Батман: метрология и этимология

 

В башкирских шэжэре и письменных документах XVII–XVIII вв. встречается понятие батман – старинная азиатская мера объёма сыпучих и текучих тел, использовавшаяся в отдельных местностях Российской империи. В исследованиях историков весовое значение батмана трактуется по-разному. Так, С.Н. Шитова указывает два значения: «4,1 кг (казанский батман) и 131,04 кг (оренбургский батман)», отмечая, что ясак башкиры платили в казанских батманах[1]. Этой же точки зрения придерживается А.З. Асфандияров[2]. У.Х. Рахматуллин считал, что батман мёда равен 8 пудам[3], Б.А. Азнабаев выводит вес батмана из стоимости соли – 4 пуда[4], что позволяет ещё раз обратиться к вопросу о весовом значении батмана, поскольку 4,09 и 131,04 кг – слишком большая разница, когда речь идёт о налогах.

А поскольку, зная происхождение термина, уже наполовину знаешь его содержание, начнем с этимологии. У М. Фасмера читаем: «Батма́н 1. "мера веса в 10 фунтов", с XVI в., 2. "мера веса в 28 фунтов", крым.-тат. и кавк. Впервые у Афан. Никит., часто в XVII в. Заимств. из тат. batman "вес в 4 пуда", уйг. baḍman "весы, китайский фунт" (Рясянен, Tat. L. 51; Рахмати, Sitzber. Preuss. Akad., 1930, стр. 465) (ср. Радлов 4, 1516: чагат. "тяжелый вес; вес в 40 фунтов". – Ред.), балкар. bal-batman "улей" (KSz 15, 207); ср. монг. badman "определенная мера" (Ф. В. Мюллер, Sitzber. Preuss. Akad., 1909, 838 и сл.; Владимирцев, Зап. Вост. Отд. 20, 161) от тюрк. batmak "опускаться"; см. Бернекер 1, 46; Mi. TEl. 1, 258; Доп. 2, 188; Рясянен, Festschrift Vasmer, 421»[5].

Отмечая наличие термина батман практически у всех тюркских народов, М. Фасмер, говоря о его происхождении, отсылает нас к двум основным этимологиям, разработанным лингвистами: «М. Миклошич сопоставлял русск. батман [10 фунтов, 28 фунтов – Фас. I 134] с безмен (Mikl. 8). Аналогично у К. Локоча, который склонен считать безмен народно-этимологической формой (Lok. № 272). М. Рэсэнен также прибегает к этому сопоставлению, исходя из чув. pasma , pasman ( a ) `старая мера для зерна, примерно 4 пуда`, восходящего по автору, к древнейшей форме b ä zm ä ( n ), источником которого может быть мн. ч. перс. v ä zn ā n < ар. wazn `вес`. Выведение батман из глагола бат- `опускаться` М. Рэсэнен считает народной этимологией (М. Räsänen в Chariseria Orientalia, стр. 277–278; в основном же в Räs. VEWT 73a)»[6]. «Безменной» версии придерживался и В.И. Даль[7].

Однако, В. Хинц, а вслед за ним Е.А. Давидович приравнивают батман весовой единице манн[8]. Давидович в частности пишет, что «оба термина употреблялись параллельно применительно к одним и тем же единицам веса», но «в источниках, основанных на информации, полученной от местного населения, чаще встречается термин бāтман (также батман, бāтман и бāтмāн), тогда как в разного рода восточных источниках предпочтение отдавалось термину манн»[9].

В. Хинц считал, что восточный манн (ман, мен) восходит к античной мине, «канонически = 2 ратлям по 130 дирхамов»[10].

Далее – «Мина… заимствована греками у вавилонян»[11]. «Название происходит от ассиро-вавилонского "мана" – считать»[12].

Отсюда, как мне думается, батман – это всё-таки сложносоставное слово: тюрк. бат- погружаться, погружать, входить во что. «Объединяющее, обобщающее значение глагола бат- можно определить как `входить во что`»[13]; ман < асс.-вавил. мана. То есть батман – входящее число маннов или определённое количество маннов, дословно: считать сколько входит. Быть может, поэтому известно множество весовых значений батмана.

Так, В.И. Даль упоминает «крымский батман и закавказский, 26 пудов; крымский же яблочный 25 пуд.; крымский капустный 6 ок, или 18 фунтов; в Средней Азии 12 пуд.; но бохарский и оренбургский 8 пуд., и их идёт два на верблюда: тверской 1 пуд.; казанский хлебный, осьминник, 4 меры или пудовки; казанский же весовой, также саратовский, тамбовский и почти по всей Волге, 10 фунтов. Батман золы́, у поташников, 10 четвериков»[14].

В словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона в статье «Батман» указано, что «в конце XIX века в Казанской губернии батманом называлась мера зернового хлеба в 4 ½ пуда. В той же Казанской и Оренбургской губерниях батманом называлась мера золы в 10 четвериков. Восточные батманы также весьма разнообразны, так: грузинские весили 32, 20, 16, 15 и 8 фунтов; турецкие – 25, 18 ¾ и 6 ¼ фунтов; хивинский 48 фунтов; бухарский – 7 пудов 32 фунта. Батман на Кавказе равнялся в разных местах различным величинам: от 12 до 20 фунтов»[15].

В XVIII в. батман был самой распространённой мерой веса в Дагестане и Северном Азербайджане. Проезжавший через эту территорию член посольства А.П. Волынского А.И. Лопухин (1718 г.) писал: «а шерсть у них рядная и мяхка, купят оную весом батман, в котором 14 фунтов, за самую добрую по 20 алтын батман, а иное время и меньши»[16]. Если фунт составляет 409,5 граммов, то один батман равняется 5,733 кг. Существует и другое весовое значение батмана. Оно приводится у Ф.Ф. Симоновича (1796 г.): «податей хану в год собирается по прежним обыкновениям, с каждого двора урожая хлеба дается мера, шелку 10-я часть, масла 1/4 батмана, то есть 20 фунтов, с пары волов хлеба одна руба, то есть пять пудов»[17]. Как видим, шерсть измерялась батманами в 14 фунтов (5,733 кг), а масло – в 80 фунтов (32,76 кг).

В. Хинц перечисляет весовые значения манна на протяжении всего исторического периода его бытования. Нас же интересуют в первую очередь близкие по географии и хронологии: «В… Иране с XVI в. на большой манн весом округленно в 3 кг перешло обозначение «тебризский манн», которое раньше относилось к каноническому манну.

Точное определение большого манна, который… господствовал в Иране вплоть до ХХ в., затруднительно. Нынешний официальный перевод: мани-и Тебрūз = 3 кг – представляет собой приспособление к европейской системе весов, сделанное в XIX в. Для XVI–XVIII вв. источники дают следующую картину:

 

1566	«The batman… may 6. pound and halfe of English waight», т. е. =	2,948 кг
1581	1 Batman of Teuris = 9 Lerra of Venice (венецианским фунтам), т. е. =	2,711 кг
1638	«Batman tauriss ist 6 Hambürger Pfunde» по 484,12 г, т. е. =	2,905 кг
1660	«Une man est de 900 drachmes ou six livres, et la livre de seize onces», т. е. =	2,937 кг
1670	«Le man de petit poids (poids de Tauris) revient á 5 livres 14 onces, poids de Paris по 489,506 г, т. е. =	2,876 кг
1680	«A Maund Taberez 6 – and half», т. е. 1 манн-и Тебриз = 6 ½ английским торговым фунтам, т. е. =	2,948 кг
1711	«Maund Tabress… is nearest 6 ¾ 1. Avoirdupoiz», т. е. =	3,062 кг
1802	«40 Muni Tubreez or 280 lbs», т. е. 1 манн-и Тебриз =	3,175 кг

 

…Третий раннесредневековый персидский манн, именно в 600 дирхамов, или 1920 г, сохранился преимущественно в Северном Иране, откуда он, по-видимому, распространился и в Золотой Орде, на юге России…

В третьей четверти XV в. Узун Хасан, государь Ак-Коюнлу, создал меру веса, названную по его имени Хасан Падишāх батманы. Этот новый манн… весил 6,157 кг.

Не доказано, но представляется вероятным, что этот сверхтяжёлый манн повсеместно употреблялся в Иране при Сефевидах в XVI в. как манн-и шāх…

Начиная с XVIII в. манн-и шāх (в то время он назывался также ширазским или рештским батманом) практически был в точности = 6 кг.

…При Сефевидах существовала ещё особая мера веса вина, так как в Иране жидкости также взвешивались, а не измерялись. В XVII в. она была известна как «старый манн»… 4,3 кг.

Наконец, следует привести ещё некоторые позднесредневековые персидские местные меры веса:

Кипчак:

 

1335	Сарай (на Волге): «una mena = 6 libbre 2 once» (генуэзским); следовательно, 1 манн в столице Золотой Орды весил – как и тебризский шелковый манн –	1,953 кг
1335	Ургенч: в Хиве 1 манн был = 3 libbre 9 once генуэзским (так же и в Отраре), следовательно, он весил	1,188 кг

 

При Великих Моголах в Индии образовались различные виды манна. Во второй половине XVI в. манн-и Акбарū… 25,155 кг, (по другим данным – И.А.) 24,9474 кг.

До 1636 г. в Сурате был большой манн = …14,969 кг, меньший манн = …11,34 кг. С 1636 г. первый из них был увеличен до… 16,783 кг; (по другим данным – И.А.) …16,773 кг.

Манн Агры, или манн-и Шāх Джахāн, равнялся большему суратскому манну, т. е. 33,56 кг… (по другим данным – И.А.) 33,546 кг»[18].

Е.А. Давидович продолжает: «В русских источниках XVII в. имеются следующие сведения о хивинских батманах (маннах) того времени:

 

Источник	Время	Названный размер	Пересчёт в кг
Анисим Грибов	1641–1643	12 русских гривенок	4,914
Иван Федотьев	1660	10 русских гривенок	4,095
Пазухины	1670	тоже	4,095

 

Для середины XVIII в. известие о двух маннах содержится в книге Ханвея: «большой батман» весил 18 русских фунтов, т. е. 7,371 кг, а «меньший батман» – 9 ¼ русского фунта, т. е. 3,788 кг.

Бухара:

1. В 1671 г. бухарский посол в Москве Мулла Фаррух сообщил, что батман в Бухаре весом в «полтора пуда», т. е. более 24 кг. Размер этого манна уточняет анализ восточных источников: он равнялся… 25,6 кг.

2. Манн в 312,5 фунта упомянут в ряде русских источников. Размер этого манна… 128 кг.

3–4. Развивающуюся торговлю между Средней Азией и Россией затрудняла разница в мерах веса. Не позднее XVI–XVII вв. в Бухаре появились две искусственно созданные единицы в 8 пудов и в 16 пудов. Они были созданы путем «округления» местного манна в 312,5 фунта до 320 фунтов и местного шутурвара в 628 фунтов до 640 фунтов. Эти искусственные единицы получили местные названия маннов (батманов), делились на кратные по системе маннов и употреблялись для нужд не только русско-среднеазиатской торговли: они получили самое широкое употребление в местном быту, даже для измерения земельных площадей.

5. Т.С. Бурнашев, побывавший в Бухаре в 1794 г., сообщил, что «тамошний пуд составляет пятьдесят российских фунтов», т. е. приблизительно 20 кг… это манн «большого веса» (упомянутый для Самарканда в первой половине XVI в. и для Хорезма XIX в.).

6. Шариатский манн… для Бухары зафиксирован в источниках XIV в. и конца XVIII в. …этот манн равен… 864 г.

7. В вакф-нама XIV в. названа бухарская единица веса – манн-и тā қ ū… причем оговорено, что этот манн равен 5 шариатским маннам… 4,32 кг.

8. Для Бухары XVIII в. упомянут ещё один манн (названный… батманом)… Его размер несколько больше 16 русских фунтов… – 6,6 кг»[19].

Таким образом, батманов было много и разных по весу, и, самое главное, для разных продуктов часто использовался свой размер батмана. Но возникает вопрос, можно ли установить размер «башкирских» батманов, т. е. связанных с историей башкир.

Мнение С.Н. Шитовой и А.З. Асфандиярова относительно весового значения «медового» батмана, можно ещё подтвердить ссылкой на И.П. Сахарова, у которого полубатман был показан весом в 5 фунтов, следовательно, батман весил 10 фунтов[20]. В.И. Даль также отмечает, что «казанский же весовой, также саратовский, тамбовский и почти по всей Волге», батман весил 10 фунтов[21].

Однако, «во второй половине XVII века нижегородские бортники употребляли большой казанский батман, обязавшись в 1663 года вносить оброку по 20 таких батманов меда или вместо того деньгами по 40 алтын за батман, а в 1664 году тамошний же русский крестьянин за взятую им часть земли обязался платить оброку 12 гривенок меда или деньгами по 6 денег за гривенку, т. е. по алтыну; следовательно, отношение этих оброков определяет в большом казанском батмане 40 гривенок; если эти гривенки были фунтовые, то батман равнялся пуду, а если скаловые – то полупуду»[22].

В «Подробном донесении о происходящей в России коммерции» шведского посла Иоганна де Родеса королеве Августе Христине (октябрь 1653 г.) содержится прейскурант цен в Архангельском порту, где перечисляются основные экспортные российские товары, в том числе «пуд мёда – 7 гривен (70 коп. – И.А.)… Пуд русской соли – 1 гривна 16 денег (18 коп. – И.А.)»[23]. Но это цены на экспорт – доставка в далёкий Архангельск, таможенные пошлины и т. д. О внутренних ценах на мёд в Поволжье в это время уже говорилось: батман – 40 алтын (1 руб. 20 коп.). Поэтому здесь идёт речь о цене 2-х пудового батмана. Поскольку рубль двадцать за пуд и тем более за полпуда – это нереально, так как почти в два раза дороже, чем экспортная цена. На мой взгляд, в источник, на который ссылается автор статьи «Батман» «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона вкралась ошибка, вместо 6 денег должно быть 3 деньги. Соответственно, гривенка была фунтовой. Вот тогда всё становится на свои места.

По словам И.К. Кирилова башкиры в начале XVIII в. платили ясак только деньгами из расчёта 1 батман меда – 1 рубль; 1 батман соли – 40 копеек[24]. Здесь следует указать, что по сравнению с серединой XVII в. цены к этому времени выросли, так как вес серебряной копейки снизился с 0,46 г до 0,28 г. Поэтому здесь речь идёт о малом казанском батмане (1 пуд = 16,38 кг) и большом казанском батмане (2 пуда = 32,76 кг). Б.А. Азнабаев пишет, что «в ближайшем к Уфе Самарском Надеинском Усолье цены на соль колебались от 7,3 копеек за пуд в 1679–79 годах до 5,7 копеек за пуд в 1684–1687 гг.», и на основании этого делает вывод, ссылаясь на Кирилова, что «башкиры в начале XVIII века платили соляной ясак из расчета 40 копеек за батман (4 пуда) соли, т. е. по 10 копеек за пуд»[25]. Но, автор не учитывает того, что после «соляного» бунта 1648 г. цены на соль были снижены, а в 1705 г. была введена монополия на соль и табак, в результате чего прибыль казны от продажи соли возросла вдвое, а табака – в 8 раз. И в 1730 г. казённая соль продавалась уже по цене 20 коп. за пуд[26]. Поэтому «солевой» батман, упомянутый Кириловым, был равен 2 пудам, а «медвяной» – 1 пуду.

Таким образом, анализ цен XVII–XVIII вв. на соль и мёд позволяет предположить, что в это время в Башкирии использовалось несколько видов батманов: «большой казанский солевой» (2 пуда), «большой казанский медовый» (1 пуд) и казанский весовой батман (10 фунтов). Поскольку в «раздельных» письмах размер «медового» батмана никак не оговаривался, очевидно, и в XVI в. он был равен 1 пуду.

 

Б.А. Азнабаев

 

Предвестники уфимской бюрократии[27]

 

Согласно исследованию Н.Ф. Демидовой именно в XVII в. вместо немногочисленной и зачастую случайной по составу группы лиц в государственные учреждения России приходит особая прослойка, носившая объединённое название приказных людей[28]. На окраинах государства штат дьяков и подьячих отличался значительных своеобразием, как по выполняемым функциям в системе управления, так и по источникам комплектования и материального обеспечения. Первым исследователем, который специально обратился к истории провинциального приказного аппарата, был Б.Н. Чичерин. В своём фундаментальном труде[29] автор указал, что подьячие провинциальных учреждений в основном имели местное происхождение. Особый интерес представляет его исследование так называемых площадных подьячих (будущих нотариусов), которые оформляли частные акты только под надзором старосты, назначавшегося по просьбе самих подьячих. Староста смотрел, чтобы подьячие ничего не делали «противно указам» и, если кто из них не повиновался ему, то он доносил о том в приказную избу и тогда воевода отстранял виновного от дел[30]. Исследование историка-архивиста Н.Н. Оглоблина «Происхождение провинциальных подьячих XVII в.»[31] следует считать первой работой, специально посвящённой теме формирования провинциального приказного аппарата. Для нас был очень важен анализ обстоятельств, способствовавших переводу провинциального подьячего на службу в Москву[32]. Оглоблин весьма подробно разобрал социальную стратификацию приказного аппарата российской провинции, отметив, что в дальних городах нередким явлением бывало и нахождение в качестве товарища воеводы подьячего – выходца из местной приказной среды. К тому же Н.Н. Оглоблин произвел критический разбор масштабной работы Н.П. Лихачева, посвященной разрядным дьякам XVII в.[33] Тот сделал интересный, но недостаточно аргументированный вывод о том, что в XVII в. наследование приказного статуса не утвердилось в среде подьячих и дьяков[34]. В работе С.Б. Веселовского «Приказной строй управления Московского государства»[35] ставится вопрос: были ли приказные люди допетровской Руси консолидированным социальным слоем, близким по статусу к будущей бюрократии? Историк даёт отрицательный ответ. Он указал на то, что основной контингент приказных людей набирался из «всенародства», в основном из посадских людей и духовенства[36]. Выдающееся исследование Н.Ф. Демидовой «Служилая бюрократия в России и её роль в формировании абсолютизма» в определённой мере стало ответом на дискуссию, развернувшуюся среди историков в конце 1960 – начале 1970-х гг. о социальной природе русского абсолютизма. В ходе дебатов участники вполне логично поставили вопрос о социальной сущности российской бюрократии[37]. В монографии Н.Ф. Демидовой исследуется процесс последовательного ограничения процесса включения в состав приказного слоя выходцев из других сословий. По её расчётам, уже в середине XVII в. приказной аппарат на местах, в основном, сам воспроизводил себя[38]. Однако Демидова подчеркнула, что на протяжении всего XVII в. приказные люди не являлись в классовом отношении единым контингентом. В его состав входили как представители феодальной верхушки, так и безземельных подьячих, существовавших исключительно за счёт жалованья. Все названные исследования представляют несомненный интерес, однако историки стремились дать анализ социальным и политическим процессам, охватывающим целые сословия и группы людей. Задача данной статьи намного скромнее. Мы постараемся, исследуя историю двух подьяческих родов Уфы, выявить наиболее яркие и сущностные черты приказного провинциального человека XVII в. на основании как опубликованных, так и архивных документов РГАДА, среди которых главная роль принадлежит материалам Уфимской приказной избы, Печатного приказа и Крепостных книг местных учреждений[39].

Родоначальником уфимской подьяческой династии Власьевых был один из самых выдающихся дипломатов московской Руси – Афанасий Иванович. Он участвовал в наиболее значительных внешнеполитических миссиях при Фёдоре Ивановиче, Борисе Годунове и первом Лжедмитрии. До назначения на должность судьи Посольского приказа А.И. Власьев не менее 17 лет проработал в приказной системе. Первые упоминания о нём относятся к 1584 г., когда Афанасий Иванович был подьячим Мастерской палаты. Участие в посольстве 1595 г. к австрийскому императору Рудольфу II послужило для Власьева началом великолепной карьеры. В 1600 г. от польского короля Сигизмунда III в Москву для заключения с московским царём вечного мира прибыл посол, литовский канцлер Лев Сапега. В мирной грамоте московские дипломаты с расчётом не назвали Сигизмунда королём Швеции. Хлопоты и просьбы Сапеги о прописании последнего титула не увенчались успехом, и грамота отправлена была Сигизмунду с боярином Салтыковым и А.И. Власьевым. Власьев принудил Сигизмунда приехать к ним в Вильну из Риги и дать присягу именно так, как требовало московское правительство[40]. После этой дипломатической победы в 1601 г. Власьев назначается главой Посольского приказа. Иностранцы в своих письмах именовали влиятельного посольского дьяка «канцлером», хотя в прежние времена подобным титулом наделялись печатники – хранители государственной печати. Власьев не был произведён в печатники, эта должность оставалась вакантной с 1601 до 1605 г. Титулование же А.И. Власьева «канцлером» иностранцами вполне обосновано, так как государственная печать, за отсутствием печатника, находилась в Посольском приказе и фактически была под контролем думного посольского дьяка. Как и при Борисе Годунове, в первые месяцы правления царя «Димитрия Ивановича», Афанасий Власьев активно работал на дипломатическом поприще. Вскоре царь Димитрий доверил А.И. Власьеву ответственейшую миссию: 16 августа 1605 г. его назначили главой посольства в Речь Посполитую. Афанасий Иванович должен был от лица Лжедмитрия обручиться с Мариной Мнишек и привезти её в Москву. 5 сентября Афанасий Иванович выехал в польскую столицу Краков. Французский наёмник капитан Жак Маржерет с похвалой отзывался о дипломатических способностях Власьева: «Афанасий приехал ко двору [Сигизмунда III] и провёл переговоры так хорошо, что в Кракове была отпразднована свадьба, на которой присутствовал сам польский король»[41]. Смерть самозванца практически подвела черту под карьерой А.И. Власьева. Опала Афанасия Власьева первоначально выражалась в форме «почётной ссылки» – вместе с воеводой Н.В. Годуновым его послали управлять Уфой. С.К. Богоявленский отмечает, что А. Власьев в 1607 г. был послан воеводой в Уфу, а в 1610 г. возвращён обратно в Москву[42]. Однако Богоявленский, к сожалению, допустил ошибку, которую повторили многие авторы, в том числе и составители энциклопедий. Имя Власьева действительно упоминается в официальных документах наряду с именем Годунова, но воеводой называется только Годунов. Так, в «Отводной книге по Уфе» (1591/1592–1629 гг.), действительно, под статьей 1607 г. значится: «Лета 7115-го году апреля в 20 день по государеву, цареву и великого князя Василия Ивановича всеа Русии указу воевода Никита Васильевич Годунов да Афанасий Иванович Власьев велели»[43]. В формулярах подобных документов при перечислении двух или нескольких воевод должности адресатов всегда указывались во множественном числе. Например: «Лета 7146, августа в 6 день, государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси, велел ехати стольникам и воеводам Петру Петровичу Головину, да Матвею Богдановичу Глебову»[44]. К тому же, нет никаких оснований считать, что человек, лишённый статуса служилого человека и приписанный к посадскому населению, имел право исполнять должность воеводы, пусть даже отдалённого городка. В материалах фонда Д.С. Волкова на основании документов, до нас не дошедших, утверждается, что Власьев был сослан в Уфу с лишением всех чинов, где был приписан к сословию посадскому[45]. Однако не прав, по-видимому, и Д.В. Лисейцев, указывающий, что с момента опалы Власьева в официальных грамотах перестают «писать с вичем». Писать отчество с окончанием «вич» имели право только самые высокопоставленные лица[46]. В упомянутой «Отводной книге» Власьев во всех случаях пишется с полным отчеством. Это, конечно, не боярская книга, но вполне официальный документ, имеющий прямое отношение к делопроизводству Поместного приказа.

В 1610 г. после свержения царя Василия и избрания на российский престол польского королевича Владислава Афанасий Иванович бил челом о возвращении ему имущества и сословных привилегий. На челобитную Власьева в январе 1611 г. королём Сигизмундом был дан положительный ответ. При этом А.И. Власьева пожаловали только в думные дворяне. Лисейцев пишет, что, по-видимому, вернуться в Москву он не успел: в «Боярском списке 1610/11 года» его имя среди думных дворян не упоминается[47]. По-видимому, к Власьеву были претензии со стороны всех правительств, сменявших друг друга после свержения Лжедмитрия I. Дипломатов подобного уровня в России периода Смуты было не много. Как правило, им прощали былые «ошибки» и после очередной присяги охотно назначали на ответственные должности. Такова была судьба коллеги Власьева – И.Т. Грамотина. Будучи помощником Власьева в ходе многих дипломатических миссий, Грамотин был пожалован в думные дворяне Лжедмитрием I. Впоследствии служил у Шуйского, Лжедмитрия II, Сигизмунда. В грамоте об избрании на престол Михаила Федоровича назван «изменником». Вернувшись в Россию из Варшавы в 1617 г. он, тем не менее, вошёл в новую боярскую думу[48]. Власьеву же не удалось даже возвратиться в Москву.

Свидетельство о проживании в Уфе и кончине здесь А.И. Власьева выявил историк-краевед XIX в. Р.Г. Игнатьев, который познакомился с помянником Смоленского собора Уфы, принадлежавшем оренбургскому мещанину И.К. Казанцеву, где записан «род Уфимскаго воеводы Афонасия Ивановича Власьева, зде лежащего: инока Варсонофия, Иоанна, Афонасия, Павла, Иоанна, Захария, Анны, Вассы, Елисаветы и Евфимии»[49]. Статью об этом Р.Г. Игнатьев опубликовал в трудах Московского археологического общества в 1865 г. По хранившемся тогда в Уфе материалам, затем отправленным в Москву (ныне фонд Уфимской приказной избы в РГАДА), Игнатьев нашёл некоторые сведения о роде Власьевых в Уфе (опубликовано в 1866 г.): «потомство Афонасия Ивановича сделались Уфимскими помещиками и служащими людьми, имена потомков великого секретаря и подскарбия можно видеть в тех, о которых мы прежде того говорили, списках дворян и в книге называемой десятня, что хранятся в архиве Уфимской Гражданской Палаты[50].

Последний из Власьевых был старый подъячий Уфимской приказной Палаты Семён Степанович Власов и в архиве Гражданской Палаты есть следственное дело на столбцах, произведённое им по челобитью дворян Аничковых 1687 года о чинимых обидах и взятках (по описи № 114). Но и сам Власьев кажется за взятки и злоупотребления в том же году сменён из старых подъячих, поместье от него отобрано по распоряжению приказа Казанского Дворца, из Казани же на место Власьева в Уфу в старые подъячие прислан какой-то Абрам Протопопов (по описи №№ 1100, 1101). После этого в списках служилых людей последних лет XVII века не встречается более фамилия Власьевых. В актах Исторических издания Археографической Комисии т. V под № 253 напечатана память Уфимского воеводы Леонтьева от 20 Майя 1696 года духовным закащикам или благочинным – Успенского Монастыря Игумену Вениамину и соборному (смоленскому) протопопу Евстафию о содержании под началом подъячего Петрушки Власова, а потом далее в самом акте везде называемого – Власьевым, за заклад на кружечном дворе шейного креста. Этот с-кругу спившийся подъячий, которого впредь до указа, велено держать на покаянии и на цепи, – уж не был ли тоже потомок дипломата? Фамилия Власов, а потом Власьев в самом акте, изданном Археографическою Коммисиею, не происходит ли от ошибки писца Уфимской приказной Палаты и от недосмотра дьяка»?[51] Краткие сведения приводил Р.Г. Игнатьев о внуке А.И. Власьева Степане Власьеве из Бирска[52], в статье 1872 г. отмечал, что возле Покровской церкви «предание указывает на местонахождение дома знаменитого дипломата Афонасия Ивановича Власьева… При Петре Великом в этом доме жил, последний из рода Власьевых, дворянин Пётр Власьев»[53]. Проживали они на Сибирской улице[54]. Эти сведения повторялись и в ряде других статей Игнатьева, видимо, отсюда они попали в коллекцию материалов по истории Уфы Д.С. Волкова[55]. Действительно, по материалам Уфимской приказной избы можно вплоть до конца XVIII в. проследить историю большого рода Власьевых, представители которого на протяжении XVII – начала XVIII века служили подьячими и канцеляристами.

Первым уфимским подьячим из рода Власьевых был Иван Власьев. До 1653 г. он служил в приказной избе без оклада, т. е. без установленного жалованья. Как правило, претенденты на подьяческую должность подавали челобитную на вакантное место (убылой оклад) в приказной избе. Однако гораздо чаще кандидаты определялись в подьячие сверх установленных штатов. В таком случае они служили «неверстанными», т. е. без жалованья. Затем в случае смерти или перевода в другой город своего старшего коллеги, «неверстанный» записывался в его место в качестве «молодого» подьячего с минимальным окладом. Однако Иван Власьев сразу после появления вакансии был назначен в старшие подьячие денежного стола Уфимской приказной избы[56]. Таким образом, Власьеву удалось перескочить через все ступени приказных чинов, заняв самый ответственный пост в системе финансового управления. Денежный стол фактически контролировал деятельность всех звеньев воеводской администрации. Карьерный рост Власьева не был обусловлен происхождением. Как отмечает Н.Ф. Демидова, правительство упорно отрицало право на местничество для приказных людей даже дворянского происхождения. Более того, для приказных людей даже срок службы являлся второстепенным фактором в карьерном росте по сравнению со значением личных заслуг[57]. Эта должность была и наиболее высокооплачиваемой. Если у низших приказных людей в Уфе (младшие подьячие приказной избы) денежный оклад составлял 4 руб. в год, что соответствовало жалованью рядового стрельца, то подьячий денежного стола получал 25 руб. в год[58]. Как отмечает Н.Ф. Демидова, такой оклад считался максимальным для провинциальных городов[59]. В Уфе XVII в. такое жалованье получал только стрелецкий голова, выбираемый из самых лучших дворян. Тем не менее, сам по себе высокий оклад не являлся преградой для серьезных злоупотреблений. В 1659 г. все служилые люди Уфы подали в Приказ Казанского дворца челобитную, в которой обвинили Ивана Власьева в пренебрежении своими обязанностями. Приказ указал уфимскому воеводе выяснить относительно Власьева: «будет он служилых кабал не записывает для бездельной своей корысти, держит ли оные кабалы и не отдает и тот Иван во всех делах волочит ли сыскать»[60].

Иван Власьев активно занимался и предпринимательством. В 1660 г. вместе с уфимским стрельцом Иваном Колесниковым он построил мельницу на реке Сутолоке в 3 верстах от города[61]. Сын Ивана Власьева – Степан также начинал карьеру в Уфимской приказной избе в младших подьячих без жалованья, однако уже в конце 1679 г., в возрасте 29 лет, был назначен в подьячие денежного стола. Своего отца он превзошёл не только по окладу официального жалованья, но и размахом злоупотреблений. В 1681 г. ему за «приказную его работу» был пожалован поместный оклад в 300 четвертей[62], что для Уфы являлось исключительно редкой мерой и практиковалось лишь в отношении наиболее важных лиц в системе управления. Поводом для верстания поместным окладом подьячих на местах обычно бывала многолетняя служба их в приказных избах. Не менее важным предлогом для этого были особые заслуги вне стен приказной избы – как правило, «полковые» службы[63]. Власьев в тот же год не преминул воспользоваться возможностью, добившись отвода ему в поместье якобы «пустой» оброчной земли под Уфой[64]. Как правило, оброчная земля, пусть даже «пустая», в поместье никому не отводилась, но для человека, распределяющего денежное жалованье служилым людям Уфы, сделали исключение. Через три года Власьев получил грамоту на отвод поместной земли на реке Бирь. Однако башкиры Шемшадинской волости, на чьей земле Власьев намеревался завести хозяйство, отправили в Москву коллективную челобитную. В 1685 г. они жаловались, что «строил де он Степан в их вотчине на Бирю реке мельницу, а в той речке есть бобры и выдры и они башкиры платят с той реки по 42 куницы и 21 батману меда, а он Степан бил челом о пустой поместной земле на Бирю и та земля отказана ему в поместье»[65].

Когда в 1688 г. Степан Власьев по своей инициативе перестал платить положенное жалованье уфимским служилым людям, то терпение иссякло и у дворянской корпорации. Уфимские дворяне во главе с Александром Аничковым написали обстоятельную жалобу на Власьева, где назвали подьячего «вором, разорителем, бесчестником», а также обвинили в «многородственности». Власьев, по словам челобитчиков, «для своей корысти, утая нашу великого государя казну, чинит мелкие дачи по рублю и по полтине»[66]. В следующем году подали коллективную челобитную уфимские стрельцы и казаки, выдвинув подобные претензии к подьячему денежного стола: «в обидах его и налогах и во взятках и в бесчестье»[67]. Тем не менее, несмотря на явные доказательства вины Степана Власьева, его не только не привлекли к суду, но даже не вывели из приказного управления. Своими многочисленными жалобами, уфимцы добились лишь временного перемещения подьячего из денежного стола в разрядный стол приказной избы. В 1689 г. из Приказа Казанского дворца последовал указ, согласно которому уфимскому воеводе предписывалось: «Подьячему Аврааму Протопопову быть по прежнему в денежном столе в его Степаново место, а Степану быть в разрядном столе»[68]. Причём Власьева «наказали» отнюдь не за обворовывание служилых людей. Он подозревался в составлении «нарядных», т. е. фальшивых челобитных, за которые по нормам Соборного уложения полагалась смертная казнь[69]. В 1690 г., незадолго до смерти, Степану Власьеву в поместье были отведены 8 четвертей пашни за Белой рекой «от Мартышкиного озера с урочищем»[70]. В 1691 г. Степан Власьев умер. Одновременно со Степаном Власьевым свою карьеру в приказной избе Уфы начинал его племянник – Пётр. В 1681 г. у Степана был максимальный оклад в 25 руб., Пётр же служил без жалованья[71], но после смерти дяди в его подьяческий оклад был записан племянник. Таким образом, он фактически унаследовал должность подьячего денежного стола[72]. По-видимому, Пётр Власьев не отличался прилежанием к канцелярским делам и благочестивым поведением. 20 мая 1696 г. по приговору воеводы Василия Фёдоровича Леонтьева «подьячий Петрушка Власьев наказан плетьми вместо кнута бить батоги за его дуровство и поругание православной веры, за то, что он, сняв с себя на кружечном дворе крест, закладывал его в пропой на вино, по указу великого государя, таковым ругательством довелось чинить смертную казнь, и он Петрушка послан в монастырь, где его Петрушку велено держать на цепи в смирении и дать епитимью и велеть ежедневно бывать у святой божественной службы»[73].

Его сын Иван Петрович Власьев унаследовал от отца деревню за Белой рекой «за Деревенским перевозом, над Сосновым озером». Ему принадлежали три души мужского и две женского пола[74]. Из четвёртого поколения Власьевых наиболее впечатляющих успехов по службе и в хозяйственной деятельности добился Сергей Степанович Власьев. Он продолжил родовое увлечение Власьевых строительством мельниц. В 1693 г. Сергей Власьев подрядил бобыля Афанасия Князева на строительство мельницы на речке Бирь за 60 руб. Однако подрядчик хоть и построил мельницу, но обслуживать её не захотел, «съехал к себе в деревню, и от сего мельница учинилась испорчена, а делана мельница с его Сергеевыми работными людьми»[75]. Только в одном 1701 г. Сергей Власьев выдал 19 кабальных займов в общей сложности на сумму в 120 руб.[76] В 1710 г. ему же подрядись ясачные татары построить мельницу «колесничатую, а взяли на нем Сергее 30 рублей и строить мельницу его Сергеевыми работными людьми, а издержки ему Сергею имать из помольных денег». Однако по требованию башкир, припустивших татар в свою вотчину, Сергей Власьев из вотчины был удалён[77]. Если в 1709 г. Сергей значился как подьячий приказной избы, то уже в 1711 г. он фигурирует в официальных документах как служилый иноземец[78]. Этот чин давал привилегии, сопоставимые с дворянским статусом. И, наконец, в 1719 г. Сергей Власьев указан в чине писаря Семёновского полка[79].

Подводя итоги истории уфимской ветви рода Власьевых, следует оговориться, что судьба этого рода не была типичной для уфимских приказных людей. Однако биографии четырёх поколений подьячих Власьевых вполне подтверждают вывод Н.Ф. Демидовой о формировании в XVII в. профессиональной и замкнутой прослойки приказных людей. Основатель подьяческого рода Власьевых до ссылки в Уфу принадлежал к узкому кругу высшей управленческой элиты страны, но при жизни Афанасий Иванович Власьев так и не был восстановлен в думных чинах. Его дети не имели никаких преимуществ среди своих уфимских коллег. Сыновья Афанасия Ивановича начинали службу в младших подьячих без жалованья в Уфимской приказной избе. Вместе с тем, на протяжении четырёх поколений рода Власьевых отмечается преемственность в выборе рода служебной и хозяйственной деятельности. От поколения к поколению Власьевы занимают одни и те же должности в Уфимской приказной избе, совершают схожие должностные преступления.

Род Киржацких, представители которого также занимали важнейшие должности в управлении Уфимским уездом, в определённом смысле является прямой противоположностью фамилии Власьевых. Во-первых, в XVII в. Киржацкие, кроме работы в подьячих, служили в конных казаках, стрельцах, толмачах, служилых иноземцах и новокрещёнах. Киржацких можно было найти среди дворцовых крестьян села Богородского и даже гулящих людей. Понятно, что ни о какой «замкнутой и профессиональной прослойке» в данном случае речь не идёт. Во-вторых, если на Власьевых, в XVII в. ещё помнивших своё былое величие, лежало клеймо опалы, то Киржацкие только приобретали статус сильного рода. В XVII в. Киржацкие были среди дворян Уфы и среди подьячих Посольского приказа.

Уфимская ветвь рода восходит к Михаилу, Кириллу и Ивану Ивановым детям Киржацким. Первым в письменных источниках зафиксирован уфимский посадский человек Михаил Киржацкий. В 1616 г. он в качестве свидетеля присутствовал при отводе земельной дачи сыну боярскому Фёдору Каловскому[80]. Его сын Иван ещё в 1671 г. служил в пеших стрельцах, однако в следующем году он добился записи в служилые новокрещёны, ссылаясь на то, что двоюродные братья служили по этому списку с «давних пор»[81]. Кирилл Иванов сын Киржацкий начинал карьеру в Уфе в площадных подьячих. В 1696 г. его внук Иван Иванов сын Киржацкий в своём челобитье указывал, что его дед Кирилл «был в старинных годах переведен на Уфу как дед его из скудости был на Уфе в те годы в толмачах»[82]. Однако, как выясняется, Кирилл Киржацкий в 1645 г. отмечен в должности площадного подьячего, посланного в калмыцкие улусы вместе с Андреем Черниковым-Онучиным к тайше Намансаре[83]. По утверждению Оглоблина, площадные подьячие были полуслужилыми людьми, недаром они в своих челобитных именуют себя «холопами». Хотя они не получали определённого «государева» жалованья и кормились от своей работы, тем не менее они были подчинены воеводской власти и определялись последнею, иногда даже по государеву указу.

По заданию воевод площадные подьячие исполняли разнообразные поручения по письменной части. Иногда за недостатком правительственных подьячих исполняли обязанности последних[84]. Если для площадного подьячего поездка к калмыкам была единственным эпизодом в его биографии, то для его племянника Василий Иванова сына Киржацкого дипломатическая карьера стала главным делом его жизни. В 1664 г. Василий Киржацкий был даже переведён в Посольский приказ[85]. В 1636 г. ему первому из рода Киржацких была отведена поместная дача на реке Шакше в 30 четей пашни[86]. Начиная с 1638 г. и вплоть до отъезда в Москву в 1664 г. Василий Киржацкий непрерывно участвует в дипломатических миссиях в калмыцкие улусы.

Как правило, администрация приказа Казанского дворца доверяла возглавлять посольства только служилым людям по отечеству (дворянам и детям боярским), однако Киржацкому нередко поручались самостоятельно проводить сложные дипломатические переговоры. Так, в 1638 г. Василий был послан к царевичу Девлет Гирею и вдове Аблая княгине Чагадаре. Цель миссии заключалась в том, чтобы «отдать косу волосов Аблая царевича жене его и говорить Девлет Гирею и Аблаевой жене и промышлять всякими мерами что Девлет церевич и Аблаева жена шли под государеву высокую руку»[87]. Миссия к вдове Аблая состоялась через два года после нападения калмыков на Уфу во главе с царевичем Аблай Гиреем. Аблай был разгромлен отрядом уфимских дворян и башкир и пленён[88]. Неудивительно, что после подобных событий уфимских послов сразу арестовали и ограбили, возили связанными по степени больше года и только заступничество вдовы Аблая уберегло Киржацкого от верной смерти: «колмацкие люди взяли нас силой и возили нас по степи три недели и нас на степу хотели убить и Девлет Гирея царевича жена княжна Кирейца и она нас у тех колмацких людей смерти упросила и они нас отпустили обратно а животишка наши пограбили»[89]. Следует отметить, что в XVII в. степные правители не проявляли особого уважения к дипломатическому статусу иностранных посольств. К примеру, ногайские бии в отдельных случаях тоже не церемонились с царскими посланниками. В 1578 г. бий Урус продал в рабство в Бухару весь состав русского посольства[90]. Однако подобные попрания посольского этикета имели чрезвычайный характер и, как правило, были обусловлены недружественными действиями российского правительства. Напротив, калмыки нарушали все посольские обычаи без каких-либо на то мотивов. Грабежи и оскорбления русских послов вполне могли иметь место в период мирных и союзнических отношений между калмыцкими лидерами и царским правительством. Поэтому уфимские служилые люди воспринимали назначение в калмыцкие улусы, если и не как наказание, то, по крайней мере, как признак явного нерасположения со стороны начальства. В этой связи весьма показателен конфликт, возникший и 1646 г. между уфимским воеводой Ф.А. Алябьевым и семейством уфимских дворян Гладышевых. Не вдаваясь в подробности, отметим лишь, что воеводе удалось настоять на своем только благодаря угрозе послать двух дворян Гладышевых в калмыцкие улусы под Астрахань[91]. Дворян в посольские миссии воеводы стремились отправлять по очерёдности. Однако Василий Киржацкий не пропустил ни одной такой посылки, что объяснялось в наказах посольским головам его опытом и профессионализмом. Наиболее успешно Василий Киржацкий вёл переговоры с признанным главой калмыков – тайшой Дайчином. В 1641 г. Василий Киржацкий самостоятельно был отправлен в калмыцкие улусы к тайше Дайчину «звать калмыцких людей на Уфу»[92].

В 1646 г. к калмыкам была послана значительная по составу миссия во главе с Алферием Кудрявцевым – головой московских стрельцов. В ней приняли участие уфимские дворяне и башкирские тарханы. Все служилые люди получили денежное жалованье на два года и подъёмные деньги от 30 до 60 руб. Большие деньги или очевидная рискованность поездки привели к тому, что некоторые участники посольства потеряли над собой контроль. Так, по словам В. Киржацкого, уфимский дворянин Дементий Шепелев «едучи дорогой пил и бражничал и о нашем деле не радел и впредь его с наше дело не будет и мы указали его Дементия за бражничество отставить и наше жалование, что ему дано для калмыцкой посылки на нем доправить»[93]. В 1648 г. вместе с уфимцем Владимиром Голубцовым Василий Киржацкий посылается в калмыцкие улусы к тайше Дайчину, однако на этот раз миссия не была доведена до конца. На реке Илек посольство внезапно столкнулось с калмыцким войском, направлявшимся в Уфимский уезд. Уфимцы попытались спастись бегством, но калмыки в погоне ранили у них трёх «кошеваров». Тогда Василий Киржацкий решил по своей инициативе вступить в переговоры, вынудив калмыцкого предводителя Чекула вернуться в свои улусы[94]. Данный эпизод интересен ещё и тем, что Киржацкий в этом посольском деле дважды назван «подьячим», а не толмачом. Следовательно, он был грамотен и владел навыками ведения дипломатической документации., тогда как от толмачей знания грамоты не требовалось. Их задача заключалась в том, чтобы приводить в соответствие правовые представления местного населения к требованиям российского законодательства. Толмачи это не столько устные переводчики, сколько знатоки всех тонкостей юридического быта и традиций местного населения. После назначения в Посольский приказ Василий Киржацкий получил должность переводчика, т. е. владеющего письмом приказного служащего, а не толмача[95].

Непривлекательность дипломатической службы для уфимских дворян и подьячих заключалась и в очень скудном вознаграждении. Вся система пожалований за подобные службы была детально разработана в Посольском приказе. Судьи и дьяки приказа Казанского дворца очень произвольно определяли характер и величину поощрений за те или иные дипломатические поручения. В 1649 г. Василий Киржацкий подал челобитную, в которой перечисляя все свои службы, лишения и раны, полученные в посылках, просил восполнить понесённые убытки. Он отмечал, что «в тех твоих государевых службах учинилось изрону 140 рублей 24 алтын и за те службы и за ранами прибавкой твоей к государеву жалованию не пожалован»[96]. Спустя почти два года после подачи челобитной администрация приказа Казанского дворца пожаловала челобитчику иноземческий оклад, отметим при этом беспрецедентность данной меры: «велено ему Ваське служить по Уфе с иноземцы, а государева жалования денежный оклад ему учинить 10 рублей да хлеба 10 ржи и овса тож. А например ему выпись дать некого, потому что о таких толмацких службах выписи не сыскано»[97]. В следующую поездку в улусы к Дайчину Василий Киржацкий отправился уже в качестве служилого иноземца «для толмачества»[98]. В 1653 г. по коллективному челобитью башкир Ногайской и Сибирской дорог Василий Киржацкий самостоятельно был послан в калмыцкие улусы для «размену полона»[99]. Василий Киржацкий был единственным служилым иноземцем Уфы, который в 1654 г. получил дворянскую привилегию собирать ясак с башкир и бобылей по Осинской и Казанской дорогам[100].

Изменение в русско-калмыцких отношениях в начале 1660-х гг. обусловили и резкий поворот в судьбе самого активного участника переговорного процесса. В условиях тяжелейшей войны с Польшей тайша Дайчин предложил российскому правительству военную помощь. Он обязался вступить в войну против Крыма на определённых условиях, среди которых главным требованием было обуздание башкир, нападавших на калмыцкие улусы. Кроме того Дайчин настаивал на возвращении всех калмыков и их имущества, находящегося в плену у башкир. Для изъятия калмыцких пленных и захваченного башкирами скота в Уфе был сформирован отряд служилых людей во главе с сыном боярским А.И. Приклонским и толмачом В.И. Киржацким. Судя по огромному количеству челобитных башкир, деятельность этой команды сопровождалась невиданным прежде насилием и произволом. Приклонский и Киржацкий не стали затруднять себя сложной и в условиях Башкирии сомнительной по результативности процедурой поиска калмыцкого скота. Они просто обложили башкир произвольной денежной данью за якобы захваченный ими у калмыков скот. В 1661 г. башкиры Ногайской дороги Минской волости «Утяшка Токмаметев с товарищи били челом, чтобы с них за лошадей, которые они отбили у калмаков денег править было не велено»[101]. Наибольшие злоупотребления происходили при возвращении калмыцких пленных. Дело в том, что среди башкир была распространена экзогамия, запрещающая браки в пределах родоплеменной структуры. Иногда одно только это обстоятельство побуждало организовывать набеги на калмыцкие и казахские улусы для захвата невест. В ходе деятельности отряда А. Приклонского многие башкиры, женившиеся на калмычках, лишались не только жён, но и детей прижитых от совместных браков[102]. Приказ Казанского дворца был вынужден послать в Уфу 4 специальных указа об изъятии пленных калмыков и скота у самих А.И. Приклонского и В.И. Киржацкого[103]. Так, в 1663 г. на Киржацкого били челом башкирцы всех дорог: «а говорили, что Василий Алабаш сбирал с Андреем Приклонским калмацкий полон и многие животы башкирские пограбили и умучивали»[104].

Впоследствии российские власти неоднократно указывали калмыкам, что восстание башкир была вызвано выполнением условий соглашений с тайшой Дацчином.: «уфимские башкиры за то, что у них взят полон и отдан вам тайшам Великому государю изменили и, будучи в измене, учинили русским людям многое разоренье»[105]. Сами башкиры также считали, что главная вина за восстание ложиться на Приклонского и Киржацкого. В обращение башкир всех четырёх дорог астраханскому воеводе Г.С. Черкасскому были изложены причины восстания 1662–1664 гг. и указаны имена трёх главных обидчиков башкирского народа – Приклонского, Киржацкого и Горохова[106]. Российская администрация выполнила обещание, которое было дано башкирам, и выслала Киржацкого из Уфы. Однако это «наказание» выглядело как беспрецедентная награда, поскольку виновника восстания перевели на службу в Посольский приказ. Именно как пожалование воспринимали этот перевод и родственники В.И. Киржацкого. В своих челобитных о прибавке к окладу или поверстании в служилые новокрещены, они непременно указывали на то, что брат их служит в Посольском приказе в переводчиках[107]. Как отмечает Оглоблин, подобные случаи не были редкостью. В 1668 г. подьячий суздальской приказной избы Ф. Иванов был обвинён во взятках и обидах и вызван на следствие в Москву, однако, пока производилось его дело в Разряде, этот приказ отослал Иванова в Полоняничный приказ, нуждавшийся в подьячих. Так проштрафившийся провинциальный подьячий остался работать в московском приказе[108].

Род Киржацких уникален ещё и тем, что только его представителю удалось пробиться из подьячих в дворянский список по родству. Следует отметить, что в XVII в. подьячему поверстаться в дворяне в Уфе было делом крайне трудным по причине аристократического состава служилого города. Количество дворянских служилых окладов в Уфе было ограничено и претендовать на свободные вакансии могли только выходцы из старых уфимских служилых родов. Этому способствовал как сам порядок верстания, так и многочисленные родственные связи. Тем не менее, сын площадного подьячего Иван Кириллов сын Киржацкий в 1696 г. был поверстан в дворяне. В грамоте о его пожаловании значилось: «за службы и за родство и за приказную работу велено поверстать на Уфе по дворянскому списку велено Ивана из подьячих написать в уфимскую десятню и в новичный список по дворянскому списку»[109]. В своей челобитной Иван Киржацкий своё «родство» подтверждал только ссылками на дядю из Посольского приказа и двоюродных братьев, служащих в Уфе по новокрещёнскому и иноземному списку. Однако среди близкой родни у кандидата в дворяне были стрельцы, гулящие люди и даже дворцовые крестьяне села Богородского, о которых челобитчик предпочёл не упоминать. Так, в 1650 г. его дядя Фёдор Иванов сын Киржацкий, будучи крестьянином с. Богородского, участвовал в судебной тяжбе с уфимцем И. Каловским за рыбные ловли по Уфе реке «выше семи островов ниже Стерляжьего острова»[110]. Другой дядя дворянина – гулящий человек Афанасий Иванов сын Киржацкий в 1658 г. судился с башкирами Кудейской волости за рыбные ловли на Уфе[111]. Впрочем, в 1662 г. гулящий человек поверстался в служилые новокрещёны, а в 1664 г. убит в «приступ к Уфе изменников башкирцев»[112]. Всего же из 33 Киржацких, отмеченных в документах XVII в., только 5 были подьячими и толмачами. Однако эти подьячие, возглавляя денежный и разрядный столы, принадлежали к элите Уфимской приказной избы. Большинство представителей рода (18 человек) служили по новокрещёнскому и иноземному списку.

Присущая этим служилым людям законодательная неопределённость их социального статуса давала возможность по мере необходимости переводить их в стрельцы, казаки, подьячие или даже записывать в посад. Демидова утверждает, что служилые люди, находившиеся на действительной службе и связанные с поместным владением, не имели право в XVII в. поступать в подьячие[113]. Однако на служилых новокрещён и иноземцем Уфимского уезда этот запрет не распространялся. Из 17 родов уфимских подьячих XVII в. 9 имели своих представителей среди служилых иноземцев и новокрещён. Это Антроповы, Жилины, Жуковы, Кулаковы, Кирилловы, Савиновы, Семёновы, Строшниковы и Халтурины. В 1674 г. Иван Киржацкий отмечал в своей челобитной: «служил по новокрещенскому списку в посылках бывал и взят он из новокрещен в приказную избу в подьячие»[114]. Не менее важно и то, что они были неплохими предпринимателями. Крайняя бедность и малочисленность уфимского посадского населения вполне компенсировалась энергией служилых иноземцев и новокрещён. Именно эти служилые люди в Уфимском уезде строили мельницы, открывали солеваренные промыслы, варили пиво, шили одежду и т. д. Всё это было просто необходимо для нормального функционирования служилого города. Н.Ф. Демидова установила соотношение приказных рангов XVII в. с общеслужилыми. По своему служилому положению местные подьячие приравнивались к различным рангам служилых людей и только для Сибири частично приборных служилых людей[115].

Служилый город XVII в. представлял собой сложное и в определённом смысле противоречивое явление. Его основу составляли дворяне, служба которых находилась в жёстких рамках сословной и родовой чести. Даже в отдалённой от центра Уфе они местничали между собой за должности, кичились родовитостью, конфликтовали с воеводами, но были самой надёжной частью управленческой элиты. Их статус и лояльность определялись не личными качествами, но «отчеством» и «службой». Для приказного человека подьячего или толмача положение определялось знаниями и умениями, которые необходимо продемонстрировать после подачи челобитной. Как отметил Б.А. Куненков каждый кандидат проходил испытание на знание своего дела[116]. По-видимому, в разной степени сложности подобную проверку проходили все приказные служащие. Экзамен у «новика» всегда принимали переводчики – один или «комиссия» в составе двух-трёх человек. Отзыв экзаменатора с его «рукоприкладством» (подписью) заносили в дело о приёме нового служащего. В случае соответствия уровня умения необходимым требованиям, претендент занимал соответствующую должность и служил первое время без оклада и жалованья. В дальнейшем уровень профессиональных навыков контролировался в ходе периодически устраиваемых смотров. Существовавший приоритет профессиональных навыков над происхождением создавал условия для проникновения в приказной аппарат представителей различных сословий. Так, уфимский подьяческий род Тарпановых вёл своё происхождение от уфимских посадских людей[117], Борисовские – из полоцкой шляхты[118], Дубровины – из стрельцов[119].

Однако именно это обстоятельство создавало почву для проникновения в приказной аппарат не только людей низкого происхождения, но и самозванцев. В 1705 г. в Уфе начал свою деятельность подьячий Афиноген Гаврилов сын Осанин. Он не был местным уроженцем и его появление в Уфе, по-видимому, было связано с активизацией в Башкирии деятельности Ижорской канцелярии и прибытием в Уфу миссии комиссара Сергеева. В обстановке проведения жёстоких фискальных мероприятий и последующего башкирского восстания центральные власти ослабили контроль за местными управленческими кадрами. Более того, между казанскими и уфимскими властями возник конфликт по вопросу о назначении воеводы в Уфу, в который вмешались восставшие башкиры. В январе 1706 г. казанский комендант Н. Кудрявцев назначил уфимским воеводой казанского дворянина Льва Аристова. Башкиры сначала предупредили Кудрявцева: «слышно де им, что идет на Уфу воевода Лев Аристов, и они де его, Льва, не пустят, у них де хорош воевода Александр Аничков»[120]. Впоследствии башкиры действительно остановили Л. Аристова в 200 верстах от Уфы, заявив: «велел де у них быть воеводою Александру Аничкову Борис Петрович и нам де он люб»[121]. В своём доношении Н. Кудрявцев убеждал А.Д. Меншикова отстранить Аничкова от воеводской должности: «А он, Александр, житель уфинской, и имели мы в том опасения, нет ли от него к ним в упорстве какого ослабления»[122]. В последствии в ходе разбирательства следственной комиссии генерал-майора Г.С. Кропотова[123] выяснилось, что документы Ижорской канцелярии, на которые ссылались восставшие башкиры, на деле никогда не существовали[124].

В условиях, когда Уфа была отрезана восставшими от центра страны, а уфимский воевода не выполнял указаний казанских властей, никто не стал проверять происхождение новоявленного приказного человека. Однако в обычной обстановке назначение нового подьячего не могло быть произведено без определённых проверочных процедур. Для обеспечения успеха своей челобитной кандидат в подьячие должен был заручиться не только согласием местного воеводы, но и местных городских и уездных людей. Последние от своего имени посылали заручную челобитную в тот или иной приказ с просьбой утвердить в подьячих то или иное лицо[125]. Однако Осанина не проверяли. По-видимому, этому способствовало наличие у новоявленного подьячего определённого состояния, которым Осанин очень умело распорядился в обстановке осажденного и страдающего от голода города. Первой его сделкой, зафиксированной в крепостных книгах Уфы за 1706 г., была покупка в собственность у вдовы уфимского жителя Алены Марковой её родной дочери. Кроме долгов, которые обязался заплатить за Маркову кредитор, Осанин выдал вдове 6 четвертей муки (7,5 центнеров) «для пропитания хлебного и за те деньги и хлеб дочери её жить у него вечно»[126]. Как правило, первые несколько лет подьячие служили в Уфе без жалованья, однако Афиноген Осанин в 1706 г. выдал кабальных записей на сумму в 42 руб. В том же году Осанин озаботился увеличением числа рабочих рук в своем хозяйстве. «Послуживец» Андрея Уракова Василий Тихонов «дал сию запись подьячему Афиногену Гаврилову сыну Асанину, взял у него откупится с правежу денег и за те деньги жить с женой и дочерью у него во дворе и всякая работа делать»[127]. В 1711–1712 гг. Осанин становится одним из самых крупных заимодавцев Уфы. В течение только одного 1712 г. он выдал по кабальным крепостям 1245 руб. Среди его должников отмечены представители всех сословий Уфимского уезда от крепостных крестьян (село Покровское) до уфимских дворян (Каловские, Артемьевы, Аничковы). Самая крупная сумма (300 руб.) была дана сотнику уфимских конных казаков Борису Бахматову[128].

Следует отметить, что максимальный оклад провинциальных подьячих в начале XVIII в. не превышал 30 руб. в год, но это несоответствие между доходами и расходами не насторожило уфимского провинциального фискала Илью Попова. Ещё более противоречивым выглядит расхождение между данными уфимских крепостных книг, Ландратской переписи 1718 г. и первой ревизской переписи по Уфимской провинции 1722–1723 гг. относительно величины имущества Осанина. Согласно данным Ландратской переписи за подьячим Уфимской расправной канцелярии Осаниным записана одна деревня за Вавиловым перевозом, в ней показан один крестьянский двор с одной душой мужского и двумя душами женского пола[129]. Материалы первой ревизии вообще не указывают наличия населённого имения у Осанина[130]. Хотя в 1715 г. подьячий приобрёл у дворянина Василия Третьякова поместную дачу за Белой рекой по обе стороны реки Дёмы по Ногайской дороге[131]. В 1712 г. дворянка Ирина Приклонская продала ему мельницу[132]. В 1720 г. поручик Михаил Жуков продал поместную землю за Уфой рекой вместе с крестьянами[133]. Кроме того, с 1706 по 1718 гг. Осанин приобрёл в собственность 11 душ мужского и 8 душ женского пола, не считая крестьян перешедших к нему по сделке с Жуковым. И всю эту собственность Осанину удалось скрыть от ревизского учета. Сделать это было несложно, учитывая, что в 1719 г. Осанин был старшим подьячим в Уфимской провинциальной канцелярии, его имя в списке о присяге стоит сразу после имени обер-коменданта Дмитрия Бахметьева[134]. В 1720 г. в документах он назван комиссаром уфимской провинции[135]. В прежней системе воеводского управления судебной властью на местах обладали только воеводы. Однако Пётр I решил отделить сферу суда от административного управления. Так, в инструкции уфимскому обер-коменданту Бахметьеву от 1 октября 1719 г. указывается на введение новых судебных должностей – земских комиссаров и ландрихтеров[136]. В 1719 г. в результате судебной реформы в Уфимской провинции образовались две самостоятельные судебные инстанции: надворный суд, как филиал надворного суда, существовавшего в Казани, и земский суд, его ещё называли провинциальным. Однако в 1722 г. земские, а в 1727 г. надворные суды были упразднены. Должности ландрихтеров и обер-ландрихтеров были ликвидированы, в качестве помощников воевод по судебным вопросам остались судебные комиссары и асессоры.

Занимая в Уфимской провинции вторую по значимости должность, Афиноген Осанин был арестован по доносу Андрея Курагина, исполнявшего должность помощника провинциального комиссара. Пока шло следствие, без хозяйского контроля имение Осанина пришло в полный упадок. В 1726 г. 10 его дворовых людей для оплаты пошлин заложили своего товарища таможенному подьячему Петру Ларионову[137]. Уже через год всё недвижимое имение бывшего комиссара было передано Андрею Курагину «за правый донос на Игнатия Павлова, который назывался Афиноген Осанин, и за то деревня его Афиногенова за Уфой рекой деревня Касимова с крестьянами дана ему во владение с хором и с мельницей, а пашни в той деревне на 225 четей в поле и в устье реки Шакши и озера Брызгалова сена копен с 300»[138]. В течение более 20 лет власти не могли выявить самозванца, сделавшего в системе управления завидную карьеру и сколотившего значительное состояние. По-видимому, именно это обстоятельство стало причиной разоблачения Павлова-Осанина. Возможно, его подчиненный Андрей Курагин, будучи менее успешным в службе, выбрал самый эффективный способ устранения своего начальника. К тому же, новации Петра I в судебной области, подведшие материальную основу под практику доносительства, также могли пробудить в Курагине желание разоблачить преступника.

В XVII в. сословная система далеко ещё не исчерпала все свои возможности. В военной службе и в высших управленческих кругах принципиальные решения принимались аристократией, соизмеряющей свои действия и меру ответственности с представлениями о родовой и корпоративной чести. Монархия ещё не испытывала затруднений перед решением вопроса: кто будет сторожить сторожей? Однако в провинции «родовитость» и местнические конфликты только мешали оперативно решать повседневные управленческие задачи. Здесь безупречность происхождения уступала приоритет предприимчивости, опыту и природным дарованиям. Власьевы, при всех злоупотреблениях, вполне успешно справлялись с финансовым управлением Уфимского уезда. Без опыта и дипломатического таланта Киржацких уфимские воеводы, сменяемые каждые два-три года, едва ли могли организовать хотя бы одну успешную миссию к калмыкам. Афиноген Осанин, несмотря на тёмное происхождение, за счёт личных способностей за 20 лет приказной работы достиг второй по значимости должности в Уфимской провинции.

Осада г. Уфы во время Пугачёвского бунта[139]

Прежде нежели передадим тебе, благословенный наш читатель, об осаде города Уфы казаками Чикою и Губановым, бросим предварительно беглый взгляд на местность его и начальное основание. Город Уфа лежит под 54°, 43 северной широты и 73°, 39, восточной долготы, в разстоянии от С. Петербурга на 1969 ¾ версты, а от Москвы на 1292 ¼ версты[140].

Он расположен на правом гористом берегу реки Белой, несколько пониже того места, где река Уфа вливает в неё свои воды. Построение города было между безобразными оврагами, имеющими склон к речке Сутолке, впадающей тоже в Белую. С восточной стороны город защищался и ныне защищается возвышенным прост[р]анством правого берега реки Уфы, а с запада береговою крутизною реки Белой, обвивавшей его подобно голубой ленте с южной и западной стороны; с севера же примыкал к городу густой лес.

Такая местность ясно показывает, что при основании города Уфы, не столько думали о внутреннем удобстве и красоте, сколько о безопасности от внешних нападений. И действительно в 1753 [надо 1573] году Башкирцы, затрудняясь доставлять в Казань ясак на лыжах, по неимению достаточного числа лошадей и проезжих дорог, просили об основании города, среди их, для складки помянутого ясака, а с тем вместе и для защиты от набегов враждебных с ними народов – Нагайцев и Киргиз-Кайсаков. Почему, соображаясь с этими потребностями Боярин Ив. Нагой, с отрядом стрельцов, присланный из Москвы, и положил тут ему основание в 1574 г.

Не упоминая о том, что Сибирские Царевичи Аблай и Тевкей, в год основания Уфы, делали нападения на него с толпою подвластных им татар, были отбиты и прогнаны с значительным уроном, забывая даже и то, что злобные башкирцы Сеит и Алдар, с своими единоумышленниками осаждали Уфу, обратимся, спустя два столетия от основания этого города, прямо к 1773 году, то есть к тому времени, когда весь восток Европейской России наполнен был ужасом при появлении бунтовавших шаек Пугачёва, – беглого Донского казака Емельяна.

В то время, когда злодей Пугачёв приближался к осаде Оренбургской крепости с значительным числом взбунтовавшихся Башкирцев, беглых солдат, Оренбургских и Уральских Казаков, казак Чика[141] (он же и Зарубин), под именем Графа Чернышёва, отправился для осады Уфы. Он явился 1-го Октября в окрестное село Чесноковку, отстоящее от города на юговосток за рекою Белой, в 10 верстах, где и было главное его пребывание с войском, состоящим тоже из беглых солдат, казаков и Башкирцев, числом до 10 000 человек. Почти такое же количество злодеев находилось под предводительством беглого Уфимской станицы казака Губанова, произведённого Пугачёвым в Полковники, расположившегося станом в селе Богородском, разстоянием от Уфы на северовосток в 18 верстах.

Следственно облегали город Уфу с двух противоположных сторон в одно и тоже время до 20 000 людей, жаждующих и крови, и грабежа.

В такое смутное время в городе Уфе находились: воеводою Алексей Никифорович Борисов а комендантом – Полковник Сергей Степанович Мясоедов, – люди заслуженные и любимые гражданами, за свою правдивость. Почему и оборона города шла правильно и мужественно; каждый из осаждённых старался отличиться пред своими командирами и пролить кровь свою за правое дело.

Регулярного войска в городе было: рота, так называемая тогда штатскою, одна рота инвалидов, 200 человек казаков и до 20 человек пушкарей; огнестрельного орудия большого и малого калибра находилось до 40 пушек. Всем этим войском командовал капитан, а в последствии Маиор [К]узьма Пасмуров. В резерв отделено было до 100 человек из того же войска под командою маиора Николая Пекарского, к которому присоединена была городовая дружина, состоящая из 150 человек молодых купцов и мещан, приглашённых на этот подвиг купцом Иваном Игнатьевичем Дюковым, который и командовал этою дружиною, а в деле с неприятелем оказал довольно храбрости и благоразумия, как равно и все его сподвижники. За всем исчисленным, составляли ополчение отставные солдаты и казаки, а опытным из них и доброго поведения поручались на выласках из города и в преследованиях неприятеля небольшие отряды.

Казак Чика, мнимый Граф Чернышёв, по прибытии в село Чесноковку, нетотчас пустился осаждать город, чему мешала осенняя распутица и не замерзание реки Белой; а по закрытии уже её льдом, что и случилось 18 Октября. Он высылал несколько раз переговорщиков к берегу реки Белой, с красными значками на древках копий, и требовал здачи города без кровопролития. На первый переговор выезжал из города сам Комендант Мясоедов, а потом высылаемы были другие чиновники, и употреблялся на сие несколько раз купец Иван Игнатьевич Дюков. Этих переговоров было весьма много, и в особенности, каждый раз, после неудачного приступа к городу. Пока продолжались эти переговоры, и, конечно с мнимыми обещаниями здать город, дабы в это время устроить его к правильной и надёжной обороне, что самое и производилось с величайшим успехом: река Белая только, что покрылась льдом и оставила на себе, от самой Золотухи[142] до гор, на коих теперь Архиерейский дом, полынью, которую старались расчищать и недавали ей замерзать. Почему таковая местность против города, будучи не так опасна, и не требуя значительного укрепления, давала возможность усилить оборону там, где требовала совершенная нужда, и где показывались бунтовщики. С расчищиванием полыньи устроивались и батареи, из коих первая и главная была из 12 орудий на берегу реки Белой при устье безъимянного ручья; вторая на самой сопке Усольских гор из 6 орудий; эти батареи могли защищать две стороны города; третья батарея на горе, где теперь Архиерейский дом, которая защищала две стороны и въезды в город: Фроловский и Ильинский; а четвёртая на том самом месте, где теперь старое кладьбище и деревянная церковь Успения Божией Матери, из 8 орудий; эта батарея была устроена с северной стороны против казака Губанова, слывшего, как мы уже сказали, Полковником и расположившегося с войском в селе Богородском, и сверх того защищала въезды в город: Казанский и Сибирский; и наконец подвижная, пятая батарея, из четырёх орудий была всегда в готовности, стояла у собора на торговой площади, и являлась всегда там, где требовала нужда и оборона.

Прошло 22 дни осады города, а в 22-е Октября, т. е. в день Казанской Божией Матери, неприятель показался у берегу реки Белой противу самой главной батареи и открыл из устроенной своей батареи огонь, каковым отвечали ему и с городской батареи. Перестрелка шла часов 5-ть; ядры в город сыпались во множестве, но ни кто убит и ранен ими не был[143]. Городовое войско находилось при своих местах; граждане, неимеющие особого назначения, толпились у берега и переходили от одной батарии к другой; Комендант Мясоедов безпрерывно объезжал все посты, а Воевода Борисов находился при пении молебна в Соборе, после которого Протоиерей с градским и сельским духовенством, прибывшим из сёл во время возмущения, при колокольном звоне с крестами и хоругвями ходил вокруг города, окроплял святою водою укрепления, молебствовал при других церквах и возвратился в собор уже при закате солнечном; но неприятель ещё не отступал от города, и вёл медленную перестрелку с своей батареи. Как местность города давала возможность видеть действия неприятелей, то Купец Дюков, заметив, что многие из осаждающих делились на малые кружки и находились без занятия, предложил в самые сумерки этого дня своё мнение Воеводе и Коменданту, что бы отрядить некоторую часть войска за реку Белую с небольшими пушками и прогнать неприятеля как вооружённого слабо, – одними копьями и саблями; батарея же неприятельская посланному отряду вредить ни сколько не могла, потому что от неё укрываться была возможность в лесу, а сверх того пушки неприятельской батареи, большою частию, без лафетов, и направляемы по желанию быть не могли.

Воевода и Комендант, одобрив предложение купца Дюкова, составили Военный Совет, на коем и положено утвердить мнение купца Дюкова, – и в следствие этого он и отставной прапорщик Ерлыков были отправлены с 60 человеками граждан, 20 солдатами и двумя маленькими пушками за реку Белую на лыжах. Купец Дюков и прапорщик Ерлыков, получив в командование – первый городовую дружину, а последний солдат и пушки, отправились ниже города под прикрытием батареи, стоящей на горе, где ныне Архиер[ей]ский дом, за реку Белую, и пробравшись на лыжах лесом в самый тыл неприятеля, ударили на него соединёнными силами, и так удачно, что положили 27 человек на месте, многих ранили и 13 человек взяли в плен; неприятельские же пушки, кои были на лафетах, увезены были ими с батареи, а остальные четыре остались в добычу победителям, кои, как трофеи, вместе с пленными ввезены в город. Победители были встречены Воеводою и Комендантом с гражданами при громогласных победных восклицаниях и прямо с берега введены в собор, где, по совершении благодарного за победу врагов молебствия, окроплены были святою водою; а пленные оставались на площади за караулом, а потом отведены были для допросов в Воеводскую Канцелярию, где в присутствии Воеводы, Ассесора и Коменданта в туже ночь были допрошены. По показанию их открылось, что бунтовщиков более 10 000 человек, в числе коих, к сожалению, находилось много солдат и офицеров Русской службы[144]; главнокомандующий их казак Чика и все мятежники преданы были безпросыпному пьянству; а один из офицеров с многолюдною толпою послан для грабежа Уральских заводов и заготовления чугунных пушек, от коего почти ежеднев[н]о привозят деньги – сер. и медью, хлеб, вино, молодых жён и девиц. При квартире Чики поставлено две виселицы, и на одной из них башкирский старшина и пьяной солдат, отложившиеся от мятежников, были повешены; военные снаряды хранятся под намётом из соломы; казна в клети квартиры Чики; а вино и прочие награбленные вещи хранятся за караулом в устроенном сарае подле пушек; донесения посылаются к Пугачёву чрез каждые два дни с охотниками – конными Башкирцами в Бёрдскую слободу, отстоявшую от Оренбурга в 7 верстах и Сакмарский городок в 29 верстах, которые и обратно привозят от Пугачёва ответы.

Эти ответы читаются всегда на улице, при собрании всех мятежников. Казак Губанов был у Чики за два дня пред приступом к городу, и положено было сделать с ним на город общее нападение; но такового со стороны Губанова в первый приступ небыло. Крестьяне села Чесноковки, многие бросили свои домы и семейства, и укрылись куда – неизвестно; священник села Чесноковки, при вступлении в оное мятежников отрекался было от присяги и признания Пугачёва за Императора Петра Фёдоровича III го; но по показании ему виселиц, начал в церкви петь молебны и приводить к присяге вновь приходящих бунтовщиков; на за четыре дня, куда-то тот священник со всем своим семейством скрылся. Далее из показаний пленных усматривалось, что некоторые из них явились к Пугачёву под Оренбургом, а другие к Чике на поход его к селу Чесноковке, каковых пришельцев является ежедневно по 10 и более человек. По отобрании допросов пленные были скованы в железы и отведены в тюрьму.

После первого приступа значительных нападений на Уфу не было до 21 Ноября, кроме малых шаек мятежников, появлявшихся на берегу Белой с злобными криками и бродивших, подобно кровожадным волкам, по окрес[т]ностям города. Со стороны осаждённых противу их отрядов посылаемо не было. За сеном придумали ездить с отрядами на лыжах, от чего город и нетерпел совершенного недостатка в сене; мятежникам же не приходило и в голову пожечь сено; вероятно потому, что они в нём и сами имели нужду. Дрова же Уфимцы доставали из предместья помянутой выше Золотухи. Поезды за сеном были почти всегда удачны, но в одно время, и именно в 17 число Ноября, когда граждане отправились за ним, неприятели это увидели и окружили их многочисленным своим отрядом. Городовой конвой, будучи не в силах защитить сеновозов, дал знать об этом немедленно Коменданту, который тотчас и распорядился отрядить на помощь к конвою Городовую Дружину: 40 человек солдат и два лёгких орудия; но пока они подходили к осаждённым, мятежники успели захватить в плен несколько сеновозов и конвойных, в том числе взят был городовой Троицкий Священник Илия Унгвицкий, от чего посланная к ним эта помощь воротилась в город безуспешно и с скорбию о потере граждан; а сверх того убито 3 человека и 7 ранено. Убитых привезли в город и предали земле с подобающею церемониею близ собора; так как в это время не было особенного городского кладьбища, и умершие знатные погребались всегда при соборе, а прочие при приходских церквах; кладбище же учреждено пред открытием наместничества за три года, то есть в 1782 году, при Протопопе Якове Неверове и Воеводе Коллежском Советнике Татаринове, которое ныне и называется старым кладбищем, а новое находится за городом близь Сафоновой горы. –

После взятия мятежниками наших пленных, чрез два дни были они отпущены в город, с обязательством, в особенности Священник Илия – уговорить Воеводу, Коменданта и всех граждан к здаче города без кровопролития. Воевода Борисов, встретив пленных и получив от них сведение об означенных мыслях мятежников, собрал военный совет и требовал мнения, что делать с пленными, коим поручалось от мятежников объявить и начальству, и гражданам о здаче города? На военном совете положено: допросить каждого порознь из них и извлечь из этого причины о данных ими обещаниях, и естли откроется, что обещания их были из страха, и не было к тому желания, то отпустить их в домы. Разспросы показали, и первого из них Священника, что он и прочие с ним бывшие представлены были к бунтовщику Чике, по осмотре коим каждого из них с ног до головы, велено было с завязанными глазами отвезти их в тюрьму, дабы на другой день повесить; но этого не случилось, и они вместо виселицы вторично были представлены к Чике, который был в пьяном виде и неприличном одеянии, – босой и худо выговаривающий слова; но сидел в той же избе в переднем углу с человеком не молодых лет – полупьяным; пленные уговариваемы были быть верными Царю Петру Фёдоровичу, который сам находится с войском под Оренбургом, и вменяли в непременную обязанность уговорить в этом же Воеводу с Комендантом и здать город без кровопролития; и что преданные Царю, как они видят Его Сиятельство, Графа Чернышёва, нехотят гибели городу и кровопролития, и для того отпускают их к своим семействам; но с тем, что если они неисполнят приказаний, то по взятии города первые будут повешены. Разспрос этот военному совету показался правдоподобным, и как у пленных невидно было намерения уговаривать граждан к здаче города, то они и отпущены были в домы, с поручением над ними надзора резервному начальнику Николаю Пекарскому.

После сего обстоятельства, со стороны Воеводы Борисова и Коменданта Мясоедова обращено было сильное внимание на семейство казака Губа[н]ова, который командовал мятежниками в селе Богородском и оставил в городе свою жену, сына Семёна с женою и малолетними детьми; это семейство несколько раз призывалось к разспросам, но ни при одном из них неоказывалось знания их о побеге Губанова к бунтовщикам, и с самого ухода Губанова, недоходило до них ни каких сведений о положении его и о находившихся в его команде; к дому Губанова нарочито был приставлен караул, а сверх того Воевода и Комендант неоднократ[н]о сами у них были, и в последствии нашли средство довести до сведений Губанова, что если бы силы города остались не в состоянии отстоять его от нападений, в таком случае, впуская неприятеля в город, будет повешено всё его семейство. Эта весть, как последствия показали, сильно действовала на Губанова, и он, как бы помогая городу, редко нападал на него в одно время с казаком Чикою.

Второй приступ к городу открыт был в 21 число Ноября в день Введения во Храм Пресвятой Богородицы по утру, при сильном морозе. Батарея неприятельская находилась на том же месте где и в первый раз, а сверх того в двух местах, в недальном разстоянии, были поставлены по два единорога с мортирами, из коих бросали в город калёные ядра, и одно из них попало в дом отставного солдата и произвело пожар, от которого тот дом сгорел до основания; перестрелка продолжалась до 3 часу по полудни без умолку. В это время с маяков получено сведение, что к городу идут мятежники и от села Богородского под предводительством казака Губанова[145] и расположились на высоте горы, в виду города. Воевода и Комендант разпорядились из подвижной батареи послать по два орудия на въезды города: Казанский и Сибирский, сверх неподвижной батареи, составленной из 8 орудий, где теперь старое кладбище; и при этом случае надобно было разделить пополам городовое войско и дружину; резерву велено было стоять на площади у собора во всей готовности.

Между тем Городская Дружина в тёмные сумерки пустилась опять за реку и весьма удачно прогнала неприятеля, взяв в плен 44 человека. Сим кончилось нападение казака Чики; оставалось оборониться только от казака Губанова; но от него сильного напора небыло; почему Городская Дружина, зашедши в тыл ему, положила многих убитыми и 15 человек привела в город пленными, которые и отведены были в тюрьму.

На другой день Воевода и Комендант, разсуждая о том, что делать с пленными, коих накопилось до 100 человек, придумали наконец оставить из них нужное только количество для разчистки полыньи, а прочих утопить в реке Белой, и преимущественно тех, кои по увещаниям оставались непреклонными; но в этом случае устрашало их варварство, да и трудно было отыскать способных людей на это; наконец решили тем, что придумали поставить на льду реки Белой избу, под названием – тайной тюрьмы. В тюрьме этой полу небыло, а прочищена пролубь по самые стены, так, что войдя в дверь, при темноте прямо должно упасть в реку; таким образом все пленные посажены были в вечную тюрьму, что делано было и с последующими пленными. Эта мера была хотя и жестока; но она спасла город и храмы Господни от грабежа и сохранила его от возмутителей и неминуемых подстрекательств.

Третий приступ к городу. За вторым нападением на город было третие, и самое сильное. В 25 Января 1773 года, в день Святителя Григория Богослова, началось оно по утру. В то самое время и казак Губанов приступил к городу с своим отрядом. Защитники города разделились на две половины; в соборе начался благовест, сзывающий на молитву о сохранении города, и потом началась с обеих сторон из пушек перестрелка; неприятель, стоявший против города, сдвинул свои батареи с берега на лёд реки Белой, и тем сделал сильный напор на главную городскую батарею; казак Губанов тоже сильно напирал на город. Подвижная городская батарея появлялась в необходимых местах; неприятель начал показываться на городовом валу реки Белой, и, стоя под самыми горами, не мог быть поражаем нашими батареями; сам же Чика появился со множеством мятежников на горах против батареи, устроенной на сопке Усольской горы; а казак Губанов вломился в Сибирскую улицу. Городовая дружина, смешалась, вошла с ним в перестрелку, а отставной сержант Ладыгин, искусный стрелок, с 18 человеками охотников пустился на лыжах обойти в тыл неприятелю Чике, что удачно и исполнил. Чика, по глубокости снега, тянулся вереницею к улице Усольской. Сержант Ладыгин, засев в гумны, открыл по мятежникам ружейный огонь; меткие его выстрелы, повалив на месте многих мятежников, убили лошадь под Чикою; он остался пешим; сообщники его поворотили от города назад. Ладыгин бросился схватить Чику, но был на повал убит; охотники же пришли в замешательство. Чика взял лошадь из под казака и поворотил опять в Усольскую улицу; но будучи встречен выстрелами из подвижной батареи оставил многих убитыми на месте, а с остальными убежал оврагом в предместье Золотухи; – чем и кончилось на этом месте сражение. – Городовая дружина вытеснила и Губанова из Сибирской улицы и преследовала до самой засеки: но при этом случае потеряла убитыми 8 человек из лучших граждан и наездников. Пред сумерками неприятель оставался только пред городом за рекою Белой без всякой перестрелки, и наконец, оставив пушки с подбитыми лафетами, с места приступа удалился. После сего усталое городовое войско и дружина, по распоряжению Коменданта, занялись собиранием убитых, коих числом было отыскано 18 человек, а остальные, по глубине снега не были найдены. Пленных приведено было со всех мест сражения 45 человек. После чего все защитники города явились к собору, где и был отпет молебен, а в заключение окроплены были святою водою. На другой день убитые преданы земле с подобающею церемониею.

После описанного третьего приступа к городу подобного уже не было, некоторые хотя и были, но слабы и удачно отражались осаждёнными; в Феврале же месяце и в начале Марта по наступившей весенней распутице, мятежники почти не безпокоили город, но он много нуждался в хлебе и сене; первый из них продавался 1 р. 50 к. пуд, а второе 2 р. воз; рогатый скот и лошади прокармливались древесными ветвями; солдатам и прочим воинам выдавалось хлеба по полупайку, каковая нужда вела наконец к тому, что бы всем единодушно сделать вылазку и напасть на Чесноковку и Богородское, потом отнять у мятежников собранный ими хлеб силою, но этого неслучилось. За тем, к сожалению, должно сказать здесь, что на посыланные донесения Оренбургскому Военному Губернатору Рейнздорфу ответов получаемо не было и военного подкрепления ни откуда высылаемо не было, что приводило город и защитников его в совершенное уныние.

25 Марта, в день Благовещения, Воевода, Комендант и все начальники с гражданами были у утрени, в начале коей донесли Воеводе, что в селе Чесноковке видно сильное зарево, слышны пушечные выстрелы и виден во многих местах ружейный огонь. Воевода тайно объявил о сём Коменданту, после чего располагались они оставить церковь и сделать какое нибудь распоряжение, как в это же самое время вошёл в церковь армейский офицер и объявил всенародно, что мятежники пришедшими под командою Князя Голицына и Подполковника Михельсона войсками разбиты на голову; но разбойник Чика, со многими сообщниками, по темноте ночи скрылся, и что войска Её Императорского Величества с разсветом прибудут в город. В ознаменование этой радости, после заутрени, отпет был благодарный молебен; а затем Воевода и Комендант начали распоряжаться об отводе квартир; городовая дружина и несколько солдат были посланы исправить переправу чрез реку Белую, так как по распутице, лёд на ней во многих местах начал уже проваливаться. –

Пришедшее войско на помощь состояло из егерей, карабинеров, драгунов и полевой лёгкой артиллерии; но как велико было их число, из записок этого не видно, кроме того, что кв[а]ртировало их в каждом обывательском доме не менее 15 человек. Войско это простояло до [и]юня месяца и после вышло по Сибирской дороге, для преследования мятежников и наконец были истреблены, а главные их зачинщики пойманы и преданы на месте преступлений смертной казни. Манифест о казни сей заключал в себе и Монаршую благодарность городу за выдержание осады. –

(Оренбургские губернские ведомости. 1847. Часть неофициальная.

22 марта, 5, 12 апреля)

(публикация М.И. Роднова)

 

М.И. Роднов

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: