Школьное литературоведение.

*

Ф.М., Н.В… Навязывание публике своих героев, своего мира… Будто нет и другого мира… Навязывает школьное литературоведение. Принуждение к высокой литературе... А зачем этой, в шубке, придерживающей воротник, чтобы уберечь тонкую изящную шейку, все эти «ужасти» про Башмачкина, про Свидригайлова или про Карамазовых, даже про Безухова? Да ни за что это им не нужно. И не уверит их никто, что они должны как-то поменяться, чтобы быть «на уровне» этих Ф.М.-героев, или каких еще героев.

Зачем это им, благополучным, оптимистичным, правильным, гармоничным, красивым, живущим в ладу со своей совестью, не подверженным Ф.М.-страстям?

*

Литературоведческая разборка. На части. Как агрегат. Открутят образ, промоют в керосине, оботрут ветошью и отложат в сторону. Потом ещё что-то отвертят. Отсоединяемое. По винтику. Ползают под брюхом, все в тавоте, пытаются то там, то тут что-то отодрать…. «Многоуважаемый шкаф…» Любят Гаева и его шкаф. Любят этот шкаф интерпретировать. Делают это без конца. А в школе этим занимаются, используя «Сад» как муляж. У биологички есть муляж человека, а тут литературный муляж. Учебное пособие. Чтобы милым деточкам было понятно, как это делается. Раз и всё. Не больно. На муляже. Уж проехались по «садику» вдоль и поперек. Ничего недосказанного. Бедный Апчехов! Работа у них такая. Откручивать, что плохо висит. Или торчит.

*

«Перекопанные» классики. Живого места не осталось. И не запретишь ведь! Ни школьное, ни профессиональное литературоведение.

Это как если труп завещать науке. Но эти несчастные авторы разве завещали?

*

Будто удивляются, что «образ Онегина» или образ Печорина» не пригождается в реальной жизни. «Вот какие учителя обманщики!»

*

И Грин, и Паустовский стойко стали проходить по разряду детской литературы.

Впрочем, и вся классика тяготеет к детству. Наверное потому, что в школе «проходят».

*

Может быть, это только видимость. Как школьные познания из литературы. На пятерку… Преждевременное, со школьных выпускных экзаменов закрытие проблемы. Того, этого… Чехова, Толстого… От самоуверенности, от жизни в бытовом потоке… И не успевают за жизнь дорасти до этих надоевших авторов. Пройденных, «сдатых». Не успевают стать вровень с ними, вжиться в них, ощутить их живое присутствие во времени.

 

Притвориться.

Притвориться Достоевским. Раньше - в эпоху самого передового учения - Ф.М. считался мракобесом. Но те воды давно отшумели. Теперь это музей, школьная классика. Сейчас и он – «конструктив». На фоне окончательной беспросветности. И притвориться оптимистом даже в той мере, какая была дана Ф.М., и то кажется уже отдохновением души.

 

 

Написанное.

*

О нём думаешь, как о «втором» прошлом. О нём вспоминаешь так же подробно, как о реальном прошлом. То чего у них нет. В этом их не утешить.

*

Вот что-то написал. Будто чиркнул спичкой в темноте. Что-то угадал в самом себе, в своей или чужой жизни…. Будто. И больше не чиркаешь. Не то пожар сделаешь. Нечего тут освещать. Пожаром. Сиди и не чиркай. 

 

 Реализим.

*

Прокофьев. «Ромео и Джульетта». Надо знать, верить, что этот мир существует, чтобы так о нем писать». Может быть, это ответ. Мир авторской фантазии должен где-то существовать – пусть только в воображении автора. Это должен быть именно мир, а не холодные пустые абстракции, как у математиков. Они и сами об этом говорят. Говорят о том, что то, чем они заняты, не поддается воображению. Как ни напрягайся. И соответственно на подобных абстракциях нельзя строить литературу.

*

Реализм. Имитация реальности. Вернее, только определенного ощущения реальности. Суетной, бестолковой, каждодневной, видимой реальности.

*

Заврались. И не одни только фантасты, а и простой брат-«бытовик». Врут напропалую. Искажают своими завиральными фантазиями лицо жизни. Не докопаться до того, что есть на самом деле. Просто так не докопаться, а они ещё и наврут с три короба. Ну, каким словом это назвать?!

*

С появлением ТВ-сериалов, с их книжной и даже более изощренной обстоятельностью и степенью подробности изображения, появились сомнения в необходимости больших, толстых, картинных, подробных, традиционных, как бы «реалистических» романов.

Так в 19 в. живопись не стала соревноваться с фотографией в создании максимальной иллюзии при изображении реальности.

За литературой должно остаться только то, что принадлежит только ей, что за нее никто больше не сделает.

Остается сформулировать – что это такое!

 

 

Кружева.

Чудесно выпиленные истории. Как полочки из-под лобзика для ванной комнаты. Самый мелкий масштаб. Отслеживание самых лобзиковых поворотов. Почти кружева. Одни только кружева. Отсюда недалеко и до кружевной пены.

 

 

Предисловия.

Фабульная белиберда вроде предисловия в роману В.Н. Рукопись найденная под кроватью, на помойке, в поезде, подброшенная в редакцию, забытая в овощном магазине...

 

 

Нетерпение.

Пусто. Хочется сиюминутной наполненности, в то время как «ещё не требует поэта к священной жертве Аполлон».

 

 

Совписовское…

*

Началось с попыток объяснить разных конкретных авторов. Но если писать такое «чисто конкретно», то можно подумать, что это придирки. К бедным старательным авторам. А ведь всё это настолько распространенно! Одна совписовская школа.

*

Совписовское «прозрачное» письмо. Опасно что-то скрывать за словами. Чувства и мыслей героев и автора простые и ясные. А если они сложные, то автор так просто и ясно пишет: «его обуревали сложные, непередаваемые словами чувства», «мысли его путались». Он не мог чувствовать и думать что-нибудь экстравагантное, неслыханное и не узнаваемое и не квалифицируемое в первое же мгновение по прочтении.

*

«Проповедничество». Как бы. Доказательство здоровой, нормальной версии человека. На грани банальности. Стирание пыли с общепринятых, неизменных истин. В этом столько совписовского!

*

Впечатление сытого середнячка, добротного, но банального. Оказывается, надо и этого опасаться. Опасаться неглубины, поверхностности, банальности, общих мест, стилистической несамостоятельности, случайности. Подцепленность, как в случае с дурной, достаточно распространенной болезнью, манеры письма, её искусственность, холодность, «прикинутость». Боязнь сболтнуть «лишнее». Это и есть совписовское.

*

Воспоминания из сытости и довольства о трудных временах.

*

«Совписовское», отличительное: присутствие пафоса - надо, не надо. Такое было понимание роли литературы и искусства.

 

Следствие по делу…

Литературоведение похоже на следствие по делу… Есть свидетельские показания, есть документы, признания и т.д. А автор выкручивается, путает следы, признается, а потом все отрицает, отмалчивается…

А потом его судят. Прокурор-критик изничтожает, адвокат – последователь-поклонник превозносит, замазывает грехи, смягчает противоречия. А сам подсудимый иногда буйно весел, наблюдает всю эту вокруг него пушкиниану и смеется, подзадоривая и врагов, и друзей, веселит публику, издевается над постными судьями-академиками из академий.

 

 

Живая жизнь.

Отвратительно пахнуло живой жизнью. В искусстве это отвратительно. В искусстве это нестерпимо. Есть же какие-то законы литературно-поварского искусства. Ну, не едят такое с нормальной психикой, в нормальном состоянии. Что с этим можно поделать!

 

 

«Легкие платья из ситца…»

- Надо писать романы, рассказы...

- Вы думаете, всё это будет читаться?

- Я думаю – всё это следует писать.

 

 

Из библиотеки.

Несколько часов, проведенных в книжном озере. Не скажешь даже – «море». Озерцо районной библиотеки. Но и то «нахлебался». Берегов и здесь, как в море, не видно. Сколько авторских душ вопиет, умоляет, как те аидовские души, вывести их из царства теней, актуализировать – прочитать, проникнуться их идеями, посочувствовать их мыслям… Это подавляет…

А потом у рынка встречаешь кавказцев, идущих домой, неся в пакетах свою какую-то специфическую снедь, громко о чем-то говорящих друг с другом. Они живут в простом мире. При всей хлопотливости их жизнь достаточно проста: деньги, еда, благосостояние семейства... Проста в сравнении с суетной неуспокоенностью «мыслительно-книжной» жизни, в которую только что окунулся. Мир, в котором всё помнится, где всё наработанное такой – книжной - жизнью никуда не уходит и, если превращается постепенно в «чернозем», то очень и очень медленно. Книги, книги… А в книгах все авторы, авторы… И каждый что-то говорит. О своем. И будто стоит неумолчный гул как на том же рынке с кавказцами.

 

 

Ярмарка невест.

*

Дилетантов отпугивает ремесло, рукомесло... Для них существует только экстаз, вдохновение, полет, упоение… И никуда – без предельной искренности, вывороченности духовного нутра…

А литература и вообще искусство – это ещё и в какой-то степени притворство, поза, нахальство, самолюбование и другие мелкие страсти и привычки… Продажа. Рынок. Ярмарка. Пусть даже и невест. Место встречи с потребителем...

*

«Книга как некое произведение искусства, как фокус... Как ловкость слов. Неинтересно! Неинтересно как товарная продукция. Не все должно быть на продажу. Все-таки русская классика в этом смысле сместила приоритеты. Тот же ЛН меньше всего думал о том, как понравиться публике. Рано как и ФМ.

Рассуждения литературоведов, спецов в теории прозы.... Все это одна говорильня. Они спецы, это их хлеб - говорить разные разности на тему литературы. А она-то для другого предназначена. Не для того, чтобы автор играл с ней: замедления фабулы, перебивки, ложные ходы, перевертыши, ловушки...»

 

Занятие.

Живем обычной жизнью. Наматываем на некий клубок события, поступки, факты, чувства, мысли… Живем так, будто у нас будет ещё одна жизнь кроме этой. Не придаем значения многим вещам.

Наматываем действительную жизнь, а потом разматываем, отматываем в искусстве кое-что. То ли нам скучно, то ли хотим приукрасить что-то в действительности. Чем ещё заниматься в этом мире?

Литературные герои.

Неисчерпаемость литературных героев. Это как бы предполагаешь заранее. В реальности человек вроде бы тоже неисчерпаем, но что-то подсказывает, что он конечен, окончателен, обозрим в реальном времени… Это «что-то» – его физическая конечность, его «цикличность» – то, как он из парения в заоблачных высях устало вдруг опускается в животное состояние. Это всегда неожиданно, но неизбежно. С литературными героями такого может не случаться. Конечность книжная выводит из обозрения всего героя. Он бесконечен за рамками конечной книги. И его существование в мире книги никогда не кончается, в отличие от человека из жизни. Литературная жизнь продолжается как бы вечно. Она повторяется, воспроизводится по нашему желанию. Ни об одном человеке из реала не можешь думать так же долго, непредсказуемо, в динамике, в изменении…

«Да-да. Вы сове-шенно п-авы. И особенно в отношении геоинь! Они непостижимы, таинственны, они всегда ускользает...»

Критики.

*

Критик в статье как бы выстроил всех в шеренгу у стены. Причем они оказались здесь в том виде и состоянии, в каком их застал критик. И теперь он ходит вдоль строя как тот начальник немецкого лагеря из фильма Бондарчука и дает по морде через одного.

*

Критики – как юристы. Они то в роли адвокатов, то в роли обвинителей. Какую они себе роль выберут? Пафос, ораторские приемы – одни и те же. И это именно роль. Натягивание маски. Они берутся за роль. Схема роли, нюансы, подробности – додумываются попутно. Такая работа.

*

Критик. Почему в других видах человеческой деятельности нет такого же специального человека, как в искусстве? Или есть? ОТК, например? Но ОТК – это неотъемлемая часть производства, а критиков от искусства никто не уполномочивал, никто не включал в штатное расписание. Они сами навязываются.

«Важный участок борьбы за эстетическое воспитание масс», - сказали бы в середине ХХ века.

*

И они верят в объективную литературную истину!

*

Они принимают всех их, потому что они все с ними как бы одной профессии. Не станешь же признаваться в том, что занимаешься чепухой! У тех и у этих такая профессия. Пишущая. Есть плотники, токари, а они – писатели. Одни делают сараи, другие – детали. А писатели делают литературные произведения.

С музыкой, с изобразительным искусством все не так вопиюще абсурдно, как с литературой.

Пошлость романа – это те сто или девять кошачьих жизней, как у Толстой, кажется.

А есть только одна! И только однажды. Остальное – Голливуд. Только отсвет, нечаянные совпадения. Отсылающие.

Все остальные, всё остальное - уже как бы и не настоящее. Куклы! Муляжи!

Или допускаешь некое переселение душ. Или, может быть разные проявления, воплощения одной и той же души. Одновременно. Прижизненно.

Книги случаются все реже и реже. С ними и должно быть так.

Это из разряда литературных фобий. Не можешь изменить к этому отношения.

Уголовная хроника.

Смерть некого писателя. К смерти имеет отношение его сын. Наркоман, хулиган… От этого уже не отмыться. Вся прекрасная авторская жизнь испорчена навсегда. Так думаешь, так понимаешь… И думаешь и понимаешь с ужасом… Какое чудо - не вымазанные в жизненной грязи писания! Это не можешь переступить, по крайней мере, мысленно.

Можно и теперь испортить жизнь своим писаниям. Всё вдруг сделается враньем и мерзостью. Если испортить что-то во внешней жизни. Здесь всё важно. Жизнь и литература должны остаться одним целым.

 

 

Отписки.

Вместо тайны – юмор. Или запугивание. Или выжимание слезы… Ждешь ответа на серьёзные вопросы, а получаешь юмористические отписки. Вот вам и литература.

 

 

Новое.

Новое появляется чуть ли не от лени. Модернистам было неохота выписывать, вылизывать свои творения… Упрощенческая лень. В литературе предел упрощений – что-то вроде розановских «опавших листьев» и т.п. Предельная приближенность к мысли. У художественной прозы нет таких уж больших возможностей для трансформации. Наверное уже всё успели попробовать... Здесь граница традиций такой прозы совпадает с границей искусства вообще. Уже шаг от этого предела, и это уже не проза и не искусство. Как просыпанный типографский набор. Сломали его, и он лежит большой муравьиной кучей. Проза рассыпанная.

 

 

Анекдоты.

*

Анекдоты происходят из умения рассказывать. Фабульный талант. Анекдот - это костяк фабулы. Только то, что выражает суть. Сама какая-нибудь история в жизни - обширна, со многими необязательными элементами, деталями… Из всего этого собирают анекдот с помощью фабульного таланта. У кого его нет, тот и уже рассказанный анекдот расскажет так, что он перестанет быть анекдотом. Он станет чем угодно в зависимости от обстоятельств анекдота - чернушной историей, драмой, трагедией и совершенно не обязательно чем-то смешным.

*

Анекдоты, подобранные к разным случаям и ситуациям реальности помогают обрисовать эти ситуации и случаи более ясно, выпукло, очевидно. Некоторые запутанные вещи с помощью анекдота делаются совершенно понятными, высвеченными. Они каким-то образом выявляют спрятанную суть, сущность каких-то явлений – бытовых, политических, исторических, социальных...

Анекдот в этом смысле великое дело. Помимо тог, что это бывает смешно. А в нашей российской жизни куда вообще без анекдота!

 

 

Достраивание.

Нам не хватает реальности. Искусство достраивает жизнь. Человеку необходима эта полнота. Это не удвоение мира, это именно достраивание. Искусство – это реализация в материальной среде внутреннего человека.

Как бесконечно разнообразно пытается человек представить в искусстве отношения людей! Ничтожная часть этих воплощений может как-то отвечать реальности, остальное – творчество. И получается «человек достроенный». Сочинил себе вторую реальность. Раз в первой всё так бедно.

 

 

Тщеславие.

Тщеславное существо. Мир будет рушиться, а человек будет думать о… О чепухе. О литературной славе, о продвижении по службе…

Они хвалятся, и ему тоже хочется показать им... Это умное, проницательное, небывалое творение. Похвалиться. Будто это должно перевернуть жизнь.

 

 

Выстраивание.

Выстраивание. Романной ли, киношной ли… жизни. Всё равно – выстраивание.

А вот она не выстроенная жизнь. В виде трех оранжевожилетных дворников, прочесывающих утреннюю морозную улицу до последнего окурка и горелой спички.

Их жизнь, конечно, имеет продолжение и какое-то предсуществование. Их протекающая сию минуту жизнь вставлена, конечно, в какую-то рамку, погружена в что-то обрамляющее, подпитывающее, подкрепляющее, укрывающее, оберегающее… И примерно представляешь себе, что это такое, как это протекает каждый день. Но разве это расхлебаешь в что-то имеющее смысл, в что-то вызывающее что-то ещё помимо тошноты?

 

 

Литература и реальность.

*

Почти бессмысленное занятие. Пытаться переносить реальных людей в литературу. Не «почти», а совсем бессмысленное. Разные это стихии. Несмешиваемые. Только как-то химически протравив, чуть не разложив на части, можно что-то подмешивать из живой жизни в литературу. Из этой протравленной реальности в общем-то уже все пойдет в дело. Это уже некая эманация реальности, ее информационный слепок, а не живая больная плоть.

*

Будто ищешь точку совмещения этих миров, а она все ускользает. Хочешь вместить мир в словесность и, одновременно, найти что-то из образного, художественного мира в мире реальном.

А есть то одно, то другое, и единого мира не получается. Из одного надо полностью выйти, чтобы войти в другой.

*

Совписовская установка: всегда искать возможность и любым способом выбираться из безнадежности. Хоть как. Хоть словом, хоть обрывком мысли.

Может быть, это онтологически неверно - идеологическая выдумка, предписывающая мелодраматически выправлять реальность.

«Конструктивный подход» - другое название того же самого.

Ведь не может же все быть окончательно плохо в самом передовом в мире обществе!

Так и жили: мухи отдельно, котлеты отдельно.

*

Конвертирование реальных ощущений в книжные выдумки. Это если задаваться вопросом о смысле писаний.

*

Приподнимание действительности поэтическим к ней отношением. Не только поэтическим – просто авторским.

Автор, хочет – не хочет, а упорядочивает мир, причесывает хаос. Безумные, необъяснимые проявления этой жизни под авторским пером делаются будто бы доступными для какого-то сожительства с ними.

Непонятное отсортировывается, ранжируется, помещается в контейнеры и откладывается в запасники до более подходящего момента.

*

«Сказки, мелодрамы, мелодраматические сказки... Усеченный мир. Мир с предусмотрительно обрезанным будущим. Мир, который не пытаются помыслить целиком. Только до свадьбы, до счастливого мелодраматического конца.

Такая специализация в искусстве. Если это можно назвать искусством... Уже и не знаешь...

Когда цель – сделать приятное, красивое, убаюкивающее...

С этим ничего, конечно, не поделать. Это как бороться со слониками на комоде или с лебедями на ковриках.

Но как, понимая все это, что-то пытаться делать? И ведь делают! Преодолевая реальность.

Но не настолько, чтобы мелодраматически убить ее. Но и не давая реальности убить автора и то, что он делает. Короче...»

*

Почти мистическое отношение к писаниям. Эти вечные оглядки на дозволенность или сомнительность некоторых высказываний, ожидание наказания за словесническую неосторожность...

Не просто так все в писаниях!

Чувствуется причастность к не вполне понимаемым явлениям реальности.

*

Литература – как бы порождение жизни. Это очевидно.

Потом литература отходит, отрывается от жизни. Бывает что абсолютно. И живет собой, внутри своих проблем.

И добавляет проблем в реальную жизнь, в этот первоисточник для литературы, усложняет жизнь еще и своими проблемами, удваивает, утраивает реальность, деформирует ее, вносит совершенно фантасмагорические нюансы...

*

«Вся литература – это только бледные комментарии к мимолетным чувствам и к эфемерности музыки.

Музыки всегда жалко. А чувства... Им так и положено».

*

Подражание жизни. Скомканными фабулами. \ «В поисках Анны».

*

Стремление побольше оставаться в быто-схоластическом пространстве реальности. В нем только и может существовать литература. Все остальное из реальности – сфера точных наук, техники, коммерции, социологии и т.д. – не впихивается в литературное пространство, противоречит ему по духу.

Наверное поэтому у технарей почти не возникает никаких поползновений к схоластике искусства.

*

«Как можно для себя решить, что авторские дела самые важные в этой одноразовой земной жизни! Да ни в жисть! Что такое эти книжки, эти холсты с красками, эти километры пленки и т.п. в сравнении со страданиями живой плоти!

Не своей, конечно! Только бы своей – это куда ни шло, а то ведь чужой! Близкоживущей, зависимой о тебя, завязанной на тебе, но чужой! На которую у тебя нет никаких прав!

То есть, сознательно - в результате некого осознанного предпочтения - этого выбора между писаниями и живой жизнью сделать нельзя.

Но ведь все равно как-то делаешь!»

*

Платонов. Сшибка реального дела и «литературного баловства». В 20-е уходил от литературы в мелиорацию...

Не хватало силы духа и какого-то «надмирного» понимания места поэта в этом мире.

Это очень сложное понимание.

*

«Вдруг поразишься тому, до чего искусство упрощает реальность! Не замечаешь, не замечаешь этого, не осознаешь в полной мере, а тут как упрешься носом! На каком-то вдруг подвернувшемся примере.

Какое бы оно ни было, это искусство, все равно - упрощение, примитивизация жизни. Литература, театр, кино... Даже музыка! Никуда не деться!

“Побасенки!” - и без гоголевского же опровержения такого нелестного понимания.

Книжные, киношные, все вообще “художественные” решения проблем реальности всегда обманывали и будут обманывать публику».

*

Сохранение в жизни неврозов, стрессов, мировой скорби и всего прочего психолого-психиатрического в человеческой жизни. Только ради литературы, без чего она вообще до сих пор не существовала.

Да и музыка, театр, кино... Все искусства, озабоченные человеком. В человеческой жизни должен быть конфликт, раздрай, неудовлетворенность... Достоевщина.

*

Словесная обработка реальности. Не описание, не отражение, а активная обработка: протравливание, очищение, распиливание, выкраивание, ковка, полировка... В общем, все, что бывает при обработке чего-то материального.

*

Чехов не долечил Россию. Психотерапевтически. Потратил на 30 томов слов, но не смог.

И другой доктор - Толстой - сколько ни бился, тоже толком ничего не успел.

История курьерским поездом въехала в ХХ век, в 17-й год и во все последующее.

Думаешь, а вообще, что такое литература в обычной жизни стран и народов, в жизни людей? К чему и зачем?

*

«Исполнение» реальности. Жизнь в литературном исполнении.

Исполнение не искажает жизни, ее связей и т.д. Хотя и трудно узнать в литературе привычную реальность. Реальность, мир, наша жизнь – все те же, только как бы в другом измерении. Можно не узнать.

А если следовать случайным, необдуманным схемам, то можно и «структуру», взаимосвязи порушить. Это как законы физики. Они должны соблюдаться. По авторскому произволу их нельзя нарушать…

Один из вариантов «исполнения» реальности - создание каких-то «намеренных», «нарошных» вариантов реальности. Например, «утешительных». Или «воспитательных», «морализаторских» и т.д. Будет ли серьезный автор заниматься чем-то подобным? Разве что вещь потом вдруг может оказаться «утешительной». Случайно.

Это у киношников голливудского толка с четким жанровым подходом к реальности такое бывает. Триллер, фильм ужасов, боевик, мелодрама, драма, лирическая комедия, просто комедия, черная комедия, семейное кино… И в рамках жанрового искусства все оказывается возможным. Любые нарушения естества.

*

Буквальность реальных людей… Она не дает возможности лепить, ваять. Останавливает. Ведь надо – по живому. И подробности живого человека мешают. Много подробностей. Не годящихся.

*

Не интересуется литературой как искусством! Воображает, что так было и с ЛН, и с ФМ.

 «Да мало ли! Глупости! Просто мир! Просто жизнь в этом мире! Без важничанья и ухищрений».

А ведь такое понимание, такой подход по нынешним временам - уже что-то смешное, непрофессиональное...

*

Авторское мифотворчество. Столько чепухи! Запутывается ясное биологическое, научное понимание человеческой жизни. Делают красиво.

*

Исправление реальности литературой.

Или что-то противоположное – вещи, работающие на ухудшение, развращение, разрушение мира, на увеличение зла в мире.

Иногда ни то, ни другое. Просто нелепые праздные выдумки. Но и это можно приплюсовать к злокозненому отношению к миру. Увеличение хаоса, абсурда, нелепости, зла, глупости. Это ли нужно этому миру и людям!

*

Концентрация смыслов, чувств, событий... в художественных изделиях. Обман своего рода. Искажение реальности. Которая «не лирична и не ритмична».

Понимаешь ЛН, который под конец жизни недоумевал по поводу беллетристических выдумок.

*

Разгадывают людей, пробуют, пытаются... Почти ничего. Тогда останавливаются на том, что есть, дополняя неясные места выдумками. Это и называется литературой. Промежуточный результат работы понимания.

А бывает очень нахальная литература. Вернее авторы. Они делают вид, что все знают, что очень во всем уверены. И строчат! И чешут! И лепят! И заливают!

*

Казалось бы, чем больше они продвигаются в изучении искусства, в освоении открытий их предшественников, тем дальше они от подлинной, нетронутой реальности.

Но «непродвинутые» вещи, в кино, в литературе – где угодно – вообще невозможно выносить.

*

Домыслы тоже годятся для литературы. Даже не знаешь, чего в ней больше – чего-то подлинного или домыслов.

Во всяком случае, авторы не смущаясь и даже с удовольствием работают с домыслами - с этими вариантами понимания этого мира.

Одной скучной, «плоской» реальности автору недостаточно.

К тому же считается, что в мире, созданного им текста автор – сам себе и царь, и бог.

Это такое ни с чем не сравнимое, близкое к восторгу ощущения хозяина собственноручно созданного мира.

 

Поиск реальности.

Стереотипно-писательское: рассказывать случаи из жизни. Все сводится к поиску в реальности, годящегося к пересказу.

 

 

Описанная реальность.

«Про неё уже писал… И про него…» Скоро во всей округе не останется ничего и никого неописанного. Странное ощущение, к нему никак не привыкнешь. Ходить среди персонажей. Встречать их каждый день. Знать про них это.

 

 

«Нерастворимая» реальность.

Ничего не пишешь о семье NN. Так как всё, что пытаешься думать о них, кажется таким неистинным, поверхностным, будто ненастоящим.

Что же это такое? С ними. У них. Какой-то распад... Предыстория новых сломов и душевных крушений.

Когда-то писал о важности способности растворять весь мир, всех людей, все события, приобщать их, вживлять в себя. Всё – только некий материал для чего-то. Всё запускаешь и перемалываешь… Теперь вот выяснилось, что не растворяются многие вещи...

 

 

Книжный мир.

Пытаешься понять. Разбираешь мир анализом. Потом на основании добытого таким образом понимания строишь какие-то мыслительные модели этого мира.

А в результате смоделированный мир оказывается чудовищным. Он саморазрушается. То есть разрушается мир вокруг автора чудовищной модели. Может быть в этом объяснение всего, что происходит с людьми.

И когда просто живешь, и когда строишь книжный мир, сталкиваешься с одними и теми же опасностями.

Гётевский Мефистофель, булгаковский Воланд… Это просто прием или выбранный вариант объяснений мира?

Надо знать творимый мир. Всего лишь!

 

 

Тщета.

Беллетристическое многословие. Обстоятельная тщета. Восьмичасовый грим. Спецэффекты…

В ИК мелькнула фотография Ролана Быкова в роли Хрущева. Никому не нужный фильм, никому не нужные усилия, зря потраченное время жизни… Тщета в чистом виде.

Или тупая однообразная работа переписывания реальности или столь же тупое описание пригрезившейся псевдореальности.

 

 

Столицы.

Дневники Эйдельмана. Вся литература – в столицах. Там сформирована необходимая среда для литературных людей. Концентрация творческих идей… Там они консолидируются, противостоя всему остальному миру. Который только отвлекает, мешает чистоте и правильности литературных взглядов на мир.

 

 

«Чайная ложка».

У неё есть вторая – главная, может быть, - жизнь. А пока Она – за большим витринным окном. Сидит в «Чайной ложке» и делает все, как и положено, - пьет чай из ложечки. Наклоняется к чашке, дует, надо полагать, в ложку, осторожно пьет, вытягивая губы. И никого не замечает. Она – внутри своей первой жизни. Ни о чем не подозревает. Как и мы все не подозреваем о внешнем нам мире.

А что произошло? Ничего особенного. Мимо большого витринного окна кафешки прошел автор, взглянул мельком на свою героиню. У неё как у актрисы на съемках случилась пауза в работе. Время для самоуглубления. В голове – мысли о том, что сейчас было в её второй жизни, о том, что будет… Всё надо по десятому, по двадцатому разу переуложить в сознании, согласиться с чем-то, от чего-то наотрез отказаться, выстроить всё по порядку… Так что она не просто дует в чайную ложку. В «Чайной ложке».

За неё-то автор уже спокоен. Она уже на месте, уже дома. Осталось ещё весь остальной мир освоить, успокоить у автора на груди.

Измы.

Кажется еще совсем недавно обнаруженный на отечественной почве, но уже успевший попасть в учебники по теории литературы постмодернизм. Это, может быть, самое последнее, понимаемое как свершившийся литературоведческий факт, событие. И то, что это событие как бы уже произошло, подсказывает нам, что кажущаяся неподвижной литературная река всё же живет, в ней что-то происходит, в ней есть куда-то течение. Это не столько обнадеживает, сколько показывает, что мы всего лишь в обычной литературной и человеческой ситуации: мы в середине процессов, смысл и значение которых не можем понимать и оценивать заранее. Так всегда было, так есть и сейчас. Из этого процесса вычленено и как бы уже выпало из живого движения то, что определено понятием «постмодернизм». Выискиваются его ошибки, его слабости – совсем как в прежние времена с другими «измами». И даже то, что очередной «изм» критикуется и в нём находятся почти детские глупости, тоже внушает определенный оптимизм. Ведь глупости действительно кажутся детскими, наивными, смешными. И предполагаешь, что ничего не кончено, что будут и ещё глупости – до них надо просто терпеливо дожить.

Не кончены человеческие глупости. Все наперечет - социальные, философские, политические, религиозные, литературные… Глупости в самом разгаре. Всё ещё впереди. Ведь не умнеем. И только успеваем поражаться своей, мягко говоря, наивности, стоит нам только отойти на шаг от одной эпохи к другой.

 

 

Культурный слой.

Накапливание поэтического богатства. Культурного наследия. Поколениями. Армиями. Полчищами.

Прослеживаешь биографии. От сборника к сборнику, от публикации к другой. А там уже седина, старость, юбилеи, формулирование заслуг и, наконец, то самое «поэтическое наследие».

Накапливание поэтов. Накапливание историй поэтов, истории поэзии, литературы, просто истории… Всё это непрерывно накапливается. Ложится на дно ракушечником. Культурным слоем…

 

 

Полотно.

Сворачивают к «Полотну». Регулярно. Как они решают, что уже можно, что материала для «Полотна» достаточно? Решаются. Как-то. Не иначе как зажмурившись. «Кушать-то надо». Как комбайн, двигаясь по полю, время от времени выдавливает из себя тюк спрессованной соломы. Так же регулярны и неостановимы беллетристические романы.

 

 

Мир.

Нечего противопоставить этому миру. Он всё подминает под себя. Он как многоголовый змей – одну голову рубишь – десять взамен. Нечего противопоставить этому миру. Одни сетования. И глаза от ужаса широко открыты.

Политики, самодовольные и самодостаточные, бизнесмены, погруженные в подсчеты прибыли и способы выживания, серая масса производителей, попугаистое племя развлекателей… Всё это – во времени. Растет, вздувается, вспучивается, лопается пузырями… Мир катится. Ложись – не ложись ему под колёса, куда-то он прикатится. Сам не знает куда. На планете он уже не помещается. Какая уж здесь литература! Нечего ей сказать.

Ее никто и не спрашивает.

 

 

Необычные отношения.

Роман. Какие-то необычные отношения с необыкновенными женщинами. Все это из области мечтаний и воображения. И дальше этого почти ни шагу.

Впрочем, все беллетристы поступают так. Из бестолковости и обыкновенности нашей жизни строят невесть что. Такое у них занятие.

 

 

Героиня.

Ей там хорошо - в книге. Её и остальных героев вспоминаешь внутри книжного целого. Там её жизнь прекрасна. Она написана, она пропета, она живописана, она лирически прочувствована.

Только как часть очищенного, гармонизированного книжного мира эта жизнь и хороша.

Жалость.

Не жалеют своих героев. Наверное у них как у ФМ есть право на это. Здесь так: или внутреннее право или натуральное списывание с подлинной реальности. И только пошлые жанровики ничего не понимают. У них кровь – что клюквенный сок.

 

 

Химеры.

*

Их, может быть, в реальности-то нет, но это ничего не меняет в отношении к ним. Это религиозное чувство. Религиозный подход. Нет таких в точности. Но есть религия.

«Но поэт, казначей человечества, рад

Душеизнурительной цифре затрат,

Затрат, пошедших, например,

На содержанье трагедий, царств и химер».

«Царства», «химеры», миры, выдуманные герои...

Поэт дополняет реальность своими галлюцинациями. Мир без продуктов его творчества ему не интересен.

Страннейшее занятие! Страннейший образ жизни! Страннейшее отношение к жизни!

*

Как было бы изумительно, если бы все те бесчисленные «книжные» женщины оказались не простыми авторскими выдумками и мечтами, а в самом деле когда-то существовали на этой земле. Пусть бы они не были списаны напрямую с реальности, а взяты из нее в чем-то существенном, главном, вместе с основным извивом их судьбы и характера! А то ведь жалко их – если им не удалось пожить реальной жизнью.

Вот и ВН с его Ниной из «Весны в Фельдене»...

 

Подглядывание.

«Семейно-бытовая» сторона жизни. И производственная. А тут еще кто-то из литературы подглядывает за всеми этими сторонами жизни. Соглядатай.

 

 

Сходство.

В писаниях, как и в любовном акте, есть что-то не поддающееся разумению. Это соединение несоединимых вещей, объединение, слияние их в какое-то целое – вдруг, чудесным образом…

Разуму никак не удается отследить всю цепочку причин и следствий процесса этого сближения, затем соединения и слияния. Вот нечто «до», а вот нечто уже как результат. А промежутка нет.

 

 

Литиндустрия.

*

Профессия. Как любая другая. Работа для заработка. Не то, по романтическим представлениям, служение искусству. Или ещё что-то в том же роде. «Единого прекрасного жрецы». Производство продукции. Определенного, специфического свойства. При этом меркантилизм авторов прошлого, Пушкина, к примеру, не так задевает. Он кажется вынужденным. Средство реализации своего призвания. Чуть ли не единственное. Призвание идёт впереди денег, а не наоборот.

*

- Он кто? Писатель! Работает на фабрике слов?

- Может быть, на мануфактуре?

- Ну, тогда уж скорее – в кустарной мастерской.

*

Уже не знаешь, где реальность, а где нагромождение вымыслов литиндустрии. Делают литературу из умозрительных страшилок. И не скучно им?

*

Пишешь и иногда удивляешься, что все идет как бы само собой. Есть одно в работе, и что-то еще другое «продвигает» понемногу... «Вошел» в текст и – вперед!

Технология. Как бы простая технология. Производство. На разных стадиях. Одно - на сборочном конвейере, другое - на этапе проектирования и материальной подготовки производства.

Одновременно некий авторский «отдел подготовки производства» изучает, накапливает впечатления, отбирает, фиксирует, планирует... Идет работа. И всё на службе этого производства, почти ничего лишнего...

Фабрика!

А раз так, уже почти нет сомнений в том, что это необходимо, что это полезно и законно.

*

Они как на производстве. Это со стороны кажется, что всё плохо, а им, участвующим в выпуске продукции, кажется, что всё еще поправимо. Ну, да, идут сложные процессы, трудности возрастают… Но… Что же им увольняться что ли? С родной литературной фабрики?!

*

Мануфактура.

Разливать в романные бутылки - слова. Накопленные, отстоянные… Бутылировать. В подвалах…

 

Объяснение.

История перестала быть безопасной. Нельзя надеяться на нее.

Может быть, в этом ощущении кроется причина всеобщего упадка литературы. Ненадежность будущего обрывает мысль. Ничем нельзя располагать.

 

 

Стиховая стихия.

Пока они поймут, что в жизни не все так просто, уже успеют столько стихов произвести! Формулируя простоту.

 

 

Возражения.

«Бесполезные мысли. Никому не нужны.

Самые правильные мысли ничем не помогли.

Камень, брошенный в омут: расходящиеся круги на какое-то время.

Никто никого не слушает и не слышит.

И о мире ничего существенного сказать нельзя.

Мысль в слове делается одномерной…»

 

 

Суждения.

Возможность суждений.

«Критика способности суждения», - есть такой труд Канта.

Возможность образных суждений. Возможность художественных суждений.

Произвол творчества. О нем не думают. Его не замечают.

Нужно производить суждения. Жизнь требует производства суждений. Без них ни шагу.

 

 

Выдумки.

Легкие выдумки. В отличие от тяжелых. Тяжеловесных…

Натужные выдумки. Изощренные. Специальные. Чудовищные. Безвкусные. Старательные. Художественные. Изобретательные. Вдохновенные. Неуклюжие. Нахальные. Беззастенчивые. Безобразные. Бессовестные. Безбожные. Идиотские. Убогие. Оригинальные. Удачные. Остроумные. Тупоумные. Нелепые…

 

 

Словесные картины.

При «трезво-критическом» прочтении можно встретить какие-то будто и лишние слова, фразы, предложения.

Задумываешься, почему их написал? И понимаешь, что они нужны по каким-то внесмысловым причинам.

 

 

Рассказ.

Локальность рассказа. В нее попадаешь как в капкан. Надо долго уговаривать свою клаустрофобию. Чтобы решиться поведать миру очередную маленькую локальную истину.

Вот жизнь их началась и теперь к этому вот пришла. Как-то. И это оправдано, это объяснимо. Как любая другая банальность жизни.

Думаешь все про рассказ ВН. Будто принимаешь его за средоточие литературы. И из этого средоточия все и видится так тускло-уныло.

 

 

Определение.

Литература – умение сказать о мире такое! Поразить воображение. Открыть этот мир. Открыть то затаенное, важное, что в нем есть.

Даже если по тексту – сплошные выдумки.

 

 

Литературная система.

Нет ощущения русской литературы, а есть ощущение некой литературной системы - системы литературных промыслов.

Старая аналогия с золотоносными участками, которые надо разрабатывать, добывать презренный металл.

И ощущение, что лит.система, повторяющая внешнюю реальность, только для коммерции и существует. Раньше была еще и идеология. Сейчас, кажется, ничего не осталось, кроме коммерции. Даже «изыски» и те предполагают в конечном итоге выход на коммерческий успех.

Ответ.

Для кого? Неужели действительно для ГБ? Можно дать апофатический ответ. Через отрицание. Не для публики, к примеру. Еще ряд «не».

Оправдание.

«Литературная борьба имеет смысл и оправдание, только когда надо бороться с халтурой в этом деле. Халтура, попса, бестолочь выедает из жизни настоящее, подлинное и заменяет на мерзкий обман».

 

 

Мемуарная литература.

*

Мемуары писали во все времена. Актеры, политики, фрейлины, музыканты, наместники, генералы…

Все подряд хотят сохраниться в макулатуре.

*

Передумал всю свою жизнь. Как дрова перепилил. Вот теперь, извольте видеть! – мемуарная поленница.

*

Мемуарист. Написал о своей жизни. О том, что она была.

*

Мемуары. Собрал весь биографический мусор. Все сгодилось.

*

Мемуарный автор. Он уже успокоился, утешился, упокоился, а его суетливые мемуары все выдаются в библиотеке. Это немного странным кажется. Что-то напрасное, несообразное с представлениями об этом авторе. Будто все должно было закончиться одновременно с его жизнью. Его книги, его жизнь, его рассуждения на разные темы... Задиристый и доверчивый. Одновременно. И все зря.

Этого больше всего должен опасаться автор. Вступать на путь известности и не быть уверенным, что у его прижизненной известности будет продолжение.

*

Надо еще заслужить право писать... нет, не писать, а публиковать мемуары, сборники статей, эссе с поучениями на разные жизненные, политические, мировоззренческие темы. Надо состояться в чем-то, тогда и к мемуарам появится интерес у публики. Вроде простые вещи, но некоторые авторы считают, что им по выслуге лет службы в литературных войсках дастся это право – поучать подрастающее поколение, обращаться со своей мудростью в будущее.

*

Им что-то срочно надо сообщить миру! Обязательно! Непременно! Это сообщество людей, которые уверены в ценности самих себя, своих жизней, своих мыслей и чувств. Все, что с ними происходит, они должны поведать всему миру, поместить в мемуар. А еще это похоже на пользование служебным положением в личных целях.

*

Мемуарные мелочи о великих и выдающихся. Отчаянно цепляются за уходящее время, за память, за воспоминания... Страшатся неумолимого движения времени, сминающего все подряд, равнодушного ко всему земному. Пусть и трижды выдающемуся.

*

Сверхбережное отношение к детским воспоминаниям. Относятся к ним как к чему-то имеющему мировое значение. Не просто камешки, подобранные по дороге, а драгоценные реликвии. И им кажется, что если хоть один камешек в наборе моментов воспоминаний будет заменен другим, случайным, то это уже как бы музейный муляж вместо подлинника.

 

 

Физики и лирики.

*

Наверное, все эти ученые мужи считают бытовое человечество глупым, а всех этих лириков-схоластиков недоумками. Ведь последние ищут в мире то, чего не теряли.

*

Физики, желающие быть схоластами. Или казаться. Отдыхающие от физики в схоластике. Притворяющиеся схоластиками. Или их прибивает к схоластике от лени, от нежелания горбатиться на науку.

Не докопаться до ответа. Не так уж важно.

*

Кажется, что маятник качнулся в другую сторону. Теперь уже физики, астрономы и т.п., со своей амбиционной страстью к научным открытиям в бесконечном и непознаваемом, кажутся такими довольными собой и суетливыми! Особенно в их постоянной нацеленности на Нобелевскую и пр. премии.

В обычных схоластиках кажется больше достоинства. Сочиняют себе стишки. Схоластические простенькие глупости, с одной стороны, против образованных, с высоким IQ, напряженных, серьезных глупостей.

Маятник предпочтений, симпатии...

Так мир и живет: каждый при своем. Может быть, дополняют друг друга разного сорта глупостями.

*

Физики и лирики. Кто легче переносит эту жизнь? Чья система мировосприятия устойчивей? А кто легче поддается отчаянию?

Физики живут в материальном мире.

Лирики... Вернее сказать, схоласты живут в мире конечных схоластических категорий. Смерть, любовь, добро, зло, свобода...

Они будто всегда на страже всяких таких вопросов, не имеющих окончательного понимания и решения в земных условиях.

С одной стороны – на страже, а с другой лучше бы от них подальше держаться, а заниматься головоломками сугубо материального, умопостигаемого мира. По примеру физиков. Это не так опасно для психологической устойчивости человека.

Впрочем, куда и они уйдут от лирической схоластики этой жизни!

 

 

Прототипы.

Прототипный буквализм. У некоторых авторов прошлого. У Чехова, к примеру. Упрощали свою задачу. Только чуть перетасуют знакомых, родственников, просто встречных-поперечных, дадут другие имена...

Что интересно, у нынешних авторов никто ничего такого выяснять уже не будет. Никто не углубляется в такие подробности. Мало кого интересуют прототипы героев этих бесчисленных тискальщиков романов. Подозреваешь, что их вообще нет. Как-то обходятся. Со времен Чехова многое переменилось.

Литературный лесоповал

Валят деревья. Коротышки и нахалы ходят вокруг, пыхтят, сопят, острят, храбрятся, а дерево стоит.

Одни валят деревья, другие только и умеют, что лихо, с этакой удалью мастерски рубить сучья и сшибать листья.

А тот грыз деревья до бессознательного состояния, до молочной мути в глазах.

Лев Николаевич - тот, привалившись плечом, валил дерево, а потом все ходил вокруг и горевал, мудрствовал, плакал…

Никто не знает, как работали Пушкин и Чехов. Они смеялись, избегали высокословия.

 

 

Тоска.

- Тоска!

- Что так?

- Они увеличивают количество макулатуры в мире!

- И что?

- Они увеличивают количество макулатуры! Увеличивают!

- Ладно-ладно! Мне пора. Увидимся. Удачи!

 

 

Лишние слова.

Равновесие в фразе, в тексте. Это чувствуемые вещи, которые трудно объяснить. Вдруг добавляешь какие-то будто бы лишние, добавочные, вторичные слова. Рождаемые по наитию. И ощущение фразы, текста меняется. Неуловимо.

 

 

Доверие.

Любовь к поэзии сродни вере. Доверяешь поэтическому слову, поэтическим образам, Поэтическому пониманию реальности, поэтическим смыслам, поэтической картине мира…

 Так же и в вере! Доверяешь! Все на доверии. Нельзя что-то любить, что-то допускать внутрь собственного душевного мира без полного доверия и приятия. Доверия ничем не заменить. Это или есть или его нет.

И не объяснить, зачем это нужно. И не объяснить, как это заполучить в свою жизнь.

 

 

Старое.

Умберто Эко. «Шесть прогулок в литературных лесах».

Был такой товарищ когда-то - Ларин-Бендер. (и так и этак литературоотсылающая фамилия).

Он говорил об отсталости русской литературы, о том, что русская литература недостаточно интеллектуальна. В ней нет, вишь ли, того, что встречается в книгах интеллектуальных западных авторов: второго дна, многоуровневости, многозначности, нет отсылок к мировой истории литературы и т.п. Действительно, где все это у ЛН, ФМ, АЧ! Все только тут и сейчас.

Думаешь, а нужно ли все это? Эта смесь беллетристики и литературоведения. Разгадывать головоломки Джойса, Пруста, того же Умберто Эко и пр.

А еще всякие штучки, которые как бы придуманы «культовыми» авторами Запада для того, чтобы книга захватила читателя. И в этом сомневаешься. В необходимости этого. Литературные фокусы, штукарство...

А может быть, кому-то и нужно. Их литература без головоломок и мозговывертов не устраивает. Вполне допустимая вещь. Без этого им все пусто и пресно в литературе.

 

 

Постмодернизм.

*

«Постмодернизм? Если упрощенно, то это когда за беллетристику берутся вдруг законченные литературоведы, профессионально, по-научному знающие, как надо писать. Литературную кухню они познали вдоль и поперек. Но им это, конечно, не помогает».

*

Постмодернизм - это когда уже знают, как надо. Когда художник и теоретик сосуществуют в одном авторе. Когда «шибко грамотные». Теоретическая подкованность предшествует факту искусства. Уже знают, как надо поддевать искусством. «Творят» и видят себя со стороны в качестве творца!

*

Придумали ли что-то очередное – пост-постмодернизм? Вполне могли. Уже и этому научились. На всякий чих придумывать «теорию кубизма». Теоретические выкладки употребляется сознательно, самопоименовывается, чтобы сделаться каким-нибудь небывалым «измом» и записаться в историю искусства и литературы.

*

Постмодернизм, неоклассика, неореализм... Говорит о том, что все важные, значимые определения уже придуманы однажды. Остались одни повторы, которые же надо как-то именовать.

*

Постмодернистское отношение к жизни, к миру, к людям, к ГБ, ко вселенной...

«Постмодернистско-пофигистское отношение», - так сложнопроизносимо.

«Все дерьмо! А что не дерьмо, то моча!»

Такое же, как отношение к литературе. Правда, никто бы не знал, что они постмодернисты без этой игры в литературу. В других областях их определили бы как-то иначе.

 

 

Текст.

Ковка текста. По какой-то технологии, не оформленной сознательно. Ковка, перековка, сплющивание, перегибание, опять и опять...

Зачем? - вот только.

 

 

О чтении.

- Всем некогда читать друг друга. Ну, найдется что-то стоящее в этом чтении... И что дальше с этим делать?

- Что?

- Это как если тебе в трамвае дадут счастливый билет. Недолго радуешься, а потом… «Съесть его, что ли?» Вся прекрасная, выдающаяся, невероятно гениальная, пророческая литература ничего не меняет в этом мире.

- Где?

- Фосфорицирует. Как планктон. А корабль мироздания плывет, рассекает тяжелую гладь океана.

- Какого океана?

 

 

Писания.

«Пишешь, в общем-то, как Бог на душу положит. По разным соображениям. Главное, конечно, это то, что так и надо писать. Надо писать, никого не принимая в расчет, только от себя.

А довеском к этому – то соображение, что в наше время «лито-литературы» никто никого не читает и читать не собирается.

Послания в никуда. В черную дыру космоса, в котором все эти плоды одиноких бдений сгорят без следа.

К этой мысли можно привыкнуть, она не будет угнетать. Да уже и почти…»

 

 

Заметки.

Книга Ирины Емельяновой «Пастернак и Ивинская».

Б.П.: «Писались стихи. Это самое главное. Если пишутся стихи – значит, правильно живешь».

Недурно. Тонкая организация поэтического производства.

ТВ. Вселенной 13,5 миллиарда лет. За эти 13,5 миллиарда лет из космической пустоты появилось сознание. Теперь вселенная сама себя осознает.

Это очень поэтично.

Над этим научным, строгим, суровым пониманием вселенной легким дымком вьется совсем уже неуловимое и непонятно откуда берущееся поэтическое понимание.

Музыкальное и поэтическое понимание. Довеском к этой осознающей себя вселенной. Сверхпониманием.

Может быть, еще и религия – тоже одно из проявлений поэтического понимания.

И философия где-то до этого дотягивается.

Мыслящий, тот самый, тростник.

 

 

Америка.

- Может быть, дело и в мастерстве, а не просто в том, чтобы человек был хороший.

- Пора, пора уже...

- Что?

- Пора уже Америку-то открывать! Пора! Ацтеки с делаварами заждались. Все глаза проглядели.

 

 

Рифмы.

«От сессии до сессии \ живут студенты весело...» «Сессии» - «весело». Рифмические открытия 20 века. Невиданная в 19 веке смелость! Новаторы! Модернисты! Ура!

И вот все это новаторство дожевано в 60-е, 70-е годы 20 века. И потом еще немного последних «гигантов», вроде Бродского.

Не оставляет ощущение, что вся эта область человеческой деятельности – отработанный материал. И нет этого уже. И самые интересные люди уже никак не будут уже этим заниматься и относиться к этому с осмысленным интересом».

 

 

Облако и поезд.

«Длинный, тяжелый, шумный грузовой поезд...»

К чему это? А вроде как к тому же, к чему и Тригорин про «облако, похожее на рояль».

Ни для чего. Для каких-то будущих творений.

В случае с Тригориным это имело какой-то смысл.

Чехов нарочно выбрал такую неизящную авторскую находку, чтобы показать, какая все это рутина!

 

 

Двигатели.

Они все хотели «продвинуть» литературу. Но она - литература - не продвинулась. То ли силенок у них не хватило, то ли это такая не очень продвигаемая вещь.

 

 

И ничего.

- Гламурных дамочек пытаются затащить в мрачные, утробные, бредовые обстоятельства книг Федора Михайловича! Или в такую же по атмосфере музыку Дмитрия Дмитриевича!

- И что?

- И ничего.

- Их там только не хватало!

 

 

Иллюзионисты.

Они все - фокусники, иллюзионисты. Почти никто не разоблачает свои иллюзионные фокусы. Как можно! Это же подрыв доверия к ним и к их книжным иллюзиям!

Вот разве что у Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи...»

Редко такое. Не пускают за кулисы. Не саморазоблачаются. Стоят до конца: они творцы, их осеняет свыше, то, что они пишут, - это священные тексты, это сама подлинность, сама реальность!

 

 

Литература.

- Дурная бесконечность литературных занятий.

- Так уж и бесконечность!

- Нацеленность, беспечная и простодушная, куда-то, в общем-то, в бесконечность.

- Обычное дело. Литература - она такая.

- Процесс, предполагающий некую длительность.

- Горение!

- Ну да.

- Или незаметное тление.

- Похоже.

- Ну, или просто дрова собирают.

- Хворост! – скажи уж тогда!

 

 

Информация.

*

Умный автор в научно-популярное книге пишет о теории информации. Тут вся ее история - от древности до наших дней, когда будто бы всю реальность поймали в сети понимания. С оговоркой, конечно, - ту реальность, что существует в логике и подчинена законам причинно-следственных связей.

И речь не идет, само собой, о «грязи и трясине повседневного мира».

Это понимание полезно для человеческой цивилизации. Без него она бы не смогла существовать в ее нынешнем виде.

Но вот, устав от головоломно умного чтения, переключаешься на пустяки случайно попавшего в руки схоластического беллетриста. И как-то вдруг обнаруживаешь какие-то не заполненные умным чтением места в картине мира. Понимаешь, что есть еще что-то в этой жизни, о чем ни в какой ученой книжке тебе не расскажут, что-то, что ученые мужи не уловили в свои ученые сети.

Вот оно – незатейливое, простоватое, даже банальное... И как бы даже странное в сравнении с предыдущим чтением. До того странное, что сначала сомневаешься, имеет ли оно вообще право на существование. Какие-то пустяки выдуманных отношений, чувств, странные и спорные объяснения реальности...

И это все существует, каждый день порождается сознанием безвестных авторов, живет в виде текстов, чтобы становиться впоследствии при случае пищей для сопутствующих чтению переживаний и мыслей «по поводу».

И к этим совершенно ненаучным порождениям схоластического воображения беллетристических авторов, существующим поперек всякой правильности и вопреки научной логике, иногда испытываешь совершенно отчетливые нежные чувства. 

И при этом сознаешь, что на фоне того выверенно-научного, полезного, ясного, нужного человеческой цивилизации чтения все эти беллетристические пустячки выглядят как отходы, как бы интеллектуальной, деятельности человечества: осколки, стружки, сметки, словесно-беллетристический мусор...

Информационный мусор – можно сказать.

Почему же так неотвязно тянет копаться в этом мусоре?

*

Мир вязнет в несовершенстве. И беллетристика – продукт несовершенства этого мира. Она описывает эти несовершенства, любуется ими, находит им оправдания или, наоборот, возмущается и дает рецепты их искоренения...

В правильном мире всё приблизительное, случайное, «флуктуационное» - беллетристическое, одним словом, - исчезнет за ненадобностью.

А пока: «Какие-то пустяки выдуманных отношений, чувств, странные и спорные объяснения реальности...»

Все эти беллетристические выдумки непрерывно возникают, потому что человек живет hie et nunc. Человеку надо разбираться с этим миром до тонкостей, в деталях, а не обще-теоретически. Человека интересует, как ему быть немедленно, а не потом когда-нибудь – в правильном, устроенном «по уму» мире.

Вот и тычется он в то, что подсовывают ему такие же примерно беллетристические неучи, как он сам.

Не дожидаясь. И не особенно веря в то, что мир доживет до своей правильности.

Может ли беллетристика ему в этом помочь – это уже другой вопрос.

 

День поэзии.

*

Поэты. Старые, молодые... Литераторы. Что за жизнь! Побирушная. Жалкое, конечно, зрелище.

Пытаются о чем-то «на тему» рассуждать. Что-то читают из своих карманного формата книжиц. Какие-то невразумительные - на свежем воздухе, в ясный день, среди пенсионерок - стишки про какие-то странные переживания.

*

Молодой поэт, автор НЛО. Языком и идеями соответствовал этому заумному изданию. Нечто, выдаваемое за поэзию. «Прагматическая поэзия». Морочил голову пенсионеркам, которые его сразу не полюбили.

Что он мог им сказать? При своей пустоте молодости, дерзости, при своих заумных и завиральных идеях.

Когда, не выдержав враждебного непонимания пенсионерок, поэт ушел, ведущий сказал, что в этом нет ничего удивительного. «Это все - протестные настроения». Сначала не хотят кашки, которой кормит мамочка, потом не хотят слушать то, что говорит школьная учительница, потом что-то еще. Ну и, наконец, приходят в литературу и пытаются выбросить всех с корабля современности.

*

А что должно быть за душой? Может быть, тупой авторский, творческий и, одновременно, жизненный опыт? Или, может быть, некоторые всё и так схватывают налету? Предполагаешь, но не веришь в такое.

Не было такого, даже у Пушкина с Лермонтовым. Было гениальное, вундеркиндовское постижение чего-то в понимании этого мира - моментальное, точное, первое, о многом говорящее... Но дальше – работа, напряженная, с сомнениями, с минутами неверия в себя, с мучениями... 

А еще ведущий сказал, что, по его мнению, как члена жюри какого-то поэтического конкурса, сейчас больше высококачественных поэтов, чем было в 19 веке. Они «знают поэтическое ремесло лучше, чем их предшественники». И таких несколько десятков!

Дико прозвучало. Будто дело в ремесленных навыках!

Эти «несколько десятков» - как некое свидетельство поэтического качества эпохи. Как достояние времени. Есть чем гордиться. Не стыдно перед предшественниками и потомками.

А еще есть всякие новые сверхвыразительные художественно-поэтические средства - инсталляции, перформансы и прочее.

«Значит с поэтическим производством у нас все в порядке?» - надо было бы спросить.

Но вдруг навалились уныние и даже страх. Будто средь белого, ясного июльского дня вдруг налетели черные тучи и закрыли все небо.

*

Они выдавливают себя по чуть-чуть на страницы сборников. Как зубную пасту выдавливают из тюбика.

Выдавливают из себя. Из себя внутреннего. И наверное там можно встретить что-то интересное, необычное, умное, трогательное, «дающее право»... 

И все же осознаешь, как беспомощен стал мир. Его теперь некому защитить.

Слово без веры в него – в это слово - утратило свою власть.  

Не верят теперь ни в Бога, ни в черта, ни в литературу.

И остались средства выразительности. Которым место в литературном музее. 

Осталось неприятное ощущение от разговоров, от сказанного и не сказанного, от излишне сказанного и от недоговоренного.

И оттого, что туча заслонила небо.

 

 

Разговор из «Чайки».

Тригорин не нравился себе как писатель. Можно и так, не нравиться себе, влачить жалкое авторское существование.

Люди вообще вынуждены мириться сами с собой. Ну и писатели тоже люди. Где им для себя брать других писателей!

Как-то надо жить дальше с такого качества писателем внутри себя.

 

 

Нелюбовь.

«Любил, любил литературу и разлюбил».

Терминологически неопределенно. Что именно любил и что разлюбил? Как это? Сходу не понять.

«Презирает» литературу! Это тоже еще как-то понимать нужно.

Можно все же предположить по аналогии с чем-то другим – с какими-то другими предметами любовных ощущений - как это может быть.

Просто не хочешь больше об этом думать.

 

 

Голая суть.

«Совершенствование текстопорождающей деятельности». В Интернете можно найти упоминания о диссертации на эту тему. Полное название диссертации: "Совершенствование текстопорождающей деятельности студентов при изучении риторики".

В автореферате сказано:

«Гипотеза исследования. Продуктивность (фактор количества) и результативность (фактор качества) текстопорождающей деятельности студентов повысятся, если:

1) усилить внимание к рефлексивной деятельности в учебном процессе и к управлению ею с целью достижения оптимального результата в текстопорождении...»

Точно сказано: «Текстопорождающая деятельность»! Без отвлекающих нюансов, довесков, уточнений, пафоса! Голая суть!

«Деятельность». Этим словом можно что угодно поименовать.

«Текстопорождение». Что ж еще! И вдохновенные писания великих литературных авторов, и студенческие рефераты, и казенная переписка в каком-нибудь учреждении – что ж это всё, как не продукты «текстопорождения»!

Одновременно и точно и несколько с пренебрежением. Ученая-диссертантка, метящая в доктора наук, наверное имеет право на такое строго научное отношение.

В том числе, и ко всяким беллетристическим опусам, появляющимся на свет в результате «текстопорождающей деятельности»  лирических авторов.

 

«Сцена из Фауста».

*

Как-то пропускается мимо осознанного внимания то, что на том «корабле испанском трехмачтовом, пристать в Голландию готовом», помимо прочего, находились «мерзавцев сотни три».

Бес лениво и без запинки объясняет, «что там белеет», а Фауст ни на мгновение не усомнившись в словах Беса, выносит приговор: «Всё утопить».

Есть в таком разбрасывании человеческим материалом, конечно, что-то анекдотическое. Элементы «черного юмора» - сказали бы в наше время.

Но есть и что-то другое - печать той полосы в истории человечества, которая тянулась с незапамятных времен и не закончилась еще и в эпоху Пушкина.

Некоторая легкость в вопросах жизни и смерти. Телесные наказания, публичные казни, дуэли, кровавые заговоры и мятежи... Проще все было, первобытней!

И что значит, наконец, «мерзавцы»? Какой смысл вкладывал в это определение Бес? А Фауст, не переспрашивая и не уточняя, соглашался с ним: «Всё утопить!»

Кто ж там плыл на том «корабле испанском трехмачтовом»?

Примитивные, грубые мариманы - в татуировках, бронзовые от загара, любители пожрать, выпить, подраться, задрать юбку, при случае, в очередном порту...

Тяжело работающие, однообразно живущие... Суровые, туповатые, ограниченные...

Но это какие-то легендарные пираты уже! У обычных моряков бывают жены, дети, старенькие, требующие заботы родители... Или для этой категории работников морфлота такие были редкими исключениями? А жизнь отбирала самых оторв, отпетых морских волков? Ведь под парусами они могли плавать, не заходя в родную гавань, месяцами, годами...

Да, наверное все они были не очень приятные в общении для таких интеллектуалов, как Фауст и Бес. И все равно, почему же сразу «мерзавцы»! И почему сразу топить!

Кому адресовать эти вопросы? Бесу? Пушкину? Или, может быть, пушкиноведам?

*

 «Ты с жизни взял возможну дань...»

Здесь то ли у Фауста, то ли у Беса фантазия убогая. Разменял Фауст целую бессмертную душу на какую-то мелочь в виде девиц, славы, «мирской чести»... А влюбиться он мог и без дьявольской помощи. Это под силу всякому.

И Фауст! С его простодушием школьника: «О, пламя чистое любви!» После такого опыта, как общение с нечистым!

*

«В глубоком знанье жизни нет».

Еще бы! Какие-такие знания, когда Фаусту чудеса отвешивают сколько угодно.

«Хотел ты славы - и добился...»

Чего бы Фаусту переживать о том, что он бросил научную работу! Кому она нужна, эта наука, когда ему по щелчку пальцев все приносят на блюдечке. Невольно заскучаешь. Главная скука – эти самые чудеса. Все в привычной жизни лишается прежнего смысла. Начинаешь жить в мире с нарушенными законами естества. Это как если из всей наличной литературы читать только сказки и фэнтэзи.

«Вовочка в тридевятом царстве».

«- Вы что же, за меня и пальцы загибать будете?

- Ага!»

Тут даже человеческие отношения и высокие чувства подвергаются профанации.

«...хотел влюбиться - и влюбился...»

И тут же:

«Не я ль тебе своим стараньем доставил чудо красоты!»

Бедная Гретхен! Доставленная к месту свидания стараниями какого-то беса!

Как те, что на заборных рекламках: «У нас, у вас».

Чем она лучше «дев веселья»! И о какой влюбленности вообще может идти речь в этих обстоятельствах!

Все это достаточно условно для реальной реальности.

Какое-то всегда возникало недоверие к этой фабуле Гёте. Концы с концами в ней не сходятся. Как бы глубокая, продуктивная на первый взгляд идея разлезается, как непрочная ткань.

*

Но вот последнее: «Всё утопить» - вполне уже достоверно. Закономерный результат общения с нечистой силой.

 

 

Новые времена.

Такое впечатление, что вся литература – религиозная, философская, эстетическая, культурологическая, не говоря уже о беллетристической, короче, вся замешанная на схоластике литература – устарела безнадежно в свете новых веяний. Мир научился не учитывать, обходить, игнорировать все эти изобретенные людьми усложненные схоластическими мифами варианты миропонимания.

Эти умности и прежде не спасали человечество, а теперь и подавно просятся в архив.

Появились такие грубые, но эффективные инструменты для манипуляции сознанием людей, что всякие там традиционные тонкие штучки почти обессмыслились.

Кто-то, правда, еще пытается делать вид, а может быть, в самом деле не замечает, что наступили новые времена.

 

 

Не Чехов.

Можно вообразить что-то музыкальное. А льющиеся потоки слов, не всегда до конца осознаваемых, можно уподобить потокам музыкальных звуков. И плывешь в этих словесно-смысловых потоках, по этим волнам с не всегда ясным и отчетливым, с зыбким смыслом...

Потом вдруг осознаешь, что Чехов так никогда бы не писал.

И что делать? Глупость ли это, халтура, бездарность? Или так надо. Пусть он там себе... Хоть и Чехов!

 

 

Классика.

*

Классика становится классикой, когда хотя бы одно поколение прорастет сознанием в образ мыслей, в понимание, в мировоззрение автора. Сольются во что-то единое, взаимоподпитывающее - читатель и автор.

И тогда трудно будет сказать: то ли читатель пошел за автором, то ли автор угадал и воплотил в текст то, что хотел читатель.

*

Ориентация на русскую классику. Она позволяет понять, почувствовать, что разрешено и что не разрешено в литературе. То, что в ней есть о человеке, то и должно быть. Никаких невообразимых выдумок по части природы человека, выдумок сериальной психологии, отношений, конспирологии, священных тайн мироздания... Люди только обедают. Русская литература уже один раз открыла человека, и то, что в нем пытаются дооткрыть, это уже не всегда и человек.

«Уже написан Вертер». Равно как уже написаны «Война и мир». И «Идиот». И Библия уже есть.

Смешное «кладоискательство» в литературе!

Это не означает то, что человек, отношения, общество, мир уже не интересны. Они проявляются...

 

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться: