Часть XVII. Лиственные и хвойные

 

 

#np Desturbed – Master of war

 

 

Кривляю рифму и меняю вскользь размер.

Всё потому, что не «поэт» – уж извините.

Я краснобай и сочиняльщик, кто вне мер.

А буквы пляшут сами. Что винить их?

Кусок фантазии желает рассказаться так,

и не иначе: не перечу ему, это факт.

 

Паук смотрел на спящую. На локоть опирая

заломанную руку, а щёку – на ладонь.

Реальный, между прочим, кадр: смотрел, когда спала я

(от взгляда и проснулась), мой тот, кому "не тронь".

Во сне казалась Лора, расслабленная, Инь.

Одно лицо сестёр двух. И целый ряд картин.

 

Паучье сердце – тайна, потёмки и так далее.

Про Яна говорить мне порою тяжело.

Он полон неких знаний, когда-то резал даль ногой,

но в лоб оборотиться с ним – как разбить стекло:

изрежешь руку раньше ты, чем комнату увидишь,

за рамою что прячется. Его понятней – идиш.

 

Не драка ради драки, не власть во имя власти,

но "центром" быть способность, особенно своим.

Нарисовав в тетрадке, прости господь, ряд свастик,

смогла бы (не зазорно) людей я проявить.

Нет, эгоизм не катит. Здоровы в идеале

размеры эго в... "дядей" такого не назвать мне.

 

Где есть самовлюблённость, там эго подавлялось.

В любимом аналитиками детстве, где нет букв.

Подросший тип навёрстывает то, что ущемлялось.

(И моветон глагольных рифм видала я в гробу.)

Объект самооценки – субъект предельно важный.

Чем оченьки ровнее зрят, тем меньше "якать" жажда.

 

У нас ведь как: мужчина родную маскулинность

и пестует, и холит, ну, словно в люльке чадушку.

Махаться без причины или жену обидеть

(за счёт неё, похоже, поднять себя в своих глазах

пытаясь) – это признаки духовной деградации,

а не того, что Зевс – отец, иль матери казался им.

 

Про свастику сказала без связи я с нацизмом.

Тот символ очень древний, значенье его – Солнце.

А то ведь любят граждане, глаза убрав под призму,

о "пропаганде" некой до срыва голосов выть.

Свобода исповедовать любые убеждения

кончается, вестимо, там, где преклоню колени я.

 

Я уважаю разные религии и мнения.

Священных книг для каждой ментальности найдётся.

Но почитать заразою небесное свечение –

отказываюсь, право. Нас не было б без солнца.

Мужчина – это полюс для женщины, спирали.

И тот, и та находятся в самих нас. Вот. Не знали?

 

А свастика – вид сверху. Процесс "её" вращения

вокруг "него". Всё это внутри одной... меня,

любого человека: будь он хоть обеспеченным,

в шмотье от Лагерфельда, хоть бомж Максимильан.

Печальная история, как знак украсил флаги

продувших армий, так что теперь табу и сам стал.

 

В "другом" встречаем только проекцию себя же.

Мужчина ищет женщину, а женщина мужчину.

Но в обществе таком, как «прогресс свободы» нажил,

нет ролевой модели и – к делению причины.

Нет в мальчиках желания мужами становиться.

А девочки с деньгами лишь намерены любиться.

 

Играть удобней в бога, на шее мамки сидя,

перед собою видя – себя с мечом, в компе,

чем раны и ожоги, следами битв за близких,

иметь. «Все го на мид». Я герой, но налегке.

В трусах и с чашкой чаю. Мы не в раю, ребята.

Чтоб рай образовался, мир должен рухнуть в ад наш.

 

Таких, как Ян, не свете почти что не бывает.

Да, он манипулятор, недаром ведь Паук.

Убийца... и, как ветер, быстра в нём мысль. До края

насилья и разврата дошёл, имея сук.

Я уважаю женщин, но те из них, что суки

(без тени интеллекта) желают сами муки.

 

За всем кровавым снаффом, плевками в лик морали,

имеется попытка себя в мир применить.

Писал пассионарность Лев Гумилёв на нарах.

«О, эти пережитки дикарских нравов!» Битв

мы требуем; все, в ком есть огонь, а не светильник.

Я знаю: лучше в коме. И к лешему будильник.

 

Смотрел Паук на Кобру, угадывая Фею

сквозь кожу девы спящей, ему уже родной.

Не героиня опер и даже не Офелия,

но что-то настоящее в ней было. Как... в живой.

И тут – проснулась Лора. Был белым правый глаз.

Так и с мечтой, коль скоро получим ту "сейчас".

 

Под его взором пристальным невольно стушевалась.

Ну и, как надо (быстро ведь соображала, хоть и малость

пристрастно), вглубь смущение запрятала. Спросила:

– Ты что? – Да так. – Который час? – Лишь семь утра. От силы.

– Какая рань ужасная... Отправил слежку к Ферзю?

– Отправил. Верный Пёс, водитель, будет следом ездить.

 

– На разных тачках лучше. – Само собой понятно. –

Не прикрываясь, Лора в постели закурила.

– Тебе нанять прислугу бы надо в постоянку,

а не таких уборщиц, что моют, если вызвать.

Почти не ешь. Готовить и сделать... аккуратным

дом кто-то должен. Пса не считаю кандидатом.

 

– Я лишних не хочу здесь. – Да ты, как сыч, один был.

И я не привереда; довольно аскетична.

Но девушка... Зовут как её, скажи хоть. – Ида.

– Еда Иде потребна. Не только кофе с... ничем.

– Ты за неё не бойся. Она не белоручка.

Шесть братьев в гетто бросив, видала и покруче,

 

чем логово без повара. – Протектором ей сделал

меня, а я ответственна, и в мелочах, и в крупном. –

Ян усмехнулся. Лоре всё комфортней под обстрелом,

чем в бытовухе, чем ни будь: уборкой или кухней.

– Сто лет её не видел. Беременной ни разу. –

Бычок столкла. – Пошли что ль? Движенья нет в рассказах. –

 

Третий этаж; в нём – комната, назначенная "гостю".

Просторная и светлая, с окном, обратном клубу

(гостинице, что до него). Ей вид был – перекрёсток.

Над ним повисли ветви древ, ну, то есть сосен. Любы

нам вдоль проезжей части, под небом, лапки флоры.

Хоть ясен, хоть ненастен бескрайний небосвод будь.

 

Украшены деревья шарами; в тех – подсветка.

Так человечье племя использовало ветки.

Давно проснулась Ида. Умылась, расчесалась,

и напевала. Видом оконным развлекалась.

Черны, как сумрак, волосы. Темна, как глина, кожа.

Она на саму Землю-мать была собой похожа.

 

Знакомство их описывать мне кажется излишним,

и не люблю я вовсе описывать знакомства.

Скажу: сошлись в симпатии друг к другу Лора с Идой.

А Ян, дверной проём весь заняв, смотрел спокойно

на двух из трёх, без всех них способный обойтись.

Такие вот изгибы даёт нам, братцы, жизнь.

 

Тем временем Инесса бродила в побережье.

С ней Вита, от работы лик отвернув: на дочь.

Случилось так, что Ферзь был с супругой рядом, между

приморским санаторием и морем. Та не прочь

была нырнуть в бассейне (куда впускали платно;

пусть море и доступно всем, курорт к деньжатам жадный).

 

Руками половина – враз раздвигала воды

его, заплыв то щучкой, а то и в стиле «брасс».

Он дожидался чинно, любуясь на природу.

Тепло в пуховике, чуть не жарко; тот и спас.

Его расслабив, море бурлило за камнями...

не пуховик: того, кто одет им (как мы с вами).

 

Сынишка Пса, Щенок, лет не более десятка,

гулял, смотря за Ферзем и жёнушкой его.

За ним уже мы ходим. Такая вот доглядка.

Все пялятся друг другу в зад, забывши, для чего.

У стенки санаторной стоял ряд лежаков.

Там сидючи, Ферзь Лору узрел. Лишился слов.

 

Из "краба" вышед, пряди взвивались. От улыбки бы

расцвёл стократно чёрствый (а, может, не расцвёл).

Шла в голубом наряде, как облака, вся зыбкая,

чьим именем бы вздрогнул, кто вхож в совет (в котёл,

где варят город с солью). Ферзя аж передёрнуло.

С ней женщина, из дольней породы, явно (горня – дочь).

 

Припомнил он, что Башня – с фамилией такой же,

как Лорина, покров дал красивому ИП.

Итак, предприниматель (и индивид, уж точно),

блондинка, лет... (под сорок) за тридцать – здесь (без бэ).

Но Кобра, как бы это сказать... совсем не кобра.

Лучится, вишь, от света. В дрожь бросит – та посмотрит.

 

«Та? Значит, Паучиха была не одинока

в рождении от матери, которая... гм, хи».

Сдержался он от чиха. Откашлялся немного.

От холода, вот странность, зажало нос в тиски.

Пуховики полезны. Но иногда не греют.

И, нет, не "кто б залез – под". Зимой люди болеют.

 

Сынишка Псов не видел в глаза ни Инь, ни Лору.

Понять, что Ферзь, не мог он, и просто проследил

за тётями – невинно, забыв их напрочь скоро.

Советник, под собой ног не чуя, боты вбил

в бетон, и – вверх, по лестнице, витой, почти открытой.

Назад, в бассейн, греться он пошёл, мысль захватив ту.

 

Сгонял к отцу ребёнок. Донёс, что сам увидел.

И, вроде всё нормально: релакс в пуховике...

Нет, «пуховик» так много я раз произносила,

что нужно персонажем его вводить. И плед.

Мурашки под футболкой... Дошла сюда прохлада.

Не то, чтоб холод стойкий, но одеваться надо.

 

Пока курю я мирно, успел Паук уехать

из дома. Ему, помним, компания досталась

строительная. Видно, большой что человек он.

"Большой" в смысле прямом, как и в косвенном... Казалось,

приличные мы люди, но мозг ассоциаций

имеет много. Тьфу. Всё. Кончаю рифмовать стёб.

 

От рифмы многое, милейшие, зависит.

(Осталось лишь монокль подвесить к глазу.)

Паук уехал, чтобы персонально бизнес

увидеть свой и всех причастных: разом.

Семье он отчисления слал Царской,

как в завещании своём и указал тот.

 

Главы делами долго ведала одна

мадемуазель, малоизвестная в кругах их.

Когда-то думала ведунья, что жена

делам не помешает. Как в чай – сахар:

особа с явками, паролями и кодами.

Безгласный ассистент пущен в расход был им.

 

Нет, не пришит, а расположен благосклонно.

Хоть и не сразу. Губы сжать – святое дело.

У молодца и женщины за сорок

бывают отношения вне тела.

Ей – комплимент, улыбку и душевность,

ему – отдача делу, где уже вся.

 

Взаимоотношенья элементов

определяют что угодно в мире.

Начальник новый. "Зам" остался прежним.

Как будто бы Царя и не убили.

Такой вот пляс. Командовать парадом

с умом, но и с хорошим "замом" надо.

 

Заблудший ненароком детектив

иль кто ещё, по мелочам умелый,

спросил бы: «Ян не удивился ль, получив

наследство – лишь за то, что стал... не целым

отец, в закрытом ящике зарыт?»

Да. Удивившись, принял правила игры.

 

«Опять ведь неувязочка: не в морге

перед похоронами padre был».

Зашили в морге, дальше уж, позвольте,

морг родственникам тело возвратил.

Все вижу подковырки и подвохи.

Будь ляпов тьма, свет – в... узнаванья вздохе.

 

Есть вневременники, которых я, читая,

благодарю: мне сообщили, что вертелось

на языке, драло собой изнанку,

а сформулировать – увы (хоть страсть хотелось).

Бывало также, что зародыш мыслей я

писала, позже встретив, кем написаны.

 

С такими, и меня поддержит Лора,

пересекаясь, ходим мелкой дрожью.

Снаружи видя, что внутри жрало нас,

освобождаемся; смотря... убийство тоже.

Из блэка депрессивно-суицидного

мой крик – во рту солиста цепок был.

 

И становилось легче. Вот гармония:

и в радости, и в горе, и в болезни...

Я здравой ощущала кожу, боли той

испытывая (если интересно).

Когда от стычек с миром всё болит,

татуировка лучше лезвий облегчит.

 

Мечтать с бессмертными амброзии хлебнуть –

не то же самое, что повернуться к людям.

Я стать хочу, хоть каплю, хоть чуть-чуть –

той, чем те были для меня. «Ответ на блюде».

Чтоб ценен был, необходимо выстрадать ответ.

Но разница: искать тот двадцать или пару лет.

 

Авторитет хромает в две ноги,

чтоб заявлять такое всенародно.

Я на святыни опускала сапоги

и одеваться не привыкла модно.

 

«У меня игла в языке, у тебя – шило в жопе, больше не нажито», –

 

ещё и за размером не слежу, кошмарный человек вообще.

 

Персоны существуют, травму века

в себя вобравшие особенно цветасто.

Они от обезьяны к человеку

идут по битому стеклу, и след их – красный.

Дойдут ли, нет ли, разговор иной.

Им виден бой в них бога с сатаной.

 

Отвечу на незаданный вопрос

воображаемой аудитории, последний:

«Не списана она с меня». И рост,

и вес в нас разный. Что ж до наших сходств с ней,

то, знаете ли... Из себя творим, так что ж?

В рассказе – даже стул со мной похож.

 

Семнадцать лет – текст, что тогда писала я,

схватил навек, "кручу, верчу и путаю".

Вуалями прикрытые, без малого

в граните высечены. Там я до сих пор дитё.

Хоть жги, хоть рви. «И рукопись, и страж, я,

бессильны испариться», – вот что страшно.

 

Не человечество решает: человек в нём.

Зудят и чешутся, зажить пытаясь, раны.

Хоть со всех крыш лети одновременно.

Я уже есть. И быть не перестану.

"Ничтожество" при жизни повидала,

спасибо, нет: в раздробе смысла мало.

 

Если, конечно, тот – не способ возродиться...

Опять я близко забираю к дебрям.

Пора бы как-нибудь уже остепениться

и научиться изъясняться постепенно.

Меня интересует Янов дом:

остались Лора с Идою вдвоём.

 

В гигантском свитере (пузатость им прикрыта),

лосинах мягких, мягких же ботинках,

от одноглазки мощь не скрыла Ида:

как будто Тартар за зрачком в сто рук бесился.

В полгода Кобра, что я хитро опустила,

способность к ревности убила до кости, в ноль.

 

Какой ценой, неважно. Цель достигнута.

Оправдывает цель любые средства.

Секрет дам, как: вся ревность – от сравнений с "тем,

другим". Мы разномастны. Крайне редко

повтор случится сочетания нас, двух,

да и в повторы специфичный вмешан дух.

 

Как многим, Иде поначалу было дико,

что «мелкую, кривую» Ян возвысил.

Потом она, вглядевшись дальше тиков,

то есть гримас, сиюсекундно быстрых,

и в радужку коньячную взглянув,

вдруг поняла, за что боятся ту.

 

Бывают люди, в ком они – объёмны

(не радужки, а панорамы за).

"Мир из меня", в нём сущего, и – надо мной,

я вижу "мир с собой в нём". Чьи – глаза

вторые (то есть основные)? То-то, вот.

Ещё есть третьи. "Те, с кем разговор".

 

«Посредством глаза, а не глазом...» Блейк сёк фишку.

Троичность восприятия нужна.

И Ида, диалог с кривой малышкой

ведя, раскрыла Лору, кто есть на

деле самом, без покровов и смешков.

Для знанья не имея даже слов.

 

Всё в общем виде донесла охранница,

что происходит в городе морском.

Но ровно столько, чтобы понимала суть.

Без углублений в недра (где ей – дом).

Про стройки, клуб, отель... не перестрелки.

Стан был под платьем. И на веках – стрелки.

 

А то ведь я, процесс разоблачения

мелькнув, не облачила их обратно.

– Я помню со столицы ещё, чем он был.

Стрелял в упор, поняв сначала, прав ли.

Учился параллельно странным образом.

Всё выжал, что мог: знаньями. Диплом экстерном сдал.

 

Он заходил, и братья чуть ни встав, с ним,

моложе всех, как с равным, говорили. –

«Да, тот ещё был Волк наш харизматик», –

ирония в змеином рта изгибе.

– Мы с ним, не угадаешь, где столкнулись.

В заброшке я орала. Вот вся мудрость.

 

– Я по нему угадывать умею,

как к человеку рядом он отнёсся.

Его любила; когда любишь, даже мелочь

картину раскрывает обо всём в нём.

Тебя он ценит, как себя. Я это точно

увидела: по взгляду, междустрочно.

 

– Мне кажется, тебе известны тайны.

Читала я о женщинах подобных.

– Чтоб тайну знать, самой стать надо тайной.

– Со стороны мне познавать удобней.

– В том-то и разница у нас. Ты от ума,

ну а со мной природа говорит сама.

 

– Я отношусь к вещам таким серьёзно.

Хотя сама в них походя: профан.

– Спроси, если имеются вопросы.

– Да, про сестру. Близняшку. С нею Ян

задумал объявиться пред законом.

Тогда как считанные дни сам с ней знаком он. –

 

Улыбкой белозубой осветилось,

темней ореха, Идино лицо.

– Да, узнаю. За скорость. Удивилась

я одному: где он, и где кольцо...

– И я подвох тут чую. Пропасть между их.

Ужасно, что согласна, надо думать, Инь.

 

– Могу взглянуть... – Я благодарна буду.

– Скажи, по времени во сколько родились.

– На час я раньше. Инь спасали чудом.

Я мать измучила; сестры ж при родах жизнь

на волоске висела и... могла не выжить та. –

Сказала дату, время, глядя в Иду с книжками,

 

из сумки извлечёнными дорожной.

Под тучи скрылось солнце за окном.

Представить было вовсе ей не сложно,

что к древней пифии попала на приём.

Увидеть жрицею Кибелы было можно

Иду, чей груз над картами небес склонён.

Как будто вытянулось восприятие минут

у Лоры. Так всегда бывает, если ждут.

 

– Ты родилась во время Скорпиона,

сестра же – под влиянием Стрельца.

Ты виртуоз от трансформаций; тайный трон – твой;

и нежеланье лютое кольца...

Талант есть чуть не корни видеть, крону

мельком скользнув... Должна всё испытать... –

– Ну да, стреляет Инь, как Купидон. –

«Паук, и тот ей сдался, покорён».

 

– Мне странен твой вопрос. Ведь ты, похоже,

сама всё можешь про себя узнать.

Самоанализ вшит тебе под кожу.

Данных хватает. Что тебе гадать?

– Не о себе я. Мы одно с ней всё же.

Нам вместе жить и вместе умирать.

– Нет, не одно. Большая вероятность,

что очень ты переживёшь сестру. – Понятно.

 

– И будешь неповинна в её гибели.

Хотя сама во всём винишь себя.

Кроме влияния твоих энергий в мире есть

другие, и о них – не забывай.

Ты чувствуешь ответственность за всех вокруг,

ведь знаешь больше. Но немая бязь

мне символов сказала, дорогая:

из пепла, чем ни будь, способна встать ты.

 

Сестра любить ужасно будет, раз увидев.

Или уже. Трагедией он станет для неё.

Но останавливать бессмысленно. Тот выбор

не от тебя зависит. Знав, пошла б на всё.

Пересечений у неё немного. Что-то... (глыба?)

от всего прочего скрывает. Иль... костёр.

Как всё же разны судьбы двух сестёр!

Твоей командуешь ты. Будто ластик стёр

 

всё после "переезда"... пустота.

Не смерть причём, что очень интересно.

– Не смерть, а что? Чем становлюсь я там?

– Как будто ты... Ну, не жива уже... При жизни.

И не мертва. Пожалуй, нечто большее.

Ты – в месте, где уже нет одиночества.

 

– Где это место? – Как? В тебе, конечно.

Пока не доживёшь, ты не поймёшь.

Жизнь человеческая в смерти – быстротечна.

Но вечна, если озаряет землю дождь

небесный. – Убирала Ида свои карты.

И я текст отложить решусь. До завтра.

 

(белые страницы)

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться: