Уфимские епископы третьей четверти XIX века

(1859–1876 гг.)

 

Первым уфимским епископом был назначен викарий московской епархии Порфирий Соколовский. Это наименее известный из местных архиереев. Слабая изученность его биографии объяснима коротким сроком управления уфимской епархией (21 марта 1859 – 13 сентября 1860 г.) и достаточно средними способностями. В справочных изданиях Ю.В. Толстого и П.М. Строева представлены краткие сведения о жизненном пути П. Соколовского (в миру Павла Ивановича), управлявшего епархиями Дмитрова, Уфы и Томска[370]. П.А. Сулоцкий охарактеризовал деятельность Порфирия Соколовского на томской кафедре (1860–1864 гг.)[371]. Уфимский исследователь И. Златоверховников перечислил факты его служения на кафедре Уфы[372]. Первый же очерк всей жизни и деятельности П. Соколовского на всех церковно-административных постах появился в фундаментальном исследовании Н. Чернавского[373]. В начале XX в. краткая биография епископа Порфирия Соколовского была помещена в ряде справочных изданий[374].

В новейших работах преосвященный Порфирий упомянут в приложении к труду российского историка эмигранта И. Смолича и в энциклопедическом справочнике «Челябинская область» (автор очерка А.И. Конюченко)[375].

Родился Павел Иванович Соколовский в 1811 г. в Нижегородской губернии в семье священника. Неизвестными до сих пор остаются месяц и число рождения, название населённого пункта, в котором он появился на свет. Окончил духовную семинарию в Нижнем Новгороде. В 1832 г. поступил в Московскую духовную академию, в которой и принял монашеский постриг (14 сентября 1835 г.). Вскоре был рукоположен в иеродиакона (26 сентября 1835 г.), позднее стал иеромонахом (8 июля 1836 г.)[376]. Окончив академию 15 августа 1836 г. со степенью магистра богословия, был определён в Уфу инспектором Оренбургской духовной семинарии. В 1837 г. стал одновременно членом Оренбургско-Уфимской консистории, активно помогал епископу Иоанникию Образцову в развитии духовных учебных заведений. После получения сана архимандрита (22 мая 1845 г.) перемещён в Симбирск (1846 г.), где также был назначен инспектором духовной семинарии. С 16 апреля 1849 г. – инспектор в Тамбовской духовной семинарии. Длительный застой в карьере (пост инспектора занимал 15 лет), видимо, объяснялся сложным характером архимандрита Порфирия, нежеланием идти на компромиссы как со светской, так и с высшей духовной властями. Лишь 13 июля 1851 г. его назначают ректором Тобольской духовной семинарии и настоятелем Тобольского Знаменского монастыря. В 1854 г. перемещён в Кострому, где возглавил местную семинарию и Богородицкий Игрицкий монастырь[377].

Благодаря вниманию московского митрополита Филарета (Дроздова) был хиротонисан во епископа Дмитровского, викария Московской епархии. Однако с митрополитом не сработался и вскоре после хиротонии (21 ноября 1858 г.) переведён на вновь открытую епархию в Уфу (1859 г)[378]. Став уфимским архиереем, основное внимание уделял разграничению территории с Оренбургской епархией и её главой епископом Антонием (Радонежским). Раздел епархии шёл достаточно сложно. Камнем преткновения стали части Верхнеуральского, Троицкого и Челябинского уездов, первоначально вошедшие в состав Уфимской епархии, тогда как большая часть указанных уездов осталась в Оренбургской епархии и епископ Антоний претендовал на остатки уездов. Несмотря на поддержку проекта их передачи генерал-губернатором А.А. Катениным, епископ Порфирий выступил против. Протест своего владыки поддержала Уфимская духовная консистория, ранее жёстко конфликтовавшая с епископом Антонием Радонежским, занимавшим кафедру в Уфе в 1858–1859 гг. В ответ епископ Антоний сочинил и направил в Синод проект превращения Уфимской епархии в викариат Оренбурга. Понадобилось вмешательство московского митрополита Филарета (Дроздова), чтобы конфликт был разрешён. В своём письме в Синод владыка Филарет заявил следующее: «Не надобно ломать кафедры потому, что сидящие на них не хотят преломить своей воли добрым рассуждением»[379], возложив вину за конфликт на обоих архипастырей. В итоге преосвященный Порфирий был 13 сентября 1860 г. переведён на кафедру в Томск, а 14 мая 1861 г. указом Синода в Оренбургскую епархию были включены территории трёх спорных уездов в полном составе. В качестве компенсации Уфимская епархия получила горный округ с заводами Златоуста и др.[380]

Находясь на посту уфимского архиерея, епископ Порфирий опирался на кафедральное духовенство Уфы во главе с кафедральным протоиереем известным церковным оратором В.Ф. Владиславлевым[381]. Он жёстко требовал усиления церковной дисциплины, боролся с халатным отношением приходского духовенства к своим профессиональным обязанностям. Всячески поддерживал монашество епархии, особенно женское. Именно он постриг в манатейные монахини исполняющую обязанности настоятельницы Уфимского Благовещенского монастыря послушницу Рафаилу (Блохину) (25 октября 1859 г.). Через год он возвел её в сан игумении (с именем Евпраксии)[382].

На посту томского архиерея пробыл до 14 ноября 1864 г. Основал в Томске женский монастырь (община с 1864 г.). За неоправданно жёсткую ревизию Томской духовной семинарии и конфликты с приходским духовенством епархии, постоянно жаловавшимся в Синод, был уволен на покой. Скончался 3 июня 1865 г. в Томске[383].

Вторым уфимским архиереем был Филарет Малишевский (в миру Фома Фёдорович). Выходец из среды белорусского униатского духовенства, Ф.Ф. Малишевский сыграл знаменитую роль в деле присоединения части униатов к православию в конце 1830-х гг. О нём писали заметно больше, чем о его предместнике по уфимской кафедре. Кроме вышеуказанных справочных изданий[384], Ф.Ф. Малишевский упомянут в очерке, посвящённом истории литовской епархии XIX в.[385], здесь описан униатский период жизни Малишевского и первые его шаги в православной иерархии (от протоиерея до епископа Ковно). Литовский этап жизненного пути Ф. Малишевского также был затронут в исследовании А. Мартоса[386]. Уфимскому этапу деятельности Ф. Малишевский посвящён только небольшой раздел труда Н. Чернавского и несколько строк справочника И. Златоверховникова[387]. Упомянут Малишевский и в многотомном исследовании об отечественных подвижниках благочестия XVIII и XIX вв.[388] А нижегородский отрезок его жизни (1869–1873 гг.) получил отражение в справочно-информационном издании «Святители земли Нижегородской»[389].

Родился Фома Фёдорович Малишевский около 1807 г. в селе Рогино Рогалевского уезда Могилёвской губернии в семье униатского священника. До 1839 г. был в составе греко-католической униатской церкви. Окончил униатскую духовную семинарию в Полоцке, затем обучался в Главной духовной семинарии при Виленском университете, которую окончил 1 июня 1830 г. со степенью магистра богословия. Был определён на службу в качестве преподавателя французского и церковнославянского языков Полоцкой униатской семинарии, 8 ноября 1830 г. получил сан священника униатской церкви. С 1830 по 1833 гг. по распоряжению епископа униатской церкви был вольнослушателем в Санкт-Петербургском университете, после чего вновь вернулся в Полоцкую семинарию, где преподавал статистику, французский и немецкий языки (1833 г.). С 14 июня 1833 г. профессор церковной истории, греко-восточных обрядов, церковного пения и французского языка Литовской семинарии. В 1834 г. епископом Иосифом Семашко был назначен секретарем правления литовской униатской семинарии. Активно поддерживал линию епископа Иосифа на воссоединение униатов с православными. С 1836 г. член литовской консистории, получил сан протоиерея (15 июля 1837 г.). С 15 сентября 1837 г. инспектор и профессор библейской и церковной истории Полоцкой униатской семинарии, 12 февраля 1839 г. поставил свою подпись под соборным постановлением униатов о присоединении к РПЦ, 8 марта 1839 г. был принят в общение с РПЦ в сане протоиерея. За заслуги в деле воссоединения униатов награждён в 1839 г. орденом Св. Анны III степени. С 13 февраля 1840 г. ректор Полоцкой униатской семинарии, которую преобразовал в православное учебное заведение. В августе 1840 г. принял монашеский постриг (10 августа 1840 г.). С 1843 г. одновременно с ректорством был назначен благочинным монастырей Полоцкой епархии, переводил униатские обители в православные, за что получил ордена Св. Анны II степени (1843 г.) и Св. Владимира III степени (1847 г.). С 15 апреля 1849 г. ректор Литовской православной семинарии и настоятель Виленского Свято-Троицкого монастыря, член литовской духовной консистории, благочинный монастырей Виленской и Ковенской губерний. С 30 апреля 1851 г. викарный епископ литовской православной епархий с резиденцией в Ковно. Активно боролся с католической пропагандой и ликвидировал остатки унии, за что награждён орденом Св. Анны I степени (1854 г.), бронзовым крестом и медалью в память Крымской войны (1854 г.)[390]. 13 сентября 1860 г. назначен епископом Уфимским и Мензелинским.

В истории Уфимской епархии преосвященный Филарет оставил свой след прежде всего как основатель системы женского духовного образования в епархии. Именно по его инициативе было возбуждено ходатайство в Св. Синод об открытии в Уфе епархиального женского училища (4 сентября 1861 г.). Давая архипастырское благословление на сбор денежных средств по епархии для нужд нового учебного заведения, преосвященный Филарет написал: «надеюсь вполне, что священнослужители окажут возможное пособие на устроение приюта для воспитания девиц духовного звания»[391].

Доклад Св. Синода об открытии в Уфе женского духовного училища был утверждён императором Александром II 3 марта 1862 гг. Обер-прокурор Синода отношением от 21 апреля 1862 г. уведомил о разрешении открыть училище. Архиерей предложил Уфимской консистории распорядиться о совершении купчей на дом Парулиной, открыть Правление училища и поручить Правлению избрать начальницу училища, указать учебные руководства, пригласить наставников и почётного блюстителя, избрать смотрителя дома и объявить духовенству об учреждении училища. Училище было открыто в 1862 г. Сохранилось описание открытия: «29 сентября… была совершена литургия Преосвященным Филаретом с соборным духовенством в соборе… В 11 часов прибыл в училищный дом сам Преосвященный, встреченный воспитательницами в сопровождении начальницы училища и классных дам. Тот час началось молебствие с водоосвящением, которое совершал сам Преосвященный. В сослужении с архипастырем участвовали ректор и инспектор семинарии, 2 протоиерея и 4 священника. После молебствия произнесена была речь самим Преосвященным. В речи, обращенной к воспитательницам, просто, но сильно было сказано о необходимости и условиях истинного воспитания… Так совершилось у нас открытие училища для воспитания девиц духовного звания»[392]. Развивая далее расширение числа духовных учебных заведений, епископ Филарет поддержал проект игумении Благовещенского женского монастыря о создании при монастыре аналогичного училища, этот проект был реализован в 1868–1869 гг.[393]

Вторым направлением деятельности преосвященного Филарета стало строительство новых церквей в Уфе. При участии Филарета была освящена церковь Преображения Господня на Сергиевском кладбище (16 сентября 1862 г.), выстроены два придела к Успенской церкви (1862–1864 гг.), основаны домовые церкви при епархиальном женском училище (1863 г.), психиатрической больнице (1861 г.) и уфимской мужской гимназии (1865 г.)[394].

Внёс свою лепту преосвященный Филарет и в монастырское строительство в епархии. При его активном содействии Пророко-Ильинская женская община в Мензелинске была преобразована в общежительный монастырь третьего класса (1860 г.)[395]. В 1864 г. епископ добился разрешения для официального существования женской Троицкой общины в Бирске, основанной ещё в 1857 г. Старшей сестрой общины была назначена её основательница Акулина Самойлова, постриженная Филаретом 30 ноября 1865 г. в рясофор (под именем Виталии)[396].

Помогал преосвященный Филарет и духовенству кафедрального собора Уфы, которое при нем возглавлял всё тот же протоиерей В.Ф. Владиславлев. При финансовой и церковно-административной поддержке Филарета причт Воскресенского кафедрального собора завершил в 1864 г. строительство двухэтажного каменного дома для духовенства собора[397].

И, наконец, преосвященный Филарет завершил к 1865 г. процесс раздела единой Оренбургской епархии на 2 самостоятельных церковных диоцеза. Уступив Оренбургской епархии Челябинский, Верхнеуральский и основную часть Троицкого уезда, епископ Филарет добился удержания за Уфимской епархией оставшейся части Троицкого уезда, превращённой в Златоустовский уезд.

В 1864 и 1865 гг. он был временным членом Св. Синода, 21 февраля 1869 г. перемещён в Нижний Новгород, где 12 апреля 1870 г. получил орден Св. Князя Александра Невского. В рескрипте на имя владыки Филарета говорилось: «пастырское поприще ваше постоянно ознаменовалось особым усердием, кротким и благоразумным управлением, неутомимою деятельностью на пользу… паствы и ревностною попечительностью о просвещении заблудших чад церкви Православной». Скончался преосвященный Филарет 7 февраля 1873 г., погребён в усыпальнице Спасо-Преображенского кафедрального собора[398].

Третий уфимский епископ Пётр (в миру Фёдор) Екатериновский более известен как крупный церковный публицист, богослов и проповедник. Он оставил большое количество церковно-публицистических произведений. Крупнейшими из них являются: «Поучения о вредных следствиях пьянства и распрей» (1885 г.), «Поучение о причащении Святых Тайн» (1884 г.), «Наставление и утешение в скорби» (1885 г.), «Поучение о покаянии» (1884 г.), «Поучение утешение в болезни и в предсмертное время» (1884 г.), «Поучение перед исповедью» (1889 г.). Как учёный Пётр Екатериновский известен трудами по догматическому богословию: «Объяснение книги святого пророка Исайи в русском переводе, извлечённое из разных толкований» (М., 1887), «Указание пути ко спасению. Опыт аскетики» (1885 г.). Кроме всего вышеуказанного епископ Пётр оставил сборник работ «О монашестве» (1885 г.).

Несмотря на такой солидный список трудов, сам автор не стал пока ещё объектом специального исследования. Кроме общих справочных пособий[399], указанных о предместниках П. Екатериновского, его пребывание на уфимской кафедре упомянуто только в 12-томной энциклопедии об отечественных подвижников благочестия[400]. Поэтому многие детали жизни и деятельности этого неординарного архиерея неизвестны, как, например, год и место рождения преосвященного. Во всех справочных изданиях называется только Саратовская губерния. Скорее всего, преосвященный Пётр родился между 1810 и 1815 гг. в семье священника, окончил Саратовскую духовную семинарию (1840 г.), поступил в Московскую духовную академию, во время обучения в которой принял монашеский постриг (12 октября 1841 г.).

С 19 октября 1841 г. – иеродиакон, с 30 июля 1844 г. – иеромонах. В декабре 1844 г. после окончания академии был направлен преподавателем в иркутскую духовную семинарию. С этого времени более чем на 20 лет жизнь иеромонаха Петра оказалась связана с Сибирью. В ноябре 1845 г. иеромонах Пётр был удостоен учёной степени кандидата богословия и назначен инспектором Иркутской духовной семинарии[401]. В её стенах он получил сан архимандрита (6 октября 1852 г.), назначен ректором данного учебного заведения (16 октября 1855 г.) Миссионерские способности отца ректора стали заметны и его непосредственный начальник, иркутский епископ Евсевий Орлинский (1856–1880 гг.) бросил его на наиболее сложный участок своей епархии. С 15 января 1857 г. архимандрит Пётр становится ректором Новоархангельской духовной семинарии на острове Ситхе (Аляска). Перемещение его в соседнюю Камчатскую епархию было совершено по просьбе камчатского епископа Иннокентия Вениаминова (1840–1868 гг.), великого апостола Российской Америки. По протекции архиепископа Иннокентия, преодолев сопротивление некоторых членов Св. Синода, архимандрит Пётр был 27 марта 1859 г. наречён, а 29 марта 1859 г. рукоположен во епископа Новоархангельского, викария Камчатской епархии[402]. В ноябре 1866 г. его переместили с острова Ситхе в Якутск с наименованием епископом Якутским, викарием Камчатской епархии. Активная миссионерская деятельность на Аляске и Алеутских островах подорвала здоровье преосвященного Петра и 3 июня 1867 г. он был уволен по болезни на покой[403]. Однако «покой» длился менее полугода, 13 октября 1867 г. епископ Пётр назначен настоятелем Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря и членом Московской Синодальной конторы. Кое-как подлечившись, преосвященный Пётр стал рваться к возвращению на служение. В итоге 4 апреля 1869 г. он получил направление на Уфимскую кафедру[404].

Основное внимание на Уфимской кафедре преосвященный Пётр уделял реорганизации духовных учебных заведений епархии. В 1872–1873 гг. были преобразованы Уфимская духовная семинария и училища мужское и женское. Первым подверглось реформам женское епархиальное училище. Вместо «шести классов сделано было три, с двухгодичным курсом в каждом классе» (1872 г.). Следующим стало реформирование мужского епархиального училища (1873 г.). Оно было сделано пятиклассным. Кроме того, с начала 1873/74 учебного года мужское училище было переведено в дом, в котором ранее помещалось женское духовное училище (дом Парулиной). Семинария также подверглась изменениям: «вместо трёх отделений было сделано 6 классов с годичным курсом, причём из каждого отделения было образовано 2 класса, а именно: из лучшей половины учеников каждого отделения составились 2-й, 4-й и 6-й классы, а из другой половины – 1-й, 3-й и 5-й классы»[405].

Не менее важным направлением своей деятельности Преосвященный Пётр считал миссионерство. Основной очаг антиправославной деятельности, по мнению архиерея, представляли старообрядцы Златоустовского уезда. С санкции Петра в 1870–1871 гг. был разгромлен тайный монастырский скит в даче Кусинского завода на горе Таганай. В скиту, относившемуся к белокриницкому направлению поповщины, было арестовано 4 постриженика, найдены запасы продуктов и огородные посевы[406]. В 1872 г. преосвященный Пётр активно выступал против секты, скопцов, окопавшихся в Златоусте и деревнях уезда[407].

Менее известна деятельность епископа Петра по благоустройству церквей и монастырей епархии. В мае 1876 г. им была заложена Никольская церковь в Уфе (завершена в 1882 г.)[408]. На долю преосвященного Петра выпала задача по ликвидации внутреннего кризиса, вспыхнувшего в 1869 г. в Троицкой общине Бирска. В итоге была смещена настоятельница общины монахиня Виталия (А. Самойлова), а на её место прислана монахиня Маргарита (Романова) из Уфимского Благовещенского монастыря[409].

И, наконец, на время архиерейства Петра падает сокращение числа приходов (1873 г., новое расписание приходам), посещение Уфы обер-прокурором Синода графом Д.А. Толстым (сентябрь 1876 г.)[410]. Возможно, что этот визит повлиял на перемещение преосвященного Петра в Томск (19 ноября 1876 г.), что было в определенной степени опалой. В итоге 9 июля 1883 г. владыка Пётр вновь был уволен на покой. В этот раз «покой пролился дольше (до 11 февраля 1885 г.). В качестве своего места пребывания преосвященный Пётр избрал Оптину пустынь Калужской епархии, где предался научно-богословским изысканиям[411]. С 11 февраля 1885 по 9 августа 1885 г. преосвященный Пётр управлял Московским Заиконоспасским монастырем, вновь став членом Московской Синодальной конторы (с 10 июня 1885 г.). С 9 августа 1885 г. был управляющим другим монастырем – Московским Новоспасским, в котором и скончался 27 мая 1889 г.[412] Являлся представителем монашеского аскетизма в среде духовных писателей России XIX в.

 

 

М.Н. Фархшатов

 

Ахмет-Заки Валиди, Ататюрк, ‘türk tarih tezi’

(Из эпистолярного наследия

башкирского учёного-эмигранта)

 

«Ваш задержавшийся в дальних краях сын…». Так поэтично завершает Ахмет-Заки Валиди своё письмо, направленное им 5 марта 1933 г. из Вены первому Президенту Турецкой Республики Гази Мустафе Кемаль паше (с 1934 г. Ататюрк, 1881–1938). Само же письмо на самом деле полно прозой жизни и достаточно ясно отражает смятенное душевное состояние известного башкирского учёного и политика на очередном повороте его драматической судьбы. В нём, кроме того, отчётливо проявляются его концептуальные подходы к всеобщей истории тюркских народов в связи с выдвинутой на рубеже 1920–1930-х годов турецкими руководящими кругами официальной точки зрения на национальную историю (‘türk tarih tezi’).

Не всем известно, что Заки Валиди, покинувший в 1923 г. Советскую Россию, пережил за рубежом ещё одну эмиграцию. В 1932 г. после семилетнего пребывания в Турции он выехал из Стамбула в Вену и оставался в Западной Европе до начала Второй мировой войны, то есть более чем семь лет.

Факт перемещения учёного, имеющего мировую репутацию, из кресла заведующего кафедрой Стамбульского дарул-фунун (араб.: храм наук; летом–осенью 1933 г. преобразован в университет европейского типа) на студенческую скамейку австрийского университета вызвал в своё время немало толков и спекуляций.

И в современной специальной литературе по этому вопросу нет достаточной ясности. Преобладающей является попытка представить Заки Валиди главным и непримиримым оппонентом официальной концепции истории тюрков, восторжествовавшей в начале 30-х годов прошлого столетия в Турции по инициативе президента Республики Кемаль паши. Поэтому, мол, историк-«правдоискатель» и должен был покинуть страну.

Но это односторонний и упрощённый взгляд на историю взаимоотношений башкирского учёного-эмигранта с Президентом Турецкой Республики и другими турецкими властными структурами, а также «Обществом по изучению турецкой истории» («Türk Tarihi Tetkik Cemiyeti», основано 12 апреля 1931 г; 3 октября 1935 г. преобразовано в «Türk Tarih Kurumu» = «Турецкое историческое общество»), которое под руководством самого Мустафы Кемаля в очень короткий срок разработало новое видение национальной истории.

В Турции положение Заки Валиди было не простым – он находился в напряжённом поле науки и политики. Как пытливый ученый он с наслаждением работал в знаменитых турецких книгохранилищах и архивах с уникальными восточными рукописями и собрал огромный документальный материал по истории древних и средневековых тюрков. О его энциклопедической учёности стали ходить легенды, что не прочь были использовать и власть предержащие.

С другой стороны, это был человек, ещё совсем недавно находящийся на политическом Олимпе послереволюционной России рядом с Лениным, Троцким, Сталиным и другими видными большевиками, а затем идейно руководивший в течение двух с половиной лет национально-освободительным движением в Туркестане. Поэтому и на новой родине Заки Валиди продолжал мыслить, а иногда и действовать категориями «большой» политики. Границы Турции ему казались тесными, он мысленно жил в «Большом Туркестане», в дни независимости которого он безоговорочно верил и с нетерпением ждал наступления этого события, причём не без помощи Турции. Такие умонастроения «пришельца» не всегда находили понимание турецкого руководства.

В начале 1930-х годов, когда турецкие историки по инициативе своего Президента объединились в «Общество по изучению турецкой истории» и активно начали разрабатывать и популяризировать в молодой республике новую концепцию истории тюркских народов, раздвоенность личности и положения Валиди достигли критической точки.

Как само собой разумеющееся ожидалось, что башкирский учёный, будучи истинным тюрком, горячо и безоговорочно одобрит новые идеи членов «Общества» и стоящего за ними главы государства. Авторитет Валиди, как знатока средневековой и новой истории тюркских народов, был достаточно значимым, и его поддержка могла бы придать новейшим турецким историческим разработкам ещё бòльшую научную респектабельность.

Но события развернулись иначе. Заки Валиди горел тогда несколько другими идеями. Он мечтал о двух–трёхлетней работе-учёбе в одном из европейских научных центров, где предполагал в кругу специалистов, прежде всего востоковедов и при помощи богатой западной литературы и пособий завершить своё прерванное русской революцией высшее образование с представлением диссертации. Поэтому осенью 1931 г. мы видим его уже в числе студентов философского факультета Венского университета.

Мустафа Кемаль же хотел, чтобы Валиди находился в Турции и лично предоставлял свои знания во благо национальной исторической науки. Поэтому прервав учебу, Валиди был вынужден возвратиться в Стамбул и участвовать в том числе в рецензировании книги «Основные направления истории тюрков» (Türk Tarihinin Ana Hatları. Ankara, 1930. 606 s.), разработанной и изданной кругом авторитетных ученых под грифом «для служебного пользования». В ней концентрированно излагался так называемый турецкий исторический тезис («Türk tarih tezi»), то есть официальное видение истории тюркских народов с древнейших времен до современности.

А.-З. Валиди было с самого начала понятно, что перед ним лежит труд, написанный по политическому заказу и что критиковать по существу основные его идейные концепции, кстати, очень близкие к его собственным, бесполезно и даже опасно. Поэтому он ограничился лишь некоторыми частными замечаниями.

Прежде всего он подверг аргументированной критике утверждения авторов указанной книги, прежде всего Садри Максуди (Садри Максуди Арсал, 1878–1957), бывшего российского, а теперь уже турецкого подданного и политика, а также учёного, о том, что в древнее время и раннее средневековье в Центральной Азии, то есть на древней родине тюрков, наблюдались частые засухи и как её следствие происходило непрекращающееся опустынивание края, вызывавшее массовые переселения его коренных жителей в разные уголки мира. По мнению же Валиди, основным действующим фактором миграции тюрков было перенаселение их прародины.

Свои критические мысли учёный-эмигрант повторил также в своих докладах на Первом историческом конгрессе, состоявшемся 2–11 июля 1932 г. в Анкаре, что явилось явным диссонансом на фоне почти всеобщего восторженного одобрения новой исторической концепции. Некоторые делегаты, Садри Максуди, Шамсетдин Гюналтай (1883–1961; в 1949–1950 гг. занимал пост премьер-министра Турецкой Республики) и др., из-за своих личных интересов поспешили воспользоваться этой ситуацией и вытеснить навсегда фигуру Валиди из общественно-политической жизни Турции. С высокой трибуны в присутствии Президента они бросили ему тяжёлые обвинения в «подделке исторических источников» и «национальной измене».

Притом ответное слово Валиди не получил. Не получил он и поддержки со стороны своих коллег-историков, которые ранее в научном плане были солидарны с ним, по крайней мере в своих академических публикациях. Мустафа Кемаль же открыто не проявил свою позицию. Но, скорее всего, остался очень недовольным позицией и поступком учёного. Как человек военный он воспринял это как неповиновение, непослушание. Вообще Президенту образца 1930-х годов, измученному вспышками тяжёлой болезни почек, были характерны нетерпимость к чужому мнению, тенденция к единоличному и даже диктаторскому управлению всеми сферами общественной жизни. Любые отклонения от начертанного им «генерального курса» казались ему проявлением личной нелояльности.

В итоге А.-З. Валиди оказался в полной изоляции. Впадать в отчаяние он однако не стал, так как у него имелся, как ему казалось, беспроигрышный спасательный вариант – уехать в Австрию для завершения своей учебы и работы над диссертацией в столичном университете. К тому же к отъезду всё было уже готово – ещё до участия в работе исторического конгресса им было принято твёрдое решение об этом и приняты соответствующие меры. И 12 августа Валиди подаёт в отставку с должности преподавателя тюркской истории Стамбульского дарул-фунуна.

Так осенью 1932 г. А.-З. Валиди снова оказался в Вене, где в качестве стипендиата Венгерского правительства предаётся активным занятиям академической наукой. Однако через полгода его начинают терзать некоторые сомнения, ещё не принявшие конкретное содержание и которые им отгонялись. Подсознательно он стал понимать, что вожделенное для него возвращение на свою историческую родину, то есть Башкортостан-Туркестан всё более отодвигается в необозримое будущее. Перспектива же остаться навсегда в Западной Европе, жить и работать на чужбине вне тюркского окружения совсем не вдохновляла Валиди.

Приходит понимание, что Турция – это единственная его вторая родина, обратный путь в которую лежит прежде всего через сердце Мустафы Кемаля. Вот почему в начале весны 1933 г. Заки Валиди садится за письменную машинку и пишет семистраничное письмо Президенту Турецкой Республики, в котором пытается разъяснить возникшее между ними недоразумение, по его мнению, исключительно на основании «беспочвенных слухов».

Письмо это весьма содержательно и проливает свет на некоторые до сих пор неизвестные или малоизвестные факты биографии Заки Валиди. Из него мы узнаем, например, что учёный от всей души поддерживал курс Мустафы Кемаля по модернизации Турции, в том числе усилия Президента в области изучения и преподавания национальной истории. Так что о полной оппозиции Валиди «турецкому историческому тезису» речи быть не может. Можно говорить только о его довольно пассивном протесте против непрофессионализма некоторых членов «Общества по изучению турецкой истории», а также в какой-то мере против государственного диктата в области научных исследований, что в условиях тогдашней Турции, конечно же, было уже самоотверженным поступком.

Далее мы узнаем, что Валиди в конце 20-х и в начале 30-х годов прошлого столетия подготовил три монографии: «Введение во всеобщую историю тюрков», «Улус Чагатая» и «Ранняя история Тимура», тексты которых были им переданы в Министерство просвещения и аппарат Президента Турецкой Республики, но остались неопубликованными. Возможно, их рукописи ещё хранятся в архиве учёного или турецких государственных архивах и их удастся найти.

Интересен также факт переписки Валиди с известным немецким исламоведом К. Беккером (Carl Heinrich Becker, 1876–1933; в 1925–1930 гг. занимал пост министра культуры и народного образования Германии), скорее всего, благодаря дружественной поддержке которого, башкирский учёный и смог стать стипендиатом Венгерского правительства, учиться и заниматься научными исследованиями в Венском университете. Подобные сведения помогают более полному восстановлению обширного круга научного общения Валиди, включающего выдающиеся учёные имена со всего мира. Обращает внимание также беспощадная характеристика Валиди своих оппонентов, что выдаёт в нём человека революционной эпохи, усвоившего хлёсткую и убийственную, как теперь говорят, большевистскую политическую фразеологию.

Словом, документ во всех отношениях примечательный. В какой-то мере он по-новому характеризует Заки Валиди, выявляя некоторые присущие ему достоинства и недостатки. Пред нами встаёт фигура действительно неординарного учёного и опытного политика, а также живого человека, способного открыто продемонстрировать не только свои искренние чувства, но и в некоторых критических ситуациях лукавить перед сильными мира сего. Поэтому текст письма Валиди в переводе на русский язык приводится ниже полностью.

В заключение несколько слов о судьбе и истории открытия этого документа. Скорее всего, своё письмо Валиди отправил адресату, так как пред нами не черновик, а копия уже написанного набело письма. Какова же была реакция Мустафы Кемаля, мы пока не знаем. Дальнейшие события показывают, что учёный не был им «прощён» и смог вернуться в Турцию уже только после смерти её первого Президента.

Как часто в подобных случаях бывает, открытие данного источника было делом случая. При посещении в июне месяце 2005 г. Будапешта, 96-летний профессор Ласло Ковач (скончался в декабре 2012 г.) любезно передал нам некоторые находящиеся в его руках документы своего коллеги и друга Галимджана Тагана (1891–1948), ещё одного известного башкирского учёного-эмигранта. В их числе было и довольно большое количество писем Заки Валиди к своему земляку, другу и соратнику Г. Тагану, а также копии писем, отправленных им другим персонам, в том числе Мустафе Кемалю. По нашей инициативе профессор Ковач передал все эти документы в архив Национального музея этнографии Венгрии, который находится в Будапеште.

*     *

*

 

Письмо

А.-З. Валиди Президенту Турецкой Республики Мустафе Кемалю

с заверениями своей приверженности к идеям революционного обновления при изучении и преподавании национальной истории тюрков

 

г. Вена[413], 5 марта 1933 г.*

(Л. 1)

Великий Гази[414].

На историческом конгрессе в Анкаре я был подвергнут обвинениям в «подделке исторических источников» и «национальной измене», что никогда и ни от кого не предполагал услышать. Думал, что до сих пор пока через печать не опровергну эти измышления, не смогу дать о себе знать Вашему Величеству и обратиться с какой-либо просьбой. Но для публикации, показывающей необоснованность [брошенных мне] обвинений, не нашлось ни времени, ни материальных средств.

[Теперь же] я неожиданно узнаю, что в Анкаре обо мне ходит новый слух-обвинение. Будто бы я в кругу европейских ученых веду пропаганду против деятельности Анкарского «Общества по изучению турецкой[415] истории» (сокращенно ОИТИ. – М. Ф.) на ниве национальной истории и тем самым косвенно критикую и работу Вашего Величества в этом направлении. Как только до меня дошло это новое обвинение, я сразу же ощутил необходимость письменно обратиться к Вашему Величеству и министру просвещения [Турецкой Республики].

Уже в начале своего обращения подчеркиваю, что это новое обвинение против меня, как и предыдущие, не имеет под собой совершенно никакого основания. Оно и ему подобные обвинения и слухи являются плодом измышлений тех несчастных людей, которые мечтают нажить [политический] капитал на мнимых фактах моего не угождения Вашему Величеству (как это было, например, в прошлом году с доносами по поводу моих лекций по истории Тимура) или же представляют собой провокации моих врагов, желающих прекращения любых моих связей с Турцией Мустафы Кемаля.

С позволения Вашего Величества разъясняю следующее:

1) Во-первых, здесь я занят так, что для пропаганды у меня нет просто времени. Как и упомянутое ОИТИ, я работаю в области национальной истории и верю, что будущие результаты моей настоящей деятельности чрезвычайно важны и сделают мне честь как в глазах Вашего Величества, так и мирового научного сообщества. Поэтому я не вижу необходимости заниматься событием, которое относится к разряду «было и прошло».

Еще будучи в Анкаре, я лично обратился к министру просвещения Эсет-бею с просьбой освободить меня с наступающего 14 июля [1932 г.] от занимаемой должности и назначить мне во время моего двухлетнего обучения в Венском университете студенческую стипендию. Когда мое (Л. 2) прошение было отвергнуто, // 28 июля [того же года] я написал на французском языке письма знакомым мне четырем европейским (?; в документе это слово читается плохо. – М. Ф.) ученым, объяснив свою ситуацию, что нахожусь на перепутье.

Одно из этих писем было направлено скончавшемуся в прошлом месяце профессору [К.] Беккеру, бывшему министру просвещения Пруссии, который пристально следил за моими исследованиями. Тотчас после получения моего обращения он обратился к нескольким другим профессорам с предложением о порядке организации мне [материальной] поддержки. Эти события произошли в августе прошлого года, когда я еще находился в Будапеште.

Ни в моем письме, ни в обращении профессора [К. Беккера] нет ни одного слова, которое могло бы расцениваться как пропаганда против кого-либо. К тому же мое письмо было отправлено мной лично из Стамбула официальной почтой. И после этого письма о публикациях и деятельности ОИТИ я никому ничего не писал и по этому поводу не говорил ни одного критического слова. К публикациям же, появившимся в некоторых немецких газетах и журналах, я не имею совершенно никакого отношения и не могу нести за них ответственность.

2) Во-вторых, я всегда оставался верным моему заявлению, представленному 10 июля [прошлого года] мной письменно Юсуфу Акчура-бею с просьбой зачитать его на заседании исторического конгресса, но оставшемуся, к сожалению, не оглашенным. В нем, в частности, говорилось:

«Сегодня в Турции Гази оживляет чувство национальной гордости и национальный энтузиазм. Это грандиозное движение подобно сели не знает границ и повлечет за собой некоторые новшества. Предполагаю, благодаря ему все то, что касается тюркской истории, народной литературы, древней тюркской культуры, разом начнет распространяться на тюркском языке. В силу энергии и созидательной деятельности тюркских патриотов под великим руководством Гази возрождение и новый подъем национальной культуры вступят на новый путь.

Это великое движение не останется только на книжных страницах, а найдет практическое отражение и в самой жизни. Потому что оно носит не индивидуальный, а массовый характер. Я от души желаю, чтобы от этого культурного течения пользу получили и зарубежные тюрки.

Движение по изучению нашей национальной истории находится только в самом начале. Сейчас под руководством конкретного центра (ОИТИ. – М. Ф.) оно приобретает массовую и грандиозную форму. Я как искренне занимающийся в этой сфере исследователь могу быть только кровно заинтересованным в успехе этого процесса. И если будет суждено, что я свою работу по изучению национальной истории буду продолжать в других, чем сегодня, условиях, буду действовать так, чтобы быть полезным этому «Обществу [по изучению турецкой истории]». Потому что верю в мощь того человека (то есть Гази. – М. Ф.), кто распространяет свою пламенную любовь к тюркской истории. //

(Л. 3)

Книга по тюркской истории, которая зимой 1930 г. составляла лишь три-четыре печатных листов, была [в дальнейшем] усовершенствована и приобрела всеобъемлющий характер. Нынче накануне ее нового издания мы видим, что в ней использованы и исследования, которые касаются археологических памятников Восточного Туркестана.

Вероятно, что данный высокий конгресс соберется еще раз. Где бы я ни буду, моей высшей целью будет быть полезным участником его будущих заседаний. Свидетельствуя свое искреннее уважение к великому Гази, Историческому обществу и конгрессу, подчеркиваю, что во всех отношениях я следовал только их указаниям».

Данные строки, написанные 10 июля прошлого года, являются моим кредо и сегодня.

Это правда, что факт вынужденного оставления мной кафедры Стамбульского дарул-фунуна (араб.: храм наук. – М. Ф.) был встречен некоторыми учеными, интересующимися восточной и особенно тюркской жизнью, заинтригованно. Но я не только не использую такие умонастроения для ведения пропаганды против ОИТИ, а, наоборот, при возможности стараюсь по известным причинам, изложенным также в моем письме министру просвещения [Турецкой Республики], исправить такого рода восприятие.

[Так,] 21 октября прошлого года здесь (в Вене. – М. Ф.) во время торжеств по случаю заложения памятника графу [К] Клебельсбергу кто-то в кругу профессоров – специалистов по истории[416] завел разговор о том, что «Гази не признает умственное творчество» и поэтому будто бы вынудил меня подать в отставку.

Я же разъяснил, что моя отставка была моим личным делом, что на Анкарском историческом конгрессе некоторые лица, как, например, один шарлатан, приехавший из России и стремящийся свести со мной свои старые политические счеты[417], и один бывший профессор-чалманосец, когда-то получавший в университете у меня уроки по истории ислама, а теперь пытающийся пролезть на кафедру тюркской истории[418], превратили научную дискуссию в орудие атаки против меня, обвинив меня в подделке исторических источников и национальной измене, чем унизили меня.

Далее я объяснил, что ни от Президента Республики, ни от правительства не поступило мне предложение об отставке. В августе [1932 г.], уже после моего отъезда из Турции, мою [добровольную] отставку приняло уже как свершившийся факт само Министерство просвещения только из-за того, что университет не счел себя вправе принять решение по этому вопросу и направил мое прошение в вышестоящую инстанцию.

[Еще один пример –] в прошлом месяце произошел курьезный случай также с одним польским (из Кракова) профессором-языковедом, приехавшим сюда (в Вену. – М. Ф.). Во время беседы, последовавшей за докладом местного профессора [Б.] Гейгера, этот тип[419] начал острить по поводу одной публикации, которая будто бы изображает древних (Л. 4) греков // тюрками и принадлежит Вашему Величеству. Но когда он стал излагать подробности, касающиеся содержания книги, стало ясно, что речь идет о труде профессора[420] Юсуф Зия бея, изданном на немецком языке.

Я разъяснил это и сказал: «У Газия кроме его «Большого доклада», переведенного на европейские языки, нет других публикаций. Хотя он и сильно интересуется национальной историей, но по причине занятости государственными делами у него нет времени вникнуть в ее детали. А для занятий национальной историей им было создано особое общество[421].

Цели же, которые преследует Гази на историческом фронте, состоят в следующем:

устранить из умов тюркской интеллигенции хаос о прошлом тюркской нации, образовавшийся вследствие преподавания в тюркских школах вместо [национальной] истории истории ислама или же всеобщей истории по небрежным переводам;

освободиться от негативных последствий господствовавшего прежде пренебрежительного отношения в области изучения и преподавания национальной истории и наверстывать революционными методами потери в этой сфере и

придать преподаванию национальной истории и распределению уроков по тюркской истории по школьным классам такой четкой формы, которая соответствовала бы положению тюркской нации [в мире][422];

На самом деле цели Гази заключаются [только] в этом, и они успешно осуществляются на практике. Эта проблема касается больше школьного образования и воспитания. Не следует ее понимать в том смысле, что этот человек (то есть Гази. – М. Ф.), прославившийся как великий военный и политический деятель, впал теперь в иллюзии стать и великим ученым путем открытий в сфере исторической науки».

Полагаю, что мои слова в таком духе оказали на присутствующих благоприятное впечатление.

Далее в прошлом месяце членам местного «Общества друзей природы» я дал информацию об «условиях для путешествий в послереволюционной Турции». Мной было разъяснено, что благодаря революции и великой роли Вашего Величества в государстве царит полное спокойствие, что путешественники могут идти туда и восходить на любые горы, куда пожелают, и что они получат везде помощь, так как вместо старых феодальных тиранов губернаторами были назначены просвещенные лица, а комендантами – просвещенные офицеры.

Одним словом я по-прежнему предан идеям той записки, что написал для прочтения на Анкарском [историческом] конгрессе. [Поэтому возникает вопрос,] почему вообще я должен заниматься противодействием движению, которое в Турции носит характер великого национально-культурного движения? Что от этого я выигрываю? Если я отношусь к числу тех, кто заинтересован в позитивных результатах этого движения, то почему я должен рубить сук, на котором сижу? Особенно (Л. 5) // когда хорошо знаю, что такой пустячной пропагандой не смогу нанести никакого вреда этому гигантскому движению и что от этого не получу никаких дивидендов.

3) В-третьих, я – сын тюркской нации, который от души интересуется ее политической и культурной судьбой, а также тюркский историк, признанный как в Турции, так и за ее пределами. А Вы же, Ваше Величество, как богатырь в центре современного бытования тюрков являетесь вдохновителем моих национально-политических идеалов и основной опорой моей работы на историческом поприще. Мое желание состоит в том, чтобы, если после окончания моих исследований в Европе меня сочтут полезным привлечь к культурной деятельности в Турции, трудиться на этот раз в Анкаре, то есть быть еще ближе к Вашему Величеству и изучать центр и ось современного тюркизма с близкого расстояния.

Однако мне присущи некоторые черты характера, которые корнями уходят в степи, а именно: я не пытаюсь себя показывать, когда меня не ищут, а также не стремлюсь отвечать на не заданные вопросы. Но если меня ищут, то я показываюсь всем своим существом, какой есть, а не претворяюсь, чтобы кому-то понравиться. [Точно] также если меня спрашивают, то говорю только то, что знаю и во что верю.

Благодаря такой своей натуре порой я могу оказаться далек от [ожиданий] Вашего Величества. Порой я ограничиваюсь только тем, что говорю: «В действительности это так или так было, что же я могу поделать?» Но из-за этого мое чувство глубокого и искреннего уважения к Вашему Величеству и моя покорность Вам никогда не уменьшатся.

[И впредь] если я буду спрошен относительно какого-нибудь вопроса, я открыто буду излагать Вашему Величеству то, что знаю, во что верю и в чем убежден. Но если мое мнение не будет Вами воспринято или будет подвергнуто критике, то я никогда не снизойду до такой подлости как бежать к иностранцам и рассказывать им о Ваших сокровенных мыслях и планах. Особенно я никогда не совершу такого идиотского поступка как пропаганда за рубежом против Вашей деятельности по возрождению тюркской национальной культуры, что до глубины души оскорбило бы Вас.

В какое-то время я был российским политическим беженцем. В Турцию же приехал с решением никогда не вмешиваться во внутренние политические дела этого государства и в течение семи лет, когда я там жил, оставался верным этому решению. Поэтому до начала 1930 г., пока меня не вызвали в Мраморный дворец, не посещал и не докучал ни Ваше Величество, ни Его Превосходительству Исмет пашу. И в будущем я никогда в погоне за какой-либо должностью не стану политическим функционером или же депутатом, а также членом какой-либо турецкой политической партии.

(Л. 6) Исходя из этого // я не желаю путем ведения пропаганды против деятельности Вашего Величества на ниве национальной культуры, что не может не обеспокоить Вас, во-первых, прославиться как «политический герой» и, во-вторых, встать фактически в ряды политических беженцев Республиканской Турции. Поэтому чистосердечно и покорнейше прошу Вас не придавать никакого значения брошенным мне новым обвинениям, а также ложным и мелким слухам, которые выдумывают жалкие люди.

В заключение у меня есть некоторые просьбы и пожелания.

На руках секретаря [аппарата] Президента [Турецкой Республики] Юсуф Хикмет-бея находятся два моих произведений под названиями «Улус Чагатая» и «Ранняя жизнь Тимур-бека»[423], которые были написаны в 1930–[19]31 гг. Эти труды составят второй и третий тома [планируемой мной] серии «Материалы и исследования по истории тюрков»[424]. Я был бы очень рад, если эти две книги с разрешения Вашего Величества были бы опубликованы под грифом ОИТИ. Впоследствии по мере возможностей в качестве четвертого тома данной серии я бы подготовил также работу о завоеваниях Тимура.

Мое пожелание касается следующего вопроса. Благодаря слухам, что Ваше Величество рассержены на меня, мои отношения с всякими научными учреждениями и издательствами, а также частными лицами в Турции пришли в невозможное состояние. Кажется, контакты с моими тамошними знакомыми, друзьями, коллегами по университету и даже туркестанскими эмигрантами вот-вот совсем прекратятся. Те же люди, которые продолжают со мной переписку, испытывают необходимость получать почту под вымышленным адресом или же вести корреспонденцию другим способом. Один из моих друзей пишет, что он попал в опасное положение только из-за того, что в качестве источника упомянул мои сочинения.

Даже будучи за рубежом, я хотел участвовать в отечественных научных и университетском изданиях и сборниках, присылая и печатая свои статьи. Однако теперь остается только один путь – публиковаться на страницах иностранной печати.

Я убежден, что такая ситуация возникла не по желанию и указанию Вашего Величества. На этом основании от души желаю, чтобы были приняты меры для устранения выпавших на (Л. 7) мою долю трудностей. // Если бы было дано разрешение на публикацию моих сочинений по истории Чагатая и Тимура, и данный факт нашел бы отражение на страницах газет, то это уже послужило бы причиной, чтобы показать безосновательность как указанных выше слухов, так и вымыслов о моей оппозиции ОИТИ.

Заканчивая свое письмо и пользуясь случаем, выражаю свое глубокое почитание, а также чистосердечно и покорнейше прошу Вас быть уверенными в моей преданности и искренности, что я как верный сын тюрков всегда готов засучив рукава работать во имя блестящего будущего тюркской нации и Турции и что в лице Вашего Величества я признаю великого и беспримерного революционного вождя тюрков.

Ваш задержавшийся в дальних краях сын

(Подпись отсутствует)

Список сокращений:

 

ГАУО – Государственный архив Ульяновской области

ГМЗРК – Государственный музей-заповедник «Ростовский кремль»

НА УНЦ РАН – Научный архив Уфимского научного центра РАН

НИОР РГБ – Научно-исследовательский отдел рукописей РГБ

НМ РБ – Национальный музей Республики Башкортостан;

ОУАК – Оренбургская учёная архивная комиссия

РГАДА – Российский государственный архив древних актов

РГНФ – Российский гуманитарный научный фонд

РФ ГАЯО – Ростовский филиал Государственного архива Ярославской области

ЦГАСО – Центральный Государственный архив Самарской области

ЦИА РБ – Центральный исторический архив Республики Башкортостан

 

Наши авторы:

Азнабаев Булат Ахмерович – доктор исторических наук, Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН (Уфа)

 

Акбулатов Ильдар Мударисович – кандидат исторических наук, Башкирский государственный университет, Бирский филиал (Бирск)

 

Крестьянинова Елена Ильинична – старший научный сотрудник отдела истории Ростова XIX – начала XX века, Государственный музей-заповедник «Ростовский кремль» (Ростов Великий)

Курмаев Виктор Николаевич – краевед, директор Гафурийского районного историко-краеведческого музея (пос. Красноусольский, Гафурийский район РБ)

Поддубная Раиса Павловна – кандидат исторических наук, заслуженный работник культуры РСФСР, сопредседатель Самарского отделения Союза краеведов России (Самара)

Рахимов Рамиль Насибуллович – кандидат исторических наук Российский институт стратегических исследований (Москва; Уфа)

 

Роднов Михаил Игоревич – доктор исторических наук, Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН (Уфа)

 

Свице Янина Сигизмундовна – краевед, ведущий специалист по учебно-методической работе Уфимского государственного нефтяного технического университета (Уфа)

 

Сергеев Юрий Николаевич – кандидат исторических наук, Башкирский государственный университет, Бирский филиал (Бирск)

Троицкая Е. – корреспондент газеты «Уфимский вестник» (Уфимская губерния)

Фархшатов Марсиль Нуруллович – кандидат исторических наук, Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН (Уфа)

 

Эрдман Фёдор Иванович (Friedrich Franz Ludwig Erdmann ) (1793–1862) – российский востоковед (Казань)

Яровой Александр Павлович – действительный член Симбирского губернского статистического комитета, помещик (Симбирская губерния)

Научное издание

 

 

РЕКА ВРЕМЕНИ. 2013:

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: