Регина Абрамовна и Зоя Михайловна.

- Я себя ощущаю тридцатипятилетней. Пока не гляну в зеркало.

- И я.

 

 

«Здрасти!»

«Буна зиуа!» - поприветствовали они продавщицу фруктового лотка. Веселые молодые люди приняли ее за свою. А в ответ лотошница что-то недовольно пробурчала.

Может быть, ей понравилось бы «здоровеньки булы»?

 

 

Диалог.

- Денег нет, тараканы на кухне...

- Сын двоечник...

- Не подсказывай!

 

 

Лекции по ГО.

*

«Как правило они что?»

«… не попали что? - в органы дыхания».

«… и других что? – опасных химических веществ».

«Мы будем находиться что? – на улице».

«Время защитного действия наших с вами что? – противогазов».

«Надежность их что? – очень надежная».

«А в конце показано что? – санитарная обработка».

«Могут применяться что? – защитные средства».

*

«Взрывы делают опытные работники».

«Работа с персоналом – это не вредно».

«Всё материализуется. Вы поосторожней! Не накручивайте то, чего еще нет!»

«Нет смысла скрывать. Оно не надо».

«Достаточно печально».

 

Но всем понятно!

*

«Щас начнется волокита! Надо ее ускорить!»

*

«Необходимо держать в курсе зрения».

*

«По ходу подхода этой даты…»

*

«Тянули эту резину».

*

«Выживаемость людей».

*

«Эти даты уже ушли наверх, мы ничего менять не будем».

*

«В оборонке собран весь интеллектуальный мозг».

*

«Подрядчик тянет резину за хвост».

*

«Не надо выговаривать большие морали».

*

«ТВ. «Я плакала до слез».

*

«Мы уже не относимся к этому поколению».

Но всё понятно. Хотела сказать, что они уже вышли из этого возраста.

*

«Мне все это было ужасно», - из юмористического отрывного календаря.

Спрямление мысли, упрошенный вариант ее выражения.

Но всем понятно.

*

«Вытащи из розетки холодильник».

*

«Математику считать надо».

*

«Улыбочные зубы».

*

«Медицинское лекарство».

*

«Штраф за внеположенное место».

*

«Испортился свет».

*

«Не на те ноги тапочки надел».

 

Гости с юга.

*

«Жарко в ноги».

*

«Он не поехал туда на какие-то гульки».

*

«Выпила коньяка, мне еще хуже стало».

*

«Это скрипка! Нужно петь изнутри!»

 

 

Хиромантия.

- Вот книга по хиромантии... Не хочешь! Ты что, не веришь в хиромантию!

- Всего не охватить.

- Ты же веришь в другие глупости, должна и в эти верить!

- Отстань!

- Наверное нельзя во все глупости на свете верить? Да?

- Иди в баню!

 

 

Поговорили.

- Но ты не говорила!

- Отстань, дурак!

- Сама дура!

Поговорили. Но они не обиделись друг на друга. Что это? Такое отношение к словам? Или просто такие отношения?

 

 

«Дикси».

- Вот это купись?

- А ты знаешь, что это такое?

- Это сёк.

- Это не сок.

- Сёк!

- Не размахивай лопатой, Вероника!

- Сёк!

 

 

Мотопрогулки.

Байкеры с табличкой «Эх, прокачу!» у Казанского моста на Невском.

- Прокатиться не хочешь? – спрашивает муж.

- Нет, не хочу. Я жить хочу, - отвечает жена.

 

 

Приметы.

- Приметы – серьезная вещь. Вернулся утром за зонтом, и вот - весь день шел дождь!

- Так может быть, это везение!

- Да? И то правда!

 

 

Антенна.

Надо было соединить два куска кабеля от спутниковой антенны.

- Нет ничего специального?

- Нет. Соединим по-русски.

И скрутил сначала экранирующую оплетку, а потом и срединный провод.

- Можно было сказать более политкорректно: «Соединим по-рабоче-крестьянски». Хотя в отношении одного это политкорректно, в отношении другого – не очень.

- Что, думаешь, рабочие с крестьянами обидятся?

 

 

О кафе.

«Мы будем заниматься элитными кафе».

Неужели они так решают сразу, а не в результате некоторого «кафейного» опыта? Сразу решают стать культурными цветочницами. Минуя этап продавщиц «фиялок»!

 

 

ЖКХ.

- Grand merci beaucoup!

- Pas de quoi!

Вот какие культурные работники встречаются сфере ЖКХ!

И главное – без запинки, сходу, будто это не какая-то остроумная заготовка, а что-то повседневное, на автопилоте.

 

 

О гостиницах.

- Распиливает ночную тишину тоненьким как ножовочное полотно храпиком.

- Все тебе надо замечать!

- Как же не замечать-то! И захочешь...

- Тоненьким – это хорошо! Бывает и не тоненьким!

- Разве что.

 

 

Паспортный стол.

- У вас упало.

- Спасибо.

- Вы замужем?

- Уж и не знаю…

- Как это?

- Девять лет как не живем вместе, уехал и ни звуку.

Разговор совсем не для этого казенного учреждения, не для этой очереди перед окошком паспортистки. Здесь в таких нюансах не станут разбираться. Замужем можно быть или не быть. Других вариантов, как и в заполняемых здесь бланках, быть не может.

 

 

Живопись.

- Я съел бы сейчас целый натюрморт продуктов!

- Какой натюрморт?

- Ну, я не знаю... Старых мастеров.

- Это еще поискать надо у старых мастеров обеденный натюрморт! Они же больше на фрукты налегали.

- Ну, не знаю тогда...

- У Питера Класа более-менее съедобные натюрморты. Курочки, булки, ветчина, морепродукты... Вино в серебряных кувшинах...

- Морепродуктов не надо!

- Есть более аскетические натюрморты. У Петрова-Водкина, например. Времен военного коммунизма. Селедочка там, картофель, чай...

- Согласен на картошку с селедкой!

 

Улица Рубинштейна.

- До 27-го года она называлась Троицкой.

– Почему ее переименовали?

– Ну, надо же было что-то назвать – человек-то был хороший.

 

Шоколад.

- Всё по 10.

- Всё по десять!

- Я, я, натюрлих!

- И всё просрочено?

- Вас?

Болезнь.

- Один слесарь с Приморской говорил, что «если человек хочет жить, то тут медицина бессильна». И дальше – иллюстрация этой сентенции. Про то, как некий Толян болел туберкулезом. «У него легкие были как простреленные. Жена отказалась от него в больнице. А детям сказала, что папка умер. А он раз! – и через год живее всех живых».

- Ты слегка приукрасил, конечно, речь слесаря!

- Зачем! Ничего не приукрашивал! Так и было!

- Остроумный слесарь.

- А то!

Разговоры с курами.

«Была нахалка с пеленок! Как была цыпленком, то всегда лезла!»

 

Обида.

- Проглоти обиду!

- Не глотается что-то.

- Глотай, тебе говорят!

 

Комиссия.

- Где наши передовицы?

- Ушли. Стесняются.

- Ну вот, ушли! Наши женщины не выносят публичности.

- Да. Не хотят быть публичными даже в таком виде, даже чуть-чуть.

 

 

Школа злословия.

- Противно кашляет!

- Нельзя так говорить!

- Это еще почему?

- Это увеличивает зло в этом мире.

- Как!

- Злые мысли, необъективные суждения – этого достаточно.

- Почему же необъективного?

- Потому что – субъективного! Из субъективного мнения рождается что-то объективно негативное - злые мысли о людях, о мире в целом. 

- Что же молчать!

- Лучше помолчать! Не выпускать из себя негатив во внешний мир.

- Копить его в себе, что ли!

- Ну, если не можешь контролировать злые мысли в самом себе, то не распространяй их на окружающих!

- А как же «школа злословия»!

- Кто сказал, что это хорошо? Ничего хорошего!

- Зато весело!

 

 

Одесский разговор.

«Будьте вы мне здоровы», - сорвалось с языка это что-то одесское. Кишиневское, во всяком случае.

Игривость подсознания. Которое любит подшучивать над небрежным человеком.

Сказанул в разговоре с почти одесским человеком.

Если понимать – конечно, неловко получилось. От склонности к подыгрыванию собеседнику.

 

 

Перекур.

- Некоторые современные девушки, оказывается, ходят на перекур с красивенькими портсигарами со встроенными зажигалками. Очень удобно! Ты знал?

- Все равно дуры!

 

Желание.

Трамвай № 3. Идет мимо Марсового Поля, по Садовой в сторону Сенной площади.

- Можно загадывать желание.

- Почему?

- С одной стороны Михайловский сад, с другой – Михайловский замок, и ты – Миша. А я посередине между всеми вами.

Киевское шоссе.

- «Не врубился в Канта», - так сказал бы Биркин. Надо же чтобы и Биркин что-то сказал!

- Да, пора уже ему что-то сказать. А то время идет...

 

к4

Круг чтения.

 

Марк Аврелий

*

Добрался и до Марка Аврелия. А там и до Плиния Старшего, с Младшим заодно, недалеко.

«Как быстро все исчезает: сами тела в мире, память о них в вечности!»

Память в вечности. Точка, на прямой. Память, какая бы ни была. В вечности! Что с ней делать в вечности? Тянуть по вечности хвост памяти? Память и вечность! Только людское: «Веч-на-я-а-а па-а-мя-а-а-ать!»

Пустые разговоры.

*

Не прост, не спокоен, импульсивен, страстен.

 

Акутагава Рюноскэ

*

Схема. Нужна для того, чтобы сразу приступать к сути. Схемы есть у А.Р.: музеи, клубы, сидения, гости, посещёния и т.д.. Схема – нечто, охватываемое одним взглядом, с ясной идеей, ощущаемое как целое, то, что можно подержать в руках. А не тонуть в чем-то неопределенном.

*

Правильно угаданный А.Р. Что-то взрывное, на пределе, на взводе. Под оболочкой лихорадочного, уже немного взвинченного спокойствия. Нетерпение гранаты. Жаждущей поскорее исполнить свое предназначение.

*

Автор «изнутри». Не знаешь, как он выглядит. Слышишь в темноте его голос. Вернее, видишь его глазами и слышишь ниоткуда, или скорее, из себя его голос. Сидишь в нем, как в танке и смотришь в амбразуру. Все видно, но как-то вынужденно - что покажут. Понимаешь его изнутри. Здесь нет деклараций, стремления кого-то в чем-то убедить. Следование за мыслью, за взглядом, за интонацией, за отношением, за пристрастиями...

*

Законченность, жесткость спрятанного под чем-то неопределенным, обычным и, вроде как даже, необязательным, внешним. Новелла длится до тех пор, пока не почувствуется эта жесткость. Иногда это проявляется в какой-нибудь финальной фразе, в авторской оценке, сомнении, сетовании, предположении. Этого оказывается достаточным, чтобы мгновенно изменить восприятие всего предыдущего текста.

*

Робость перед таинственным миром. Это скорее всего что-то национальное. Отношение к миру. Такое отношение. Охватывающее. Предполагающее безоговорочную почтительность. Без европейской самонадеянности. Мир таинственный, многослойный, непостижимый. Человек знает только кусочек этого бесконечного мира. Знает все о временах года, о растениях и животных, которые его окружают, знает свое ремесло, знает правила, по которым должны жить люди… Это человеческий мир. Но есть еще мир таинственных сил, есть непознанные механизмы, движущие все в этом мире.

*

Герои Акутагавы, не стыдящиеся своего «литературного» сознания. Для нас эта литературность – признак того, что автор далек от реальной жизни, не знает ее. А для японцев наверное это не так.

 

Ахматова.

*

У неё есть «неконцертные» стихи. Открытый текст.

«De profundis… мое поколенье мало меду вкусило и вот…» «…интриги, чины, балет, текущий счет, на ветхом цоколе дворянская корона и ржавый ангелок сухие слезы льет».

Пережила нищету, горе, страх за близких.

Переучилась для сов.жизни. Дворяночка. До немыслимой простоты всё упростила в своей жизни. Только поэзия, только слова. Всё остальное неважно.

«Этот дождик, солнечный и редкий, мне утешенье и благая весть».

*

«И будто ответом на всякие глупости - Ахматова:

«Тянет свежестью с Москва-реки, в окнах теплятся огоньки…»

Какого еще надо?! Не своротила горы, не перевернула землю, не взорвала мир. Сказала только то, что можно сказать об этом мире».

*

Как подтверждение того, что интонацией можно преодолеть этот мир. Ничего, кроме интонации. Какие-то смысловые моменты, метафоры, красоты… - всё это неважно. Важна интонация, с которой, кажется, можно пройти этот мир насквозь.

*

Сохранение своей поэтической сущности в обстоятельствах бытовой жизни. Это главное, может быть. Трудно сказать, откуда к ней это пришло. Продукт ли это советской эпохи или она бы к этому и так пришла.

Да нет, без Советов не обошлось. Так жизнь далась. И жизнь дала…

Уроки классики. Авторские уроки. Только в этом. Хотя этому, конечно, не научиться.

*

Пишет о себе. Проводы земной жизни стихами. Как Мария Лухан - куплетами. Только о себе.

*

«... как по земле с котомкой ходит лихо...» Остался только этот вычищенный стихами образ поэтической души. Телесное уже почти не принимается в расчет. Чистое поэтическое слово.

*

У нее непостижимая, потрясающая  уверенность в том, что и как она пишет. Не только в словах - это само собой, а и в интонации! И в отношении к миру! Она уверена в правильности своего понимании этой жизни!

*

«И кажется такой нетрудной...» Вот, что у нее хорошо – это спокойное, добытое годами трудной жизни понимание!

И, может быть, это не одни только слова.

Да и неважно, что это было для нее самой, – просто слова, поэтическо-стихотворный ход или реально нажитое.

Для читателя, с его верой в поэзию, – это выражение жизненной мудрости, которой нужно пытаться соответствовать и в своей жизни.

*

«Звенела музыка в саду

Таким невыразимым горем.

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: "Я верный друг!"

И моего коснулся платья...

Как не похожи на объятья

Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,

Так на наездниц смотрят стройных...

Лишь смех в глазах его спокойных

Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса

Поют за стелющимся дымом:

"Благослови же небеса -

Ты первый раз одна с любимым".

Ирония, легкая отстраненность. Именно кошки. Которая только сама и знает, что ей нужно.

Или не знает толком. Но ей известно, как это бывает с другими. И слова из этой сферы человеческой жизни она знает: «любимый», «прикосновенья», «объятия».

Кошка. Изучает повадки хозяина. Или того, кто считает себя ее хозяином.

Это общеженское, не подозревающее, что оно общеженское.

Общеженское незнание.

Не литература, а психологический тест.

И это принимаешь спокойно.

«Лишь смех в глазах его спокойных».

Приучено спокойно. Понимаешь и принимаешь то, с кем имеешь дело.

«C`est la femme». Как «c`est la vie».

*

«И над цветущею черешней...» Сомненья взяли. Откуда в Комарово черешня! Если не Комарово, то что? Где этот самый «воздух вешний», морской свершает перелет? Может и не Финский залив, а так – какое-то воспоминание о чем-то другом!

Потом-таки вспомнились жалкие, кислые как бы «черешни», которыми однажды угостил знакомый дачевладелец.

Да, не придумано это для рифмы: «нездешней - черешней»! Все по правде. И в Комарово водится черешня.

Здесь всё свое – местное, со своим достоинством и традицией, и другого никто не желает. Не приучен. Не видел, не пробовал, не подозревает, не принимает... Не без некоторой гордости.

*

«Анти-Ахматова».

Спокойно к этому относишься. Это не способно ничего изменить. У нее есть такие стихи, такие строчки, такие слова! Всю ее переносишь именно в эти строки и в эти слова. Не замечая, не вдаваясь, не думая обо всем остальном.

«Есть в близости людей...»

«Там есть прудок, такой прудок...»

«По земле с котомкой ходит лихо...»

«Многое еще наверно хочет...»

«И кажется такой нетрудной...»

«Подумаешь, тоже работа...»

Наверное, допускаешь, что всякого может быть намешано. Человеческое, самое разное, женское, что-то бытовое, профессионально-писательское... Но за всем этим видишь и то главное, что есть в поэте – ее авторскую сверхпотребность в понимании, в переживании этого мира, то есть то, для чего и нужна словесность. Все это можно видеть только в строчках, в словах. И дальше можно уже ничего не принимать в расчет. Никакие «малаховско-гузеевские» бабские разборки.

*

«А мальчик мне сказал, боясь,

Совсем взволнованно и тихо,

Что там живет большой карась

И с ним большая карасиха».

Это изначальное, полудетское ощущение жизни.

Ее стихи вспоминаешь с облегчением.

Может быть, никто не понял это облегчительное свойство ее поэзии.

Во всяком случай, совсем не так звучат стихи ОМ и МЦ.  

И это такая немного игра. Чисто женская. И ее чудесная женская душа! Еще не запинанная, еще не измочаленная не только литературной жизнью.

*

М. Ардов, «Улыбка и мурлыканье».

«У Ахматовой никогда не было и быть не могло никаких политических иллюзий. Она никогда не была «советским писателем», она всегда была великим русским поэтом».

Так легко рассуждает. «Русские поэты» прожили эпоху, будто прошли через загаженное нечистотами, зараженное чумой место в истории России. Пережили мрачные времена бессмысленного тоталитаризма, уцелели...

Достаточно ли того понимания, которое им дает их принадлежность к поэтам, к русским поэтам?

Они воображают, что живут в вечности, вне разнообразия времен.

Как бы они себя понимали, не будь 1917 года? Пописывали, издавались, выступали в салонах... Упокаивались, когда придет их время, на литературных мостках Волковского кладбища...

Но 1917 год пришел. И не позволил им пописывать как раньше. Время помешало им жить по-прежнему.

Они не приняли этого нового времени, мало приспособленного для их поэзии, для их образа жизни и мыслей.

Что поделать! Не только поэты, не только такие поэты, жили в России.

Поэты часто живут трудно.

Но вычеркивать советское время из истории России!

Это, по сути, была внутренняя эмиграция. Одни уехали в реальную эмиграцию, а они остались, не принимая этой жизни в России нового времени.

То, что в 1991 году всё советское устройство жизни рухнуло, не означает, что эмигранты – и «наружные» и «внутренние» - оказались правы в своем убеждении, что 1917 год – это бессмысленное зло, нечто, что надо изъять из истории и забыть как страшный сон. 

Выход? Отвлечься от чисто политических моментов в их поэзии? Пожалеть их? Принимать только то, что действительно вне времени, что останется для будущего как русская поэзия?

Уже согласились с тем, что они не были «советскими» поэтами. Это определение накладывает определенные политические требования, которым они не соответствовали.

Советское время – это еще и время соревнования систем. Ну, не захотели они участвовать в этом соревновании. И они, рожденные в капитализме, не видели в нем большого зла и поэтому не сочувствовали социализму. Еще в те времена, при их жизни, когда острота политической борьбы снизилась, к этому стали относиться снисходительней.

Тем более сейчас.

При этом нельзя считать, что они с победителями – с этой либерастской кодлой ненавистников России.

По мере политизации общества их опять потащат на баррикады. С одной или с противоположной стороны.

Просто русскими поэтами им не дадут быть.

*

«Там есть прудок...»

Они в полноте этого мира находят себе такой уголок, куда можно забиться и там оставаться, сколько потребуется. Это та последняя, тупиковая глухая комната в каком-нибудь подземном лабиринте. Может быть, это единственное реальное убежище в этом мире, в этой невообразимой жизни, то место, где только и можно по-настоящему прятаться, где можно чувствовать себя в безопасности. Все остальные убежища – совсем не то.

Это убежище по суть – в самом себе. Там никто искать не будет, а если и будет, то что там можно найти! В потемках. Чужой души.

Это, конечно, иллюзия. Иллюзия спрятанности. Как и все на свете, конечно, иллюзия. Но эта иллюзия наиболее реальная и «отвечает требованиям безопасности». 

*

«Налево беру и направо, и даже, без чувства вины, немного у жизни лукавой и все - у ночной тишины».

Тонкая поэтическая материя. Ее еще не так просто добывать!

Есть такая песенка:

«Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,

Что наткать себе холстины

Пауку из паутины

Заказал, заказал».

И не все поэты знают, что и как можно «подслушать у леса, у сосен молчальниц на вид...»

*

Запечатлела момент.

«Я говорю сейчас словами теми,

Что только раз рождаются в душе.

Жужжит пчела на белой хризантеме,

Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,

Хранит любовь и помнит старину,

А над кроватью надпись по-французски

Гласит : "Seigneur, ayez pitie de nous»*.

Ты сказки давней горестных заметок,

Душа моя, не тронь и не ищи...

Смотрю, блестящих севрских статуэток

Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и желтый и тяжелый,

Застыл в букете ярких георгин,

И как во сне я слышу звук виолы

И редкие аккорды клавесин».

 

А упоминание цветов усиливает впечатление непостижимой краткости всего происходящего. И мы не можем удержать что-либо в этой жизни, как не можем уберечь от увядания цветы. Вот они еще в полной силе красоты, свежести, радости полноценной жизни. А вот уже все это куда-то ушло.

*

«...морской свершивший перелет...»

Поэтическая мысль обрывается чуть ли ни сразу. Ее нельзя протянуть до самых крайних пределов понимания происходящего в поэтическом тексте. Поэтическая неопределенность принимается как данность – на полу-ощущении, на полумысли. В поэзии это допустимо. Еще и обижаться будут или презирать за дилетантский подход, если усомнишься в чем-то.

«Здесь всё меня переживёт,

Всё, даже ветхие скворешни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелёт...»

«Воздух вешний» - это понятно, но почему «свершивший перелет»? Что там на другом берегу Финского залива? Вешняя страна? А в Комарово весны еще нет?

И это не «заметки крохобора», это попытка понимания поэтических процессов. Как появляется поэтический текст? Как он воспринимается?

На Старой Деревне выйдешь из метро в ветреный день, ощутишь этот воздух в лицо с залива, так сразу и вспоминаешь про этот морской перелет.

 

 

Белый.

*

Сатирический пасьянс. «Серебряный голубь». Вот и не угадать время по «Серебряному голубю». Каково оно было? Не угадать. Как по лубку. Не угадать, как по карнавальной маске не угадать выражение лица. И не потому, что мало примет времени. Может быть, и не мало. Несовпадение тех, девятьсот девятого года, ощущений автора и наших нынешних, всезнающих представлений о времени. В нем, кажется, должно было уже всё быть. То, что вышло на свет Божий в семнадцатом. Где оно всё? Где оно всё было? Олитературенный мир. Лубок. Трактирная вывеска. Как они себя понимали? Вопрос без ответа.

*

«Сатирик». А раньше представлялся каким-то философствующим лириком или лирическим философом. Теософом. А ему, оказывается, больше нравилось быть сатириком. Вторым Гоголем. Чтобы о нём говорили, что он вырос из гоголевской шинели. Из той, надетой скульптором на печально повесившего нос Гоголя, длиннополой шинели.

*

«Петербург». Кажется, что мысль вот-вот поскользнется на этом паркете.

 

 

Битов.

*

Странное чтение. Сатира? Вязнешь в тексте. Бормотание его – это стиль, а не то, что казалось раньше, - не небрежность, не пренебрежение, не лень и т.п. Он такой от природы. Творит свою многовариантную реальность.

*

Тяжеломыслие. Напряженное, уязвленное… Какая-то скрюченность текста. Слова будто выдавливаются с превеликим трудом.

Он, кажется, хочет поведать какую-то страшную тайну, мнется, копается в мусоре слов, бормочет что-то и ничего толком не говорит. То ли не помнит, что это за тайна, то ли она не страшная и ему уже как-то неловко за нее. Нагнетание значительности. Изломанная, будто бы не с проста, форма изложения. Церемонные раскланивания с читателем, объяснения чего-то, что не вызывает никаких вопросов и не требует непременных объяснений.

При этом встречаются куски текста будто бы от души. Умные и интересные мысли. Открытый текст.

*

С каким трудом, должно быть, даются ему очередные писания. Ничего ведь нет, кроме этих невнятных воспоминаний о 60-х, 70-х...

Хотя так и должно быть – только «невнятные воспоминания»! Но уж больно натужно у него все, самому себе не интересно… Но надо писать. Профессия обязывает.

*

Заметка в Интернет-новостях: «3 декабря 2018 г. умер Андрей Битов выдающийся русский писатель».

Много важности в нем было, конечно, но он хоть что-то из себя представлял.

Впрочем, впечатления от него – более чем десятилетней давности.

А получать новые впечатления в наше время от таких авторов всегда опасаешься. Боишься в высказываниях на разные темы, даже самые нейтральные, напороться на либерастскую пургу.

Ну вот, он и отошел в мир иной.

 

Блок.

*

«...и мнет ковыль...» Сознание автора парит в четверти метра над землей, а не ступает. Легкая поступь. Неосновательная. Не мнущая ковыль. Образы легкие, растворяющиеся как туман при попытках их схватить и «привести в стойло» здравомыслия, ясности, ощутимости. Может быть поэтам другими быть нельзя?

*

«Не пропадешь, не сгинешь ты, и лишь забота затуманит твои прекрасные черты...»

Что это? Вера такая? Или точное знание? Знание, основанное на понимании этого географического места, этих людей, порожденных этой географией, выросших в ней?

Или это просто поэтическое прекраснодушие?

Ну, не сболтнул же он это от минутного воодушевления!

*

«Протекли за годами года,

И слепому и глупому мне

Лишь сегодня приснилось во сне,

Что она не любила меня никогда...

Только встречным случайным я был,

Только встречным я был на пути,

Но остыл тот младенческий пыл,

И она мне сказала: прости.

А душа моя — той же любовью полна,

И минуты с другими отравлены мне,

Та же дума — и песня одна

Мне звучала сегодня во сне...»

 

Это напоминает заготовки для красивого оформления чувств. Темплеты.

Эстрадная песня – из той же породы.

Исследование новых понятий. Осваивание. Подбор точных слов.

Это и лаборатория по исследованию проявлений подлинных чувств и подборка красивых фраз для выражения чувств или чего-то подобного в реальном человеке.

Конечно же, все это больше словесное творчество, чем реальность.

*

«Вдруг под ветром взлетел опадающий лист...»

Взахлеб спешит поэтически высказаться. Даже в ущерб обычному словоупотреблению. С небрежным выражением смысла. Но всем, конечно, понятно. Ему хочется. И так сказалось. Чем это берет? Не можешь сформулировать. Может быть, интонацией. Этим накатом поэтических картин.

Страдаешь от несовершенства чужих стихов.

Нужно строчки считать. Безупречные. Как ОМ считал. Построчно ценить поэтов.

 

Бродский.

*

Он отмахивается от впечатлений, от их многообразия. Как и всякий человек. Как и всякий поэт. Как и всякий большой поэт, в конце концов. Даже поэт со знаком нобелевского качества. Отмахивается статьями, усталыми упоминаниями одного, другого, третьего. Отмахивается, чтобы не быть подавленному этим многообразием, этим кишением реальности. Это так понятно. В мире тщеславных людей. Многообразие мира, событий, книг, городов, архитектурных памятников, людей...

*

Вот уж кто абсолютно не принимал участия в действительности! Умение не видеть, не знать, не помнить, не отвлекаться.

Умение жить только в мире поэзии. Даже не в мире литературы – мир литературы это уже слишком широко, непредсказуемо, перемешано с грязью и вонью реальности.

Читаешь больше для того, чтобы уловить, прочувствовать (понять это нельзя) это его умение жить и работать в состоянии вненаходимости, отрешенности, непричастности.

Власти им брезговали. Он до сих пор вызывает брезгливое чувство. Богоизбранный пасынок. В мире и там, где родился. Он уплыл мимо всех и от всех. У него брали интервью на ходу. Маленькая Богоизбранная лодочка с косым парусом.

«А они океанские лайнеры?» Вроде того.

*

«Вообразить себя поэтом». Не стихотворцем, не версификатором, а поэтом по состоянию души, образу мыслей и жизни. То, что высокомерно не допускал И.Бр.

Как он в своей ревности стремился поотцеплять всяких недостойных, уцепившихся за борта поэтической лодки. В которой было место, может быть, только для него и ещё для двух-трех.

Произвол, несправедливость, поэтическая вольность...

И все же: правота именно поэзии. Может быть, И.Бр. отвращался от беллетристической болтливости и ни от чего больше?

 *

Проповедь не поэзие-центризма, а стихо-центризма. Упор на язык, на звуки, на рифму, на концентрацию, словесную экономию и пр. «...любая реальность стремится к состоянию стихотворения - хотя бы ради экономии». «...конденсированный вариант реальности».

*

Проза поэтов. Хоть Бродский, хоть Б.П. Избыток подробностей. Будто в подсознании у них – доказать наглядным примером, что поэзия более экономный вид писаний. «Вот видите, сколько слов затрачено, а стихами все было бы проще».

*

Эстафета спокойствия и достоинства, восходящая к Ахматовой.

«Примерно этому — а не навыкам стихосложения — мы у нее и учились».

Умение входить в такое состояние, в такое отношение и находиться в нем – может быть, самое драгоценное. Во все века.

Удобно из этого состояния задавать вопросы. Самому себе, ГБ…

Понимание того, что спешить и стараться бесполезно и бессмысленно.

*

Стихотворение «Сретенье», написанное незадолго до высылки.

 

Сретенье

Анне Ахматовой

Когда Она в церковь впервые внесла

Дитя, находились внутри из числа

людей, находившихся там постоянно,

Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук

Марии; и три человека вокруг

Младенца стояли, как зыбкая рама,

в то утро, затеряны в сумраке Храма.

Тот Храм обступал их, как замерший лес.

От взглядов людей и от взоров небес

вершины скрывали, сумев распластаться,

в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом

свет падал Младенцу; но Он ни о чем

не ведал еще и посапывал сонно,

покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему

о том, что увидит он смертную тьму

не прежде, чем Сына увидит Господня.

Свершилось. И старец промолвил:

“Сегодня,

реченное некогда слово храня,

Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,

затем что глаза мои видели это

дитя: Он - Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,

и слава Израиля в Нем”. - Симеон

умолкнул. Их всех тишина обступила.

Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя

над их головами, слегка шелестя

под сводами Храма, как некая птица,

что в силах взлететь, но не в силах

спуститься.

И странно им было. Была тишина

не менее странной, чем речь. Смущена

Мария молчала. “Слова-то какие...”

И старец сказал, повернувшись к Марии:

“В лежащем сейчас на раменах Твоих

паденье одних, возвышенье других,

предмет пререканий и повод к раздорам.

И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя

душа будет ранена. Рана сия

даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко

в сердцах человеков, как некое око”.

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед

Мария, сутулясь, и тяжестью лет

согбенная Анна безмолвно глядели.

Он шел, уменьшаясь в значенье и теле

для двух этих женщин под сенью колонн.

Почти подгоняем их взглядами, он

шагал по застывшему Храму пустому

к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковская тверда.

Лишь голос пророчицы сзади когда

раздался, он шаг придержал свой немного:

но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.

И дверь приближалась. Одежд и чела

уж ветер коснулся, и в уши упрямо

врывался шум жизни за стенами Храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул

он, дверь отворивши руками, шагнул,

но в глухонемые владения смерти.

Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.

И образ Младенца с сияньем вокруг

пушистого темени смертной тропою

душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,

в которой дотоле еще никому

дорогу себе озарять не случалось.

Светильник светил, и тропа расширялась.

Удивляешься не теме стихотворения, а именно тому, что это последнее стихотворение, написанное в России. Человека высылают, у него по тем временам фундаментальные изменения в жизни.

Раньше уезжали навсегда. Он и уехал навсегда.

А Бродский пишет стих на библейскую тему!

Это должно бы быть главным сожалением авторов, которым не дано в этом мире понимать такие вещи.

Не какая-то там примитивная завись к «священному дару», к «бессмертному гению», а именно к этой способности жить только своими авторскими, поэтическими задачами, держать их постоянно на рабочем столе при всех обстоятельствах.

Есть вообще совершенно бытовые вещи.

Есть абсолютно советские папа и мама, для которых отъезд Ёси – главное и неизлечимое уже горе их жизни.

И есть авторская, поэтическая работа, которая идет своим чередом поверх повседневности разного качества и значения.

Реальность или мешает или способствует поискам ответов на вопросы, которые сам автор ставит себе в этом мире.

 

И вот это о том же:

«В 1964 году ... я попал за решетку... В третий, по-моему раз. И меня повезли на север со сроком пять лет и так далее, так далее, так далее. И я к тому времени уже писал стихи и в общем... стихи для меня... и в общем чувствовал себя лучше всех и вся. По крайней мере порядком выше всех и вся. И оказался... Я помню купе...»

 

*

Попробовать читать Бродского не как стихи. Преодолеть внутреннюю раскачку. Удастся ли!

«Жизнь начинается заново именно так — с картин изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю. С порождённого ими чувства, что ты один смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы в жёлтой китайской вазе рядом с остывшим кофе. Их кричащие краски, их увядшие рты тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе».

 

Неприятно вдруг от ритма. И от клацанья - в замок соединенных рифмой строк. Будто друг к другу приговоренных. Будто у домашних птиц по-одинаковому вырван кусок хвоста, чтобы хозяева их узнавали по этой особой примете.

Курятник мыслей может существовать и без этого мучительства.

 

«Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы, о ней легко забывается. Вещи вообще холопы мысли. Отсюда их формы, взятые из головы, их привязанность к месту, качества Пенелопы, то есть потребность в будущем.

Утром кричит петух. В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной, кутаясь в простыню, выглядишь как пастух четвероногой мебели, железной и деревянной».

*

 «В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду...»

Важно осторожно пробираться по мыслям и словам...

Хотя какая там осторожность! Не уберечься от глупости, от непонимания, запала опрометчивости...

А у И. Бр. все получается. На удивленье. Такое качество понимания!

Он будто один такой на всю ту эпоху.

Это не детский лепет площадных шестидесятников. Которые по жизни были заняты обслуживанием населения. При всех их «достижениях»!

У И. Бр. совсем другие интонации, другой взгляд на мир, на самого себя, другой уровень понимания... Он не культработник.

*

Он это серьезно!

«В деревне Бог живет не по углам,

как думают насмешники, а всюду...»

Это скольжение, проскальзывание в сущностные вещи. Вместе со словами, вслед за словами. У поэзии такая способность. Не объясняя все до винтиков, не раскладывая по полочкам. А сразу – и уже где-то очень близко.

*

«Джаз предместий приветствует нас, слышишь трубы предместий, золотой диксиленд в черных кепках прекрасный, прелестный, не душа и не плоть -- чья-то тень над родным патефоном, словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном».

Автор не уточняет кого «нас», и платье просто «твое».

Он входит в это поэтическое пространство. Со своими обитателями, своим пейзажем, шумами, запахами, со своими поэтическими законами цвето-звуковосприятия. Входит вместе с кем-то. Вместе с каким-то лирическим героем. Не называемым. И отвлекается от внешнего мира.

Мы точно знаем, что нам показывают. Внутреннее кино. Авторское. Никакой реальности. Есть только приблизительная и условная связь внутреннего поэтического мира с миром реальным – с этим «парадизом мастерских и аркадией фабрик».

*

1962 год.

«Добрый день. Ну и встреча у нас.

До чего ты бесплотна:

рядом новый закат

гонит вдаль огневые полотна.

До чего ты бедна. Столько лет,

а промчались напрасно.

Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна».

И те уроды посадили его за тунеядство!

Отчетливо ощущается вековой гул русской поэзии на глубину, по крайней мере, ста пятидесяти лет. Тут и Пушкин, и Блок, и Ахматова...

*

«Рыжему-таки сделали биографию», - можно так зло сказать.

Ему не дали побыть самим собой, сделать – если бы он это захотел - себе биографию самостоятельно. Тянули, толкали…

Но и тут не сказать, куда тянули и толкали, нужно ли это ему было? Пожалуй, что и не нужно. Хороший парень был и без того. Рыжий такой.

 

Булгаков

*

«М. и М.» – нечто дырявое, как кружево. Кажется, что вот дыры чем-то заполнятся и будет вещь.

*

Любимый автор «технической» интеллигенции.

*

«Свежесть осетрины», печатание-непечатание, критик Латунский, даже «квартирный вопрос», который, как известно, для некоторых - «самый важный в жизни»… Не слишком ли все это несущественно!

Бунин.

*

Начало «Жизни Арсеньева». «Всё и все, кого любим мы, есть наша мука, - чего стоит один этот страх потери любимого!» Зачем он пишет это? Не утерпел?

Душа. Она, в самом деле, живет в любви. Это ее среда обитания.

Без любви душа никуда не исчезает. Она остается. Но её не чувствуешь. Она не болит. Она ничем себя не проявляет. Будто и нет души.

Орган любви. Настоящий. А не то, что в обиходной анекдотической действительности имеют в виду в подобных случаях.

*

И.Б. вел нищенский - от одного почти случайного заработка к другому – авторский образ жизни. Стихи продавал построчно, выступал на вечерах за гонорары, что-то то тут, то там издавал. Ничего не изменилось. И нынче все так же: случайные заработки, поденщина, вечера, семинары с кормежкой, спонсоры и меценаты, к которым надо идти на поклон.

*

От И.Б. ощущение, ассоциирующееся со словом «железный». У него не письмо, а чугунное литье, так все прочно и закономерно.

Мир И.Б. «Отбор» в этот мир. Не все темы годятся для «чугунного литья». Не всё годится для его «чугунно-литейной» прозы.

*

«Чистый понедельник». И.Б. в 44 году. Воспоминания или выдумки, полуреалистические, полунафантазированные. Воссоздание давно исчезнувшего, бесконечно далекого мира. И той его сердцевины, той главной движущей силы невыразимой притягательности - атмосферы отношений мужчины и женщины. Всё это утрачивается с годами, стирается временем. А может быть, этого никогда и не было. Но вот под пером автора – родилось. И в этом мире можно пожить. Он всегда воспроизводим. Снял книгу с полки и всё.

*

Бунинское «прозябание» в уездном сонном городишке. Его герои были лишены и того призрачного, привнесенного, внушенного школой и институтом советских времен ощущения нужности производству, социалистическому отечеству…

*

«Без роду-племени», 1897 г. Попахивает «Нивой», но хорошо. Властно, свежо, сильно. Наивно. И всем ветрам открыто. И грустно. Кажется, что та жизнь все так же шумит где-то там на глубине 1897 года.

*

«Это как зажечь еще один костерок в бескрайней ночной степи: в наивном желании осветить мир».

Если бы прочел такое у кого-нибудь, то оставался бы равнодушным к этой мысли до тех пор, пока не вспомнил бы небольшую в алом шероховатом переплете книгу И.Б. «Любовь», где собраны рассказы о любви, начиная с первых и кончая самыми последними, может быть, датируемыми сорок пятым, сорок третьим годами.

Что можно сказать? Эволюция. Это естественно. Но что-то еще?

Чтение всего этого – такое же безнадежное, по сути, дело, как было когда-то и их написание.

Легкие, схематичные, графичные, может быть, в какой-то степени карикатурные, однотонные последние рассказы. И полновесно живописные, мрачноватого колорита – дореволюционные. Последние – занимательнее, острее, тоньше. Ранние больше оставляют памяти. Где-то в середине – лучшее.

*

«Жизнь Арсеньева» Все в прошлом. Промытая, вроде бы та же бунинская живопись. Промытая – она понимается лучше. Лирик. Арсеньев. Поэт уездного городка, летних пыльных улочек с одноэтажными домами с открытыми окнами, полусонной жизнью, праздностью, бродяжничеством, созерцанием какой-то обалдевшей, взморенной жарким летом российской жизни, с ее базарами, пристанями, пароходами, гостиницами, суетой, криками… Все время будто идешь в жаркий день по базару, от солнца не скрыться, больно глазам, мысли нет.

 

Вагинов.

*

У Вагинова, действительно, можно найти многое. Излом и надлом. И его некая небрежность, сваленность, набросанность... Всё это как-то успокаивает в отношении собственной небрежности, сваленности и набросанности.

*

Мотивы из К.В. Вообще-то это читается с трудом. В холодном мае достаточно холода и без этой неуютной прозы. Однако - мотивы... Фабульные и сюжетные.

И другое. Бахтиновские схемы взаимосвязи автора-героя-читателя. Утрированная проза. Кажется, что авторский мир, да и сам автор, помещаются в игрушечной табакерке. Так рисуют примитивисты. Не возникает мысли о сопоставлении этого мира и реального. Мир на ладони.

Винокуров.

Сборник 64-го года. 9 копеек – на обложке, 5 нынешних рублей - из ящика «малоценки» в «Старой книге».

Установка – поднимать над бытом, возвышать, воспитывать, учить чему-то возвышенному. Типичная интонация совписовских времен.

Но в этом иногда проскакивает другое. Простое. Будто нет этой самой обязательной возвышающей установки. Будто забылся. И понесло его, понесло…

«Весна. Мне пятнадцать лет

Я пишу стихи.

Я собираюсь ехать в Сокольники,

Чтобы бродить с записной книжкой

По сырым тропинкам…»

Вот, оказывается, как это бывало с ними.

Попадаются стихотворения.

 

Вознесенский.

*

Метр. Маэстро.

Сколько слов потрачено!

Для них рынок начался уже давно. Их фабрики по производству предметов искусства пыхтят без остановки с пятидесятых годов. Без выходных. Ремонты, реконструкции, замены устаревшего оборудования, расширение производственных площадей, обновление продукции происходят без остановки производства. Не дай Бог.

И все-таки его не пустили к чему-то высшему. Он терся под дверью, маялся, как некто, вызванный «на ковер» к начальству и забытый.

*

Обыгрывание, игра. Как с мячиком – так, этак, подбросит, надавит, кинет, приладит к какой-нибудь части тела (груди женщины, Вильгельм Тель, яйцо…), вывернет наизнанку, подожжет, краску соскребет ногтем, оденет на палец, как Образцов куклу и т.д. - на сколько хватит фантазии. Так происходит с каким-нибудь словом, понравившимся ему, фразой, фактом, каким-нибудь случайным совпадением смыслов, звучаний слов… Простым смещением, сдвигом смыслов, предметов, из чистого интереса, играя, обыгрывая, забавляясь.

*

«Часы» - «трусы».

Поэтов оцениваешь – принимаешь или не принимаешь - по интонации.

Здесь отвращает именно этот неубывающий задор и «социальность» шестидесятых. Не постаревшие мальчики.

Лермонтов – мальчик-старик, Вознесенский и Евтушенко – старики-мальчики.

 

Гайдар.

*

А.Г. «Голубой чашки» и А.Г. ужасов Гражданской. Неразорванное время. Его жизнь вместилась в это неразорванное время. Это же очень быстро. Каких-то двадцать лет серьёзной жизни. Не успеть усомниться. Хватило запаса той самой «энергии заблуждения». На одном дыхании. И не только это. Ещё что-то. Что-то в человеке. В природе человека. Пока не пройдена некая черта, пока не сломано что-то. По-видимому, он не перешел. «Так не притворишься».

*

Проницаемая проза Гайдара. Всё ясно и обозримо от начала до конца. Как аквариум.

Это своеобразный, неповторимый опыт. Авторского пути. В поисках некого - выкроенного из пространств физической, духовной, социологической и прочих реальностей - мира, где человек мог бы сохраниться как человек.

 

Гоголь.

*

Зрелость автора «Тараса Бульбы». Это в чем-то серьёзней и мощнее Пушкина. Это больше, серьёзней, современней, «через голову», Ф.М. и Л.Н., не говоря уже о всех прочих. Это безжалостней к человеку. Потому что ни в грош не ставится человеческое. Тёпленькое, милое, добренькое, с мамками и няньками человеческое. Это религия. Это христианство. Это космос. Это неуют истины. Это продуваемая насквозь, неприкрашенная правда о жизни на земле…

Ничего такого, конечно, у Гоголя не найти. У него про горелку, курени, побитые горшки, материнские слезы, рыцарский козацкий дух... Это те реалии, гоголевские или российские, времен Бульбы, которые не суть важны для понимания чего-то общего, охватывающего, и в то же время, пронизывающего до основания. Как в Библии не суть важны реалии того библейского мира. Мы от них отвлекаемся, воспринимая только существенное для нас. И даже это по тексту Гоголя: «жидовины», «татарва», «ляхи», «поганые»... - так «в конечной инстанции», так равнодушно к тому, как это выдумано современной цивилизацией, «крючкотворами-бумагомараками» и «гречкосеями»! \

*

Присутствие Гоголя. Легкое присутствие. Он уже настолько в нашем литературном мышлении, что чтобы это почувствовать, надо в него войти и выйти, как надо войти и выйти из комнаты, чтобы почувствовать запах.

 

Гончаров

Гончаров будто устал от гонки, плюнул на всё и заговорил просто и от души. Больше для самого себя, чем для заносчивых и ревнивых собратьев по ремеслу.

Вот ведь даже Чехову показалось, что «ничего в нём нет».

Суета сует. Топчемся на месте. Гончаров, может быть, это уже давно понял. Ничего другого ему не оставалось делать: нет у него ни особенных мыслей, ни великих идей… Ну да, и Бог с ними!

Всё возвращается на круги своя. Блуждания и Л.Н., и Ф.М. и т.д. и т.п.

 

 

Горький

*

«Дети солнца» Леонида Пчелкина по Горькому. Смоктуновский, Демидова, Симонова, Лазарев, Ступка, Гундарева…»

Драма. Разрешено говорить все, что в обычной жизни они не решатся говорить. Будто автор загипнотизировал их и заставляет говорить, говорить… Они совсем не думают этого - того, что им написано в ролях (предписано по роли). Им вообще ничего не хочется говорить и думать. Но вот их накачивают словами, красивыми и умными фразами и они говорят, говорят… Они будто отбывают драматургическую повинность, барщину. Вне этих слов жизнь их движется туда же, куда двигалась без помощи слов. Но вот они вынуждены высказываться - развлекать почтеннейшую публику.

Конечно же, в изображенном не узнаешь реальности. Есть только добросовестная актерская игра. Они делают все, что могут для этого текста.

У этих известных актеров уже очень много штампов, нажитых за годы актерства. По этим штампам вспоминаются их прошлые роли. Они накладываются на текущую роль и, естественно, не совпадают с ней.

*

«Сознательная авторская работа – глупость. Строить образы, разрабатывать композицию, поднимать жгучие вопросы, развивать актуальные идеи…

Сейчас с таким предубеждением думают о пьесах Горького. «Варвары», «Мещане», «Дети солнца», «На дне». Не уберег он свои тексты.

На празднике Достоевского в библиотеке на Фонтанке надо было угадать автора цитаты о Ф.М. Угадывание происходило больше по описанию автора цитаты. Это было сделано для облегчения процедуры получения приза. Про Горького, автора критического высказывания о Ф.М., на билете было написано что-то вроде: «зачинатель социалистического реализма». Саму цитату уже можно было не читать.

Испортил он себе творческую биографию. Как-то допустил. Поддался.

*

«Егор Булычов и другие». Другие пьесы.

Все думали, что все это было создано на века. Что и через сто лет с его видением России будут считаться, пользоваться его произведениями как первоисточниками...

Подпустил туда – выдумки или не выдумки – что-то из политической жизни. Вроде как реалии времени. Такие реалии, о которых теперь сожалеет Россия, пытается стыдливо забыть. Как о заблуждениях молодости.

Как о преданных идеалах молодости. В этом главная стыдоба!

Суть заблуждения была сформулирована в перестроечные годы: Россия, казалось, открывала двери всему человечеству в светлое будущее, а на самом деле...

Устыдились! Теперь в пору стыдиться этого стыда.

Но тут еще предстоит длинный путь переосмысления, отделения представлений о более-менее справедливом обществе от того морока социального переустройства жизни через насилие, через ломку, через безоглядное выкидывание на помойку прежней жизни, истории, традиций, верований. Через предательство самих себя как цивилизации со своей историей...

А что Горький?

В любом случае, даже если Россия опять вернется к «светлому будущему человечества», эти «приметы времени», эти «положительные примеры», разбросанные по его пьесам, будут вызывать отторжение своей нарочитостью, притянутостью, навязанностью идеологическими предпочтениями автора.

Мы-то теперь знаем, что за всем этим стоит. Какая бездна разочарований! Знаем, как все невероятно сложно и непонятно. До сих пор. Знаем, что тот «заход» оказался тупиком, из которого только еще предстоит выбираться.

Может быть, впадая в новый виток заблуждений.

*

«Дачники». Телевизионный спектакль 1979 года. 

Горький вызывает раздражение. Своими концентрациями интеллигентских разговоров, стенаний, жалоб, прозрений, глупостей...

Он знает, как писать пьесы, как продолжать лучшие традиции русской литературы, как поднимать вопросы... То есть литература у него уже в кармане.

Как и у постмодернистов конца ХХ века. Которых уже всему научили в литературном институте. Имени М. Горького. Все эти измы, лишние человеки, тенденции... Осталось только играть, забавляться этими литературными прибамбасами, обыгрывать их так и этак...

А может быть, раздражает прекраснодушие предреволюционного модного писателя. «На дне», «Дачники», «Мещане»...

Детский лепет в сравнении с грозной надвигающейся реальностью 17-го года, Гражданской войны, всех последующих лет.

Невольно все это смотришь и слушаешь, имея на заднем плане современные представления о том времени – то чего совсем не знают ни персонажи, ни сам автор.

Не угадал. Чехов умер. И с ним умер его театр. Чехову продолжатели не нужны. Это жалкое зрелище. На фоне времени и реальности.

Никто мир этим не лечит и лечить не может.

Мир поставили в угол, наказали розгами. И все эти стенания интеллигенции улетучились без следа. Все эти красивые слова и чувства... Барское баловство. Или «мелкобуржуазное».

 

Гофман.

Гофман (в изложении Габриэль Виткоп-Минардо) сам о себе:

«...низменное окружение тянет его вниз».

Слова Гофмана. Оказывается и такие, как Гофман, способны думать так упрощенно. Не по-чеховски, можно сказать. Думалось всегда, что такое под запретом у больших авторов. Будто бы им должно было бы хватать мощи их личности, чтобы уходить от такого примитивного хода мысли в жизненных ситуациях. Будто бы они должны быть по-любому выше.

 

Грибоедов.

 

Грустный, «вазир-мухтаровский», Грибоедов. Еще и музыка. Музыка все расставляет по своим местам. Несомненностью. Мерило. Даже в не связанных с музыкой случаях.

 

Грин.

*

Излишества стиля. Стиль излишеств. Много лишних слов. Словесное рококо. Причудливые изгибы, пропадающие и вновь возникающие непонятно откуда и зачем линии, наплывы, завитушки, хвостики и тому подобное. Здесь не вполне это. Но все же... Очень много слов для каких-то несущественных, излишних, но стильных, стилеобразующих деталей. Ненужная обстоятельность. Но она здесь от любви к делу. Как есть люди, которые влюблены во все морское, связанное с морем, так он влюблен во все писательское.  /

*

Пустота в его мире. Пустой город. Один-два героя, остальное - манекены и декорации.

*

Детско-юношеское чтение. Это прочитано было однажды и впиталось, разошлось по авторской крови, как допинг. В этом уже невозможно открыть ничего литературоведческого. Сплошные нежности, не интересные посторонним.

«Я услышу, как звучит ее голос, говоря «ты». И я почувствую силу ее руки, - ту особенную женскую силу, которая, переходя теплом и молчанием в наши руки, так электрически замедляет дыхание».

*

«Алые паруса». Свежесть этюда... Этой книги боишься. Боишься ее сверхмерности.

«... вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое стекло жизни; они кричат, но вы не слышите».

*

Герои Грина, ведущие «торжественную жизнь».

Это главное, что нащупывается в «осознанных», «устоявшихся» писаниях Грина. Вектор усилий. Если понимать.

Не полусонные будни, не мерзости реального мира... Но и не тот, как бы романтический, полный отрыв от повседневности.

Поиск выхода из повседневности в эту «торжественную жизнь».

И это кажется таким возможным!

 

 

Лев Гумилев.

*

Гумилев, «Конец и вновь начало».

Его послушать, так в жизни вообще не существует ничего, к чему стоило бы относиться с пафосом. Все, чем объяснялись всегда действия людей в жизни, - это вывески. Прикрывающие пассионарность. Которая только и заставляет действовать людей. А смысловое, идеологическое прикрытие пассионарности - что-то достаточно случайное. В жизни людей и народов всё может таким образом повернуться, а может этаким. И пассионарность может быть приложена к чему угодно. Суть идей, за которые умирали люди, не имела значение. Это замешанное на биологии начало в человеке толкало на пассионарные подвиги.

Гумилев был с юмором.

*

Гумилев - с мемориальной доски на Коломенской... Показался каким-то несчастным.

Каким он и был наверное все детство и молодость.

Но теперь, после чтения книжки «внутреннего предиктора СССР» по социологии, в которой нелестно отозвались о теории пассионарности, эта несчастность, обиженность Льва Николаевича как-то бросилась в глаза.

«Если же метрологическую состоятельность научных исследований не удаётся обеспечить ни осознанно, ни бессознательно, то наука вырождается в графоманство, а построенные графоманами теории-концепции оказываются наукообразным вздором, жертвами которого могут становиться целые общества и региональные цивилизации, если псевдонаучные теории-концепции входят в систему образования, в результате чего на их основе строится практическая деятельность во всех сферах жизни общества (тому примерами — марксизм, гитлеризм, теория “пассионарности” Л.Н. Гумилёва)».

Лекции на ТВ 90-х... Симпатичный старик. Заслушаться можно было.

 

Достоевский

*

Много и тонко об себе понимающие герои Ф.М.

Они всегда искренни. Они на гребне, на острие сиюминутного ощущения и понимания. Они все до одного искренни. Ни одного лицемера. Никакого коварства. Даже негодяи искренни в своем негодяйстве.

*

Откуда он берет такое? Грушенька и Катерина Ивановна: «поцелую – не поцелую». И тому подобные эпизоды. Не только в «Карамазовых», но и во всех других книгах.

Это по структуре похоже на кошмар (или, наверное, на приступ эпилепсии). В кошмаре все примерно так же. Все – вдруг, все – как обвал, непоправимо и страшно. А в начале-то все так умильненько: «Давай, милая барышня, я у вас ручки поцелую… Ой, какие у вас ручки, какие ручки…»

*

«А что если так, а если этак...» И чем страшнее, чем кощунственнеё, чем бессмысленней мысль, тем больше она притягивает. Купаются мысленно в подлости, садистских и мазохистских измышлениях... Реальные поступки людей куда как менее ужасны, чем их мыслительные эквиваленты. После первого шага в направлении этих мыслей, по их воплощению наваждение пропадает, кошмар кончается. Просыпается отчаяние, душу грызет раскаяние, удесятеренное памятью о мыслях и планах, которые предшествовали поступку. Раскольников. Раскрываются бездны... Но и они тоже мыслительные. Мысли «до», мысли «после». Чем не сумасшествие.

*

Сумасшествие – переживание ночных кошмаров наяву.

Заговаривание, забалтывание кошмара-сумасшествия. Тихие уговоры, нудное раскладывание мира по полочкам.

И потом что-то лопается, как пузырь. В мозгу. И все летит в бездну голого, неприкрытого безумия.

*

«Подросток». Это похоже на мыльную оперу своей нереальностью, накрученностью. Это и не психология. Здесь нет психологических различий. Душа автора попеременно вселяется то в одного героя, то в другого. И все они живут «в высшей мере». Но у них есть, конечно, свои фабульные роли, которые они, хочешь - не хочешь, должны исполнять. Носители идей. Это похоже на культ-массовую игру: надо донести какую-нибудь посудину с водой до определенного места и не расплескать. Вот они и носят свои идеи, пытаясь не пролить. Никакой реальной психологии. Царство условности.

*

Сериал. Каждый вечер. Несмотря на скучные выдумки про какие-то письма, интриги и пр., это завораживающее зрелище. Именно нереальностью, небытовизмом, необыденностью поведения и речей героев.

Есть «неподвижные», не изменяющиеся герои. Васин, Крафт, Стебельков. Они как красные или черные кружочки на кривой дорожке из детской игры с кубиком и фишками. Черный – плохо: откатываешься назад. Попадаешь на красное – все хорошо. Герои-символы, герои - фонарные столбы, картонные человечки. Просто носители зла или носители каких-то ограниченных, но все же знакоположительных черт.

*

Ф.М. реалистичен, когда его герои в напряжении душевных сил говорят друг другу острые слова бытовых ссор. Реализм в передаче этих отношений напряженного противостояния, но не какого-то там высшесферного, а бытового, почти кухонного. Горячка, домыслы, несправедливые оскорбления, стремление досадить во что бы то ни стало. Это почти нынешний «разговор» двух петербургских дамочек в продовольственном магазине, обзывающих друг друга «поганками».

*

Улавливание «в воздухе». Идеи. Витает. Её надо поймать, развить, исследовать литературно-эмпирически. Довести до ума идейку. До ума и до безумия. Так чтобы чертям тошно стало. От идейки. Угадать. Уловить. Увидеть. Развить. Всесторонне рассмотреть. На этом принципе сделаны романы Ф.М.

*

«Дневник писателя». Что-то такое же и у Александра Исаевича. Учителя жизни. Хочется им высказаться открытым текстом.

И что-то зощенковское. Какая-то, тонким налетом, маска. Подделывание под некий условный, утрированный образ читателя, который, вдруг, да не так поймет автора. Гримаса. Легкое кривляние. Ерничанье. «Федька, Михалки сын, челом бьет и по скудоумию своему дерзостному просит нижайше и почтительнейше словцо молвить...»

А вообще, «Дневник писателя» - это примерно то, чем занимаются все авторы на определенной стадии. Возникает потребность «делиться жизненным опытом».

«Геометрическая прогрессия опыта».

*

Втискивание себя в «нервно-паралитические» состояния. Сочинение действительности. Сочинение психологических обстоятельств. Человек сложен, противоречив. Но по-другому. В реальности.

Наслаждаемся придуманной, сочиненной сложностью. Отнюдь не проникновение в психологию человека, а продукт творчества Ф.М. Игра воображения. В определенных рамках, конечно. В рамках возможного вообще для человека. Творческий метод. Решение человека как уравнения. В рамках граничных условий. Все варианты решений. В том числе и невозможные в реальности. (Но возможные в кошмаре).

*

У Ф.М. все друг о друге знают дословно, будто есть какие-то железные по достоверности признаки для тех или иных суждений. Вроде капелек влаги на листьях Ваньки Мокрого перед дождем.

*

«Белые ночи». Какая музыка разговоров! 

*

«Бесы» – как судорога, как отражение в кривом зеркале, вытянутое, неожиданное в каждом изменении точки зрения.

*

ФМ. Его каторжный опыт. Его «женский» опыт. Его «игорный» опыт. Его «падучий» опыт.

Надо через что-то пройти. Тогда появляется вольность обращения со всем в этом мире. Не страшась. Узнаешь, что почем.

*

«Вам без нас никак нельзя, Родион Романович».

Нельзя потому что это та жесткая направляющая сила, которая только и может вести дальше по жизни.

Без этого можно только тем, кто ни в чем этаком не сомневается: Лужин, Свидригайлов и пр. Им дозволено. Они перешли черту и их это не смущает.

Жесткая, почти механическая сила. Грешники, вроде Раскольникова, грешники с совестью, отдают себя во власть этой государственной, юридической карающей силы. Это первый шаг на пути покаяния. Потом еще будет, конечно самое трудное – внутреннее, мучительное никогда не кончающееся искупление. Но вот этот первый шаг к наказанию - по слепым и равнодушным грубым и несовершенным, каким есть, законам человеческого мира – это как пропуск в дальнейшее раскаяние. Никак иначе!

Надо пострадать! И это накладываемое извне, даже и физическое, страдание воспринимается с некоторым облегчением. Это страдание заглушает внутренние мучения, отвлекает от них.

 

Жванецкий.

*

Это серьезно. Ничего серьезней и значительней сейчас, кажется, нет. Не видишь и не слышишь. Серьезней, пронизывающей, приближенней к чему-то истинному.

 

То, как все это он понимает… Такой способ внешнего пищеварения. Мир переваривается не внутри тебя, а внешним образом. Он захватывается тобой с помощью особого вещества твоего творчества, обволакивается, парализуется и переваривается. Такое устройство у него. Он весь – во вне. Это не просто привычка, это особенность его творческого организма. Может быть, правда, благоприобретенная особенность.

Другая особенность – он умеет так осмысливать и описывать словами этот мир, что это не кажется странным и неловким. Что у другого вызовет затруднение и сомнения в правильности, в законности, нестыдности… им преодолевается легко и естественно.

*

У комиков на эстраде – постоянная маска. Не знаешь, какие они на самом деле. Жванецкий добился такого счастливого состояния, когда всё самое главное, свежерожденное попадает по назначению. Непосредственно. Другим надо всё свое рассовывать как прокламации по потаенным местам. Или, опять же под маской, вываливать публике свою правду как бы ненароком. Сколько непроизводительного труда! Примеров много. Как нужно копать, напрягаться, ловчить, чтобы поймать то, зачем некто написал так много слов! А ведь некоторые вообще романы целые пишут! То ли хотят что-то рассказать, то ли спрятать.

*

«Дежурный по стране». Словесное лечение. Именно! Решений проблем нет и быть не может. Есть возможность чего-то вот такого – того, что демонстрирует Михаил Михайлович. Словесно-интонационные прикрытие. Ничего не меняя в мире, никак на него напрямую не влияя.

Делается легче. Будто тебе что-то объяснили. Так и есть.

*

Очередное «дежурство по стране». Настороженно слушается. И в какой-то мере опасения оправдываются.

Он и сам говорит в ответ на вопрос о стенах, которые встают между людьми в наше время – через 25 лет после падения Берлинской стены. Одна из новых стен – стена между прежними друзьями.

Вот он и сам теперь как-то отделен некой стеной. Его уже не можешь слушать с прежней симпатией.

Он молчит о самом главном. Умно, может быть, разумно… Может быть, хочет склеить как-то или, может быть, не разрывать окончательно, то, что, на самом деле, разорвалось в 2014. Еще не было такого опыта – склеить, срастить, примирить в таких ситуациях.

Всякие душевные колебания, нюансы, половинчатость, психологические искания и пр. в данном конкретном случае воспринимаются с омерзением.

Он почти не меняет тематику, и интонации все те же. Что-то опять смешное подмечает в жизни, зрители аплодируют, аплодируют…

Смешное. На фоне смертей! Там, откуда он родом, в той стране, которая не может не ассоциироваться и с ним. Его страна. В ней происходят страшные вещи. И он никак не реагирует на это. Он молчит и отшучивается. Это чудовищно непоправимо. Здесь не перехитришь! Можно все испортить навсегда. Пустить коту под хвост лет шестьдесят творческой биографии. Весь юмор перечеркивается кровью женщин, детей, стариков. Все обессмысливается.

Все, что за ним числится - душевная глубина, остроумие, житейская мудрость, прекраснодушие, оптимизм… - все перестает иметь ценность, если ты стоишь в толпе озверелых палачей или не пытаешься сказать им, что они палачи.

Это может стать одной из важнейших потерь. Если, конечно, все так, а не иначе. Но ведь молчит!

Хочет одухотворять публику в Киеве. Он уже в сентябре, кажется, говорил, что такого контакта с публикой, как на каком-то концерте в Киеве летом 14-го у него не было. 

*

Он все-таки шутит по привычке, по писательскому амплуа. И видит в ироническом отношении какое-то спасение для всех. Такое у него представление о мире. Может быть, не самое неправильное, раз ему Г.Б. дал возможность дожить в бодрости и здравом уме до такого возраста.

После 2014 он несколько растерян. Пытается переварить происходящее. Горьковато шутит.

Только и можно сейчас зло и горько шутить.

У него усталые, грустные глаза. И киевлян не развлекал, а пытался привести в нормальное состояние. Может быть, такие общие на всех люди, как он, не дадут окончательно потерять общий язык. Он из своей в общем-то мудрости понял это.

Совершенно серьезно пожелал мира на «нашей общей бывшей земле».

*

Суета старческого остроумия. Профессия такая. Не уйдешь же на пенсию, если этот юмор кормит. Но суета! В таком возрасте! Бодрый старик.

Почему-то вдруг это стало бросаться в глаза.

*

Жванецкий на очередной передаче высказался про ваучеры. Мол, разве плохо стало! Еды полно, одежды... И все благодаря Гайдару с Чубайсом. Умнейшие экономисты!

В репризах прежних, особенно советских времен, хохмы по поводу элементарных материальных благ воспринимали одобрительным ржанием. Но теперь-то это - заезженная пластинка!

Обретение хозяев у больших и малых производств считалось чем-то некритичным в 90-е. Подумаешь! Порядок на частном предприятии наведут! И так далее. А что до богатства... Большинство населения и не представляло, что на самом деле происходило с их страной. Да и по советской привычке особо не интересовались жизнью со стороны накопления богатств. С них демократии было довольно. Свободы!

Но ведь уже наелись с тех пор! Диким капитализмом! Который и начинался с ваучеризации всей страны.

Теперь малейшее смещение в сторону либерастских либерастских умонастроений и пониманий вызывает стойкую непереносимость. И тогда никакое остроумие, юмор, лирический талант, духовность и душевность не спасают. Либерастская червоточина портит весь вкус. И пованивает.

Вот и думаешь, испортил Михал Михалыч себе творческую – авторскую - биографию под конец или нет?

 

 

Зощенко.

М. Ардов, «Улыбка и мурлыканье».

О постановлении 46 года.

Зощенко недоумевал – за что! Письмо к Сталину:

 «...меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать — так же трудно, как комическому актеру играть героические образы».

 «...меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать — так же трудно, как комическому актеру играть героические образы.

Прошу мне поверить — я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас».

Александр Мелихов в статье «Ошибка Сталина» пишет:

«Однако никакой ошибки не было: Сталин и не предполагал, что Зощенко трудится на благо помещиков и банкиров — достаточно было того, что мироощущение Зощенко не совмещалось не только с коммунистическим, но и ни с каким другим пафосом:

«Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов».

Это же можно взять девизом для всего «цеха сатириков».

Но справедливость этого чувствуешь, и не принадлежа к указанному цеху. Вообще ни к какому цеху не принадлежа.

Жизнь без пафоса – это и есть подлинная жизнь. Когда к вопросу освещения жизни подключаются журналюги и писатели, вместо реальности появляется нечто искаженное до неузнаваемости.

Мелихов:

«Зато его герои, пропустив над головой все идеологические цунами, не позволили идеократии проникнуть в глубину бытия. Можно сказать, что именно они в гораздо большей степени, чем интеллектуалы, подготовили явление демократии и либерализма».

Здесь какая-то сшибка в понимании: потребность «проникнуть в глубину бытия» увязана с «демократией и либерализмом». Будто именно либерализм имеет патент на проникновение в «глубину бытия».

То, что сатирики разрушают любое общество, это так.

Впрочем, любое ли! Может быть, это грозит только таким консолидированным, пафосным, идеологизированным системам, отгороженным от других систем, каким был Советский Союз? В западном мире сатирикам отведена своя ниша, своя полочка в чулане, рядом с литераторами, гуманистами, философами, религиозным деятелям... Там все это давно - удобные вывески, маски, декорации, которыми от случая к случаю прикрываются те, кто управляет этим миром, совершенно не считаясь с содержательным наполнением того, что производят те же литераторы или философы. 

И Россия сейчас сделалась в этом смысле почти такой же. Прививка к сатире имеется. Теперь сатириков не очень сильно опасаются. Терпят, хоть и полно возмущенных голосов, поминающих о сталинских временах.

Итак весь мир движется к либеральному беспафосному обществу, с размытыми границами добра и зла. Россия сопротивляется.

Вот суть вопроса отношения к Зощенко, к Жванецкому и пр.

А ведь и тот и другой серьезные люди. Они не просто хохмачи. Они показывают уродство мира, вскрывают противоречия в жизни...

Мелихов:

«Чтобы победители Гитлера вослед победителям Наполеона не принесли с Запада нового декабризма, Сталин почти сразу же после войны развернул борьбу с «низкопоклонством перед Западом».

«В этом и заключается одна из важнейших функций всякой культуры или субкультуры — в изображении своих врагов смешными и отвратительными (по контрасту с собой). И сегодня мы имеем полную возможность тешить себя уверенностью, что все талантливые, а особенно гонимые сталинизмом творцы относились к антизападной кампании с полным презрением. Однако Зощенко принял участие в этой кампании хотя и без успеха, но, скорее всего, по зову сердца. Его скепсис носил тотальный, экзистенциальный характер и относился ко всему роду человеческому, а отнюдь не к одной лишь шестой части суши. Он готов был осмеивать всякого, кто стал бы воображать о себе слишком много».

«Политики слабо разбираются в экзистенциальном, все они живут под низким, социальным небосводом».

У Ардова: слова ОМ о Заболоцком:

«Это вроде Зощенки, который пишет памфлеты невероятной силы, а выдает их за душеспасительное чтение».

Серьезные сатирики. Это уже и не профессия. Это внутреннее мироощущение. Точно – что-то психическое! И критиковать такой подход тоже неправильно. Понимать это как болезнь своего рода. Никого нельзя заставить быть здоровым. Особенно в литературе. Тем более ни Гоголь, ни Чехов, ни Зощенко, ни Жванецкий специально ничего не перевирали. Писали, как видели, как понимали.

И еще раз. Настали новые времена. Бури поутихли. Сатирики знают свой шесток. Будут знать, если еще не знают. К.Райкин, М.Ефремов, Д. Быков и вся остальная «густопсовая сволочь»! На них уже сейчас почти не обращают внимание. Лают в подворотне – пусть себе! Прошли те времена. С постановлениями ЦК. В России, правда, к этому еще не все привыкли.

«Литератор! Знай свое место!»

 

 

Кавабата Ясунари

*

Зачем он писал? Его цель загадочна. Он совсем не похож на обычного литератора. Зачем ему это понадобилось? Просто писать книги. Как бы про то или про это. Про старение, например.

Первоначально было: «зачем он пишет книги, занимается таким идиотским ремеслом, тогда как ему дано нечто большее?» Может быть, это важно: должно быть дано больше?

*

Кукольная жизнь «Тысячекрылого журавля». Все так придумано и имеет свое предназначение, как на рисунке древнего художника. Сложноорганизованный, но все же кукольный мир. Живописный, картинный…

*

Они будто играют в детские игры.

«Летнее солнце ещё не взошло»… - Словно в дороге… проговорила Фумико, помешивая маленькой щеточкой в маленькой чашке. – В дороге. В гостинице, да? – Почему в гостинице? Может быть на берегу реки или в горах. Эх, надо было взять не кипяток, а холодную воду, будто из горной речки…»

 

Катаев

*

«У Катаева...» - «Ах, у Катаева!?» - «Да, у Катаева написано, что все гимназисты писали романы или стихи. Вот какой уровень образованности давала классическая школа! А теперь что?»

*

В начале века была сухая теплая погода. Это впечатление вынесено из Катаева. Юг России. Каменная Одесса. Лето. Пыль. Желто-коричневые дома, высушенная каменистая почва. В начало века можно заглядывать только через это летнее одесское окошко. А может быть, это свойство воспоминаний детства? Они все почти односезонные - летние. Лето, свет, тепло, свобода... И это такое близкое лето, такой близкий юг.

*

Бросаются в глаза, а стало быть, раздражают элементы совковости в «Святом колодце», в «Венце». Очерковая совписовская болтливость. Вкраплениями. Чем более ранняя вещь, тем больше. Дань. Совписовский задор. Положительность мировосприятия. Хочется почистить его, соскрести эту испятнанность.

*

Нечто ворчливое, капризное, злоязычное… Поверхностное, анекдотичное, стариковское и не стариковское, неумиротворенное, сводящее счеты, страшащееся прошлого, даже в виде воспоминаний и поэтому как-то пристрастно о нем вещающее. Какое-то раздражение, сердитость, будто его обманывал кто-то всю жизнь, до самого времени «новой прозы». Семьдесят лет обманывали. Ну, теперь хватит. Надоело. Хочу мовизма.

*

Он  пытался ухватить это. Это что-то. Мысли об этом перебивают все другие мысли, в том числе и гадкие. Это та главная, внутренняя, последняя, ни на что не меняемая тема. Она была, конечно, не у одного только В.К.

Тема, слышная только в тишине. То, ради чего затевалась ими вся их литература. Они не сразу это поняли. Отсюда всё остальное, внешнее, никому, по большому счету, не нужное.

В.К. долго прожил с пониманием того, что эта тема – главное. И много успел. Это не просто мемуарная проза. Это постоянная нацеленность. На разгадку существования, на разгадку времени.

*

«Гений и злодейство…» В применении к В.К.

Значит, не такой уж он и злодей. Что бы там не навешивали. Значит, как-то прокрался он через то темное, негодяйское, злое, несправедливое, что сидело в нем, что он позволил в себе существовать. Прокрался-таки к своему «мовизму».

Это такая хитрость. Удивительная для понимания.

*

«Уже был написан Вертер». Время, когда нет законченных судеб. Нет по-андерсоновски отдельных судеб для каждого зернышка, для каждой горошины из стручка. Линии судеб оборваны. Люди привыкали жить в новом мире, с его новыми понятиями, словами, именами, законами, отношениями.

*

- Прижизненный Катаев!

- Это смешно звучит. Это какая-то метонимия!

- А в самом деле, Катаев успел напечатать всё свое, можно сказать, бессмертное. Неожиданно бессмертное. «Кубик», «Трава забвения», «Венец», «Вертер»...

- Писатели еще до окончания социализма перестали держать строй.

- Это же хорошо!

 

 

Кафка

Его присутствие в жизни. Неустранимое. До него всё это, конечно, тоже было. Но сейчас мы как бы знаем, к чему всё это привязывать. Это не просто в воздухе висит, как топор в накуренном помещении. Впечатления этого рода сразу распознаются и квалифицируются нужным образом именно как «то самое». Безошибочно.

«Вот уже я так возрос, так поднялся по служебной лестнице, что мне уже доверили телефон десятого заместителя районной администрации. Я записал номер телефона в новую, специально по этому случаю приобретенную записную книжку. Записал красным фломастером, очень тщательно и красиво. А фамилия у этого начальника восхитительная: Рык!»

*

«Превращение» и «Тюрьма». Человека как перед стеной – перед непроходимой мыслью.

Патология.

Иллюстрация сознания человека, для которого есть непреодолимые, как стены в физическом мире, мысли. Каждая вещь, может быть, - избавление от очередной непреодолимой мысли. Тупо, однообразно.

Машина для казни, муха… Мысль должна ожить в образах, чтобы больной успокоился.

«Замок». Наиболее обстоятельное изложение очередной непреодолимости. Невозможность. Для конкретной судьбы, может быть, это так и есть. У каждого своя стена когда-то найдется. И он её не перейдет. Ф.К. описывает эти непреодолимые мысли, идеи… Убеждать бесполезно. Так же как в случае с реальными большыми. «Ведь она есть - эта мысль, вот она передо мной! Я её вижу. Куда от неё деться?»

Михаил Кузмин.

Дневники 1934 года. Видишь, что в этом есть смысл – в этих писаниях из буден, из времени, предоставленного тебе.

Времени, тающего с легким потрескиванием, как свеча.

Вовлеченность в этот процесс отрывает от того, что есть.

 

 

Кушнер.

 

Новые стихи в журнале.

«Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы.

Хорошо, что ни Фалька, ни Ренуара.

Хорошо, что не мраморные перила.

Ни шофера, ни горничной, ни швейцара.

Даже автомобиля, спасибо, нету,

Цветника под окном, подъездной аллеи.

Каково бы нам было оставить эту

Жизнь, блаженные прихоти и затеи!..»

 

Все когда-то кончается. И терпение. Как воздух в замкнутом пространстве. А там - в засаде - ждет фортуна, предлагающая на выбор или-или. Альтернатива терпению. Кончается терпение у Кушнера. Он стоит в очереди, а терпение кончается. Он встает на цыпочки, чтобы увидеть что творится впереди него.

 

 

Лермонтов

*

«Герой нашего времени». Для российского варварства тех времен это удивительно. За этим уже ничего не может следовать. Это конечное. Больше и основательней ничего не сказать. Что-то менее конечное, не так по-мальчишески максималистское, предполагающее компромисс человека с сущностью жизни, нечто срединное, половинчатое, в полнакала - это пожалуйста. А так-то, с этим, что в «Герое…», действительно, незачем жить.

*

Чеканный Печорин у Анатолия Эфроса. Не надоедает смотреть. И, особенно, слушать... детский печоринский лепет. Жестокий мальчик. Чеканность. Сколько надо приложить усилий в последние сто пятьдесят лет, чтобы этого достичь! Это и возможно только через годы. Когда уже и косточки авторские истлеют.

 

Ли Цинчжао.

Перевод М. Басманова

* * *

Вижу снова простор голубой,

Над беседкою тихий закат.

Мы совсем захмелели с тобой,

Мы забыли дорогу назад.

Было счастье — и кончилось вдруг!..

В путь обратный пора нам грести,

Только лотос разросся вокруг,

Всюду лотос на нашем пути.

Мы на весла

Дружней налегли,

Мы гребем,

Выбиваясь из сил...

И в смятении чайки вдали

Улетают с песчаной косы.

(Мелодия «Жумэнлин»)

«Маленькая статеечка в ЛГ к 900-летию. Два стихотворения.

Одно из них... О прогулке на природу. Лодка, двое. Они возвращаются. Спешат.

«Было счастье – кончилось вдруг».

Кажется все таким знакомым. Счастье, покой продлеваешь до последнего мгновенья, и когда решаешь, наконец, что больше медлить нельзя, - остается только спешить, грести, «выбиваясь из сил». Знакомо почему-то. Кажется, что эти двое возвращаются не в средневековый китайский город, а в нынешний асфальтовый, пыльный июльский город.

 

«С прокаленной улицы вдруг вбегаем в темный прохладный подъезд. Успели. Стоим, не разжимая рук. Еще минуточка. Молчим. Плохо соображаем, как пьяные. Она вздрагивает от холода. Мурашки на руках. Прощание. Ее шаги по лестнице. Хлопок двери где-то верхних этажах.

На улице, щурясь, наслаждаясь теплом, медленно иду. Спешить не надо.

Смятение прошло. А вот последние строки. О смятении:

«И в смятении чайки вдали

Улетают с песчаной косы».

После этого стихотворения трудно объяснимым образом появилась уверенность: поэзия – это ритм жизни. Поэзия – из ощущения истинного ритма жизни. В смятении, в опьянении чувствами, внутренне будто бы запрокинувшись в ярчайшее небо, – и все же на секунду, на миг бросить взгляд в этом запрокидывании, падении и увидеть самое главное – материализацию ритма. Здесь – чайки, смятенные чайки. Суметь это увидеть, и понять, что это то самое и есть. В этом вся поэзия.

 

 

Мамардашвили.

Размышляет о Декарте. Это похоже на перестраивание старого дома. В нем было все понятно, ясно… Но вот пришли люди из 20-го века, все перепланировали, перепутали, переусложнили, так что не расхлебать.

 

 

Мандельштам.

*

Рассказ К. Чапека про автомобиль и поэта. Совпадение представлений К.Ч. и О.М. о поэте. Он вовсе не рассеянный чудак не от мира сего, он замечает больше других. «Лирическая лень» противопоказана поэту. Его хлеб - память, наблюдения, анализ.

*

«Египетская марка». Жизнь вывернутая наизнанку. Не искажение. А заглядывание. У действительности есть её словесная подкладка. О.М. умеет вывернуть действительность наизнанку и показать эту «внутренность». Так кажется.

*

О.М. Совсем разный: в стихах и в том, что о нем «навспоминали». Все эти вспоминальческие маленькие хохолки...

*

«Бессонница, Гомер,…» Да мало ли…Не думаешь о том, какими стихами это всё написано. Совершенно всё равно. Ну, просто никаких проблем в этом смысле.

Существуют же в незыблемом каноне японцы. А нам будто жалко расстаться с этими игрушками формотворчества.

*

При всей его внешней, жизненно-бытовой ничтожности, как он несокрушим во всем, что касается его поэтического дела! Не собьешь ничем! Можно убить, но нельзя ни на миллиметр сдвинуть с того, что и как он делает. Какие там соблазны!

*

ОМ. Поэтический ли это талант? Литературный? Или какой другой?

Или смесь таланта и понимания?

Талант понимания. Понимания того, что очень просто всё в этой жизни испортить. Испортить главное – испортить сделанное. То, ради чего они все старались.

Это на тему: «папиросу можно взять, а от жизни придется отказаться». На эту самую тему.

*

ОМ. И другие… Многие, на самом деле. Будто случайны именно в этом пространстве в этом времени. Не сливаются с ними. У них некая поэтическая миссия, и ей полностью подчинена вся жизнь. Не считаясь ни с чем! Их нельзя утилизировать как культурное и художественное явление. Не привязать к обыденности.

Обычных – обыденных – людей это всегда раздражало.

*

«Дано мне тело — что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть

Узора милого не зачеркнуть».

Сложности поэтической материи. Нужны или не нужны они этому миру?

Или эта усложненность понимания спасительна в некоторых случаях и в какой-то мере?

Зачем-то же такое пишут!

*

«...похитить важные бумаги для неприятельского штаба».

Поэтический подход к прозе повседневности. «Важные бумаги»! Столько в этом полунасмешки, полунедоумения и удивления перед несуразностью, мягко говоря, человеческого мира!

Поэта не собьешь. Может быть даже, у него одного из всех самое правильное отношение к внешнему миру.

Только никто с этим не соглашается.

*

Наверное в жизни он раздражал бы. Или даже вызывал стойкую неприязнь. Он как сумасшедший. Он смотрит сквозь обыкновенных смертных, почти не замечая.

Цепляешься за его стихи. Они «правильные». Они как компас, показывают в правильном направлении. Но этот компас будто не есть что-то общее с ОМ. Будто это что-то не зависящее от него. Само по себе.

*

Он скулил и ныл все 20-е и 30-е годы.

Возможно ли было по-другому – слабому, капризному, избалованному... Поэту по жизни! В эпоху жестких социальных преобразований!

Только шалить, только отгораживаться от действительности в какие-то совершенно отгороженные от жизни сферы... Может быть, как Хармс, как Пришвин или Грин.

Опять и опять... Попробовали построить здание социальной справедливости. Но начальство и интеллигентско-мещанская прослойка предали идею. Сдали красную эпоху. Сделав напрасными все жертвы.

ОМ погиб вообще бессмысленно.

 

 

Томас Манн

*

Ничто так не притягивало, не влекло каким-то тоскливым, отчаянным чувством. Точно как Касторп: случайно и надолго, на полжизни. Начинаешь читать с усилием, это кажется чудовищно ненужным, неинтересным. И кажется, что предстоят какие-то гнусные события, из которых герою придется выбираться до конца повествования.

Ни одна другая книга не вспоминается так часто.

Музыкальные воспоминания. Так же вспоминается Малер. Ощущениями от его слушания. Ничего конкретного - музыка. Загадка. Что ж там такое "закодировано", что не можешь этого забыть. Какие-то моменты описаний санатория, обедов, прогулок, мадам Шоша... Не понять никогда. \

*

Конец первого тома «Волшебной горы». « Tu es en effet un galant qui sait solliciter d` une manié re profonde, à l` allemande». Касторп говорит о любви, мадам Шоша воспринимает это, как галантность, непривычную, несвойственную немцам. Для неё l`amour - это нечто художественно-спортивное, где можно добиться каких-то выдающихся результатов, набрать очки.

И это знание о ней не мешает, тем не менее. Никому.

*

Мотивы ТМ. «Кто-то уехавший, как мадам Шоша. И кто-то ждущий, чуть ли не годами, как Касторп».

И вот этот: «…работать в присутствии Тадзио, взять за образец образ мальчика, принудить свой стиль следовать за линиями этого тела, возвести его красоту в мир духа…»

Тадзио или кто-то ещё; или что-то ещё, фотография, мимолетная встреча… Словами это описывается только приблизительно, огрубленно. Та же функция у музыки.

*

Простой автор. Очень даже простой. Простодушный. Но им, его руками, его мозгом создалось нечто…

Можешь, кажется, без конца находиться в этом уголке памяти – в том месте, где хранятся воспоминания, ощущения от этой книги. Сюда заглядываешь иногда. Там что-то неопределенное. Санаториум, Касторп, мадам Шоша, время, пустота…

*

Моделирование «Волшебной горы». Опять и опять. Попытки уловить то странное чувство, которое осталось от романа. Что это было?

Жизнь, реальная жизнь прокатывалась где-то далеко от санаториума. И прошли годы. В созерцании, в ожидании мадам Шоша, в предвкушении, в опасении… Жизнь прошла.

*

Стенания Ашенбаха, Ганса Касторпа… Их источник неясен, но они привлекают, в них погружаешься, как в неясные мысли о жизни, которые так же тоскливы, тягучи, непреодолимы…

*

Безжалостность, жесткость Т.М. Сгорание от внутреннего огня. Что за этим стоит? Мелодраматизм удален из организма этой прозы бесследно. Это даже смахивает на какой-то патологический дефект. Как дальтонизм или отсутствие слуха.

Внешне всё как у обычных авторов. Кого он только ни обманывал этой обыкновенностью! Нетерпеливых. Этот загадочный автор.

*

Томас Манн и Малер... Почему? Наверное их навсегда соединил Висконти.

*

Венеция у Т.М. и у М.Пруста. Мир М.П. зыбкий, рассыпающийся, не фиксируемый. Город - нечто фантасмагоричное, что может меняться по каким-то мистическим причинам. Мир Т.М. - это люди на фоне неподвижного, каменного, со строгой структурой города.

 

Маяковский

*

Беседы Дувакина с Бахтиным. «Фальшь», «казенность», усмотренные Бахтиным у Маяковского.

Бахтин и Маяковский – непримиримые современники.

Странной кажется эта непримиримость в таком мирном, мягком человеке как Бахтин. Он просто разведет руками: «Ну, не принимаю. Что тут поделаешь!» А для нас и тот, и другой сосуществуют в литературе совершенно неустранимо. Каждый в своем.

Упрек Бахтина: как В.М. мог? Что он не видел и не знал?

Это можно было видеть и знать только с самого начала, как он сам, как Ахматова, положим, и остальные, находясь вне приятия и сочувствия тому миру, который возникал в 17 году. Только вне его. В.М. не шел от реальности в своем «воспевании». Он шел от своей идеологической истории. Ни от чего больше. Все в реальности до поры до времени подтверждает, оправдывает путь человека.

О антиподах Маяковского тоже можно сказать, что они шли не от реальности, а от своих историй, своих ощущений реальности. Никакого взвешивания на каких-то весах, никакого стремления к объективной оценке у них не происходило. Их загоняли в их идеологические углы, из которых они уже не могли видеть происходящее и мыслить его по-иному.

Другое дело, что одни из этого противостояния оказались вроде как правы, ведь вся затея с пролетариатом оказалась глупостью, механицизмом, пережитком XIX века… И разводом в темную.

*

«Дешевая распродажа».

«Будет

с кафедры лобастый идиот

что-то молоть о богодьяволе...»

 

Некоторым представителям поколению начала 21 века показалось забавным именно это:

«лобастый идиот».

 

Что-то случайное, совсем не главное... Зацепилось, застряло в памяти. Конечно, не так, как думалось Владимиру Владимировичу.

«...Каждая курсистка,

прежде чем лечь,

она

не забудет над стихами моими замлеть.

Я - пессимист,

знаю -

вечно

будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,

- а ее богатства пойдите смерьте ей! -

великолепие,

что в вечность украсит мой шаг

и самое мое бессмертие,

которое, громыхая по всем векам,

коленопреклоненных соберет мировое вече,

все это - хотите? -

сейчас отдам

за одно только слово

ласковое,

человечье...»

 

Может быть, это и нормально? И от совсем уж великих со временем мало что остается. Не утянуть в будущее весь этот воз – все, что ни наплодят авторы за свою жизнь.

В будущем мало места.

А может быть, с учетом финиша литературной гонки, это все будет больше цениться?

Создадут музей литературы.

Разве Эрмитажу прибавишь что-то равновеликое Рембрандту, Ренуару, Леонардо!

Вот же как-то смирились с этим! И в литературе не мешало бы что-то подобное.

 

Юнна Мориц.

* * *

Я вас люблю, как любят всё, что мимо

Промчалось, не убив, когда могло.

Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли,

Когда была я в поезде бомбима,

Лицом упав на битое стекло,

И чудом вышла из огня и дыма

В пространство, где горели корабли,

Горели танки, самолёты, люди,

Земля и небо, кровь лилась из глаз.

Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас.

Мой ангел в той войне был красным, красным,

И пять мне было лет, а нынче сто.

Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать – за что».

Наверное это на тему, которую так горячо стали обсуждать после выступления в бундестаге школьника из Уренгоя, – на тему отношения к немцам.

То, как это звучит у Юнны Мориц, можно считать своеобразным эталоном отношения к этой теме для России.

«Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли...»

«Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас».

А как еще! Как же иначе! Напоминают Германии то, что она натворила в 20 веке.

История человечества одноразовая. Преступления, ну, или глупости народов уже ничем не исправишь. Так с этим и будут жить, сколько Бог даст.

 

«Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать – за что».

Ничего другого не придумать.

Может быть, до тех пор, пока еще большие злодеяния не свершатся на этой земле?

 

 

Набоков

*

Автор должен запрещать экранизацию вещей вроде «Лолиты». В книге все авторские фантазии не выходят из своего умозрительного состояния, другое дело кино или театр…

Литературная фантазия, словесный мир и это! С позволения сказать!

*

 «Лолита». Так откровенно пишет человек, который чувствует свое абсолютное одиночество в пределах земного мира. Ему не перед кем стыдиться. Вокруг никого нет.

*

Привычка никого не принимать в расчет. Он один на всем литературном свете. Последний классик. Ни с кем можно не считаться. Кроме тех, кто, как и он, – в литературной вечности.

И при этом самоутверждался до старости. Кто-то его ужалил в юности за это место.

*

Яновский с Поплавским достроили представление о ВН. Они сработали на понижение образа.

*

 Он пишет в абсолютной пустоте. Его эмиграция и наложенные на нее плохие отношения с остальным литературным эмигрантским миром позволили ему воспринимать себя в качестве единственного писателя в стране западных варваров. То есть вообще единственного. Все остальные – парикмахеры, таксисты, канцелярские служители… Кто угодно. А он единственный словесник, профессор именно литературы, писатель… Среди нолей он – единица.

Один на всю камеру «тискает» романы.

А уж то, что он перешел в англоязычные авторы, и вовсе сделало его недосягаемым для литературной шушеры. «Чик-чик, я в домике». Один на один с литературной вечностью.

*

Барственные глупости. Такой подход. Необычный. С ним не приходилось сталкиваться.

Но еще и вот что. Барственность запроданная. Он объясняет животрепещущие вещи простым «ковбойцам». И в этом напоминает героя Плятта из фильма «Весна», который консультировал «по научной части». Он знает этих ученых, то есть этих писателей как облупленных и может в два счета доложить все их тайны, грехи и слабости. Непочтительность чисто барская. Так рассуждают о деле, которое изначально недостойно аристократа, но которым он вынужден заниматься, поскольку хамы (коммунисты) вынудили его к этому. Литература – это наименее стыдное занятие для аристократа, живущего в сложные времена. Не в таксисты же идти!

*

В.Н. объясняет некоторые простые вещи. Без него не решился бы понимать и объяснять их самостоятельно. Не смог бы даже представить, что их вообще можно понимать, что их нужно понимать и объяснять. В самом деле, многое можно не понимать. И тем более не объяснять. 

*

В.Н. напоминает человека, который после того, как изучил классическую литературу, больше не интересуется книгами других авторов. У него сложилось о них (общее и заочное) представление.

Когда говорят, что «сложилось впечатление», когда закрывают тему, - это уже полупрезрение, высокомерие.

Послесловие или, кажется, предисловие к русскому изданию «Лолиты». Там, где он говорит о своем русском.

Не последняя тема у В.Н. - существование самодостаточных людей.

Для автора это возможно через достижение безупречности в авторском мастерстве.

Авторское мастерство. Это предмет гордости и, в то же время, где-то на самом последнем краешке, молнией – «изъян». Несрабатывание. Холодом веет от мастерства, от избытка метафор, от оригинальности фабул. Он словно идеальный имитатор гениального автора. Почти идеальный. Так как в нем не хватает одной микроскопической детали, одного ферментика. И это делает всё будто безжизненным.

*

Чем больше думаешь о В.Н., тем больше ужасаешься. Какой мрак создал этот В.Н. под конец своей литературной жизни!

С его авторской историей, с его семейной историей, с историей его покинутой родины, с его характером, с его отношением к миру, к жизни, к литературе! Он - такой как есть - берется за такую, мягко говоря, темную историю! Тащит всего себя со всеми своими историями в этот паучий мрак именно этой истории! Не убоявшись!

Что на него нашло! За что он так с этим миром! Так ли уж жесток был этот мир с ним, что ему захотелось так ему отомстить! Таким проклятием!

К этим мрачным мыслям в отношении В.Н. приводят все рассуждения, которые вначале были как бы на тему литературы, а потом разрослись до мыслей о чем-то чудовищном, ужасающем, инфернальном, выходящем за рамки просто человеческих историй, даже и с патологическим уклоном. До истории борьбы добра и зла, света и тьмы на этой Земле.

На что он надеялся?

Неужели он не побоялся остаться в истории литературы именно с этим!  

С его равнением не меньше, как на русских классиков!

Профессор литературы! Все испортил. И даже чудную историю из детства!

 

 

Нагибин.

*

Въедливый Нагибин. Пишет о людях так уверенно, будто это не живая жизнь в дневнике, а художественное произведение.

*

Жалкость. Когда относительные «успехи» не поспевают за изменениями в ожиданиях и представлениях о приличии… Подведение итогов. Как у Нагибина в дневниках. Он пытался быть откровенным. Наверное, ему это удалось. Это такой выбор: «пойдешь направо…» Он пошел направо. Или налево. Куда-то пошел. Сделал выбор. Всегда глупый самонадеянный человеческий выбор. Выбор откровенности. Позволяешь себе быть «откровенным». Пускаешь себя по этому пути. Разрешаешь себе. Не плывешь, как раньше, не барахтаешься, не пытаешься, а «откровенно» идешь на дно самого себя и своей жизни. Подтверждаешь то, что не нуждается в подтверждении, то, что всегда было самоочевидно – «биологию» человека. Это всегда с тобой, от этого никуда не деться. И все же…

 

Ксения Некрасова

*

Книжка Ксении Некрасовой. Всего лишь книжка - чего-то настоящего, не раздутого, не навязанного. При этом думаешь о том, как мало вообще несомненного в литературе.

У неё есть. Книжка несомненного. Свидетельство несомненного. Не затхлая библиотечная серость, километры рифмованного железобетона, а именно несомненное, живое, теплое и через столько лет после её смерти!

*

Ксения Некрасова. Издание с фотографиями рукописей её стихов.

Ни почерка, ни грамотности, ни рифмы с метром... Одна поэзия.

*

Спокойная обыкновенность жизни. Черпание уверенности в возможности и правильности такой жизни в книжке К.Н. Не потому что у неё была спокойная и обыкновенная жизнь. А потому что её жизнь состояла из одной работы. Из поэтической работы. Всё остальное или не давалось в руки или было не нужно ей самой. Возможность такой жизни - жизни уже кем-то прожитой и пережитой - и дает то ощущение уверенности в необходимости и доступности всякому чего-то подобного. Жить, сколько и как позволит Господь. И не жалеть ни о чем постороннем.

*

Высокая схоластика поэзии. Не кажется уже, что это такое уж нелепое стыдное занятие. А всё убежавшее куда-то дальше – в изощренно сложную жизнь ума и чувства - всё это потеряется когда-нибудь, растеряется, затоскует, заплачет и, может быть, вернется назад. К высокой схоластике поэзии.

*

Похожесть по субъективным ощущениям: Ксения Некрасова и Билли Холидей. Внешняя грубоватость. Внешность тела. Они кажутся неуклюжими, большими, некрасивыми, Их поэтичности, душевной тонкости, тонкоорганизованности будто приходится преодолевать внешность. И не только внешность телесную, но и то, случайное, дарованное Богом через судьбу, не мелодраматическое, по сути внешнее, с чем рождаются и живут до смерти: происхождение, страна, что-то другое, всегда играющее определенную роль в жизни поэта, музыканта.

Это все - то и другое внешнее - дано им для каких-то испытаний, а может быть, для того, чтобы придать их творчеству дополнительную трогательную красоту судьбы, неповторимость, выстраданность.

 

Окуджава

*

«Последний троллейбус». Почему это нравится? Потому, что мы в это вжились, мы среди этого выросли. Надо прожить, как Б.О., жизнь или 30-40 лучших лет из этой жизни, пока появится это ощущение вживленности. Дерево, уходящее корнями вглубь почвы. Поколению, не жившему этим или просто в этом, ничего не объяснить. Одно на всех время. Одна на всех плавильная печь.

*

Он конечно не «отражал» мир, а тянул его туда, куда мир, по его понятиям и ощущениям, должен был идти. Так было всегда. Что можно отразить? Наши будни? Что с этими отражениями делать?

Может быть, он и занимался объяснением, что с этими отражениями делать, как их пережить?

И вот сейчас мы брошены. Не то чтобы мы не знали, не понимали всё тех же вещей, о которых столько говорилось всегда… Но ведь этого всегда и было недостаточно. Как-то так получается в человеческой жизни. Хрупкой, мягкой, податливой… Нам нужны утешения. Как маленьким детям – родительские утешения. На уровне ощущений. Чтобы прятаться в ощущение безопасности, укрытости… От отражений.

*

Он писал из любви к этому миру.

 «…Пешеходы твои – люди невеликие,

Каблуками стучат, по делам спешат».

«Люди невеликие». Это хорошо сказано. Утешающе.

«Самолюбивый скромный пешеход…» и вот теперь: «Пешеходы твои – люди невеликие…»

Обыкновенная смертная жизнь. Объяснение невеликих людей. Оправдание их скромного существования.

 

Пастернак

*

 «Снег идет…»

Какой должен быть глубокий покой для этого! Завидуешь покою. Может быть, его нельзя организовать. Он должен быть уже. К нему приходят жизнью. Это почти религия. Как религия, по-настоящему, как вера, - это состояние души. Религиозный душевный покой. Вера останавливает время. На часах - вечность. Время, снег... Движение в темпе покоя. Не медленней и не быстрей, «с ленью той или с той же быстротой». В темпе душевного покоя, в темпе созерцания. Остановившимся взглядом, прислушиваясь к времени. Кажется, что такие состояния бывают только «минутами» в жизни. Концентрированный покой. Покой, сконцентрированный в музыкальном произведении, в стихотворении. Туда приносят, собирают по жизни, по крупицам «покой». Накапливают его. \Зима

*

«Снег идет...»

1957. В разгар проблем с «Доктором Живаго». А тут вроде как и нет ничего этого, не существует вообще. А есть дом, за городом, окно с геранью, есть человек, который смотрит в это окно на то, как идет снег. Есть ритм жизни, ритмы природы, ее заведенность, вековая, которым никак не могут помешать проблемы человеческого мира. Какие проблемы! Вот за окном вековечная жизнь происходит! «Снег идет, снег идет...» И нас всех не будет и проблем наших, а снег будет идти. В положенное время. Покрывать землю, деревья, дороги, пешеходов... Каких-то, конечно, совсем других прохожих, незнакомых прохожих. Вот что важно в этот и в любой другой момент осознавать.

Просто в пустом загородном доме человек смотрит в окно на снегопад.

*

Стихи про снег.

Не знает, как проходит время. А кто знает! Но обычно так и остаешься с этим незнанием. БП своими вопрошаниями что-то добавляет к этому простому непониманию. Так всегда в поэзии, в литературе, в искусстве.

Не устраивает простое формулирование мысли: «не знаем, как проходит время». А с БП вдруг из незнания будто открывается окно в какое-то непонятное пространство, в котором все такие простые вопросы как испаряются, становятся неважными.

Связываешь БП и Алексея Лосева: движение мысли от чего-то только звукового, фонематического - до сути предмета на пути к идее. Поэзия останавливается на полпути к этим идеальным вершинам. Тут не важна голая суть, важен субъективный подход – с нюансами, с индивидуальным голосом, с необычными привязками и перевязками мысли.

*

«Достать чернил...»

Шарлатанство. Выдумывать немыслимую архитектуру стихотворного текста!

Все присоединено к первой строке:

«Февраль. Достать чернил и плакать!..»

И это хорошо:

«Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей...»

Но ведь шарлатанство! Морок!

Что-то птичье. Слагаются стихи. В предощущении весны.

И зачем-то это учится наизусть!

*

«И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд».

Порыв души. Почти физиологическая потребность. Погоня не за особенным, мучительным, требующим выражения смыслом, а жажда вылиться во вне с какой-то интонационно-ритмической определенностью. При которой осмысленность слов - будто даже и какая-то помеха. Осуществить этот порыв, эту потребность. Возникающую с неодолимость, может быть, каких-то физиологических процессов.

И все равно о чем!

*

«Девятьсот пятый год».

«Ездят тройки по трактам,

Но, фабрик по трактам настроив,

Подымаются саввы

И зреют викулы в глуши».

Еще чеховское полупренебрежение «творческой» интеллигенции к материальной  реальности с ее вонючими фабриками, дымными заводами, кровопийцами купчиками и буржуями.

А вообще Россия все на том же месте. Не знает, что благородней – идти в радикалы или найти что-то еще в этом мире, но не такое противное как бизнес. Любить, работать, строить, писать, учить, врачевать, защищать...

Еще не перевернута страница, выбор еще не состоялся.

 

Платонов

*

«Чевенгур».

Здесь в каждой фразе почтительная неуверенность, страх перед внешним миром.

*

Можно брать жизнь такой, как есть. Платонов, как кто-то про него сказал, берет «с нуля».

20-е годы. Все виделось в новом свете. Что-то небывалое! В истории человечества! Социальная революция самого радикального свойства! «А вдруг получится! - рассуждали простые граждане. - Еще чуть-чуть врагов покрошим – и получится! А вдруг!» Это граждане. Их интерпретация. У государства, конечно, другие рассуждения, но государству положено не сомневаться. И карать сомневающихся.

*

Какая-то фрагментарность в восприятии мира. Какие-то пустоты в понимании жизни. И персонажи эти пустоты вдруг будто с удивлением обнаруживают и начинают как умеют заполнять. С применением своеобразных платоновских фраз.

И думаешь, уж не сам ли автор с этими пустотами, с этой фрагментарностью понимания.

*

А.П. осуждал «ботаников». Паустовского, Пришвина... Грина. Из Старого Крыма!

А если они своей психофизикой, своей жизненной историей вытеснены на обочину литературы, времени, жизни - «боевой и кипучей»! Их можно было, конечно, мобилизовать и поставить в строй... Но чем дальше от того времени, тем это кажется глупей и бессмысленней.

Как-то время, может быть, примиряет, сглаживает противоречия... В веках. Так кажется. Устаешь от времени.

*

Платонов в ЖЗЛ. Описания его жизни и творчества. Впечатление чего-то в конец безрадостного, ненужного ни ему, ни людям. И такое напряжение сил! Такая энергетика! Что-то сидело в нем. То, что в любые времена, в любом положении не принимает жизни, как она есть.

Его собратья по отношению к жизни – Кафка, Филонов, Ван Гог...

*

Литературная полемика легко превращалась в полемику политическую, упиралась в нее, въезжала... А за политикой всегда было мировоззрение. И получалась какая угодно полемика, но не литературная. Никакого литературоведения! Платонов и не знает, что это такое.

Главная темы для споров: конкретное время и человек, задачи времени и автор.

Как-то не красило картину – традиционно расейское – споры за литературу проходили в кабаках и забегаловках.

А. Варламов, ЖЗЛ, «Платонов». 

«Вслед за тем настала очередь Михаила Пришвина. Казалось бы, чем он мог Платонову не понравиться? Он-то уж ничего не упрощал, не облегчал, да и общего в их взглядах на русский космос было немало, даром, что ли, это одна из любимейших тем литературоведов, пишущих про Платонова и Пришвина через запятую. Однако в рецензии на пришвинскую повесть «Неодетая весна» Платонов написал о ее авторе даже жестче, чем о Грине или Кассиле, Панферове и Паустовском, прямо обвинив старейшего советского писателя (как Пришвин несколько кокетливо любил себя называть) в «елейной сентиментальности», «самодовольстве и благоговейном созерцательстве», в «нечаянном ханжестве», в «дурной прелести наивности» и «просто в глупости». Платонов отрицал пришвинскую «лживую натурфилософию» ухода от действительности, обличал писателя в эгоизме и нежелании «преодолевать в ряду со всеми людьми несовершенства и бедствия современного человеческого общества», укорял в бесплодном поиске «немедленного счастья, немедленной компенсации своей общественной ущемленности в… природе, среди „малых сих“, в стороне от „тьмы и суеты“, в отдалении от человечества, обреченного в своих условиях на заблуждение или даже на гибель, как думают эти эгоцентристы».

Это и есть политико-мировоззренческая полемика вместо литературоведческой. Платонов хотел, чтобы все были похожи на него.

То, что сейчас уже в порядке вещей, и никого не смущает в Пришвине, Грине, Паустовском... Платонов не принимал абсолютно.

А ведь у каждого своя биография, свои особенности вхождения в мир и в литературу. И никого нельзя переделать под себя. К чему тогда все эти критические нападки! Это расталкивание собратьев по перу локтями!

Эту сторону литературной жизни не понять никогда.

«Переключился бы на другую программу» и читал бы то, что ему нравится! Или не читал вовсе!

 

 

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: