|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Антирелигиозные высказывания.
«Если Бог существует, то атеизм, безусловно, оскорбляет его меньше, чем религия. © Жюль Гонкур. Это все от избытка самоуверенности. Абсолютно уверены в себе, в своем разуме, в своих силах. Сказать им, что всё это до поры до времени, – не поверят. Что-то заставляет их так высказываться. И им неймется. Вряд ли большинству из них так уж мешала в жизни людская вера в Бога. Это они из гордости. Что-то их подмывало на дерзости. При том, что многое совершенно верно. «Молитва — это требование изменить все законы Вселенной ради одного, явно недостойного, просителя». Амброз Бирс, журналист. Это замечательно: «Древние, наблюдая явления природы — громы, молнии, затмения луны и солнца, приходили в ужас и полагали, что причиной того — боги. Они не понимали, что нет в мире ничего, кроме них, что было бы наделено божественной природой». Демокрит, философ.
Нетерпение. «Религиозное сознание». Как ни парадоксально – это проявление нетерпения в человеке. Схоластическое отношение к миру. Нужно здесь и сейчас. Все в руках человека. Сиюминутно и сразу. Мир Божий внутри него.
Дневник. * Л.Н. Бердников, «Дневник, 1964-1987». Его рассуждения на религиозные темы. В этом религиозном прекраснодушии есть что-то детское. Будто подсознательно хочется вернуть мироощущения детства. И, может быть, ГБ – это всесильный родитель. И хочется обрести первоначальные детские ощущения этого мира. Почувствовать его ласковым, большим, но добрым, строгим, но справедливым – таким, как его задумал ГБ. Это ощущения человека в Раю. Еще не познано добро и зло, еще не успели несправедливо отшлепать за детские шалости, еще мальчишки со двора не открыли тебе, посмеиваясь над твоим недоумением и недоверием, что в этом мире есть такая штука как смерть... И еще много чего, что постепенно наваливается на впервые живущего человека, подминает его, наполняет душу тоской и отчаянием. Тогда от детского доверия к миру может ничего не остаться. Зачем, кому он нужен – такой мир! Полный горя, страдания, бессмысленности! И все же... Простая логика! Если мир существуют, и в нем уже есть солнце, небо, море, лес, цветы, нежные чувства, то он не может быть по своей сути ни злым, ни жестоким, ни бессмысленным. Известное толстовское рассуждение: «Этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем». Как вернуть себе мир таким, вернуть доверие к миру? Полное доверие к этому миру в детстве обходилось совсем без «сознательной» веры. Потом мы хотим вернуть это доверие к миру, в котором прожили достаточно долго и много разного повидали, уже с помощью веры. Это так понятно! * Несколько удивительна взрослость, зрелость, самостоятельность, даже глубина размышлений как бы советского человека. На момент 1964-65 годов. Казалось всегда, что советский человек и его мышление должны были взрослеть вместе со страной. Ей только под пятьдесят. Самое время повзрослеть. То, что попадало в науку, в литературу, кино, должно было коррелировать с этим процессом взросления страны, народа. Вот как раз и повзрослели к началу 60-х. Как-то, кажется, неожиданно. Судишь по большей части по кинематографу. Как-то почти сразу от «Солдата Ивана Бровкина» и «Королевы бензоколонки» шагнули к «Балладе о солдате», к «Девяти дням одного года», к «Гамлету», к «Андрею Рублеву»... К фильмам советской «новой волны»... А где литература? Арсений Тарковский был давно уже взрослым... Ахматова, Пастернак... Катаев... Наука – нечто недоступное для оценки в этой связи.
Церковь. - Люди в церкви... Не протолкнуться. И все что-то хотят от высших сил! Такой подбор определенного рода людей. Избравших такой способ решать жизненные проблемы. Может быть, от бессилия что-то изменить другим способом. - А ты зачем здесь!
«Иисус-суперстар». * Даже это. Достаточно серьёзно, прочувствовано эстетически. Это не балаган, хоть и создано балаганными средствами. Жизнь человека, который хотел изменить мир. И потом он устал от бесплодных попыток открыть истину погрязшим в грехах людям и бестолковым ученикам. Новый Завет — гениальное литературное произведение. Трагедия человека, который не сумел ничему научить, ничего не доказал. Как акт отчаяния, усталости — распятие. Эта История... Если бы всё вдруг сделалось не так, как произошло, а образовалось бы как-нибудь благополучно, к общему удовольствию? Об этом тексте рок-оперы. Что-то вроде: «Мы знаем, что ты прав, но нельзя ли как-то помягче и не так сразу...» Если бы все друг друга поняли, и друг с другом согласились? Тогда получилась бы обычная история голливудских сапожников. Happy end. Таких историй уже наплодили без счета. /«Иегова». * И вот прошло много лет. Тед Нили постарел. Постарел именно в нашем мире. Об этом напоминает банально оформленное совершенно необязательное шоу со сценическим дымом, прожекторами, микрофонами... Будто это простая музыкальная история. А не история мира, который без видимого результата уговаривают опомниться вот уже две тысячи лет подряд! И жалкое зрелище человеческой старости добавляет трагизма во все это. История с проповедями Христа – как дурной сон, который никогда не кончается. Лицо старика - постаревшего И.Х! Говорящего все о том же! И одновременно эти морщины на лице человека, который кого-то нам мучительно напоминает, говорят нам о том, что все напрасно, что ничего так и не получилось. Но он опять напрягается, срывается в визг, пытаясь уговорить людей сделаться другими! Можно заплакать от этого зрелища. И от музыки, конечно, но и от зрелища. * Ивонн Эллиман. Желание петь. Это желание прорывается с трудом через отсутствие особенных певческих природных данных. Может быть, в этом отсутствии тоже есть большой смысл. И именно в этой вещи. Когда на голой эмоции, нечеловеческом желании, готовности вывернуться на изнанку.
Лик. Ангел вошел в вагон метро. Послушница. В белом до пояса платке, плотно пеленающем голову, оставляя открытым только лик. Круглый румяный лик девочки лет шестнадцать. Ангел. В белом... Как ангелы понимают этот мир? Этих людей? Эти проблемы?
Наблюдатель. «...Возможность же все это наблюдать, к осеннему прислушиваясь свисту, единственная, в общем, благодать, доступная в деревне атеисту». Слова – это и всё в этой жизни, и ничто. Слово – это одно временно и Бог и ничто. Достают слова, прячут их, выбрасываю, пинают... Понимание таких вещей... И все же оставаться в стороне – наблюдать, видеть, не участвуя, не подчиняясь этим наблюдаемым, иногда совершенно отчетливым вещам! Может быть, это участь большинства, выросших в атеистическую эпоху. Но на это не жалуются. Это принимают спокойно. Дружат с таким пониманием, с таким отношением.
Внешнее. Крестятся! «Серьезные люди!» - почему-то так на это смотришь. Все у них не просто так. Экзистенциальный выбор. Если уже дошли до такого! И это только внешнее, небольшое проявление того внутреннего, душевного массива миропонимания, с которым они живут, на который ориентируются, который определяет их жизнь.
Разные веры. На одной лекции сказали, что верить в НЛО – то же самое, что верить в Бога. НЛО, Бог, Коммунизм… Вещи как будто одного порядка в отношении веры – что-то запредельное, плохо представимое, совсем не повседневное... Можно верить в коммунистические идеалы. Но с уверенностью ждать, что в одно прекрасное утро объявят по радио, что наступил коммунизм - это за гранью здравого смысла. Хотя при Хрущеве об этом говорили на полном серьезе с высоких трибун. И даже дату постения коммунизма наметили на 1980 год. Было и такое! А можно каждый день ждать второго пришествия или прилета неопознанных летающих пришельцев! Но видимо этот мир устроен как-то по-другому, и в нем не все так буквально. Чуть попроще, конечно, с НЛО. Здесь уже сразу после спутников и Гагарина стали привыкать к допущениям возможности такого рода будто бы не совсем уже чудесных событий. В каком-то советском фантастическом романе конца 50-х годов описан был прилет инопланетян. Им была устроена торжественная встреча в Кремле. С ними вели переговоры Генеральный секретарь КПСС, Председатель Верховного Совета и Председатель Совета министров СССР.
Церковь на Сергея Лазо. Вместо церкви был раньше Планетарий. Науку запустили в Божий храм. Ведь еще Гагарин, полетев в космос, ничего там не увидел. Потом решили, что он все-таки плохо смотрел, и церкви вернули церковь.
Секта. «Толстовец? Но ведь они ходили босиком…» – удивляется иеговистская агитаторша. Эта их парность. Брошюрки об одном и том же. Эстетически неприемлемо выполненные. Черные маленькие библии в руках. И опять же, как и торговым агентам, им все равно с чего начинать. Жаль, забылся их вопрос. Но по ощущениям неудобства, легкого раздражения от его характера сразу подумалось об одной школе, одной выучке. Им кажется, что они достаточно изучили психологию потенциальных клиентов. Психо-лох-ию. Но ведь хорошо же, что они не грабят на улице, а заняты более-менее культурным делом. Как будто. Еще это похоже на то, как задолго до некой катастрофы уже набирались эвакуационные команды. Составляются эвакосписки. Жизнь продолжается, а эта работа по концу света уже как некая эпидемия захватывает в себя все больше и больше людей. Темная структура, непонятные цели, эстетическое неприятие, недоверие... Непонятное отталкивает.
Анна Долгарева. «Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе: нет никакого разложения с гнилостным вкусом, нет внутри человека угасания никакого, а только мороженое на площади на руках у папы, запах травы да горячей железной подковы, березовые сережки, еловые лапы, только вот это мы носим в себе, Юра, видишь, я по небу рассыпал красные звезды, швырнул на небо от Калининграда и до Амура, исключительно для радости, Юра, ты же всегда понимал, как все это просто. Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем о том, что спрятано у человека внутри. Никакого секрета у этого, никаких подковерных тайн, прямо как вернешься – так всем сразу и говори, что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании, что человек – это дух небесный, а не шакалий, так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо. И еще, когда будешь падать – не бойся падать». Это она из своего прекраснодушия так пишет. Но это так и есть, какой бы нам ни казалась иногда реальность и какой бы она ни была на самом деле – о чем мы достоверно ничего сказать не можем. Это и есть религиозный подход. Это спасительное открытие человека в самом себе, о самом себе. Мы только таким образом – с таким религиозным подходом – думаем, оцениваем, воспринимаем других людей. Никак не через физиологию, железы внутренней секреции, мясо, не через «слякотную плоть». Разве что ненадолго отвлекаясь на это под влиянием минуты или из нашей испорченности, из духовной патологии.
м3
Мир на фоне музыки
Страсть. Страсть. Это минутное дело. А что до этого и что после этого? Об этом не думают. Зачем? Вот и «Арлезианка». Музыка о кратком промежутке времени в жизни человека. От начала любви до... До чего? До самого простого.
Грязная музыка. «Грязная музыка». Испачканная. Чистая знакомая мелодия испачканная аранжировкой. Испачкана, истрепана, измята, измочалена, скомкана, затоптана, замусолена, исковеркана, изувечена...
Пустота. Музыка. Ощущение пустоты. Будто стоишь на краю и слышишь то бездонное эхо под ногами. Этого достаточно для переживания всего, что можно только ожидать от творений человеческого мозга, рук, от его человеческой природы.
Звуки му. «Звуко-музыка». В музыке главное - мир, который открывается слушателю, мир со своими настроениями, ощущениями. Какой мир «открывается», даруется слушателю во время такой музыки? Нечто, в чем нет места человеку, нечеловеческий мир. Можно привыкнуть и к этим звукам, и они станут как бы родными. Можно ко всему привыкнуть. Это какой-то дьявольский эксперимент. Бессмысленный, абсурдный. Может быть, это то, что не подлежит уже дальнейшему, якобы, развитию? Можно приучить себя к многому. Можно дойти до чего угодно. Уже дошли. До дерюжек, не всегда даже раскрашенных, до игры на ф-но ладонью, всей рукой от локтя, задним местом, до тишины - просиживания в тишине перед инструментом. Уже дошли. Уже пришли и смотрим, и слушаем. Простые вещи. Понятные всем.
Вилла-Лобос. Думаешь о том, что это не имеет отношения к географии, этнографии и т.п. Это никак не увязывается с джунглями, пампасами, полуголыми негритянками на карнавале в Рио-де-Жанейро. Такие авторы - как боги на Олимпе. Над облаками, скрывающими землю. Их счетное количество. Здесь нет наций. Здесь все говорят на одном языке. Моцарт, Чайковский… И Вилла-Лобос. Разговор о музыке. «Вторая симфония? Ну, тогда он ещё старался. А вы послушайте девятую!»
Мир музыки. * Закрываешь глаза и влетаешь вместе с музыкой в тот воображаемый мир... В десятый, в сотый раз - одни и те же мысли. Но за них не ухватиться. Их не применить «в быту». Реальность этого – «музыкального» - мира... В ней никак не спрятаться. Не посмотреть из неё на реальность «бытовую». * Мир музыки. В нем живут сами музыканты и те, кто входит в этот околомузыкальный круг. Им всем хорошо в этом храме, в доме, под одной крышей. Толстые филармонические стены отделяют их от реальности. * Что-то симфоническое и хоровое одновременно. Неожиданное. И для этой страны, для этого времени и будто даже для этого мира. Разговаривают с этим миром на языке музыки. Но это не просто обычные люди из этого мира, которые, выучив язык музыки, разговаривают на нем с миром. Это мир музыки разговаривает с миром вообще. Через них. С их помощью. * Музыка. И будто что-то происходит. Какое-то движение, работа души...
Шуман. * Кажется, что понимаешь Шумана. Его духовность. Нам хочется так чувствовать, так ощущать мир, видеть мир его глазами. Ощущать мир его душой. * «Вот же Шуман – “Симфонические танцы”... Еще одно применение для фразы: “Чего же еще!” Это билет в вечность. Все превратится в прах, а это останется. Как беспомощно слово, как беспомощна ясная определенность мысли! В сравнении с этим!» Мир на фоне музыки. * Снег. Оттепель. Ранние сумерки. Смотришь из окна на пятом или шестом этаже дома на шумной, широкой улице. Угадываешь её среди спешащих прохожих. Цвет её пальто, шапочки, её походку. Сон. Музыка «Страстей…» придает этому обыкновенному, будничней не бывает, зрелищу зимнего дня что-то ему не свойственное, что-то неожиданно возвышенное. Музыка изменяет наше восприятие мира. Мы не меняем наши представления о нем, но на то время, пока длится музыка, мы видим и ощущаем мир другим. Может быть, это самое правильное ощущение. Тоска будней заменяется ощущениями, которые поднимают нас над обыденным механическим существованием. Зрелище реки человеческой жизни. Этот поток машин, эти спешащие прохожие где-то внизу... И медленно падающий снег. И музыка. Останавливающая, заставляющая вглядываться... Пытаешься совместить то и другое. Пытаешься понять что-то в себе, в том, что видишь за окном, в музыке. * Подмена. Музыка - универсальный инструмент подмены смыслов, значений, свойств… «Мир на фоне музыки». Музыкой можно всё оправдать. Музыка может опорочить, а может возвысить, придать зрелищу мира какие угодно качества по нашему желанию. А еще жизнь на фоне музыки не кажется такой уж ужасной. * Малер. Так сложно обо всем говорит! Иногда подбирать, собирать в какое-то единое понимание все его обстоятельства нет никакого терпения. Теряется вера в возможность и необходимость этого. Тогда нужна другая – «отпускающая» - музыка. Иногда таковой бывают «Страсти...» По-разному бывает. * Все задают вопросы... Задают, задают... Отвечать никто не хочет. Запутали своими опусами эту жизнь. Пожалуй, и музыканты занимаются тем же. Дезориентируют. Дают возможность уходить от реального мира в мир выдуманный, упрощенный. Жизнь сложнее всех их опусов, какими бы какофоничными они ни были. Они упрощают этот мир! Конечно, публика предпочитает жить в упрощенном, выдуманном мире, а не в собачьей реальности. Хотя бы на время прятаться в выдумку от повседневности. * Описываешь то ли подлинные сиюминутные ощущения от реальности, то ли на самом деле описываешь эту сиюминутную музыку – квартет Бориса Чайковского № 3. Эту тревогу, эти нарастания и спады напряжения, эту сосредоточенное выстраивание ритмической конструкции этого мира, с заходом в какую-то лирику, чтобы потом опять рвать струны резкими возгласами и взвизгами жизненных тупиков... То ли это реальность такая, то ли это всё наведено музыкой. * Музыка выстраивает отношение к жизни. Человек встраивается в эту гармонию звуков. «Вот же! Вот как оно всё!» * «Мир должен оставаться привычным. Таким, каким он вошел в привычку. А все те нынешние оккультные прибамбасы – реинкарнации, общение с духами, сверхзнания, третий глаз и т.п. только дезориентируют, сбивают в суету и бестолочь. Мир должен оставаться “классическим”, т.е. соответствующим «классической» литературе и музыке. Мир в примерных границах: Пушкин-Бунин, Глинка-Шостакович. Они-то в нем прожили и благополучно умерли. Чем мы хуже или лучше? Нет уж, подавайте и нам того же! Это и здоровее и привычнее. Да и истиннее, по всей вероятности… Мир Suite No. 3 in G major, Op. 55 Чайковского, Elegie: Andantino. Valse melancolique: Allegro… Отказаться от него для какого-то другого мира!» * Малер… Или кто другой. В данном случае - Малер... Сложный мир его симфонической музыки. Дыбящийся, наседающий, подавляющий, требующий особой сосредоточенности от публики мир такой музыки… Можно ли ему научиться? Научиться понимать его, находиться в нем, ориентироваться, жить… Можно ли научиться жить в этом полухаосе, в становлении, в неоднозначности, в перевязанности неожиданными, не сходу понимаемыми связями… И одновременно с этим в общем для всех культурном пространстве - уголок чего-то облегченного - романсового, салонного, камерного... Это почти весь 18 век безмятежной классики, не стремившейся, за редкими исключениями, впечатлять публику, нагнетая будто ниоткуда берущимися эмоциями и страстями. Совсем разные миры. Они как-то обходят друг друга в этой жизни. Почти не пересекаются. * Пока длится музыка… Пока длится музыка всё нормально. Враждебный мир… С музыкой это не помнишь. Подмешивание музыки к писаниям. И всё вроде как не очень плохо. Обманываешь себя. Подмесом. * А музыка все повторяет, повторяет... Настойчиво, не меняя интонацию на раздражительность... Кто слушает ее, кто нет... Не все понимают, что она хочет от людей. * Волна музыки все же подхватила. И мир показался другим.
Дебюсси. * Квартет. Та жизнь уже кажется плотно упакованной в эту музыку. Понимаешь, что та жизнь именно такой и была… Пиццикатовое треньканье скрипок, грустная мелодия, которая начинается одним инструментом, потом в его голос вплетаются голоса других инструментов. Они грустно переговариваются. Или скорее это похоже на какой-то медленный танец современного, неклассического, балета. Потом что-то устало рассказывает виолончель. А они её не очень слушают. У них своё. Свои однообразно-зудящие мысли. * Соната для флейты, альта и арфы. Interlude. Roger Bourdin, флейта; Colette Lequien, альт; Annie Challan, арфа. Три голоса, три существа. Они говорят о чем-то, то печально, то весело, перебивая друг друга… Их разговор… Это так понятно. Хотя их язык и странен. * Impression. Заиграли Дебюсси, и будто музыка заговорила на совсем понятном языке. В сравнении с пыльной, душной классикой показалось, что Дебюсси зазвучал так ярко, свежо, будто мы вдруг оказались не в стенах филармонического зала, а на воздухе, под открытым небом, летним южным вечером, да еще, может быть, при «лунном свете». Такое, сиюминутное конечно, впечатление накрывает нас, и мы готовы, возроптав на классику, воскликнуть: «К черту запертость в прошлых, пусть даже самых наигармоничнейших эпохах! Вот же она - наша музыка!» Будто те импрессионистические облака Дебюсси только еще сейчас проплывают над нашими головами, гонимые «ветром на равнине».
Внутри музыки. Как они расположились внутри этой музыки. Среда обитания. Что-то вроде аквариума. Они внутри музыки. Деревянные духовые, смычковые, ударные, медные. Разный народец.
Несомненное. Музыку, несомненное в музыке, нельзя оглупить. Именно потому, что это несомненное. Оно не принадлежит человеку. Это то, что не смешивается с обыденностью человека, не имеет с ней ничего общего. Удивительно, как это могло быть создано двуногим земным существом! «Всё, что угодно, но только не музыка!»
«Подслушать у музыки что-то…». * Музыка. Присвоение себе ощущений этого мира, вернее, этих миров. Кажется, что мир той или этой музыкальной пьесы - это и есть тот книжный мир, в котором жил во время писаний. Это очень отчетливое, имеющее реальные психические последствия явление. Переживание. То ли музыкальное, то ли книжное. * Включена музыка. Поехали. Работа. Совершенства музыки отражаются в несовершенстве текстов. И кажется, что всё ещё возможно, что всё ещё впереди. Всё ещё можно исправить. И это пойдет в дело... Разбежишься с горы и... полетишь, расправив крылья. * Пока музыка звучит, всё кажется в порядке. Кажется, что это твоё творческое настроение. А не чужое. * Музыкальные впечатления. Входят ли они в текст? Отражаются ли на нем? Монументальность, значительность, мрачноюморная серьёзность квартетов Шостаковича? * Стихи, дающие настроение. Как музыка. Смотришь на мир из музыки или из стихов. И мир кажется другим. И таким он больше нравится. Думаешь, что если всё зависит от твоего взгляда на него, от твоего ощущения и понимания его, то лучше ощущать и понимать его таким вот образом, а не как-то по-другому. Поэтому читаешь это, слушаешь это, и не читаешь то, и не слушаешь другое. Всё так понятно. Но потом начинается путаница. * Второй квартет Шостаковича. Квартетное мужество. Камертон. Может быть, только на определенный кусок текста. Может быть на 90% текста. «Это преобладает, преобладает. Бывают и другие настроения. Но это главное, это главное».
Вариации на тему… Вариации Бетховена на тему из «Волшебной флейты» Моцарта. Вот где мог Пушкин услышать своего трагического Моцарта. Драматургия «Моцарта и Сальери» - в этих вариациях. Это взгляд мрачного, тяжеловесного Бетховена на «солнечного» Моцарта. Песенка Папагено в сумрачном, гротесковом колорите. Наверное, это не только «переживание» ранней смерти гения, его трагической судьбы. Пушкин-то увидел не только это. В фойе Малого зала филармонии под изображением Пушкина написано, что он постоянно посещал концерты, проводившиеся в доме Энгельгардта. Бетховен. Леонора N 3. Звучит свежо, как весенний грозовой дождь. Маленькая симфоническая буря. Зуппе. Зуппе, «Легкая кавалерия». Смесь Вагнера, Вебера, Россини, Бетховена, Брамса-Листа (венгерские мотивы). Всё это под опереточным соусом.
Моцарт. * Медленная вторая часть 38 симфонии Моцарта. Раскладывание по полочкам. Не торопясь, аккуратно, как приведение в порядок мыслей, чувств, оценок событий... * Он будто хочет нам что-то сказать на том языке, который только и может пройти через время в будущее. Просочиться сущностью, а не просто словесной или изобразительной тенью.
Равель. Музыка говорила о том, что всё пройдет, о том, что всё будет хорошо. Где Равель отыскал такой мир, как в «Дафнисе и Хлое»?
Современная музыка. Жёсткость. Необходимость жёсткости. Это кажется спасением. Иначе эта мука неопределенности никогда не кончится. Остается выяснить только, что такое жёсткость? Наверное, это распространенная ситуация. Выбор. Выбирают. Для вещи этот выбор ничего не значит. Но к этому приплетается обычно «вкус», ещё что-то. Может быть вся современная музыка - результат такого вот выбора. «Вкус», диктуемый желанием быть не банальным, вынуждает. Та же ситуация безбрежности: звуков, смыслов, слов, ощущений... И нужно выбирать. Мелодрама и мелодичность - это банально. И всё это от бессилия. Музыка, пытается передать всё сразу, ей не хочется быть банальной. Современная музыка - попытка формул. До этого музыка моделировала жизнь, она разворачивалась, как и жизнь, была то умиротворяющей, то тоскливой. Трехчастная или четырехчастная модель жизни. А сейчас всё накладывается одно на другое. Эмпирические формулы. Может быть, они и правы. Жизнь такова. У самых талантливых эти формулы можно оценить. Шнитке, Губайдуллина... Иногда хочется завыть от этой невыразимой тоски. Будто, действительно, на берегу океана звуков и смыслов. И ничего не можешь. Подавлен охватившими тебя чувствами отчаяния, бессилия, сломленности перед лицом этой безбрежности. Завыл - вот тебе и современная музыка.
Прокофьев. * Это как ни с того ни с сего начать слушать Прокофьева... Не потому, что это очень сложно. Прокофьев не самый неудобослушаемый композитор, есть покруче его. Дело не в нём. Дело в том мире, в который так запросто не войдешь. Это не на концерт в Юсуповский дворец сходить по профсоюзным билетам. Это не проблема организации культурного досуга. В этом мире надо жить. В нем надо привыкнуть жить. * Прокофьев – свежесть, новизна… С иголочки. Будто всё в музыке заново. Свойство новизны и свежести. Неувядаемая свежесть. Незапыляемая. Чистые свежие краски широкими сильными мазками.
Воспитание. Музыка. Для воспитания. Для того чтобы и душа выросла, а не только тело. Для духовной поддержки. Это как бы служебная роль музыки. Воспитывание и поддержка – всю жизнь. Это прописные истины. Воспитаешься, поддерживаешься... И вот уже всё кончилось. Пришли «новаторы». Они ничего такого за музыкой не признают. Никаких прописных истин! Они не помнят, что всё «развитие» должно оставаться в рамках этой -«служебной» - заданности искусства. И слушатель, если такой находится, чувствует себя потерянным, брошенным на произвол судьбы.
Тратить время. Музыка. У них нет на неё времени. Такое простое объяснение. На неё, действительно, надо тратить время. Надо иметь привычку тратить на неё время. Видеть в этом какой-то смысл. И много ещё чего. А жизнь идет!
Фольклор. * Сулак. И другие... Нет, пожалуй, в этой ограниченной местности только он - этот фольклорный певец… Таких здесь больше нет. И пока не предвидится. Его боготворила публика. У каждого человека, как у бусинки, есть дырочка. Вот он нанизывал их всех на одну ниточку. Не было ни одного, кого бы миновала эта участь. Он втягивал их всех в свое необъяснимое словами пение. Они были прикованы к нему. И он прикован к ним. В нём есть что-то от этой толпы обожателей и одновременно то, что вне неё, неуязвимое, воспарившее, выше по духу, то, до чего никому не добраться. Музыка здесь ни при чём - ни слова, ни музыка. Что-то вековое. Воспроизведение чего-то общего всему роду человеческому. Богом данного. Может быть, еще Адаму. Вековечное. Но, конечно, местного разлива. Теперь его уже давно нет на свете. В одной его песне есть слова: «Ашай вяца омулуй… якэ есте, якэ нуй». Что-то вроде: «Такова жизнь человека... вот он есть, а вот его уже нет». * Великие. Дозорцев спросил когда-то: «Были ли великие люди из ваших мест?» – «Биешу…» – «Нет, не такие». – «Других не было. Ни Коперника, ни Эйнштейна... Сулак! Вот! Великий исполнитель фольклорной музыки». Действительно, вся творческая энергия народа уходила в музыку. * Bulgarian Folk Dances. То же и с румынами, испанцами, португальцами, балканцами и прочими. Они умеют жить внутри своих стран – коробочек, музыкальных шкатулок... Жизнь одним ладом, одними фольклорными мотивами. Может быть, им вообще не нужен внешний мир. Только бы до них не докапывались. В этом разница с Россией. Которая открыта всем ветрам. И не может сосредоточиться до такой степени, чтобы ее мир сжался в что-то обозримое, ощущаемое одним экстазным порывом. Иногда только. Ансамбль "ТриголОс" (Пермь). «У милого за двором стоит озеро воды Лён мой лён, лён мой зеленой Стоит озеро воды с берегами те ровно Лён мой лён, лён мой зеленой С берегами те ровно молодец коня поил Лён мой лён, лён мой зеленой Молодец коня поил, коня вороного Лён мой лён, лён мой зеленой Коня вороного, рудой кованого Лён мой лён, лён мой зеленой Ещё конь воду не пьёт, копытечком землю бьёт Лён мой лён, лён мой зеленой Копытечком землю бьёт, молодца горе берёт Лён мой лён, лён мой зеленой Молодца горе берёт как бы пашенку вспахать Лён мой лён, лён мой зеленой Как бы пашенку вспахать, чисто поле взборонить Лён мой лён, лён мой зеленой Чисто поле взбороить принасеять бы ленку Лён мой лён, лён мой зеленой Принасеять бы ленку в край дорожки, в край тынку Лён мой лён, лён мой зеленой В край дорожки, в край тынку, в край зелёного лужку Лён мой лён, лён мой зеленой Как по этому лужку три дорожки пролегли Лён мой лён, лён мой зеленой Три дорожки пролегли, три молодца пробегли Лён мой лён, лён мой зеленой Три молодца пробегли, за собой девок вели Лён мой лён, лён мой зеленой Девка-де речи говорит как Ивана полюбить Лён мой лён, лён мой зеленой Как Ивана полюбить, Иван баско говорит Лён мой лён, лён мой зеленой Тихона-то полюбить, Тихон тихо говорит Лён мой лён, лён мой зеленой Винокура полюбить, Винокур вино курит Лён мой лён, лён мой зеленой Винокур вино курит, он до пьяну напоит Лён мой лён, лён мой зеленой ». А ведь всё это существовало веками, пелось, помнилось, где-то пережидало войны, голод, несчастья... Жило в народе, кем-то сохранялось, сберегалось... И во времена Чехова, Толстого, Бунина, Горького конечно, тоже. Почему все это не замечалось беллетристами, писавших только о дикости, убогости, беспросветности крестьян и простонародной жизни! Слушаешь, и будто только сию минуту начинаешь понимать эти простые вещи, и совсем другой образ русской жизни представляется.
Стрельченко. Народная песня. Новгородская область. Старинная, свадебная. Это как сказочный ковер. Царевны-лягушки. Так здесь все символично, отчетливо ярко и просто, условно и реально. Поэзия народной песни.
Глубины. Есть такие глубины народной музыки, куда редко кто добирается. Сверху плещется море более-менее известного, обиходного. Но душа этой музыки так спрятана, что открывается только самым преданным, самым самозабвенным. Они должны как монахи быть погруженными в эту почти религиозную стихию. Возможно ли передать это знание другим? Опыт скорее негативный. Скорее всего это невозможно. Этот религиозный опыт... На это нужно решиться.
Сю-сю. Прочувствованные песенки на английском языке. Откуда вдруг возник в последнее время этот привкус мерзкой фальши? И местное творчество - «восточно-европейское», без разницы на каком языке и наречии - фольклорное сю-сю! Точно такое же тоскливое, тошнотворное чувство! С чего бы так? Были одни идеи, одна власть, теперь все другое, а у них те же сладкие голосочки, те же интонации. Эта готовность фольклора жить с кем угодно, под кем угодно кажется мерзкой. Ему все равно, на какой почве произрастать! А тут время пришло... время непримиримости. Противостояние в самых главных в этой земной жизни вещах! И вот, оказывается, кто-то хочет спрятаться в фольклор и пережить в нем трудные времена! В этом трудно разбираться по уму. А тошнит реально.
Берлиоз. «Осуждение Фауста». Церковный детский хор - фон для скачущей дьявольской, беспокойной музыки. Будто они, эти силы, Божественные и сатанинские, действуют в этом мире заодно, с полномочиями от одного Хозяина.
Паваротти. Музыкой можно оправдать все. Оперные арии поет Паваротти. Верди, Пуччини. Бог знает, какие немыслимые сюжеты, герои, тексты... И что? Музыка наполняет всё это своим величием, своей несомненностью. Тяжеловес-тенор поднимает в рывке штангу высокой ноты, что-то делается с его лицом, в нём появляется печать подлинной эмоции, которой сочувствуешь, какое бы содержание ни стояло за этой подавляющей музыкальной и исполнительской убедительностью.
Микеланджели. Дебюсси. «Шаги на снегу». На последнем концерте. Торжественное окончание «концертной деятельности» Артуро Бенедетти Микеланджели. Как «шаги в тишину». Его семидесятилетняя жизнь, рассказанная диктором так вот - в несколько минут, в десяток предложений, представлялась катастрофически, вопиюще краткой. Жизнь, о которой внешним образом и нечего рассказывать. Учился, выступал и умер. Тем более, что жизнь была разделена войной на две части. Вот тут она началась и почти сразу кончилась. И в ней ничего нет. Кроме каких-то исполненных им произведений. У простых смертных ещё проще и ужасней. Череда начинаний, которые обрываются едва начавшись. Зрелище жизни, схваченное одним таким взглядом, походит на план вокзала со множеством путей, начинающихся у перрона. Самое начало долгого пути. И этот путь только тут на вокзале, в толпе, кажется, что куда-то ведёт. Поезда торжественно провожают, играет оркестр, родственники плачут и машут платочками. А на поезде вместо обещанных дальних стран можно доехать до ближайшей платформы. Боровая, Броневая, Лигово. И всё. На это и хватает семидесяти лет. На прогулку, на предвкушение. Рельсы кончаются и говорят, что пора выходить». \Темы\
Мексика. Фильм Эйзенштейна «Мексика». Плывущие по реке в лодках влюбленные пары. Поцелуи, улыбки, какие-то фразы... На фоне музыки. Что-то времен Баха. Но не Бах. Мелодично, значительно, слишком серьёзно для зрелища целующихся пар. И это невинное зрелище обретает что-то от значительности музыки. Поцелуям и улыбкам придается космическая, философская глубина. Нас отсылают от простоты зрелища в несомненную сложность и значительность прошлого этих молодых людей и в трагическое, как и всё земное существование, будущее. Потом - казнь. Затаптывание лошадями. Не тех, из лодок, но всё же. Такое кино.
Мелодия. «Одна мелодия из французского фильма. Холодок по спине. Может быть, от её джазовых, холодных интонаций. Непонятно что такое. Утешила бы такая музыка? Нет, наверное. Да и никакая. «Жаль музыки». А те, кто обходятся без музыки. Что им было бы жаль? Знакомый вопрос во время медленной части какого-то фортепьянного концерта: «Умер кто-нибудь?» В этой французской музыке ещё что-то есть. Будто давно знакомое. Дождливый летний день. Один дома. Всё ещё в самом начале. В одном городе». \
Скрябин. Прелюдии Скрябина. Софроницкий. Не скажешь, что это русская музыка. И не начало века. Она кажется современной: это сейчас музыка потеряла национальность. Её мог бы сочинить Дмитрий Иванович Егоров. В своем Заволжском углу. Это для него остановилось время в музыкальном языке. Как для переписчиков книг в старообрядческих поселениях. Эта музыка соотносится только с той музыкальной историей, которая была прожита до того, как произошла канонизация, замораживание музыкального языка.
Яначек. Соната для скрипки и фортепиано. О нём мало говорят. Чистое золото музыки. Хочется, хочется противопоставить скромного и великолепного Яначека «всяким там»… Впрочем, ругнуться не удается. Автору музыки это бы не понравилось. И наверное повредило бы впечатлению. От скромного полновесного золота музыки. Музыка про Снеговика. Слышна была музыка про Снеговика, который нёс письмо от Нового Года по страшному лесу и на него вдруг хотят напасть волк и злая лиса.
Шопен. Шопен. Он очень старался. Музыкальные мольбы. Казалось бы, чего же ещё! Чего больше! Но не умолил.
Имена. Бах - философского рода созерцание, человеческая мощь, умение держать удар. Погруженность в созерцание, «подключенность» к космосу, к Божественному. Моцарт - уязвленность, боль, прорывы к мужеству и опять уход в боль и страх. Бетховен - упорство, бешенство взамен баховской мощи, порыв, отрешенность, безрассудность. Шопен – вымаливание. Чайковский - излияние, жалобы, иногда чередующиеся бодростью. Рахманинов - лирическое созерцание, незащищенность, так как и не стоит защищаться. Шостакович - собранность, не жесткость, а готовность устоять. Не противостоять, а только устоять. Прокофьев - сплошная непроницаемая стена, дающая ощущение неуязвимости.
Рахманинов. * Симфония №2, начало. Будто занавес поднимается. Занавес в тот мир... Как в сказке про Буратино. Волшебный, светлый, небывалый мир. Из сумрака каморки папы Карло, с бестолковых улиц с карабасовскими халтурными развлечениями, из мира забот, от луковицы на обед и шапочки из носка... Вредная, назидательная Мальвина, вечно заплаканный Пьеро, внушающий отвращение Пиявкин, злокозненные бомжи Алиса и Базилио... Достаточно реалистично нарисованный мир. Из которого хочется непременно сбежать. В тот мир, с простором земли, с голубыми небесами, в яркокрасочный мир, который открывается за поднятым занавесом. * Пьесы для двух фортепиано. Как в колыбели качает. Время остановилось. В начале 20 века. * Francheska da Rimini, Ariozo Francheski (V. Firsova). Будто заглядываешь в прекрасный мир. Только заглядываешь. И тишина после музыки обрывает впечатление солнечного яркого мира. Оперы, которые не дописал, которые не написал Рахманинов. Они как не рожденные дети. Какие могли быть чудесные дети! * Начало 20 века. Россия до 1914 года. До всего еще. И там жил Рахманинов. Еще кто-то, конечно, жил, но все равно этот мир освящен музыкой Рахманинова. И это не просто музыка, это такое отношение к миру. Приемлемое. А какое отношение к миру – таков и мир.
«Всенощное бдение». * Есть волшебной души музыка: «Всенощное...» Музыка все покрывает. Если человек на такое способен! Не понять, из какого состояния это могло быть написано. И как после этого опять начинать жить. * Ему было все равно, «какое... тысячелетье на дворе». Откуда такое уверенное знание? Неколебимое. Все ищешь секреты. Чужие. * Такое простодушие. Смирение. Средоточие православия. Детскость. «Ангел же к ним рече глаголя…» * «Всенощная» - это тоже в какой-то мере предмет веры. Только здесь веришь С.В.Р. Веришь его вере, которую он вложил в эту музыку.
Вагнер. У Пруста упоминается Вагнера, который «не шум, а…». Может быть, он был необходимой ступенькой к будущей какофонически раскованной музыке? Предтеча. Ему как-то сразу нашлось место. Как некому прото-муз-авангардисту. Так нам кажется понятней и правдоподобней теория происхождения человека от обезьяны благодаря помещению на эволюционную лестницу между нами и обезьянами каких-нибудь неандертальцев или питекантропов, ещё не вполне людей, но уже и не обезьян. До нас донеслось «живое» отношение к Вагнеру из времени рубежа веков. Тогда существовали ещё «вагнерианки».
Исполнение. Исполнение фразы. На клавиатуре PC. Перед глазами ещё Рихтер из ТВ-фильма. Его руки. Фразу, действительно, надо исполнить. Не в фортепианном смысле, конечно, а в смысловом, литературном. Её надо нащупать. В потемках души.
Озвучивание мира. Она не знает, что я вижу её в «озвученном» виде. Она просто идёт по дорожке вокруг клумбы и катит перед собой коляску. А в наушниках - тревожная современная музыка. Музыкальный детектив. Что-то для ударных и духовых. Ксилофон, колокола, литавры, барабаны разных сортов, треугольник. И флейта - пронзительное, жалобное звучание. И Она уже не такая, как на самом деле, - в гомоне воскресного дня с лаем собак, криками детей, с карканьем ворон и пеньем остальных птиц, с отдаленным шумом машин... Композитор Такемицу, если не послышалось.
Энеску. Рапсодии и поэмы. Серьёзность. Серьёзная, «настоящая» интерпретация реальности. И без него она видится несерьёзной, липовой, надувательской, скотской, а не человечески значимой. У него она видится и слышится такой, какая она есть на самом деле. Просто большинство этого не знает. Брамс. * Музыкальная формула жизни. Волны ощущений от её проживания. Такое, оказывается, возможно. И такое приходит в голову. Волны музыки - волны ощущения счастья. На мгновение. И откат волны. Падаешь. Но оно было. Это мгновение. * Скрипичный концерт… Такое написал, и всё равно смерть его забрала. * Симфония №1. В характере музыки, в её поступи, в тяжелом ее накатывании есть то, что чувствуешь и сейчас. В музыке некоторое сомнение, невыясненность, осторожное и тревожное всматривание в мир, в котором мы переживаем свои внутренние состояния. Нет той классической ясности - и тревоги и радостного переживания мира - которые есть у Бетховена. При всём преклонении перед классикой, у тех, кто в данный момент находится рядом с Брамсом, не может не возникнуть мысли, что старик Бетховен не всё видел и не всё понимал, что мир сложнее и таинственней, чем он представлялся ему, что этот мир можно задавить своей мощью, побороть, заглушить своей музыкой, но это как бы и не нужно, может быть, делать. * А это совсем другой Брамс. Лето, запах сирени в вазе… Брамс рассказывает свою обстоятельную романтическую историю из 19 века.
Бах. * Фортепьянный концерт ре минор. С этим прошла жизнь. Беспечно прошла жизнь. Прошла беспечная жизнь. Музыка наполняет пустоту прошлого. Как воздух наполняет воздушный шар. Наполняется пустая оболочка прошлого. Музыка возвращает прошлому объем, форму, цвет, ощутимость, весомость. * Когда кто попало играет Баха, кажется, что они поминутно ошибаются: неровный, запутанный ритм, бессмысленно взятые ноты… У Баха ищут какой-то лирики или что-то под старину. * Усталая музыка Баха. «Усталое понимание». * «Страсти...» И по Матфею, и по Иоанну. Мощь. Никем еще не превзойденная. Вот чему бы должен завидовать Сальери. Душевной мощи, масштабам души, вмещающей космос, железному характеру... А не какому-то «священному дару» и «бессмертному гению». Которые вообще непонятно, за что ухватить! А тут ясно все: нужно иметь мужество и силу духа противостоять этому миру. * Гидон Кремер. «Признания миражиста». «Сегодня утром я был счастлив начать еще один день с Баха. Существует ли вообще нечто более целебное, чем эти звуки? ... Обращение к Вечности было некой внутренней необходимостью». Может быть, все вечное уже создано. Это не значит, что ничего не надо пытаться. Но вспоминать об этом вечном, о том, что это уже есть на свете, нужно почаще.
Тщеславие. Тщеславные настроения ослабляют. Чувствуешь себя маленьким, бесперспективным. Мысли куда-то прячутся. Они пугаются того, что их хотят выставить на всеобщее обозрение. Откуда это всё узнаешь? Из квартетов Д.Д.Ш. Музыка вытесняет всё ненужное для работы. Уже просто боишься не успеть. Надо работать, как работает эта музыка. Поспевать за музыкой.
Свиридов. «Зимняя дорога» Свиридова. Как чудо. Золотая иголка, спица, что пронизывает век. До самого Пушкина.
Стадлер. Чайковский. «Размышление» и «Вальс-скерцо». Хорошо, что он спокойно играет. Нет салонной страстности, нет сентиментальности. Прозрачный, обжигающий холодком воздух. Чистота, сдержанность. Не теряется и единая нота. Кто-то где-то уже говорил, что Чайковского нельзя играть сентиментально.
Звуковая часть. * Музыка возвращает прошлое. И не фигурально, а физически. Физически, реально возвращает ту часть прошлого, за которую она «отвечает» - «звуковую часть» прошлого. Не всё прошлое. Только часть. Но и это так хорошо. * Лолита Торес. Будто все прошлое спрятано внутри этой трехминутной песни. Оно там внутри. Стоит как-то исхитриться и извлечешь это прошлое. * Некой «формулой прошлого» скорее всего так и останутся и «Камерная сюита» Р. Щедрина, и «Овод» Д.Д.Ш., и все остальное с той запиленной до невозможности пластинки ансамбля скрипачей Большого театра Юлия Реентовича. Самое раннее. Что это? Никто этого понять не в состоянии. Как это возможно? Объяснить научно - можно, а понять нельзя.
Родион Щедрин. «Анна Каренина». Музыка говорит о том, что все слова напрасны, все слова истрепаны, потеряли смысл. Сознание рассыпано, слова не складываются в что-то разумное. Будто музыка забежала куда-то очень далеко вперед, обогнав всех. И вот она накрыла собой всё и вся. Всех с их жалкими утешениями. Может быть, это не специально музыка, а музыкальная передача состояния Анны.
Рихтер. * Можно попробовать усвоить манеру разговора Рихтера. Из книги Борисова. Дурашливый, кокетливый, шутовской разговор. «Внедряющий» свои, высшие, истины в такой юморной манере. Потому что публика, конечно, не готова к этим истинам. В любом виде. Это истины углублённого, «аборигентского» понимания. Понимания своей «внутренней Австралии» – того дела, которым занят круглосуточно. * Не понять! Рихтеровские живописные реминисценции, ассоциации... Может быть они глубже, чем у простой публики. Усложненность. Это не понять. Это не проверить. Это недоступно. Для этого нужно быть Рихтером. Его мир сложней, прихотливей, специфичней. Резвящийся гений. И мы. * Рихтер в фильме Монсенжона. В нем совсем нет обычной стариковской схоластики. Мир, в котором он живет, до отказа наполнен встречами, совместными проектами, дружескими пересечениями и переплетениями. С такими же по духу как он сам. Его музыкальная работа и эти люди, разных профессий, разных возрастов, наверное, позволили ему до самого конца сохранять присутствие духа. Так хочется думать. Глядишь на его игру. «Революционный» этюд, потом соната Прокофьева... Вот где жуткая несправедливость этого мира! Все его накопленное десятилетиями мастерство! Это все исчезнет вместе с ним! Равно как его мысли, его мнения, его отношение к этой жизни, его понимание мира и музыки... Вот где жуть! Эти руки, безошибочно извлекающие звуки из фортепиано. Эта безукоризненная изощренность! Этот дух! Куда все это уходит! * Рихтер 50-е годы. Первый концерт Чайковского. Запись 1959 года. Молодой напор. Середина жизни. И именно в этой вещи. Она сама по себе, да тут еще и полнозвучие зрелого, яростного, азартного, всесильного таланта. Сколько ему? Сорок четыре! Пик молодости, энергии, жизненного и профессионального азарта! * F. Schubert / Sonata No. 21 in B flat major. Его осторожная игра, будто он что-то объясняет, доходчиво по порядку, с повторами, дает прислушаться, оценить, пройтись шаг за шагом по всей пьесе, с ее замираниями, чеканными аккордами, неторопливыми пассажами, отдельными нотами, когда мысль будто останавливается раздумье, ожидая то ли счастливого продолжения, то ли чего-то тревожного или элегичного... Это все дает ощущение основательности, разумности, небезнадежности всего остального в этом мире. Дает минуты такого ощущения жизни.
Воспоминание о музыке. Может быть, это не сама музыка, а только идея музыки. Что-то попроще, помелодичней, ближе к обслуживанию обихода, песенный фольклор и т.д. – это часть самой жизни. А тут - воспоминание о жизни. Мы приходим в концерт и вспоминаем. Может быть, те же песни. Это для тех, кто не живет сегодняшним днем. Этюда. Концерт. Одухотворенные лица девушек и старушек. 24 этюда Шопена. Каждодневное трудное разнообразие жизни. Он должен заниматься собой - своими настроениями, состояниями, мыслями о времени… Композитор не может отвлекаться от себя.
Инвенции. Инвенции. Школьная музыка. И начинает казаться, что всё поправимо, «что всё ещё только начинается». Детская легкая грусть. Детская учебная тревога. Как плохая погода летом. Пройдут тучи, высохнут лужи…
Мировая премьера. 10-я Малера с Рудольфом Баршаем. Странные стихи в буклете. Экзальтация стихов, экзальтация вступительного слова лектора, над «русскостью» которого хихикнули сзади сидевшие молодые люди, экзальтация музыки. Поиск экзальтации в себе. Она есть. Её по-шамански вызываешь из тьмы души напряженным шевелением пальцев воздетых в мольбе рук. Вслушивание в косноязычие музыкального языка, созвучного с косноязычием стихов. Заинтересованность во всем этом. Кровная, глубочайшая заинтересованность. И в музыке и в слове. Старых, седых людей. Она проверяется на Малере. Это очень трудно. Будничная публика. Как всегда и который раз. Малер, Баршай, лектор, все «заинтересованные»… Конечно, они и это переживут и перетерпят. Главное это иметь. И это уже есть.
Последний этюд. «Пошлый аккорд» в последнем, «революционном», этюде.
Музыкальные прописи. Настраивают инструменты, разогревают пальцы, опробывают мундштуки, проверяют беглость. Не угадать ни за что, что они будут сейчас исполнять. В программе Глинка, Мусоргский и Римский-Корсаков. А у них слышится почему-то Чайковский. Третья часть второй симфонии. Может быть, это музыкальные прописи, музыкальный код ко всей русской музыке? Малер и Фишер-Дискау. Они утешают. Своим окончательным мужеством. Искусство учит мужеству. Ты стоишь перед ужасом мира. Он музыкально оформлен. И тебе легче от этого. Кроме того, ты не один теперь. Компания подобралась.
Увертюра. Увертюра. И хоть бы не начиналось действие. Все эти козни, перипетии, усложненности… Зачем? Зачем всё остальное в довесок к музыке?
«Браво!» Она осталась хлопать и кричать «браво», а её красавчик-муж и навсегда разочарованная, недоумевающая дочь сразу стали медленно двигаться в направлении гардероба. Не понять, чего они ждали от Бартока? Что они могут ждать от Бартока? Или от Стравинского? Такие вещи нужны только «по делу».
Дипломанты. Кашимото кланяется с «японской» фиксированной задержкой в согнутом положении… Первая скрипка похлопывает смычком по пюпитру во время оваций и раскланиваний. В этом есть что-то уязвленное, оскорбленное, вынужденное. В его сдержанном постукивании. Он – сержантский состав – должен быть почтительным с офицером, пусть и молодым, только что выпущенным лейтенантом. Выскочкой. Надо усмирять свою гордыню. Они все здесь примерно то же ощущают. Будто у них не такие же скрипки, не такие же смычки, будто они нот не знают и не могут, если захотят, сыграть этот несчастный концерт Брамса. Народ опытный, проверенный, бывалый. Некоторые из них уже и «заслуженные», лауреаты или дипломанты.
«Пережитая» музыка. Уже «пережитая» музыка. Она пережита в писаниях. Милая, уже как бы «использованная» единожды музыка. Можно ли в неё войти дважды? Может быть, нужна уже другая музыка? Или она бесконечна и может вмещать в себя ещё и ещё? Квартеты. Бетховен. Школа, классика, порядок, осмысленность, умеренность, соразмерность, гармоничность, здоровье, красота, свет, чуть ли ни самое начало… Ни одна краска ещё не потускнела, ни одной морщинки на лице. Уверенность лета. Полнозвучие, щедрое цветение, безоглядность, открытость, уверенность… Шостакович. Кв. №3. Для квартетов Шостаковича нужен режиссер. Чтобы строить драматургию. Это драма. Впечатление дробности, расчлененности, даже внутри частей.
Два трио. * Еврейские песни. Трио. У себя дома в этой музыке. Как сладко зажмурился скрипач, как влажно в причмоке блеснули его губы… Какой-то Миша в черном котелке и жилетке. «… распухли веки у…Ревекки…» * Три бабы у метро на Сенной в три голоса поют русские и украинские песни. У той, что посередине, пронзительный высокий голос в русском стиле. Круглое симпатичное лицо, белые зубы. Две другие с низкими голосами. У одной почти и голоса нет, только экспрессия… Песни или совсем незнакомые или очень известные, застольные. (Ты сказала у вивторок…», «Ой, мороз-мороз…») Левый глаз предательски истекал слезами. Какая-то потерянная, за сорок, женщина тоже плакала, прикрывая лицо рукой. Два раза бросала деньги. 25 и 50. Почему так действует? Стиль исполнения – 40-х, 50-х. Хор Пятницкого. Толпились больше пьяницы обоего пола и старухи со стариками. Было хорошо. Безгласный народ. Будто прорезывался у него голос. Его душа. Как это ни высокопарно звучит.
Попсовик. Поскребешь попсовика – обязательно откопаешь что-то культурное: Лунную сонату, сороковую симфонию, танец с саблями…
Классика. * Отличие классики от всего прочего – отсутствие банальных поворотов, банальных рисунков в мелодиях. Возьмешь одну неправильную ноту – и очутишься на эстраде. Классическая мелодия будто балансирует, постоянно рискуя впасть в банальность, безвкусицу, примитивизм. Классика – это ритуал, единая линия развития, родословная, как у породистых собак или у аристократов. * Музыка плескалась как вода из крана. Ровнотекучая классика. Журчание, ровное, убаюкивающее. И всплески иногда.
Шнитке. * Концерт для скрипки с оркестром. Г. Кремер. Большегубый, с лысиной до середины головы и с торчащими по-клоунски по бокам волосами, в очках. Тонкие, ничего кроме смычка, не державшие никогда руки. Черные волосы видны на заголяющемся запястье. Тяжелая работа – допилить без передыху этот концерт. Он корчится перед пюпитром, лоб его блестит, вьются порванные волоски на смычке. А дирижер… Ему нет ещё и тридцати. Красивое, как у опереточного молодого графа, лицо. Ни на грамм демонизма музыки. Полуулыбается, находя что-то забавное во всем этом. И тут же страдающее лицо скрипача. Он морщится будто от собственноручно извлекаемых из скрипки диссонансов. * «Сюита в старинном стиле». Скепсис. Замок из песка. Всё, в начале гармоничное, как бы трескается, рассыпается на глазах. Видимость, декорация. Параджановские блестки. Тени прошлого. Прошлое с налетом пошлости современности. Нет, никто никого не обманывает. Это даже не фокус. Он не пытается обмануть. Это, действительно, тень былой гармонии. «Наказание за такую музыку? Надо подумать». * Надо просто знать, что это - музыка, и тогда всё будет в порядке. С восприятием Шнитке. * «Хитрый Шнитке. Музыка для кино вполне себе традиционная. Кулинарная. Но сам для себя готовит что-то неудобоваримое».
Сильвестров. Разъяли музыку как труп. Буквально. 4-я симфония Сильверстова. Только одно от человека – тяжелое дыхание. В деревне. «Страсти по Матфею» деревенской ночью среди мешков с комбикормом и пучков проса. Не равнодушная, не нейтральная музыка. Тенденциозная музыка. Кажется, что она в данном случае говорит именно об этом сверчково-звездном мире. О мире под этими крышами, под которыми спят обремененные страстями люди. Несчастные, затюканные люди, конфликтующие по ничтожным с точки зрения космоса поводам. В «Страстях по Матфею» то же самое. Слова, жалобы, уверенность в своей правоте, свои маленькие правды, непримиримость. Эта музыка способна описать всё. И низкое и высокое. Сверхсложное и простое до вульгарности… Просо. Из него создадут веник… Почти пещёрная жизнь. Веник - подметать пещеру.
Итальянская опера. Мир итальянского оперного пения. В нем можно с удовольствием провести всю жизнь. По сказке. С современной музыкой дела обстоят так же, как с новым платьем короля.
Юрий Иванович. «Юрий Иванович? Ведь вы Юрий Иванович? Давайте узнаем друг друга. Хорошо вас загримировали. И говорите вы не своим голосом. Как вам понравились Половецкие пляски Римского-Корсакова? Ну не надо, не надо, Юрий Иванович… Вы будто роль играете. Вам бы во МХАТе служить…» Сумасшедшая старуха. Пристала. Уже дважды принимают за какого-то неизвестного Ю.И. Здесь почти нет случайных людей. Сорок плюс-минус десять человек. Костяк среды. Несущая конструкция. Все остальные – более или менее случайные здесь. Но вот N. регулярно, третий год, слоняется по воскресеньям в этих коридорах, курит с оркестрантами, слушает их разговоры. В коридорах, где почти нет случайных людей. Где только «среда», разбавленная детьми… В «среде» надо что-то значить. Быть неким элементом этой несущей конструкции, быть завязанным с другими элементами. Надо быть незаменимым. Для этого надо принимать правила игры среды, что-то знать, что-то уметь… Поэтому так неловко чувствует себя N., который не Ю.И. Ему неловко, потому что он затесался в «среду», не имея на это полного римского права.
Пианист. Он играет Листа. Потом будет Шуман, Бетховен… Он живет в этом мире. Все остальное – только для того, чтобы иметь возможность жить в этом мире. Так просто. Наверное многие не подозревают о том, что можно жить в том мире.
В конце времен. Зачтется музыка, а не что-то другое, вроде «Дон Кихота». Нигде, кроме музыки, нет смирения такого, какое бывает в музыке. Разговоры, умничанье, всезнайство… только приведут к раздражению. Музыка – это то, чего Бог не может. Или если может, то не так. Уважение автора к другому автору. Чайковский. * Сюита. Как выдох. И как вздох. Мелодический. Elegie: Andantino. Suite No. 3 in G major, Op. 55. Скрипки звучат где-то высоко. Флейты не долетают, но тоже где-то над головой. А кларнет – в кустах. Совершенно отчетливые уровни. А виолончели? Тоже что-то небесное, но темнеё, ниже… Облака? Тучи? Ещё и духовые. Разные, с разными красками. Пейзаж. * Вальс из серенады для струнного оркестра. Душное сухое тепло предновогоднего вечера. Ожидание. Стола, чудес, встречи, будущего… * «Как облегчение - душевный покой пьесы Чайковского «Размышление». Будто приехал на свою маленькую станцию, домой. Это рассказана одна, конкретная история. Нет никакого мирового обобщения. Всё здесь - на этой маленькой пристанционной площади, совершенно пустой, с одноэтажным кирпичным вокзальным зданием, от которого уходит дорога в городок. Маленькая тихая судьба, почти деревенская тишина». \Темы. * Трио Петра Ильича. Рихтер, Каган, Гутман. Никогда ничего такого не сделать! Чеканность, уверенность в каждой ноте, в каждой интонации. Будто Чайковский и все они и впрямь знают, зачем все это. * «Как закончатся все душевные бури, как все на свете забудешь... Будто остались все заботы по ту сторону сна. Будто утро настало. Свежее, новое, небывалое прежде утро. Как домой возвратишься в этот квартетный дом String Quartet No. 1 in D Major, Op. 11. Почему так бывает?»
«Времена года». * Чайковский. «Времена года». Мелодраматическая ткань. Можно подробно рассматривать. Петр Ильич со своими музыкальными мелодраматическими переживаниями. * Вивальди. «Времена года». Не боялся сочинять музыку. Нетронутое музыкальное поле. Целина. Это потом уже надо было проявлять осторожность, чтобы не «сочинить» уже сочиненное.
Фортепьянный Григ. Лирический звон.
Стихия. Не «моменты», сладкие кусочки, вкусности и прочее, а стихия музыки. Как море. И ты плывешь по этому морю. И волны поднимают и опускают тебя. Открываются горизонты. Мелодические повороты вовлекают тебя в новые чувства и мысли. Ты плывешь в просторе, в стихии музыки. Как тут можно говорить о красивых моментах! О макании, что ли, в это? А потом что? В душ с полотенцем на шее? Малер. Кто ж ему – Малеру - поверит?! Кто поверит этому Sturmisch bewegt? Да ни за что! А потом ещё и после Scherzo знаменитое Adagietto. Всё грустно и ужасно, но не так же! Стройными рядами, шеренгами партитуры, с медью и тарелками... Не поверят. Всё как-то у них будет не по Малеру.
Хор. * Духовная музыка. Как шум горения в печи. Ровный, непрерывный, стеной. Мир другого качества. С другой температурой существования. * Церковное пение. Мужской хор. В пустоте вечности звучат голоса. Вот когда не жалко! Вот когда всё принимаешь! * Духовная музыка. То выражение подлинной веры, которому безусловно доверяешь. Разве музыку обманешь!
Голос. Голос. Что это за голос? «Песни странствующего подмастерья». Голос мнет, мнет душу. Как хочет. И хочется, чтобы с душой это делали. Отдаешься этому. Голосу. То ли мать, то ли жена, то ли кто-то незнакомый, недоступный, неподступный… Но имеющий безусловную власть. Голосовую. CHRISTA LUDWIG. меццо-сопрано. Всё равно, какие именно слова в этих песнях. Сама музыка и голос. И только больно оттого, что очень мало имеешь отношения к этой музыке и к этому голосу. Она проходит медленно мимо. Как океанский десятиэтажный лайнер. Вот сейчас мы разминемся, всё стихнет, и опять останешься в звездной тишине посреди бесконечного пугающего, наводящего тоску океана. А лайнер и музыка его пропадут бесследно во тьме.
Оптимизм. Рэп – это какая-никакая, а речевая культура. И «Кино»… Движение в сторону культуры. Да и «металл»… Может быть, это стремление к основательности, мощи, единению… К тому, что в прежние времена давала работа в листопрокатном цехе. Тоже движение куда-то в хорошее.
Улица Шостаковича. Не выдумывать запредельные музыкальные миры. А что? Быть на земле. Шостакович. С улицы. Противостоя ей, но не отвергая напрочь. Даже не переезжая на более тихую улицу. Не затыкая уши. Живя во всем этом. Шостакович, 1 симфония. Своеобразное, сообразное времени раскладывание жизни по полочкам. Упорядочивание.
Шостакович, 4 симфония. * Летняя жара юбилейного года Шостаковича. Филармония. Лондонский оркестр с Гергиевым. Первая и четвертая. Это даже не пятая и седьмая! № 4. Что называется – полотно! Грандиозное. И почти никогда не исполняли! Тот же Мравинский. Он, правда, еще кое-что не стал исполнять. Местами – дикий восторг. «От симфонии осталось мокрое место» - фигурально говоря. То место перед дирижерским пультом, на котором стоял Гергиев, после концерта было мокрым от пота, лившегося с дирижера. * Дирижирует Ростропович. Может быть, это жанровые музыкальные ужасы? В те времена Д.Д. лет тридцать. И, понятно, что все эти ужасы – политического свойства. На другое в таком возрасте не хватает души. Или с Д.Д. по-другому? Слышишь это именно у Ростроповича. Наложилась его история как бы диссидентства. Этот налет либерастии. И еще, может быть, будто отталкиваешься от нарочитых ужасов музыки современного письма. Современного, конечно, по меркам середины ХХ века. А «с точки зрения вечности»? Сомневаешься в вечности музыкальных ужасов под звуки «Страстей по Иоанну». Может быть, Бах - это тот музыкальный, мировоззренческий эталон, которого необходимо придерживаться. В общем-то этой музыкой многое вымериваешь в повседневной жизни. Ориентируешься на нее. Есть музыкальный набор, которого придерживаешься в понимании жизни. И он начинается с Баха. Бах, «Страсти...», ХТК... Ну и без Д.Д. никак не обойтись. Те же его симфонии, в том числе, 4-я, квартеты, Прелюдии и фуги... * Для 1934-36 годов – очень радикально. Это надо было еще услышать мир таким! Конечно, это не могло быть принято тем временем. Еще не кончились энтузиазм, эйфория, подъем, вера, окрыленность... А тут перед тобой открывают мрачные бездны! Да и весь оставшийся ХХ век... Он обмельчал для такой музыки. Ей больше не нашлось соответствия в прошедшем веке, не говоря уже о нынешнем. Это похоже на то, как если приоткрыли на какое-то время адские внутренности подземного мира с бурлящей огнедышащей лавой, грохотом, воем, шипением... Только дали заглянуть, ужаснуться и тут же закрыли. И опять кругом тишина, солнышко греет, листики шелестят, птички поют...
Шостакович, 5 симфония. * В самом начале, на акварельно-петербургском месте, закипели, было, слезы, но температуры не хватило. То ли оркестру, то ли усталому слушателю. Не допекло. И ничего похожего на то, что написано в программке, тоже не услышалось: «Напряженное, подчас до боли мучительное, преодоление-нарастание разрешается ослепительно ярким светом – ликующим ре-мажором преображенной главной темы на фоне непрерывно вдалбливаемого звука «ля» у струнных и деревянных духовых. Но удары «оголенных» литавр в последних тактах симфонии, словно гвозди в крышку гроба, обнажают «двойное дно» финала. За внешним торжеством таится подлинная трагедия, за пресловутым «становлением личности» - смертельное противостояние личности жестокому веку». (Илсиф Райский). Только это было как-то похоже: «смертельное противостояние личности жестокому веку». Жестокий век – это понятно, это так и есть. Но никак не можешь принять «двойное дно»! У ДШ! Это воображение критиков. Это воображение тех, кто в 1937 году хотел услышать хоть какие-то объяснения происходящему. В той же программке: Пастернак: «Подумать только, сказал все, что хотел, и ничего ему за это не было!» * Лекторша на открытии сезона в филармонии рассказывала, осторожно выбирая выражения, банальные вещи о первом исполнении 5 симфонии. Наверное потому, что у нее такая профессия, такое образование. Банальностями наполняют свои музыковедческие лекции, статьи, книги. Надо же чем-то заполнять пустоту. Нет личного отношения к музыке. Перепевы музыковедческих банальностей. Это как если бы глухой пытался рассказывать о мире звуков, слепой – о свете.
Шостакович, 7 симфония. * Может быть, только у Мравинского. Начало «нашествия». Скрипки издают звуки, похожие на плеск воды в военных фляжках. И ещё тихое позвякивание. * Она какая-то особая по музыкальной интонации. Нет той явственно ощущаемой с 4 симфонии чисто шостаковической, ну, может быть, еще петербургской, кромешности. Здесь будто совсем другое отношение к жизни. Будто даже несколько удивленное. И ясность высказывания. Ведь всем было на определенном отрезке времени всё предельно ясно. Несомненно это связано именно с войной. Она всех заставила взглянуть на жизнь, на этот мир по-новому. А «кромешность» потом опять вернулась.
Шостакович, 8 симфония. * Долгая обстоятельная симфония № 8. Медленно вводит в свой мир. Знакомит. Начнется ли драматургия? Начнется. Но какая уж там «война» – из объяснений! Это середина человеческой жизни. Это испуг, напряжение, сумасшествие, лихорадка соображения – что же это все такое? То в чем живешь, что сваливается на человека. Только ответов нет. И не будет. * И это похоже на Мандельштама. Вдрызг. Отвращение. Расплевывание. И когда уже кругом никого не останется - все разбегутся в ужасе - в тишине, из тишины послышатся лирические вздохи. Потому что профессия такая. Поэтическая, вздоховая. * III. Allegro non troppо. Настойчивое, упорное, почти шизофреническое объяснение реальности. Иногда в этом есть потребность. * Что-то гамлетовско-козиновское. И поэтому странно: будто Д.Д. видел нашу жизнь как некий шекспировский балаган. Балаганные и трагедии и комедии.
|
Последнее изменение этой страницы: 2019-03-22; Просмотров: 278; Нарушение авторского права страницы