лютовавшей в зверском исступлении и кидавшей в труп копьями и камнями, приблизилась некая женщина, моля хоть на миг остановиться, и, плача, поведала, что муж и дети её в плену у неприятеля и она надеется за тело царя, пусть даже обезображенное, выкупить своих близких» [Ливий, т. 1, с.476 (VIII, 24, 14–16)].

В период древнеримских гражданских войн выставка отрубленных консульских голов на римском форуме перед ораторской трибуной сделалась, по свидетельству Аппиана, постоянной [Аппиан Александрийский, с.346–347 (Гражд. войны I, 71)]. В ходе проскрипций 81 г. до н.э. груде отсечённых голов стало так тесно, что их разложили также около Сервилиева пруда, находившегося вблизи форума [Горенштейн, Грабарь-Пассек, т. 1, с.392, примеч. 67]. Повсюду валялись обезглавленные сенаторы и всадники без головы.

Иные бойкие ловкачи, потирая окровавленные руки, превратили массовую рубку голов в доходный бизнес. Так, после того как мимолётный римский император Ото­н устроил на форуме неистовую бойню политических противников, головы казнённых «пришлось разыскивать и выкупать у убийц, нарочно спрятавших их, чтобы потом продать» [Тацит, с.549 (История I, 47)] (ср. сходный эпизод в 19-й главе 2-й части «Мастера и Маргариты» М.А.Бул­га­ко­ва: «…голову покойника стащили из гроба» [Булгаков М.А., с.372]). А те, кто принесли консулу Опимию головы Гая Семпрония Гракха и его помощника Фульвия Флакка, получили столько золота, «сколько весили головы» [Аппиан Александрийский, с.324 (Гражд. войны I, 26)].

При этом иные прохвосты, стремясь огрести побольше бабок, не брезговали ничем. Вот та же история с головой Гая Семпрония Гракха в Плутарховой версии: «Голову Гая, как передают, какой-то человек отрубил и понёс к консулу, но друг Опимия, некий Септумулей, отнял у него эту добычу, ибо в начале битвы глашатаи объявили: кто принесёт головы Гая и Фульвия, получит столько золота, сколько потянет каждая из голов. Воткнув голову на копьё, Септумулей явился к Опимию и когда её положили на весы, весы показали семнадцать фунтов и две трети [около 6 кг]. Дело в том, что Септумулей и тут повёл себя как подлый обманщик – он вытащил мозг и залил череп свинцом» [Плутарх, т. 3, с.185 (Гай Гракх XXXVIII)].

Отсечённые головы применялись римскими воинами при атаке как средство устрашения противника. Вот что рассказывал об этом Ливий: «…ворвавшись в лагерь и потрясая отрубленными головами, они [римские кавалеристы] повергли всех в такой ужас, что, если бы тотчас подступило войско, лагерь мог бы быть взят. Но и без того началось повальное бегство, а иные даже предлагали снарядить посольство, дабы выпросить мир» [Ливий, т. 3, с.482–483 (XLIII, 4, 1–2)].

Размышляя об этой повадке римских вояк, Полибий делился своими наблюдениями: «Мне кажется, римляне поступают так с целью навести ужас на врагов. Вот почему часто можно видеть в городах, взятых римлянами, не только трупы людей, но и разрубленных пополам собак и отсечённые члены других животных» [Полибий, т. 2, с.131 (X, 15, 5–6)].

В свете этих происшествий едва ли не наигранной выглядит патрицианская брезгливость римского историка Флора, писавшего: «Какова была дикость альпийских племён, легко показать на примере их женщин. За нехваткой метательных орудий они разбивали головы своим младенцам и швыряли их в лицо воинам» [Флор, с.154 (Норикская война 5)].

Вергилий, современник и свидетель кровопролитных гражданских войн, вспыхнувших после гибели Цезаря, не случайно с постоянством, близким к навязчивому, вводит в батальные сцены «Энеиды» эпизоды обезглавливания (см., напр. [Вергилий, с.292 (Энеида IX, 465–466), с.343 (Энеида X, 553–554), с.388 (Энеида XII, 380–382), с.391 (Энеида XII, 510–512)]. Вот один из них:

 

Громко сзывая друзей, Линцей устремился на Турна,

Но, врага упредив и клинком замахнувшись проворным,

С вала разит его Турн, и, отрублена взмахом единым,

С плеч далеко голова отлетает вместе со шлемом.

           [Вергилий, с.327 (Энеида IX, 768–771)].

 

Вполне справедливо утверждение о том, что пафос Вергильева творчества направлен в будущее (см. [Гаспаров. Вергилий – поэт будущего]). Но не менее верно и то, что творчество поэта выросло на почве современных ему драматических событий. И не покажется, по-видимому, упрощённым предположение о том, что в следующем отрывке, рисующем логово мерзкого чудовища с выразительной кличкой «Как-полузверь», мы находим иносказательное осуждение оголтелой рубки голов, затеянной участниками гражданской войны в Древнем Риме:

 

Там пещера была, и в глубинах её недоступных

Прятался Как-полузверь и скрывал от света дневного

Гнусный свой лик. У пещеры его увлажнённая тёплой

Кровью дымилась земля, и прибиты над дверью надменной

Головы были мужей, осквернённые гноем кровавым.

               [Вергилий, с.292 (Энеида VIII, 193–197)].

 

Мрачный мотив отрубленной головы проник даже в тот жанр художественной литературы, которому не до загробных завываний. Так, в потешно-сатирическом романе И.Ильфа и Е.Петрова «Золотой телёнок» читаем: «Ах, как плохо, – думал Александр Иванович, – плохо и страшно! Вдруг он [Остап Бендер] сейчас меня задушит и заберёт все деньги! Разрежет на части и отправит малой скоростью в разные города. А голову заквасит в бочке с капустой» [Ильф, Петров, с.455 (глава 30-я «Александр ибн Иванович»)].

Манипуляции мёртвыми головами исходят, несомненно, из самых тёмных, звериных глубин людского естества, сопряжены с отталкива­ю­щими сексуальными извращениями (ср. [Фрейд. Введение в психоанализ, с.194], [Фромм, с.3, 79–80]) и мало отличаются от жутких игрищ с отрубленной головой у дикарей (см. [Тайлор, с.478], [Фрейд. Тотем и табу, с.232], [Страбон, с.188 (IV, IV, 5, С 198)]), тупо считающих её мно­го­зна­чительным и даже отрадным символом (см. [Ливий, т. 1, с.68 (I, 55, 5–6)]).

 

 

Глава 2-я. ПЫТКИ

Пытки (tormentum «пытка» от torquēre «скручивать, сгибать, гнуть») в Древнем Риме в республиканский период применялись при допросе лишь к рабам в качестве обвиняемых и свидетелей, но только не для того, чтобы они давали показания против своих господ. Однако если рассматривалось дело о кощунстве или о государственном преступлении, то показания рабов, полученные под пыткой (а только такие свидетельства подневольных считались действительными), могли быть использованы и против их владельцев (см. [Горенштейн, Гра­барь-Пассек, т. 1, с.392, примеч. 59]). После такого допроса под пыткой рабы считались свободными и более не принадлежали прежнему владельцу [Омельченко. Римское право, с.72].

Со времён императора Тиберия пыткам стали подвергать римских граждан и свободных лиц, а при доминате пытки сделались обычным явлением. Официально они производились вне судебного заседания, под наблюдением особого чиновника (judex questiōnis), который допрашивал обви­ня­е­мо­го и заносил его показания в протокол.

Пытки состояли «в сечении розгами, растяжении членов [в горизонтальном положении] на кóзле [equuleus = eculeus букв. «лошадка, конёк»] или на верёвках в висячем положении [на дыбе], подвешивании на железных крючьях, вонзавшихся в тело, и поджаривании на горячих угольях» [Энциклопедич. словарь Брокгауза и Ефрона, с.896].

Судя по тому, что угроза растянуть тело на козлах или на верёвках вошла в арсенал образных средств художественной литературы (см., напр. [Катулл. Стихотворения, с.37 (XVI)], этот способ пытки был в Древнем Риме ходовым.

Римляне охотно пытали и раскалённым железом [Цицерон. Речь против Гая Верреса. «О казнях», с.114 (VI, 14)], в частности, с применением раскалённых щипцов [Цицерон. Письма, т. 2, с.73 (CCXLI, 5)]. В ходу были также раскалённые медные пластинки [Гиро, с.573].

Заботливые палачи, впрочем, позволяли истязуемым порой и расслабиться. Правда, на раскалённом железном кресле. Вот что рассказывается в книге Поля Гиро о публично-показательном издевательстве над христианами: «…Со всех сторон раздалось требование железного кресла. Этот снаряд был принесён, его накалили на огне и потом сажали на него мучеников. Ужасный запах горелого мяса распространился в амфитеатре» [Гиро, с.574].

У Плавта в комедии «Пленники» («Captīvi») находим упоминание о пытке «чёрной смолой» [Плавт, 1937, с.38], по-види­мо­му, горячей или кипящей.

Проперцием упомянута пытка при помощи раскалённого кирпича, которым прижигались руки жертвы:

 

Хитрой Номаде плевки чародейные пусть не помогут:

Вмиг раскалённый кирпич руки её уличит.

                     [Проперций, с.439 (IV, 7)].

 

По глумливой иронии заплечных дел мастеров в городе Риме официальным местом допросов и пыток был избран Атрий (т.е. храм) Свободы (см. [Горенштейн, Грабарь-Пассек, т. 2, с.382, примеч. 88]).

Технические подробности пыток и статистика их применения в обследованной литературе нами не обнаружены. В частности, о дыбе вскользь упоминает Цицерон [Цицерон. Речь в защиту Тита Анния Милона, с.238 (XXI, 57)], и неоднократно – Плавт. Как рассказывал Сенека, у человека, истерзанного пыткой, спина и грудь «вспучиваются горбом» [Сенека, с.255 (CI, 14)]: речь, вероятно, идёт о сильнейшем отёке тела под термическим или механическим воздействием.

Выше были упомянуты типичные древнеримские пытки. Существовали, однако, и пытки причудливые, плод игры людоедского воображения.

Так, наместник Сицилии Гай Веррес, стремясь вынудить руководителя городской общины грека Сопатра поступиться своим имуществом в пользу Верреса, приказал сорвать с него одежду, широко растопырить ему руки и ноги, привязать к конной статуе и держать под открытым небом в дождь и холод, пока тот не окоченеет [Цицерон. Речь против Гая Верреса. «О предметах искусства», с.88–89 (XI, 86–67)].

Император Домициан, чтобы выведать у противников имена скрывающихся сообщников, «придумал новую пытку: прижигал им срамные члены, а некоторым отрубал руки» [Светоний. Жизнь двенадцати цезарей, с.217 (VIII Домициан 10, 5)].

Одну из несгибаемых христианок мучители «закатали в сеть и бросили бешеному быку, который многократно подбрасывал её на воздух» [Гиро, с.575].

Хитра римская голь на выдумки, ой хитра…

Некоторые сообщения о древнеримских пытках следует отнести к разряду неясных и спорных случаев. Так, в одном из компилятивных сочинений без ссылки на первоисточник бегло сообщается, что «рабов пытали на специальных приборах – enucleum» [История Древнего Рима, с.840]. Между тем ни в капитальном словаре И.Х.Дворецкого [Дворецикий], ни в других обследованных нами трудах этот термин и сам способ пытки не упомянуты. Остаётся только недоумевать, почему составитель цитированного сочинения не сослался на источник, из которого он почерпнул указанный термин, или не разъяснил его подробнее.

 

 

Глава 3-я. СУРОВЫЕ НАКАЗАНИЯ

Как уже отмечалось, к суровым наказаниям мы относим жестокое карающее физическое и (или) психическое воздействие на того, кто совершил проступок, не приводящее намеренно к гибели наказываемого.

I. Высшая мера наказания (poenă capĭtis = poenă capitālis)          в Дре­внем Риме име­ла две разновидности: потеря гражданской правоспособности и добровольное изгнание.

1. Потеря гражданской правоспособности включала в себя две категории: а) полная утра­­та гражданского статуса, связанная с лишением свободы; б) частичная утрата гражданского статуса, связанная с утерей римского гражданства при сохранении свободы.

А. Полная утра­­та гражданского статуса, связанная с лишением свободы (capǐtis deminutio maxĭmă). В результате такого наказания гражданин становился рабом со всеми вытекающими последствиями.

Б. Частичная утрата гражданского статуса, связанная с утерей римского гражданства при сохранении свободы (capǐtis deminutio mediă). Хотя de jure такое наказание было не столь суровым, как первое, всё же de facto положение наказанного мало отличалось от рабского.

2. Добровольное изгнание (exilium) – добровольное оставление отечества навсегда преимущественно из-за политических правонарушений, при помощи которого граждане знатных родов и могли избежать смертной казни или другого сурового наказания. Добровольное изгнание сопровождалось потерей рим­ского гражданства и конфискацией всего имущества. Со временем оно усложнилось в формах и способах применения. На первых порах к этому наказанию добавлялся так называемый запрет воды и огня (interdictio aquae et ignis) – запре­­щение со­в­местно проживать со своими согражданами тому, кто добровольно удалился в изгнание. В случае его возвращения любой мог безнаказанно убить его. Во времена Империи такой запрет был упразднён.

Местом ссылки были отдалённые древнеримские территории и мелкие скалистые острова Средиземного моря: Аморг, Гиар, Сериф, Церцина, а также самые страшные из них – Пандатерия (к западу от прибрежного города Кумы) и Планазия (между Корсикой и побережьем Этрурии) [Ореханова, с.859, примеч. 25].

II. Насильственное изгнание. У Тацита читаем: «Обсуждался [сенаторами] и вопрос о запрещении египетских и иудейских священнодействий, и сенат при­нял постановление вывезти на остров Сардинию четыре тысячи заражённых этими суевериями вольноотпущенников, пригодных по возрасту для искоренения там разбойничьих шаек, полагая, что если из-за тяжёлого климата они перемрут, то это не составит большой потери…» [Тацит, с.101–102 (Анналы II, 85)].

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: