РЕЗОНАНС. ОТНОШЕНИЕ К «ХАИЛАФИСТАМ»

Я сама из среды тех, которые считают себя «сливками общества». Еще нас называют «клевота» (тоже английское происхождение). В статье «Не обеднеем» все очень точно определено — цинизм, истинный цинизм. Цинично наше отношение к тем, кого мы считаем «не-клевыми», полны цинизма мысли героя Евтушенко. Мне показались до боли знакомыми мысли Игоря, как будто слышанные не раз. Но у меня не раскрылись глаза от страха и ужаса. Мне захотелось отвернуться от них, как от чего-то гадкого. Разве не гадок цинизм?

Я несколько раз прочитала строки о том, что сдела­ли мы, наш народ, и почувствовала себя причастной к нашим великим свершениям.

Верно сказал Достоевский: на высшую жизнь чужого языка недостанет...

И. Старикова

Москва

* * *

У нас трое сыновей и дочь. Самый старший — офицер, младшая — в третьем классе. Я всегда привожу нашим детям в пример их деда Сергея Павловича Королева, сумевшего просто и верно служить своему народу. Он всегда считал своим долгом знать все о Западе, с которым постоянно соревновался. С. П. Королев ставил себе целью добиться приоритета нашей страны в освоении космоса. Именно с этой целью он изучал Запад. Само собой разумеется, что никогда никто от него не слышал слов, что на Западе лучшие штаны и галстуки. Это человеческий уровень, его цели были бесконечно выше.

Г. Шевченко, участник Великой Отечественной войны, генерал-майор инженерных войск [31]

* * *

Муж и я имеем высшее образование. Трудимся, 25 лет он, 23 года я, но ни на бриллиантовое кольцо, ин на «Жигули» не скопили.

Моя мать 45 лет отработала руководителем на большом производстве, отец в 70 лет ушел на пенсию, но у них нет ни золота, ни машин, дач и прочего престижного.

И мы не только не чувствуем себя ущемленными, нет, мы счастливы. Интересную работу не променяем на высокооплачнваемую. Каждый раз, собираясь вместе 7 Ноября, мы поднимаем первый тост: «За нашу Советскую власть!»

Но мы часто говорим о том, почему в нашей жизни опять появились «нэпманы». Откуда у этих людей доходы в пятизначные цифры? И ответ один — честно работая, доходов таких не наживешь. Значит, умеют они использовать в своих целях наш строй, умеют ловчить, делать деньги.

От имени всей семьи Валентина Николаевна В, Москва

* * *

Вспомним красные косынки и кожанки комсомольцев начала 20-х годов. В то время это подчеркивало мировое зрение тех, кто носил такую одежду. Но ведь одежда и сейчас отражает взгляды...

Н. Сидякин, рабочий, 25 лет

Чеховский р-н Московской области

* * *

Вы напечатали письмо, написанное неким «хайлафистом». Лично я это письмо расцениваю как плевок в лицо всем честным людям, которые, не щадя сил, а порой и жизни, трудятся для того, чтобы наша страна была [32] сильной и могучей, чтобы советские люди были счастливы.

Хочется рассказать вам о моей, пусть неяркой и короткой, жизни. Мне 25 лет, работаю слесарем, приходилось по необходимости бывать и трактористом, и шофером. И когда я не вылезаю из-за рычагов трактора по 24 часа в сутки, я не думаю о своем личном благе, я думаю о том, что мой труд нужен стране, и я бываю полностью и. целиком счастлив. В нашей молодежи есть такие ребята, как Матросов, Космодемьянская, Кошевой. Я считаю, что очень мало мы делаем для Родины, чтобы быть достойными памяти наших павших ровесников.

Александр Н. Днепродзержинск

       Сразу в голову пришла мысль: интересно, а «хайлафист» комсомолец? Если да, то чем же занимается комитет комсомола «фирменного» вуза? Или тоже гоняется на фирменными вещичками? Иначе куда же смотрим мы, когда рядом, бок о бок, учится человек, весь пропитанный чуждой идеологией?

Фатима Хубиева, секретарь комсомольской организации совхоза «Лабинский» (18 лет) Ставропольский край

Глубоко ошибочна позиция так называемого «хайлафиста». Переложение на русский язык укоренившихся английских понятий — всегда полная бессмыслица. Только представим себе на минуту, что вместо наших парней и девчонок по улицам шагают «бойз» и «гелз», и что сами улицы зовутся не иначе как «стритс» и «шоньюз». Мы же станем посмешищем в глазах всего света!

Что можно ожидать от молодого человека, который ставит на весы Пушкина и Брэдбери? Кто перевесит? Впрочем, все шансы — на стороне Брэдбери. У «хайла-фиста» не может быть иначе. У него «штатовские» джинсы и заграничные магнитофоны — не просто вещи, а символ процветания. Перед нами уже не разумный выбор более качественных вещей, а способ мышления. Все [33] социалистические ценности, которые не подходят под уровень «хай лайфа», выбрасываются за борт. И так думает будущий экономист, человек, которому предстойт вести корабль советской экономики!

Андрей Шкабарня, экономист, 24 года

Москва

Дали бы нам, нашему самодеятельному отряду, волю, мы быстро бы заткнули пасть этим американским прихлебателям.

Мы увлекаемся всем военным. Читаем военную литературу по общей и специальной подготовке. Мы очень многое можем.

Каждые два выходных дня мы проводим в пригородном лесу. Два дня в неделю мы мокнем или мерзнем, изнемогаем от жары, жажды или голода. Спим на земле, проходим десятки километров в своих свободных комбинезонах. А в своем письме этот несчастный хлюпик — «хайлафист» ведет речь о каких-то джинсах. Разве это идет в сравнение с нашей жизнью? Нам почти ничего не нужно, поэтому нам не надо дрожать за свое барахло, и мы совершенно свободны, терять нам нечего, а способны мы на многое и однажды еще проявим себя.

В нашей жизни все просто и понятно, мы настоящие парни, мы не признаем ничего лишнего. Не дай бог вам, Виталики, встретиться на нашем пути.

* * *

Очень заинтересовало меня письмо Виталика-«хайлафиста».

А вообще, чего он в России-то делает? Ехал бы за рубеж, его, по-моему, никто держать не станет. А я славянского племени и ненавижу тех попугаев, которые кукарекают с чужого зарубежного голоса.

Сама я принадлежу к группе «Славяне». Мы презираем всех, кто гоняется за зарубежными шмотками и пластинками. Позорят нашу нацию, продают наше русское имя. Но ничего, придет время, Россия очистится от всякой мрази, как своей, так и иностранной. Я и мои единомышленники твердо в этом убеждены.

Светлана К. Москва [34]

Конечно, вы можете и не обратить внимания на письмо 63-летнего читателя с Запада, но я хотел бы поддержать ваши усилия. Вы, очевидно пытаетесь добиться того, чтобы ваши молодые читатели лучше понимали значение подлинных ценностей. И я согласен, что потребительство, как мы знаем его у себя на Западе, является неприемлемым.

Моя жена и я получили удовольствие от двух запомнившихся нам поездок по Советскому Союзу. Хотя мы только поверхностно познакомились с вашей страной, на меня произвели огромное впечатление ваши достижения после разрушений и жертв войны. Я верю в преимущество вашего, а не нашего понимания ценностей, и я полагаю, что ваши молодые люди перестанут хвастаться доступом к западной одежде, а будут улучшать ваш образ жизни, который, я уверен, послужит моделью для человечества в будущем.

Смешно считать себя элитой на основании внешнего вида или материальных вещей. Элитой являются массы, и я уверен, что Карл Маркс и В. И. Ленин должны были что-то написать по этому поводу. Объясните этой «элите», что вещи превосходства над другими людьми не дают.

Ваша «элита» согласна поменять все, что вы сейчас имеете, на массовую безработицу, необеспеченность, насилие, вандализм и ухудшение социального положения, которые мы имеем здесь у себя?

Р. Хопкинс

Лондон

УХОД

В статье «Не обеднеем» приведено письмо «хайлафиста». Когда журналист использует такое письмо, он заранее может предсказать реакцию: придет огромная почта с осуждением «хайлафиста», придет небольшая и непременно анонимная почта в его поддержку, типа: что пристали к человеку, и вы бы на его месте так себя вели, и т. д. Читатели, занимающие наиболее активную позицию в вопросах идеологической борьбы, будут звонить по телефону и требовать адрес: уж они сами с ним разберутся...[35]    

Все это так и было. Но всегда в жизни происходит нечто, чего предсказать нельзя. Так и на этот раз. Пришло письмо, для меня неожиданное. Я не смогла бы предсказать такой ход развития событий. Но чем боль­ше я над ним думаю, тем отчетливей вижу несомненную логику и такого тоже развития характеров и событий.

«Уважаемая редакция! Вот уж никак не думал писать вам, но прочитал статью «Не обеднеем», и как-то муторно стало на душе. Не знаю, бывает ли польза от писем вроде моего, неизвестно кому предназначенных, но если человек, по долгу своей работы прочитавший это послание, не осудит меня слишком строго, и то хорошо, и за то ему спасибо.

Лет несколько назад я и сам разделял воззрения того самого «хайлафиста». В таких же модных штанах ходил в тот же модный институт (вот уж совпадение!), но не­возможное человеку становится возможным Богу (правописание согласно тексту письма: слово «бог» верующие пишут с большой буквы. — Е. Л.), и за малое время многое меняется. Не знаю, смог бы я перестроиться произвольно, но там, где бессильны мудрствования слабого плотского человека, помогают скорби, переживаемые нами невольно».

Да, разумеется, без тяжелого потрясения такая перестройка не произойдет. Что-то было. Какой-то удар был, более сильный, чем мог выдержать данный конкретный человек. Не надо бы только обобщать. Не вообще «слабый плотский человек», а вполне конкретный человек оказался слабым духом. Да и откуда могла взяться сила, чтобы перенести удар?

Происхождение силы духа одно: в неразрывной связи с народом и Отечеством, в понимании стремлений народа и в действиях, способствующих осуществлению этих стремлений. Былинные богатыри откуда брали силу? От матери — сырой земли. Это она давала силу, чтобы одному уничтожить полчища поганых.

А где взять силу «хайлафисту», который поплевывает свысока на «серых мышей»? Как ему вцепиться зубами в родную землю, чтобы не потеряться, не унестись из времени и реальной обстановки: если рухнули какие-то личные взаимосвязи, или ушли из жизни какие-то доро­гие люди, или предали (или продали) его друзья? Если что-то случилось и глупым, отвратительным и невыносимым [36] представился этот мир — где мать — сыра земля с ее вечными силами? Он о ней не знает, он от нее оторван, он давно уже с презрением оборвал связующие нити.

И вот он оторвался и понесся...

«Мне повезло, я встретил хорошего человека. Увы, ото не был комсомольский лидер или институтский преподаватель. Это был православный священник. Не беспокойтесь, на страницах «Комсомольской правды» я не собираюсь вести религиозную пропаганду. Всякая пропаганда бессильна, если она не сообразуется с требованиями человеческой совести, но как дать понять Алисе, «хайлафисту», им подобным, к коим и я принадлежал, что хлеб насущный — это не штаны с модной наклейкой и не музыка, бьющая по голове? Откуда мы такие появляемся?»

Итак, он встретил хорошего человека. Наверняка он искал его. Наверняка ему нужно было выговориться, нужна была жилетка. Он ее нашел...

Какой упрек нам! Мальчишка в умоисступлении метался по институту (обратите внимание на «увы». Увы, не комсомольский лидер его выслушал и не преподаватель. Подсознательно он до сих пор жалеет, что это бы­ли не они). Какой упрек нам! Какая нечувствительность к чужой боли... В церкви исповедь стоит рубль. Заплати рубль — и опытный человек тебя выслушает, и сохранит тайну исповеди, и направит на путь истинный (разумеется, на тот, по которому движется сам, а именно — на религиозный). Я никого не упрекаю тут рублями. Вполне возможно, что православный священник как-то иначе встретился моему собеседнику. Не в этом дело. Дело в том, что мальчишка, который рвался к нам, ушел (увы!), ушел от нас в боженьку!

Он думает сейчас, что это— очищение. Очищение от скверны мира.

«Гордость — вот начало и конец всех зол, она ослепляет людей, глушит. Кто несчастней слепого и глухого, да к тому же не ведающего, не осознающего своего недуга? К чему зрение Истины тому, кто и сам разумен, добродетелен, доволен собой, кто признает себя достойным всех наград земных? Как может видеть порок не освободившийся от порока, наслаивающийся им, доставляющий себе вкушение его хотя бы одним сочувствием сердца? Трудно порвать с пороком, когда он закоренел, [37] но и возможно. Человек и порок — это не одно и то же. Надо учиться видеть его и себя отдельно от него, надо искать добрых людей. Доброта передается, доброта помогает. Поймите, это письмо — не поучение и не наставление. Целой жизни бывает мало, чтобы избавиться от болезни, которой мы заражаемся в юности, от тщеславия, иногда явно выпячивающегося наружу, иногда тайного и тогда особенно болезненно болезненного. Слава Богу, когда сделан первый шаг. Всего вам доброго. Александр Гаврилов. 25 лет.

P.S. Е. Лосото, спасибо за статью. Дай Бог ей здоровья!»

Спасибо, Саша, вам на добром слове. Не будь постскриптума, я не взялась бы комментировать письмо, а тут у меня появилась надежда...

Давайте попробуем поговорить на вашем языке, тем более вы видите, письмо приведено без всяких сокращений, только изменена ваша фамилия. Вы подписываетесь отважно: имя, фамилия, город. Вам что? Вы увидели новое небо и новую землю; прежнее небо и прежняя земля для вас миновали (знакомые тексты?), а я хочу вернуть вас на прежнюю землю, поэтому прячу вас от людских глаз.

Ну, слушайте. Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство небесное. Первые будут последними, и последние первыми.

Вы бросили все, чем гордились в период «хайлафизма», и надеетесь быть среди первых в царстве небесном. Вы думаете, вера ваша спасет вас.

Сейчас для вас весь закон в одном слове заключается: «люби ближнего, как самого себя». Поступающие не по закону царства небесного не наследуют. Кротость, воздержание. Не будем тщеславны, не будем друг друга раздражать, друг другу завидовать. Кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя. Человек подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень. Но смиренные будут возвышены, а нечестивые унижены до земли. Исцелятся сокрушенные сердцем...

Скажите, Саша, вы что, не чувствуете разве, что для современного человека эти слова — признак сломанности, а не найденной истины? Не вы первый пережили духовный кризис, не вас первого жизнь шарахнула. Человеческие реакции на это известны, проанализированы и просчитаны. Основных вариантов три. Первый: люди оскотиниваются (к счастью, это вам не грозит). Второй: [38] люди сплачиваются (к сожалению, это не о вас). Третий: уходят в религию (ваш вариант).

Могу добавить, что это вариант в основном неплохих людей, потому что здесь отчетлив элемент самообвинения, собственной виновности, другими словами — совестливости. А заострение, обнажение совести в человеке, вызванное какими-то причинами, часто находят себе исторически обусловленное русло — религиозное. И требуется время, чтобы хлынувшая река проторила себе новое русло.

Давайте разберемся, что происходит в Сашином сознании. Нет сомнения, что в период «хайлафизма» он был всерьез отчужден от общества, отчужден от реально существующих общественных отношений, от реально существующих общественных слоев, от реально существующих способов производства материальных и духовных благ. Сейчас не имеет значения, кто в этом виноват. И он, и семья, и среда, и сложившийся хозяйственный механизм, перекосы которого влекут за собой перекосы в отношениях, между людьми и между социальными группами.

Сейчас неважно, каким способом произошло отчуждение. Важно, что оно произошло.

Человек реализуется только в обществе, только тогда, когда он реально включен в общественные отношения. А если он вне их? Тогда он ищет иллюзорную, фантастическую реализацию — в бутылочке, в боженьке, в мистике всякого рода...

Это очень серьезно. Не забудем, что всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей земных, реальных сил и отношений, которые принимают форму неземных.

Никого не интересующий молодежный «клан», считающий себя выше всех, презирающий «толпу» с ее трудом, проблемами, радостями и печалями. «Клан», отчуж­денный от всех социальных отношений, держащийся на ниточках родства, знакомства, перепродажи. «Клан», жи­вущий по чужой шкале ценностей, но от чужих, отчужденный так же, как от своих. Подуй любой ветер — и эта публика без корней ж реальных общественных связей, как пух, полетит в самые невероятные закоулки людского бытия и сознания. Чего угодно можно ожидать.

Не забудем, что в основе религиозного отчуждения лежит реальное отчуждение человека в обществе. Так что перестройка Сашиного сознания, при всей ее экзотичности [39], в то же время закономерна. Не хватало толчка, не хватало удара. Но вот он случился — и человека унесло. Неплохого человека, смею заметить. Плохой человек не станет тратиться на подавление гордости (кстати говоря, не гордости, а гордыни, если придерживаться точной терминологии). Он найдет себе какой-то иной закоулок людского бытия и сознания. Вместо подавления в себе порока он скорее целиком уйдет в порок.

Христианство ставит во главу угла отношение человека к богу. Поэтому человек, отчужденный от общества, не могущий найти свое место в реальных условиях, «преодолевает» это отчуждение, уходя в религию.

А совестливые люди нужны здесь, нужны в действи­тельной жизни, а не иллюзорной. Они нужны для борьбы не с абстрактными пороками, а для вполне реального улучшения нашей жизни. Они нужны для работы — не на свой карман и не на свое брюхо, как это свойственно бессовестным, — а на общее благо. Ради процветания страны, ради осуществления великих целей.

Я прощаюсь с Сашей, который уже был «хайлафистом», уже был профессиональным богомольцем... Ну что ж, кто с лошади не падал? — говаривал один ученый. Не­родившиеся души.

Я прощаюсь с Сашей в надежде, что мы еще встретимся — но не в «лучшем мире», а в этом — иногда глупом и невыносимом, но одновременно единственно реальном, ярком и прекрасном, где нужен и полезен каждый неиспорченный человек. Я тоже желаю ему здоровья, но не от имени всевышнего, а от себя лично и от нас, окружающих людей. До встречи!

УХОДЯЩИЕ

Статья написана на основе откликов на уход Саши Гаврилова в религию.

Начнем с историй о людях, попавших на грань реальности и мистики. Пока всего лишь на грань.

Первая история. Женщина, которая знает свою родословную и с уверенностью может сказать, что в последние сто лет в их роду все были атеистами, готова обратиться к помощи церкви. У нее было горе: умер муж, оставив ее с двумя детьми. Одна деталь, свидетель­ствующая о том, какова была поддержка коллектива: [40] на седьмой день пришел человек с работы мужа за взносами. Покойный не уплатил за последний месяц.

Вы скажете, редкость, аномалия? Не знаю.

Однако дальше. Она лежала на могиле мужа почти без сознания. К ней подошел поп (это ее выражение — «поп»), поднял ее и что-то говорил. Что именно, она не помнит, но как-то утешал. Потом стал чем-то махать над могилой. Чем именно — она не поняла, но вспомнила о существовании кадильниц. Он дал ей таблетку валидола. Благодарная, она предложила ему деньги, но поп отве­тил: «Я не беру денег».

Так она попала на грань реальности и мистики. Со­знание выхватывает из жизни сравнительные детали. Например, через год после похорон местком отказал старшему ребенку в новогоднем подарке, так как ему больше 10 лет.

А поп стоит перед глазами. «Спасибо ему, утешил, разделил мое горе. Низкий поклон ему». А из очереди на жилье ее вычеркнули: семья уменьшилась...

Я больше не могу. Лучше перейду ко второй истории. Молоденькую девушку в связи с какими-то личными событиями окатили вполне заурядной грязью, но заурядной вообще, а не для нее. Малый возраст, малый жизненный опыт сказались: она начала бегать по знакомым и выяснять источник сплетен, а заодно пояснять, что она не такая, как о ней говорят. В результате покатились новые волны грязи. Девятый вал отнес ее на грань между реальностью и мистикой. Она еще не в церкви, но уже на пороге. Что там? Человечность, человеколюбие. Она пока еще понимает, что мистические, но все же именно человечность, именно человеколюбие. Что здесь?

Если эта девушка устоит на ногах, то впредь не затруднится перешагивать через обывательскую грязь, поймет, что мелких человечков на свете видимо-невидимо и на всякий их чих не наздравствуешься. Но устоит ли? Я не знаю. Похоже, что она совершенно одна, иначе не стала бы доверяться незнакомому журналисту.

Но помочь попытаемся. Сначала разделим два понятия: репутация человека и его честь. Человек может и должен заботиться только о своей чести, то есть не со­вершать подлых поступков. А репутация не в его власти, она во власти среды. Чем ниже нравственный уровень среды — тем ниже репутация всех людей этого круга. Если среда однозначна — однозначна ваша репутация. Если среда неоднозначна, то сколько в ней секторов — [41]

столько и репутаций у одного и того же человека. В отличив от чести.

Значит, смотреть на себя надо своими глазами, а не чужими. И, уж извините за такую новинку, ни в коем случае не беспокоиться о своей репутации. Не стоит хлопот.

В церкви утешат. В этом они профессионалы. Но реального понимания вещей не дадут: его там нет.

Священники знают, как облегчить боль. За ними — опыт двух тысячелетий. Отработанные формулировки, логические ходы и образный строй. Отработанные обряды, символика. Священника учат: как подойти, что сказать, как посмотреть. Он сдает зачеты и экзамены по этим предметам. Придя в дом, где покойник, обратившись к человеку, у которого горе, он почти не тратит ни души, ни ума: у него это на автоматизме.

Так и должно быть: на автоматизме работает патологоанатом, на автоматизме работает могильщик и т. д. Профессионал есть профессионал.

Разумеется, бледно выглядит рядом с профессионалом дилетант из месткома, который, прежде чем подойти к гробу, оглушил себя психотропными препаратами. Он бы вообще сюда не ходил, да нельзя: его очередь.

Речь идет, разумеется, не только о похоронах близких людей, а о любом стрессе, о любом жизненном переломе. Ведь случиться может что угодно, абсолютно все, что угодно. На жизненных переломах человек поднимается — или падает, укрепляется — или рушится; все лучшее, как вспышка, создается, возникает в эти периоды — но и все худшее тоже. И тоже как вспышка.

Неизбежна переоценка: где ты, кто ты, с кем ты? Неизбежна и мольба о человечности. Вся наша почта, посвященная причинам ухода в религию, наполнена одними и теми же фразами. Я их выписала. «Люди вокруг оказались плохие», «Было горе», «Значит, никому дела нет до души человека», «Плюнули в душу», «Ушел в религию от одиночества», «Было потрясение», «Ушла в религию, потому что поняла, что никем не любима»...

Да, это новая оценка окружения и тщетная мольба о человечности. Да, это естественные последствия слишком сильного стресса: мышление под углом одного и того же события, эмоциональная фиксация на одном состоянии, неконтролируемый сознанием, но идущий в сознании подбор доказательств на одну тему: что ничего человеческого вокруг нет и ждать не приходится. [42]

А что там, за порогом церкви? За гранью? Посмотрим, какое человеколюбие там. На статью «Уходе откликнулся и сам Саша Гаврилов, прислал второе письмо, наконец-то решился дать свой телефон — и мы смогли встретиться.

Красивый высокий парень. Мягкие глаза. Часто смущается и опускает голову. Тяжело переживает конфликт с родителями: оба неверующие, они безуспешно пытаются вернуть его к реальной жизни. Папа у него — военный, мама — администратор.

Духовные искания свойственны Саше давно: он много читает, из поэтов любит Пушкина, Тютчева, Рубцова, Тряпкина, Есенина. Из прозаиков — Достоевского. От «хайлафизма» и из института уходит не в первый раз. Уже однажды уходил — бросил институт и ушел в армию. Именно там впервые мелькнуло желание окреститься: к этому подтолкнули взаимоотношения между служащими второй год и служащими первый год. Однако после армии восстановился в институте и повел прежнюю жизнь.

Второй уход от компании, где было много денег, развлечений, тряпок и дисков, был окончательным. Это произошло на последнем курсе института, после какого-то события, какого-то перелома, о котором он отказывается рассказать. Чтобы утешить Сашу, друг отвел его к знакомому православному священнику.

Сейчас Саша полностью находится под влиянием «батюшки». Церковные проповеди пока еще заучены им плохо, за более внятными ответами на вопросы он постоянно отсылает меня к «батюшке», он уверен, что его наставник «знает ответы на все вопросы». Жизнь он называет «ссылкой для исправления», а подлинной, на­стоящей жизнью считает загробную.

- Как вы представляете себе ад? — спрашиваю я его.

- Это не сковорода, не котел горячий, а угрызения совести, что мог быть с богом, но не стал. Это будет му­чить — вечность! — Саша удрученно машет рукой и опускает голову, явно ужасаясь сроку и сострадая выбравшим дьявола и зло.

Это надо, кстати, как-то учесть. Разоблачением «сковородок и котлов горячих» современного образованного верующего человека не переубедишь. Такого рода разоблачения, по состоянию на сегодняшний день, так же профанируют идею атеизма, как утверждение этих самых [43] котлов профанирует, опять же по состоянию на сегод­няшний день, религиозную идею. Современный религиоз­ный человек боится не котла, а мук совести, и мы должны научиться вести свою пропаганду, исходя из этического уровня современной религиозной идеи.

Сейчас Саша работает дворником. «Шесть подъездов, тропиночка и тротуар».

- Скажите, Саша, а как вам эта работа? Все ж высшее образование, претензии должны быть...

- Ну вот и хорошо, что я унижен! — горячо отвечает он. — Это помогает бороться с заносчивостью, гордостью, тщеславием. Смиряет.

Это его настоящее. А каково его будущее? Он будет монахом.

Его друг, под влиянием все того же попа, уже постригся в монахи. Живет в Псковском монастыре. Там в пять часов подъем, потом братский молебен. У каждого монаха свое послушание (то есть работа) в монастырском хозяйстве. У кого куры, у кого капуста. Сашу больше привлекает Загорский монастырь или — если это будет возможным — Даниловский. Сейчас он работает на субботниках в Даниловском монастыре. По вечерам поет на клиросе в церкви (вот и пригодился баритон!). В свободное время читает религиозную литературу: сочинения «святых отцов».

Религиозное отчуждение от всего: от реальных общественных отношений, от трудового коллектива, от соответствующей уровню развития профессии, — полное, за­вершенное. Ушел из института, потом из комсомола, теперь собрался уйти вообще из мирской жизни.

Какой упрек нам! «Дойти до каждого!» — говорим мы. На душе у меня паршиво: я чувствую себя в чем-то виновной. Сидит передо мной жертва «человеколюбивой» церкви, которая украла у него уже несколько лет жизни и хочет украсть всю оставшуюся жизнь, обменяв ее, как корову на иголку, на утешение в каком-то давнем горе.

...Как жалко его!..

Что делать? Ведь мы должны, обязаны быть умнее, тоньше, интереснее, душевнее, чем тот поп, к которому на «беседы» ходит Саша и где он нашел наконец человечность, духовность, достойные отношения между людьми. Все это мнимо, все это иллюзорно, все это обман и обман. Но он-то этого не знает, он-то этому не верит. Он проведет свою единственную жизнь в монастыре. Она [44] ему не дорога. Чем дорожить? Ведь это всего-навсего «временная ссылка».

Как страшно мы с вами промазали, и как метко попал в «десятку» профессиональный утешитель — «батюшка»!

Теперь подумаем: почему так разрушает личное горе? Почему так легко теряет человек точки отсчета? Ответ один: из-за отсутствия общих интересов, общих целей. Если трескается свой мирок, а иного — более обширного мира — у человека нет, то, значит, трескается все, вся жизнь, вся личность. Ничего не остается.

Здесь мы переходим к самому важному. К тому, что — единственное! — может укрепить человека и ни при каких потрясениях не даст ему соскользнуть ни в мистику, ни в бутылочку, ни в одну из разновидностей моральной деградации. Это понимание общего как неизмеримо более важного, чем личное. Это самоотвержен­ный труд на благо Родины, это внутреннее признание и понимание нашего общественного идеала. Если человеку не за что отдать жизнь — то ему и жить не для чего.

Можно проковылять по жизни и без этого. Можно быть своеобразным, тонким человеком, но сильным — никогда.

Наш общественный идеал — основа стойкости, осно­ва жизнеутверждения всего общества и каждой отдельной личности. Без него не то что новый человек не вырастет, а и тот, который есть, на ногах не устоит. Мы бу­дем наблюдать все виды духовной деградации, вплоть до рецидивов средневековья, и всплескивать руками: как так? А так.

Лишь нахальная посредственность может жить с удовольствием, не имея впереди ничего, кроме личных интересов. А кто получше — в таких условиях могут скатываться к жизнеотрицанию.

«А что хорошего в вашей «реальной жизни»? — пишет мне один из ушедших в религию читателей. — Разгул и разврат превзошли все ожидания. Спекуляция процветает. Взяточничество, задаривания. Молодежь заелась и опустилась. Это с ними вы собираетесь строить коммунизм?»

Та же логика прослеживается в другом письме: «Отняли веру, ничего не дав взамен». То есть хорошее — там, плохое — здесь. Пусть мистично, зато хорошее..

Этот логический ход заслуживает разбора. [45]

Все прекрасные человеческие качества вполне реальны. Вполне реальны самопожертвование, милосердие, человечность, совестливость... И даже всечеловеческая любовь — тоже реальность. Это особое состояние, и это тяжелое состояние. Это осознание своей вины перед людьми. Личной вины в творящемся зле, в происходя­щих с людьми несчастьях. Реакция на это осознание.

Она нашла, в частности, свое воплощение в образе, которому вы молитесь. Но только в частности. Не будь ее в реальной жизни — не было бы и этого образа.

Так что не одна только грязь в реальной жизни. Хотя не будь грязи — не было бы ни Иуды, ни Хама. Не будь предательства и наглой тупости в реальной жизни — не было бы их и в тех сферах, которые образно отражают ее.

Не надо поворачивать мир с ног на голову! Не по Библии люди живут, а Библия списана с людей.

Еще раз просмотрела почту «уходящих». Да, можно, конечно, взывать к чужой человечности. К тому же это проще, чем выработать ее в себе. Можно зафиксироваться на собственной беде и видеть весь белый, свет через ее призму. Для этого никакой внутренней работы не требуется, это само собой происходит. Это гораздо легче, чем критически посмотреть на самого себя и на свое отношение к людям. Можно, конечно, простираться перед образом с пробитыми руками, дело нехитрое. Но лучше твердо стоять на земле и внимательно вглядываться в реальную жизнь, чтобы кому-нибудь рядом с тобой не пробили руки. Не делалось бы ничего подобного — неоткуда бы взяться этому и в религиозной символике.

СВЯТОЕ ЗА ДУШОЙ

Может ли человек жить без высокого, без возвышенного? Может, хотя не всякий. Обыватель неплохо проживет и без высоких идей. Было бы в кармане, да на столе, да в доме.

А вот чеховские интеллигенты теряли покой и сон, обнаружив, что нет у них общей идеи. Да не они одни! Поиск общей идеи, поиск высокой истины прослежи­вается во всей истории человечества. Ее находили, в ней разочаровывались, искали вновь. Сжигали то, чему поклонялись, и поклонялись тому, что сжигали. [46]

Впрочем, то, что происходит в духовной сфере, отражение общественных подъемов, спадов и катаклизмов. Отражение классовой борьбы, классовых противоречий. Бывает так, что вдруг ощутим спад. Высокие идеи, ради которых жили, вдруг начинают вызывать сомнение: а не выдумка ли они, не ошибка ли, не обман? Тогда место, этих идей занимают другие, иллюзорные. Или маленькие, обывательские идейки, которые всерьез воспринимать нельзя.

Рассмотрим и то, и другое.

Последите за ходом мышления людей, приславших нам письма. Это представляет большую ценность для создания картины явления и для его анализа.

Сейчас нам с вами предстоит погрузиться в непривычный для нас мир. Обратите внимание на повторяющиеся слова и мысли: это имеет значение.

«Милостивая государыня! Шашкой-то махать и рубать белых гадов оказалось куда легче и, главное, благодарнее и героичнее, чем созидать нечто новое, тем паче что «вера» сия ваша во многом стала вырождаться в фарисейство. Чины, карьеры, многоцветно привилегий — разве не естественно не устоять перед соблазном?! Сергей Хиврич, 24 года. Приморский край».

«Все ваши статьи — это проповеди того же служителя религии, и имя ей — коммунизм. Я тоже раньше верил в коммунизм. Но человеком стал считаться тот, кто умеет мало работать и много получать рублей. Время Корчагиных прошло. «Каждый человек хочет побольше жрать и подольше жить» — это не мои слова, а одного киногероя, конечно, отрицательного. Но это правда. Каждый старается урвать кусок побольше. И даже жрецы вашей религии. Я еще не знаю, верю ли я в бога. Чтобы поверить сердцем, надо, чтобы эту веру воспитывали с детства, а я всю жизнь был неверующим. Без подписи. Свердловск».

«То, что Вы пишете об общественном идеале современности, — миф и утопия. И. Р. Минск».

«Человек не может жить без точки опоры. Ему не­обходимо верить во что-нибудь. Люда, 21 год. Чебоксары».

«Если человек нашел выход в религии, не спешите осуждать его: человеку надо во что-то верить, если не в реальность, то хотя бы в миф, Г. В. Минск».

«Мне 19 лет. Я все время ждала любви, любимого человека, друга. Но ничего не вышло. Я никогда не была любима и уже не верю, что меня кто-нибудь полюбит. [47]

Теперь у меня есть бог. Это самое большое и верное. Людмила Омельченко. Пермь».

«Простите, но где Вы видите то, что пишете: «понимание общего как неизмеримо более важного, чем личное»? Покажите мне хоть одного человека, кто самоотверженно трудится на благо Родины! Все это чушь и бред. Мистика! Лена. Иркутск».

«Коммунизм — тоже мистика. Без подписи. Москва».

«Дорогая редакция, не отнимайте у людей веру в бога! Человек должен во что-то верить. Чистякова. Воронеж».

«У людей отобрали религию, в них убили веру. «Освободили», так сейчас говорят. Человек всю свою жизнь должен во что-то верить. Он чище душой становится, понимаете? Во что нам верить? Отнять, ничего не дав взамен, — разве это по-человечески? Студентка пе­дагогического института. Курган».

Вы уже увидели, какой логический ход повторяется: вера—бог— коммунизм. В общем-то, все это относится к высшим сферам духа. Как ни странно, может быть, это выглядит, но бог и коммунизм могут в сознании человека взаимозаменяться. Приведенные письма не оставляют сомнения на этот счет. Если в силу каких-то причин (а о них мы еще поговорим) идея общественного развития снизилась или стала восприниматься как мистика, то место этой идеи, исторически новой, может занять исторически привычная, давняя мистическая идея.

Вообще-то мистики всякого рода хватает. Мы ведем здесь речь лишь об одном ее виде — о религиозном дурмане, поскольку этот пример самый наглядный. Но применяемая нами логика распространима и на все иные виды мистики.

Не так давно на одном собрании ученый-атеист жаловался, что у них, у специалистов по атеизму, нет ключика к верующим.

Но мы с вами как будто бы держим сейчас в руках этот ключик. Давайте вспомним историю, достаточно длительный послереволюционный период, когда массы людей выбрасывали и сжигали иконы, потому что ясно видели перспективы новой жизни, а именно коммунизма. Сжигали то, чему поклонялись (в прямом и в пероносном смысле). Перспективы новой жизни и были том самым ключиком.

А через десятилетия иконы стали разыскивать… [48]

«В соборах, уже не ради любви к старине, стоят все чаще и чаще очень молодые люди. И отнюдь не с пустыми глазами внимают они молению. А. К. Киев». А мы говорим, что ключика к ним нет. Он был, и он хорошо действовал.

(Кстати сказать, тот же, ленинский, период был и самым трезвым. И дело здесь не в одном только «сухом законе» и не в бедности, что пить, мол, было не на что. И, мистика, и пьянство — проявления одного и того же качества жизни, а именно: отсутствия осмысленности существования. Если труд реально, на глазах создает новую жизнь, — о чем молиться, зачем пить? И ведь не пили же! Бесстыдно гуляли нэпманы, но они были временно возвращенным прошлым, досадной необходимостью, которую терпели, но не уважали. От них ничего другого и не ждали.)

Значит, был ключик. И не веру на веру заменяли люди, а веру на знание, на убеждение, основанное на из­менениях реальной жизни. Наши деды и прадеды были не глупее нас, и расхождение между словом и делом они заметили бы не хуже. Просто слова соответствовали делам, а дела — словам.

«Старшее поколение советских людей было намного счастливее, несмотря на все перенесенные ими трудности, у них были идеалы, у них была идея. Но, оказывается, у молодежи тоже есть душа, она болит и страдает, она ищет выхода из тупика, она ищет идеалов, ей подавай пример, причем хороший, а не плохой. Если не найдешь этого в жизни, то можно начать поиск в религии или на дне бутылки», — говорится в одном из характерных писем.

Так давайте же разберемся, куда делась идея, которая была у старших. Почему бы это так: сначала было, а потом не стало, потом провал? Было время Корчагиных, Стахановых и Матросовых. Потом началось другое время, личное. Было время жить для страны, потом началось время работы на себя.

Не кажется ли вам, что все дело здесь в ведущей, в самой массовой фигуре? В той, которая своим весом, своей массовостью подавила все остальные, сделала их неприметными?

Разве обыватель не оказался столь значительной фигурой, что к нему давно уже начали всерьез присматриваться? Оказался. Разве мелкобуржуазность (это политическое, классовое определение той самой фигуры, [49] которую мы привыкли называть обывателем), — разве мелкобуржуазность не включает в себя неизбежно и пьянство, и мистику, и отрицание общественных идеалов, и отрицание труда на благо страны? Включает.

И если все это произошло — значит, на авансцену вышел обыватель. Значит, создались такие условия, что он расправил плечи.

...Обыватель погасил Вечный огонь. Много бурь и крещенских морозов было на нашей земле, а Вечный огонь горел. Но пришел обыватель, тускло глянул, дунул — и Вечный огонь погас. Обыватель нес домой восьмую хрустальную люстру (маленькую такую люстрочку, для кладовки) — и Вечный огонь был ему не нужен...

Не уверена, что образ удачный, но что мелкобуржуазность гасит и поганит все прекрасное и высокое — это теоретически доказанная и исторически проверенная истина. Это хорошо подмечено Горьким как стремление обывателя пачкать все прекрасное.

А вот и он сам, говорит своим языком. Он говорит о том, что имеет взамен высоких идей.

«Редакция! Я не пойму, чего вы хотите? Надеетесь, что наши родители перестанут делать деньги? Наивно, Думаете, мы устыдимся и кончим пользоваться этими деньгами?. Мы по-прежнему будем жить лучше всех, а неудачники — считать свои жалкие копейки».

«У меня богатые родители, вдобавок работающие в загранке. Я не испытываю недостатка ни в чем. Я могу за один вечер оставить в ресторане столько, сколько родители моих приятелей (а точнее, нахлебников и подхалимов) зарабатывают за месяц. Я презираю толпу, я признаю только избранных».

Вот это и есть то, что несет миру обыватель: на пьедестал он ставит кошелек; на все смотрит через призму личной выгоды; люди делятся по социально-имущественному положению (кто больше под себя подгреб — тот и достойнее). И как непременная окраска — убеждение в «естественности» такого положения вещей: было, есть и будет. Слова «святое за душой» в этом контексте прозвучали бы юродством. Мелкий собственник — «сквозной» через все общественно-экономические формации тип, его следы мы находим еще в античности. Тип древний и устойчивый. Его примитивная система ценностей усваивается быстро и распространяется легко.

...Однако мы говорим сейчас: «оздоровительные процессы». Что означает это применительно к системе [50] ценностей, утвердившихся в обществе? Что у нас было и что становится? Что мы отталкиваем и что утверждаем? Из какого состояния в какое движется общество?

Газеты полны сообщений типа: «Раскрыта шайка крупных расхитителей крупных денежных средств»; «Привлекаются к уголовной ответственности взяткодатели, посредники...», «В ходе судебного разбирательства фигурировали золотые кольца и серьги с бриллиантами, набитые деньгами и зарытые в землю стеклянные банки, белые «Жигули» и другие непременные аксессуары крупномасштабного уголовного дела».

Много и других примет, что распоясавшихся собственников начали хватать за руку. Мы все громче говорили о социальной справедливости, о том, что доходы и всякие блага должны распределяться строго по труду, о том, что нельзя жить на наследство, на проценты с вклада в сберкассе и т. д.

И вот дармоеды и приспособленцы нам пишут письма: что бы это значило, спрашивают, уж не повеяло ли «нафталинным духом». Повеяло. Повеяло тем, что «местечки» будут заниматься по способностям и вкладу в общее дело, а не по родству и кумовству, много чем повеяло...

А применительно к системе ценностей — повеяло распространением и укреплением в общественном сознании того, что называется системой ценностей сознательного пролетариата ж что полярно противостоит обывательской, мелкобуржуазной системе ценностей.

Напоминаю слова Ленина из его последней публичной речи: «Никакая сила в мире, сколько бы зла, бедствий и мучений она ни могла принести еще миллионам и сотням миллионов людей, основных завоеваний революции не возьмет назад, ибо это уже теперь не «наши», а всемирно-исторические завоевания». Апрель 1922 года. Вспомните историю! Разгар нэпа...

И вот теперь — о святом за душой. Пора!

Память народная хранит в себе великое уникальное творчество масс, созидающих собственную жизнь, хранит в себе перелом стихийного хода истории, хранит образы героев и образ Ленина, хранит энтузиазм и трудовой подъем, хранит моральную силу людей, видящих перспективы новой жизни. Рабочий человек — коллективист уже в силу условий труда — не проявит ожидаемого энтузиазма и подъема ради мелкобуржуазного идеала. Идеал мелкого собственника и должен был рухнуть.

Вульгарный мелкобуржуазный потребительский идеал, [50] пусть единственно приемлемый и понятный для какой-то части общества, глубоко не мог закрепиться в стране с великими революционно-демократическими традициями и с уже осуществленной индустриализацией и коллективизацией. Сейчас нам это более чем понятно. Сейчас мы можем над таким идеалом даже смеяться, поскольку очевиден напор передовых сил, и он нам не так уж страшен, но смеемся мы сквозь слезы. Если вспомним почту, процитированную в начале главы, то должны бу­дем сказать: слишком велика расплата за то, что распустили обывателя. Только самые ничтожные могут жить с удовольствием, не имея впереди ничего, кроме личных интересов. А у кого есть потребность иметь святое за душой — так жить не могут. Кстати, наша почта показывает неожиданную современную основу религиозного сознания: бог как идея социальной справедливости. Для меня очевидно, что такое представление о социальной справедливости возникло не на религиозной основе... Христианству далеко до этой идеи: хоть оно и включает в себя идею равенства, но равенства всех людей в грехе, а это далековато от социальной справедливости.

«Мне 20 лет, служу в армии, до этого учился в институте, но не находил в жизни очень важного: не находил ответа на вопрос о смысле жизни. Вы скажете: работа, труд - но я же не белоручка, бросил институт, пошел работать, потом в армию, думал, что тяжелый труд и служба принесут облегчение. Но на душе все так же тяжело. Если люди не могут найти того, что ищут — правды, справедливости, счастья, — тогда уход из реального мира в идеальный вполне возможен».

«С чего начинается уход от реальной жизни? Не с той ли пионервожатой, которая ничему детей не научила, кроме бумаготворчества да барабанного боя? Не с бюрократов ли, проникших во все сферы нашей жизни? Не с тех ли руководителей, которые, окружив себя угодниками и подхалимами, обворовывают государство, в конечном итоге нас с вами, а мы бессильны этому воспрепятствовать? А людям подавай честность, правду, справедливость!»

Достаточно. Все вышесказанное читатель сам применит и к пьянству, и к бегству людей в свой уют, интим — вообще ко всему, что смело можно назвать движением человеческой личности вспять.

Как жить без нашего общественного идеала, без идеи социальной справедливости, без борьбы за них и без [52] движения к ним? Это главная духовная ценность Отечества. Это ведущая мысль и ведущее чувство передовых людей и передовых классов страны на протяжении уже более чем столетней истории. На этом стоит вся наша духовная жизнь. К этому вплотную подошла наша прекрасная классическая литература, соединившая в себе и социальный поиск, и художественные открытия, и веру в человека, и надежду на счастье. На этом стоит наша пролетарская литература: Фурманов, Фадеев, Гладков, Маяковский и другие. Ради этого погибли наши герои. Это наши основы, это то, что подняло нас из господско-холопских отношений. Это сделало нас первыми в мировой социальной практике. Это основа духовной жизни любого мыслящего человека у нас на Родине.

Обывателю все это чуждо. Как уже было сказано, отличительная его черта — осмеивание, загрязнение прекрасного. Если разрастается мелкобуржуазность — это особенно видно. Осмеивание и загрязнение прекрасного да плюс разрастание эгоизма, жадности, трусости, религиозности, нетрезвости, лживости... Об опасности мелко­буржуазной стихии во всех ее проявлениях настойчиво предупреждал нас Ленин. Шкурные интересы он считал более серьезной опасностью для социализма, чем военное столкновение с внешним противником.

Теперь поднимемся из внутреннего мира наших героев на поверхность жизни и посмотрим, что же делается вокруг. Происходящие в стране оздоровительные процессы позволяют с оптимизмом смотреть в будущее. Мы говорим сейчас о скорейшей перестройке общественного сознания, которая безусловно включает в себя укрепление в общественном сознании социалистической, коммунистической системы ценностей, где точки отсчета — благо страны и социализма, а не личная выгода. Богата Родина — богат и ты. Счастлива Родина — счастлив и ты. Ну а как отозвалась потеря этих ориентиров в сознании какой-то части общества, мы с вами уже видели. Мы живем в сложнейший период перестройки общественного сознания. Тем, кто слишком пал духом, придется особенно трудно, но для них же эта перестройка особенно важна, потому что это надежда на возвращение к достойной жизни: на уважение к великой идее, которую они потеряли, и на соответственное уважение к себе, потому что без нее, вне ее мы жить не можем.

Откуда же могло взяться все то человеческое, о чем бесплодно мечтали авторы некоторых приведенных здесь [53] писем? Ни одна живая веточка не вырастет без ствола и без почвы. Характер человеческих отношений — производное все от той же системы ценностей: или ты предмет купли-продажи, обмана, обмена и т. д. — или твое достоинство выше всего, что поддается измерению и обсчету.

Духовное — в социальном. И все святое за душой — тоже.

ОЛЬГА ПРОТИВ АЛИСЫ

Мы договорились с Ольгой так: имя ее, жизненный путь, взгляды и цели указываем подлинные. Фамилию изменяем.

Ольга Круглова появляется здесь потому, что она объявила войну Алисе. Ольга — длинноногая 18-летняя девчоночка с распущенными волосами, в глухом свитере и с сумочкой через плечо.

Держится спокойно, уверенно. Внешне типичная представительница своего долговязого поколения. Внутренне — ну, это уже посложнее...

Ольга начала свой жизненный путь рабочей на заводе. Ей было тогда 16 лет. Она закончила 8 классов, продолжала, одновременно с работой, образование в техникуме.

Почему не в школе? Потому что у Ольги мама и бабушка. Мама — умница, горячо любимая мама, работящая, она тянула бы и дальше старую и малую, но малая выросла совестливая. Покупает с заводской зарплаты дорогие сапоги — не себе, а маме, «маме нужнее, а я под брюки и старые поношу». На дискотеку? «Вот я и пойду на дискотеку в старых. Мне наплевать. У меня есть одни вельветы, вы видите, я их и ношу. Мама купила у подруги по госцене».

На заводе Ольга возила и считала детали. Завод оказал на нее хорошее, большое влияние. Чем? Тем, что труд коллективный, общий. Если она что-то упустит в работе — произойдет ошибка, пострадают интересы других людей. А это повышает ответственность, развивает отзывчивость. Хочется, чтобы работа шла лучше, чтобы продукции выпускали больше. «Гордость появляется, что ты на заводе». Не буду дальше развивать эту тему. Любой промышленный рабочий знает, что я имею в виду.

Сохраним место для главной темы: взаимоотношения [54]

Ольги с культурой. Она читает книги каждый день по три часа. Она читает в электричке, в метро, в трамвае, дома перед сном. «Лично мне барахло не нужно, обойдусь, но без книг, без театра и выставок — никак! Нет мне жизни без этого!»

Перед нами не просто хорошая рабочая девушка. Перед нами — интеллигентная рабочая девушка. Сейчас во множестве появляются такие люди: помогло всеобщее среднее образование и сеть новых ПТУ.

«Я пришла по поводу Алисы и «манекенов», как вы их называете. Читаю, что вы пишете, и думаю: ну, почему? Почему такие вот обеспеченные, зажравшиеся Алисы хватают себе все: и тряпки, и билеты, и книги? Ей 16, мне тоже было 16, когда пришла на завод. Уставала по-страшному! Работаешь, учишься, ночью делаешь уроки. И вот стала я задумываться: что-то не так-устроено... В этом мире, где все равны, чьи-то дочки в Большой театр — запросто, а ты попробуй попади! На Таганку — осечка, в Ленком — осечка, в Дом кино — осечка!..»

— Спокойно! — сказала я ей. — Нельзя ли по порядку?

— Можно, — ответила Ольга. — Порядок такой.

...Пыталась попасть на «Мастера и Маргариту». Было много попыток. Последняя такая: приехали с подругой в 4 часа, стояли в очереди с номерками на руках, но все оказалось бесполезно. Денег у нее была десятка, но за десятку никто билета не продал. Просили 25, но у нее столько не было.

«А вот вчера, я вам расскажу, как раз вчера... Вчера я стояла на Кузнецком, чтобы попасть в Дом художника на Шилова. После трех часов стояния номер был 384-й. Попала. Всего стояла пять часов. Да, очень понравилось... А на испанскую коллекцию мама стояла ночью со стульчиком и с термосом, а я уж потом подошла. Будь я по-свободнее — на все бы выставки ходила. Люди стоят по 8 часов — значит, работа у них такая, что могут стоять целый рабочий день. Сколько теряет страна! Бывает, люди пьют, а бывает, в театр хотят попасть... А через запасной ход идут и идут, от Ивана Иваныча, от Петра Петровича...»

Я опять призываю ее к порядку и возвращаю к «Мастеру и Маргарите». Почему захотелось посмотреть имен­но этот спектакль? Читала ли книгу?

— Читала. Мне дали на пять дней за десять рублей.

— Что?! [55]

Передо мной открывается мир, которого я вовсе не знала. А я его, в свою очередь, открываю перед вами.

Оказывается, существуют какие-то люди, которые живут за счет того, что дают читать книги. Ольга лично их не знает, знает только, что они «ездят на юга» за ее счет. Брала у них книги не лично, а через знакомых. «Еще надо хорошенько попросить, чтобы дали за деньги». Булгаков ей обошелся дороже, чем другие. Андрея Белого, Мандельштама, Ахматову она прочитала каждого за пятерку. Каждый раз ей давали эти книги на два дня. «Чтобы прочитать Ахматову, чуть не на коленях стояла». Недавно купила рулоны бумаги, которые надо резать и переплетать. Это песни Высоцкого. Они продавались за 15 рублей в подъезде напротив кладбища. А Пастернака читала бесплатно, ей дали друзья. В городской библиотеке? Нет, там этого нет.

Она сыплет именами, суммами, фестивалями, выставками. Японский фильм смотрела, фестивальный, — втридорога. Западногерманский — тоже втридорога. Другие посмотреть не получилось. За Леви платила пятерку, читала про аутотренинг. Я спрашиваю, зачем ей аутотренинг в 18 лет? Не для применения, нет, а из любопытства. Люди говорят, так хочется же самой прочитать, составить представление. Про Фрейда слышала, просила принести. Ну какое впечатление? Никакое, не принесли, но деньги вернули. Сашу Черного... Пикассо, три часа...

Ой! Я останавливаю ее монолог...

Давайте поспокойнее, со стороны, присмотримся, что же за явление перед нами. Стремление к культуре прекрасно, но культура сложна, а 18 лет — не самый под­ходящий возраст для анализа ее пластов. Поэтому понять, к какому именно пласту не может получить досту­па Ольга, предстоит нам. Ясно, что ее не влечет так называемая «массовая», суррогатная культура. Это хорошо. Это свидетельство развитого вкуса, вообще того, что называется уровнем.

Но весь сыр-бор в то же время не из-за «золотой полки» (то есть не из-за основных классических произведений, без знания которых культурного человека попросту нет), не из-за Третьяковки...

Ольга тянется к «элитарной» культуре, скажем так, недаром и войну-то она объявила именно Алисе, а не кому-то еще. Если вы пробежите глазами еще раз Ольгин список книг, выставок и фильмов, которые ей вроде бы жизненно необходимы, то вы согласитесь: да, в целом, [56] по состоянию на сегодня, это элитарные претензии. Для свободного удовлетворения этих претензий надо, опять же по состоянию на сегодня, находиться внутри определенных кругов, а Ольга находится вне их. В этом основное противоречие, которое мы сейчас отметили и к которому еще вернемся.

Я прошу ее рассказать не о том, чего она не знает, но хочет знать, а о том, что она знает и любит.

Ее любимый поэт Блок. Есть своя книжечка Блока, второй том из Собрания сочинений. Любит и Есенина. Есть толстая книжка. Любит Цветаеву. Нравится Маяковский, хотя не весь. Нравится его ранний период. Из современной прозы нравятся Шукшин и Распутин. Из иностранных писателей Мопассан и Золя. Они вместе с мамой собирают макулатуру, берегут каждую бумажку. В обмен на макулатуру купили «Гойю» Фейхтвангера, «Страницы любви» Золя, Данилевского, Паустовского. Фантастику у нее заиграли: Лема и Стругацких. Еще заиграли «Овода». Сейчас дала почитать книгу про Ван Гога и не знает, вернется ли книга обратно.

А как не дать? Приходится рисковать.

Хочется купить хорошую аппаратуру взамен старенькой, хочется слушать Бетховена. Раньше Ольга не думала, что ее привлечет классическая музыка, но оказалось, нравится. Пока пластинки не подорожали, она их покупала, потом перестала. А с 1 октября опять подешевели — и она их опять покупает.

Опять говорим о литературе. О «золотой полке» Ольга говорит спокойно. Оно и понятно: классика есть в библиотеках, да и рынок, приложив героические усилия, стали хоть чуть-чуть насыщать. Не бывает такого, чтобы Гоголя, к примеру, не издавали 10 лет и он бы превратился в библиографическую редкость. Нет сомнения, что жить нельзя именно без Гоголя, а без Саши Черного жить можно, причем без всякого ущерба для культурного уровня.

Но Ольга настроена по-другому. «В государстве должны поровну распределяться материальные и духовные блага, а что получается? Как рабочему обогатиться культурой? Я вам уже сказала, куда уходят заработанные денежки. Мне некогда стоять весь день в очереди на выставку, мне надо учиться и работать, создавать материальные ценности для всяких Алис. Алисы насмехают­ся над «серенькими мышками», за счет которых живут на широкую ногу. А вы знаете, что Шелли сказал в [57] «Декларации прав»? Что огромное богатство клевещет на его владельца...»

Я чувствую, что попадаю под обаяние ее напора. Да, такие люди — самые надежные. Они все отдадут за то, что считают истиной. И жизнь отдадут, не моргнув глазом.

- Где, — спрашиваю я ее, — Шелли-то взяли? Тоже за пятерку прочитали?

- Шелли свой, в Одессе купила. И еще Шелли говорит: ни один человек не имеет права захватить в свое личное владение больше того, что он может употребить.

- Браво! Ну и что будем делать?

Она кончает техникум в этом году, но работать по специальности не будет. Она пойдет в милицию, она по­святит себя борьбе с Алисами. Она хочет «бороться со всей дрянью», и ей не жаль за это жизнь отдать, потому что это, по ее мнению, то же самое, что отдать жизнь за Родину, за трудовых людей.

Она мечтает, чтобы люди были гармоничны, чтобы не было «мещан, толстокожих и застойных, которые ни за что не борются». Свою мечту объясняет тем, что начиталась утопистов, Оуэна и Фурье...

Не хотела бы я сейчас оказаться на месте людей, отвечающих за состояние издательского, книготоргового и библиотечного дела в стране. Не хотела бы я узнать, что девчонка собралась отдать жизнь, чтобы улучшить работу моей отрасли.

       Теперь подумаем, что же происходит на самом деле и как выйти из положения.

Сначала — о причинах тяги к элитарной культуре. Ну, прежде всего — само наличие этой культуры, составные части которой неоднородны (что-то сюда попало по причине объективной дефицитности: например, слишком мал популярный театр; что-то — по причине элементарной издательской неповоротливости; что-то — по причине «закрытости» для основных каналов передачи информации: кинофестиваль; что-то — по причине искусственно раздуваемого авторитета авторов, из которых далеко не все достойны такого ажиотажа вокруг их имен, и т. д.). Но само-то существование элитарной культуры — труднодоступной Ольге — реально, и оно отражает реально сложившуюся в обществе ситуацию.

Как любой демократичный человек, Ольга протестует против этого. И она в этом права. Мы можем разъяснить ей, к чему именно она стремится, и ее пыл значительно [58] поутихнет. Но суть проблемы останется: Ольга не хочет, чтобы Алиса имела в чем-то приоритет перед ней «по рождению», и она права.

Трудовой рубль Ольги Кругловой должен иметь такую же покупательную способность, как и рубль иждивенки Алисы. Ее свободное время должно быть такой же ценностью, как и время Алисы, и не расхищаться очередями у входа на выставку или в театр.

Я съездила в Балашиху. Там подтвердили: да, на нашумевший спектакль молодому человеку с завода попасть практически невозможно. Не в театр вообще, нет, а на нашумевший спектакль. Но Ольга уже достигла того уровня развития, когда ходят не вообще в театр, а на конкретные спектакли. Иное дело, что она излишне подвластна ажиотажу, часто неоправданному, но все же один театр от другого она отличает.

В райкоме комсомола мне рассказали, что парни ходят на строительство нового здания одного театра, а им за это разрешают купить по два билета за сколько-то отработанных часов. За вдвое больше отработанных часов — на особо популярные спектакли. Так театр решает проблему рабочей силы...

       Я думаю, что на уровне Балашихи эту проблему решить невозможно, но на союзном уровне можно сиять ее остроту таким образом: показывать по телевизору премьеры хороших театров. Не редкие телеспектакли, а все спектакли, на которые трудно купить билетик. Любая мера против элитарности, против привилегий сейчас социально полезна и будет встречена людьми с одобрением. Надо искать, пробовать.

Перекосы нравственности, перекосы взаимоотношений между социальными группами нередко зависят от принципов и методов экономического управления, от реально сложившегося хозяйственного механизма. В примере с дефицитом книг и с существованием спекулянтов, ездящих за Ольгин счет «на юга», это очевидно. Нам надо хотя бы шире информировать молодежь о республиканских и союзных библиотеках, где любую книгу можно прочитать в читальном зале бесплатно.

Директор библиотечной системы района подтвердила: помочь Ольге она бессильна, вот только Ахматову смогла бы ей помочь прочитать бесплатно. Она бессильна, но республиканская юношеская библиотека в силах, однако эта мысль не приходила Ольге в голову, а библиотекарям [59] не приходило в голову дать ей реальный совет, куда об­ратиться.

Мы обсудили Ольгино положение, собрав представителей райкома партии, райкома комсомола, исполкома, библиотечной сети. Все же выход пока только один: сидеть в читальном зале Ленинки или крупной республиканской библиотеки. Но много ли времени у нее на сидение в зале, если она читает в основном в транспорте и дома перед сном? А тем Ольгам, которые живут не возле Москвы, а гораздо дальше? Им как быть?

Пока мы говорили только об одном пласте культуры, но ведь многое из сказанного относится и к основному, общенародному пласту, по отношению к которому невозможны ни сомнения, ни разные точки зрения. Условно сформулируем это так: может ли Ольга Круглова подписаться на Полное собрание сочинений Гоголя?

Речь идет о принципе распределения по труду. Социальный идеал справедливости — наше богатство, наше достижение и завоевание. «...Каждый гражданин у нас имеет право лишь на такие материальные блага, которые соответствуют количеству и качеству его общественно полезного труда. Только на это. И тут важны строгий учет и строгое соблюдение этого принципа», — было твердо сказано еще на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС. В последующих партийных документах это неоднократно повторялось.

Для развитого человека самые высшие ценности — все-таки именно духовные. Из-за куска колбасы, пусть и доставшегося Алисе, из-за вельветовых штанов он так не разойдется. Хотя бы потому, что неприлично. А вот из-за культуры, из-за возможности духовного развития...

Ольгино негодование: «Все забрали себе Алисы!» — мне остропамятно. И я пытаюсь передать вам свою тревогу.

ДЕНЬГИ ШЛЯПИНЫХ

Раньше говорили: беден, как церковная мышь. Так вот это сказано и про молодого Леву Шляпина.

Отец у Левы Шляпина был кочегаром, а мать растила четверых детей. Родители рано умерли, поэтому студентом Лева грузил на баржу лес и сгружал с баржи арбузы. Стипендиальный фонд института был маленьким, стипендий хватало только на отличников, а Лева отличникои [60] не был. Он рассчитывал подзаработать на практике и, конечно, подзаработал бы, качаясь в люльке, укрепленной на тросах над рекой: измерял силу течения, глубину воды (он учился на гидролога), но в этой люльке над рекой его застала война.

После войны он опять учился, а начав работать, встретил девушку с праздничным именем Мая. Когда знакомились, девушка почувствовала: необычная у него правая рука. Это потому, что за Днепром севернее Киева, когда он держал карту, пуля прошла сквозь обе кисти и оторвала два пальца от правой. Тогда его и комиссовали. Когда Лева и Мая решили пожениться и планировали будущую жизнь, невеста с праздничным именем вдруг откровенно и жалко призналась: «Ты знаешь, я постоян­но голодная...»

Девушка отдавала зарплату матери: в семье не было отца, а у матери, кроме Май, было двое маленьких детей.

Итак, совместная жизнь началась в любви и в бедности. И то, и другое продолжалось недолго.

Мая Петровна родила дочку Наташу и стала домохозяйкой. Она постепенно погружалась в быт семьи, про­исходящее вовне начинало казаться малозначительным и чужим.

А Лев Кузьмич продвинулся по службе: его зарплата возросла вдвое, втрое, потом вчетверо. Он часто бывал в командировках. Знакомые из провинции, которые хлебосольно принимали его у себя, приезжали в Москву. Надо было так же хорошо принять их. Кроме того, Шляпин считал необходимым «дружить домами» со своими сотрудниками. Новые друзья Шляпина, по русскому обычаю и в гостях говорящие о работе, оказались неинтересны Мае Петровне, а она, с комнатным кругозором и восьмиклассным образованием, неинтересна им. Не умея скрыть неудовольствия визитом очередного гостя, Мая Петровна спрашивала: «Вы ведь чаю не хотите?», а если гость вопреки приличиям все же чаю просил, следовало продолжение: «Но ведь не с вареньем?»

Наконец появился в доме Последний Гость. Он остался ночевать и всю ночь храпел, так что Мае Петровне пришлось укачивать грудную дочку на кухне: тогда у них была одна комната в коммунальной квартире. Утром Мая Петровна сообщила храпуну все, что думала о его поведении. Лев Кузьмич поскорее увел Последнего Гостя в ресторан, куда отныне и будет приглашать своих друзей. [61]

...Через двадцать лет супруги попытаются вспомнить, где они, кроме как в своих четырех стенах, были вместе. И вспомнят: на курорте — один раз, в театре — за двадцать лет — ни разу, в кино... сколько же? Раз, два.,. пять... да, пять раз были в кино...

Вскоре Мая Петровна, заподозрила, что муж отдает ей не всю зарплату. Так и было: он получал четыреста рублей, а домой приносил двести. Предложение жены: от­давать ей всю зарплату, а потом «просить» — Шляпину не нравилось. Мае Петровне требовались деньги, чтобы семья жила как можно лучше. Кроме того, она полагала: приносить домой всю зарплату — святая обязанность мужчины. У Шляпина были другие цели и другие убеждения. Сначала ему нужны были личные деньги только для ресторанов. Потом захотелось иметь машину. Когда купили машину, пришлось откладывать на гараж. Свою систему распределения зарплаты Лев Кузьмич считал справедливой и называл «оставить себе на папиросы».

Именно на этой, денежной, основе и наметился раскол семьи. По словам мужа, Мая Петровна была «тунеядкой». Ее жизнь он называл недопустимо легкой и стремился сделать «трудовой». Поначалу это были почти безобидные, хотя и не вполне мужские, придирки: недостаточно чисто в доме, недостаточно вкусно в тарелке. Потом это приняло угрожающие размеры. Он отказывался спать на постельном белье, выстиранном в прачечной: не нравилось, что на простынях метки. Скандалил из-за носового платка, которого вдруг не оказалось у него в кармане, из-за носков, на одном из которых вдруг обна­ружилась дырочка...

На даче Лев Кузьмич не хотел носить из колодца воду: «Я вам что, водовоз?» Зимой в городе, по словам Май Петровны, «не брал в руки пылесоса».

На обед Шляпину подавался шашлык или гусь, обязательной считалась закуска. Такое прозаичное блюдо, как сардельки, гневно сметалось со стола. Бумажные салфетки глава семьи не признавал, а требовал «из материала...». Лев Кузьмич как будто отъедался за голодную молодость. Он располнел вдвое против прежнего.

О любви в семье давно не говорилось, хотя Мая Петровна, не избалованная чтением романов и не размышляющая о тонких материях, «не замечала, чтоб муж не любил». Лев Кузьмич не догадывался, что, откровенно презирая женский труд, не приносящий денег, закладывает      [62] основу нелюбви к себе ребенка. Ребенок не мог не чувствовать того, о чем Шляпин и не подозревал; что презираемый труд матери есть он сам, ребенок. С работы Шляпин возвращался угрюмый и отстранял Наташу: «Не подходи, я устал». Ни разу он не вышел из дому вдвоем с дочерью. Девочка гораздо больше тянулась к матери. К отцу она подходила робко и лишь тогда, когда хотела новую игрушку. Приученная подолгу не отвлекать отца, она произносила название игрушки и сумму, что она стоит, а потом переводила взгляд на правую, искалеченную, руку Шляпина, достающую из внутреннего кармана пиджака бежевый бумажник.

На дочку Лев Кузьмич денег не жалел. Покупал ей путевки на курорт, оплачивал уроки английского языка. А когда Наташа подрастет и поступит в спецшколу, где заведено хорошо одеваться, то будет одета не только не хуже других девочек, но даже лучше всех.

На день рождения Шляпин дарил дочке что-нибудь хорошенькое: серебряную ложечку и вилочку или серебряную чашечку, причем неизменно добавлял, что это от него лично. Мая Петровна огорчалась: как от тебя лично? От двоих. «Это мои деньги!» — мрачно отвечал Шляпин. Жена даже пожаловалась на работу мужа, в партбюро, но там не поняли толком, в чем дело, и начали выяснять у Шляпина, зачем он портит дочь, с малолетства покупая ей драгоценности.

По отношению к ребенку Шляпин выполнял лишь то, что считал сугубо отцовскими обязанностями: содержал дочь и стремился научить ее думать. Поэтому ребенок, тихо, чтоб не беспокоить усталого отца, заканчивавшего ужин, вдруг слышал: «Давай рассуждать!» — «Не мешай ребенку кушать!» — вступалась за Наташу мама и уносила дочку спать.

Хоть гардероб Май Петровны состоял из одной кофты и рваного пальто («На тряпки не заработала», — говорил муж), на работу она не торопилась: не просто потому, что у нее был ребенок, но еще и потому, что это был больной ребенок. У Наташи повторялись воспаления легких, не прекращалась аллергия, и еще что-то было с сосудами головного мозга, из-за чего девочку мучила взрослая болезнь — мигрень.

Когда подошла очередь Шляпиных на отдельную квартиру, они получили очень хорошую: высокие потолки, большие две комнаты, большие кухня и коридор. Такую квартиру им дали, в частности, из-за болезни дочери. Мая [63] Петровна, быстро перезнакомившись с соседями по подъезду, металась с этажа на этаж, выпрашивая деньги в долг, чтобы купить мебель: Шляпин в это время копил на машину. В новом доме девочка почувствовала себя лучше. И только к окончанию школы Наташа стала наконец совершенно здоровой.

На Руси говорили: «Ребенка вырастить — дом построить». Мы привыкли оправдывать неработающих женщин только тогда, когда у них много детей. А если один? Если главное дело в жизни — превращение больного ребенка в здорового? Подумайте: превратить больного ребенка в здорового. Что важнее такого дела? Это ли... не карьера? Несемейное слово, служебное, но, по-моему, оно подходит. Карьера, успех! Удалось самое главное дело! Ребенок абсолютно здоров, несмотря на бывшую тяжелую болезнь, хорошо закончил спецшколу, а теперь на одни пятерки учится на предпоследнем курсе института иностранных языков.

Шли годы. Наконец случилась История с Воротником. Мая Петровна 15 лет носила свое зимнее пальто, ей очень—очень! — хотелось новое. К тому же, как вспоминает она задумчиво, «были в мастерской норочки...». Шляпин жадничал: «Не заработала». И тогда женщина решилась на отчаянный шаг; продала мужнины унты и шапку — и купила воротник! Лев Кузьмич настолько возмутился этим самоуправством, что отказался содержать жену и даже составил первый черновик заявления в загс, где просит расторгнуть свой брак с Маей Петровной, лишить ее фамилии Шляпина, а заодно подробно излагает Историю с Воротником. Впоследствии Шляпин напишет еще много таких черновиков и будет забывать их дома на видном месте.

Мая Петровна пошла работать. Начался новый период в жизни семьи: опять, как в молодости, оба супруга работали. Только теперь, чтобы ни один из них не растратил чужих денег, вели хозяйство раздельно. Мая Петровна заметно изменилась: ни с чем безропотно не соглашалась, хвасталась тем, что у нее есть свое «я», и новыми, на свои деньги, покупками.

Наташа получала стипендию, бумажник Шляпина был для нее всегда открыт. Готовила для дочки и стирала Мая Петровна. Наташа по-прежнему ни в чем не нуждалась.

И тут произошло непредвиденное: Шляпин свалился с инфарктом. В больнице он попросил врачей не пускать [64] к нему жену и дочь: не хотел, чтоб его, «мощного» человека, видели беспомощным. Поднявшись, продолжал работать, но скоро его настиг второй инфаркт. Целый год «проковырялся по больницам» и в пятьдесят с небольшим лет стал пенсионером.

Осталось у него в жизни одно: двадцатилетняя дочка Наташа. Весь день он ее ждал, чтобы вечером поговорить о ее молодой жизни и рассказать о своем прошлом. Однако, возвратившись из института, дочь прямиком направлялась к матери на кухню, чтобы «болтать там о кавалерах и тряпках». В комнате родителей, где постоянно сидел отец, Наташа появлялась лишь посмотреть телевизор. Иногда она проходила мимо Шляпина на балкон, чтобы дышать свежим воздухом. Только раз в месяц Наташа обращалась к отцу: когда он получал пенсию, из которой ей причиталась половина. Но и тогда она больше смотрела на бумажник, чем на отца.

Шляпин начал догадываться, что Наташа его не любит. Он смутно чувствовал: причина нелюбви кроется в деньгах, к каких-то денежных отношениях. Он не понимал, что сам же дал Наташе первые уроки такой «нравственности», еще когда она была девочкой, что сам же поддерживал в ней на протяжении остальной жизни расчетливое отношение к самому себе вроде как к бежевому бумажнику. Ему показалось: Наташа стала равнодушна к нему, потому что теперь от него нечего больше взять.

Неожиданный случай окончательно убедил Шляпина, что дочь его не любит. Однажды супруги смотрели телевизор. Мая Петровна попросила сделать потише. На­сколько потише, супруги сговориться не могли и начали крутить рукоятку громкости каждый в свою сторону. Произошло нечто, обозначаемое Львом Кузьмичом «я ее немножко отодвинул», а Маей Петровной «он меня ударил». Во всяком случае, на шум вбежала дочь.

- Если маму тронешь, я тебя убью! — крикнула дочь и плюнула в сторону отца.

Мая Петровна пошла в милицию, и там зафиксировали, что удар все же был, «но не повлек увечья и расстройства здоровья». Лев Кузьмич побыстрее сел в машину, которую врачи запретили ему водить, и, не имея водительских прав, поскольку жена их спрятала вместе с другими документами, чтобы он потихоньку не продал машину и не взял деньги себе, уехал к родственникам, [65] не дожидаясь следующего вечера, когда опять начнутся телепередачи.

А по дороге к родственникам пришла Шляпину в голову страшная мысль: жена и дочь нарочно создают вокруг него нездоровую обстановку, сознательно заставляют его нервничать, чтобы он умер. Ведь ему запрещено волноваться! (Совпавшие по времени явления — свою болезнь и скандал возле телевизора — Шляпип возвел в причинную связь.) Им нужна его смерть ради его денег: трех сберкнижек (они не знают суммы вклада, но знают, что книжек три), ради машины и шкафчика с серебром и фарфором. Когда он умрет, все достанется Наташе. Поэтому Натаншна нелюбовь — его смерть, а любовь — жизнь.

Решил Шляпин добиться, чтобы дочка видела в нем не источник денег, а отца, которого следует любить не­зависимо от его доходов. Поэтому, когда вернулся домой, сообщил Наташе, что отныне содержать ее не будет. А поскольку истинную причину открыть не решился, объяснил, что это наказание за плевок в его сторону.

Дважды Наташа заходила к отцу и смотрела на бумажник. Шляпин выдержал характер: не дал денег, хотя Наташе они были очень нужны: собиралась замуж.

Вскоре настал день знакомства родителей.

Полированная мебель в столовой блестела, как глаза взволнованной Наташи. Родители жениха были принаряжены и принесли шампанское. Мая Петровна была одета в единственную свою шерстяную кофту (ни одна из двух синтетических никак не подходила для такого случая), зато приготовила настоящий праздничный ужин — очень постаралась! Из блестящего полированного шкафчика достали серебро и фарфор.

Шляпин запаздывал... Сели за стол, поглядели на молодых: оба худенькие, с нежными лицами. Жених на два года старше, только что закончил институт. У Наташи протяжный кокетливый голос, а Витя кудряв. Красивая пара. Эх, за внуков!

Наконец появился Шляпин, одетый в старый костюм, в котором обычно возился в гараже, и с грязными руками. Переодеться он отказался, но руки вымыл.

Решили свадьбу играть в ресторане, а расходы оплачивать пополам: половину — родители жениха, половину — невесты. Мая Петровна согласно кивала, уговаривая кушать. Шляпин молчал, некультурных выпадов не допустил: с ним была проведена предварительная [66] разъяснительная беседа. Провожать гостей он не пошел, а на следующий день твердо сказал, что денег на свадьбу не даст.

У Наташи на нервной почве началась крапивница.

Будущая свекровь звонила Шляпиным и допытывалась, что с невестой, из-за чего она так волнуется. Мая Петровна по ночам плакала, стыдясь унизительного безденежья — («Если продать пальто, то в чем ходить на работу?»), — а днем обзванивала знакомых, выпрашивая деньги в долг. Шляпин переселился на раскладушку, на которой ему предстоит спать в дальнейшем и которая будет упоминаться во всех его устных и письменных жалобах как вещественное доказательство плохого отношения к нему семьи.

Утром, собираясь в институт, Наташа проходит мимо отца, готовящего себе завтрак, как мимо чужого. Если нечаянно отец и дочь встречаются взглядами, Шляпин видит в глазах Наташи ненависть. Эта ненависть совершенно запутала мысли, оглупила Шляпина: он попросил соседей по подъезду и даже лифтершу: объясните Ната­ше, что она должна меня любить! ведь в нее было столь­ко вложено! ведь раньше, когда у меня было много денег, я много вкладывал! — и приводит перечень: курорты, дачи, уроки английского языка, туалеты...

Он даже хотел написать в институт, где Наташа учится, не для того, конечно, чтобы «вынести ей приговор», а для того, чтоб «помочь ей, пока не поздно, понять ошибку, осудить свои действия и признать свои обязанности по отношению к отцу». Еще он хотел написать, что Наташа готовится к работе с людьми, а потому должна быть «высокоморальным человеком», и научить ее высокой морали должен, пока по поздно, институтский комитет комсомола. Но сам писать не решился, попросил других.

Он обвиняет дочку в том, что под его же влиянием сложилось: что она видела в нем лишь источник денег, и сам же требует себя любить за то, что был раньше хорошим источником денег. Другой связи ни с женой, ни с дочерью у него никогда не было, создать эту другую связь, как видно, поздно, и, сам разорвав существовавшую единственную — денежную, он цепляется за обрывки.

...Свадьба все же играется в ресторане (в долг, зато не хуже, чем у людей). Шляпина на свадьбу не зовут. После покупки приданого долги Май Петровны вырастают [67] до пятисот рублей, а получает она в месяц сто. Теперь она на работе не обедает, берет с собой кусок хлеба, «чтобы с долгами расплатиться и девочке чулочки купить». А дочка думает: ах, какая мама хорошая! какой папа плохой! Наташа знает два иностранных языка, но мысль поискать себе заработок и дать тем самым матери возможность обедать не приходила ей в голову. А кудрявый мальчик-зять вообще ничего не знает о долгах тещи за его свадьбу. От него скрывают неприятное вроде как от больной бабушки. Родители ежемесячно помогают ему пятьюдесятью рублями. Он принимает их как естественное, ничем в этом не отличаясь от Наташи.

О них говорят: «дети». Они действительно дети по уверенности, что им должны давать, что это в их возрасте нормально... Долгое взросление...

Прошло еще полгода. Шляпин перенес третий инфаркт и сильно изменился. Лицо стало рыхлым оттого, что похудел вдвое. «От него половина осталась» — общее впечатление. Раньше любивший хорошо поесть, теперь Шляпин бережется: предпочитет паровое мясо и вареные овощи, которые называет «пищей», а когда выходит на кухню и тяжело движется к собственному, всегда свободному стулу (кудрявому мальчику-зятю особенно строго запрещено садиться на этот стул), требует: «Закройте окно, мне в пищу летит пыль!» Домочадцы сердятся: квартира на пятом этаже, откуда пыль?! — но все же кто-нибудь, опершись о подоконник, разделенный надвое (каждая из враждующих сторон владеет своей половиной), тянется к форточке.

Иногда Шляпин подолгу здоров, а потом «зажимает» в груди, боль распространяется, расширяется, — кажется, конец. «Сердце — мотор без запчастей», — говорит он, как и о машине, которую ему запрещено водить.

Ему действительно тяжело: болезнь и одиночество. Поднявшись после приступа, он садится к столу и часами составляет таблички, в которых указано, сколько калорий и разных солей содержится в твороге, сельди, растительном масле, дыне и прочих продуктах. Хороший продукт — зеленый горох! В нем всех составных — поровну!

Домочадцы с недоумением разглядывают листочки с колонками цифр и пытаются угадать их значение. Иногда записи более понятны. «Взять 350 г очищенного чеснока, пропустить его два раза через мясорубку, добавить... Всю эту массу в темном сосуде выдержать 10 дней. [68] Пить с молоком, по схеме, за 30 минут до еды, в течение пяти лет».

В оставшееся от этих ученых занятий время Шляпин пишет мемуары (примета старости). Жена нашла тетрадь и прочитала. Прочитав, позвонила бывшим начальникам Шляпина, сказала, что муж про них пишет мемуары, называет их собственными именами и вообще все, что знает, закрепляет на бумаге. Бывшие начальники занервничали и сказали, что это «бред». В этих мемуарах жена обнаружила строку: «Я совершил ошибку, мне надо было жениться на Вале». «Это на какой же Вале?» — задумалась жена. Пишет Шляпин не только прозу, но и басни в стихах про свою семью. Если он хочет сохранить какие-нибудь записи в секрете, он кладет тетрадь в коробочку и обматывает коробочку лейкопластырем, после чего прячет в тайник. Его тайник находится на нижней полке серванта, в правом углу, за большой красной круглой коробкой чаю.

Не думайте, что Шляпины совсем не разговаривают друг с другом. Нет. Они разговаривают о деньгах, с каждым днем все злее и требовательнее. Мать, отец и дочь никак не могут решить, кому принадлежит все ими нажитое и кто кому какую часть вещей и денег должен.

Что у них есть? Квартира, в которой они никак не могут разместиться, машина, в которой никто не ездит и которую они никак не могут продать, один телевизор, одна раскладушка, три сберкнижки с неизвестной суммой вклада и шкафчик с серебром и фарфором.

Но главное, что надо разделить, — это балкон. Надо как то так разместиться в квартире, чтобы и у Шляпина, и у молодых было по балкону. Если Шляпина поселить в комнате без балкона, он будет кричать, что больной и что ему нужен свежий воздух. Если поселить «детей» в комнате без балкона, то как же они будут дышать воздухом? И еще одно: надо решить, где достать сто рублей, чтобы купить матери кушетку: тогда она сможет спать на кухне. Сама Мая Петровна еще долго не сможет купить кушетку: пока не расплатится с долгами за свадьбу дочери.

* * *

Раздался звонок из прошлого.

- Помните ли вы меня? Моя фамилия Шляпина. Вы о нас написали статью десять лет тому назад. [69] Да, конечно, я ее помню. Журналисты помнят своих героев.

- Вы были тогда совершенно правы, — продолжает она.

- Ну вот, — вставляю я реплику. — А вы на меня жаловаться ходили...

- Ходила, — соглашается она. — Но правы были вы, теперь я вижу. У нас в семье такое, такое...

В трубке раздаются рыдания, я выписываю пропуск, и вот моя давняя героиня сидит передо мной три часа подряд и все три часа рыдает. Я слышу, как за дверью топчутся мои товарищи по работе, не решаясь войти в кабинет, слышу какие-то их замечания по поводу «скупых слез». В этом моя героиня не изменилась. Помню, как десять лет назад она так же непрерывно и ровно рыдала на приеме у моего начальника, а меня посылали за стаканом водички, чтобы успокоить посетительницу. Тогда она защищала свою дочь, не соглашаясь с выводами статьи. Теперь она мне же на дочь жалуется.

Я записываю все, что она говорит, и провожаю ее по коридору. На нас оглядываются. Мои товарищи врываются в кабинет и кидаются к своим рабочим столам, чтобы наверстать потерянное время.

- Знаешь что! — угрожающе говорят они мне, когда я возвращаюсь.

- Что? — спрашиваю я и рассказываю им историю Шляпиных.

- Понятно, - говорят они. — Но мы примем решение, чтобы ты своих героев принимала на дому!

Как же шла жизнь моих героев?

Финансовые трудности были тяжелы, но недолги. Хвала судьбе! Наташин свекор помог сыну, только что окончившему институт, попасть в солидную организацию, которая посылает своих сотрудников работать за рубеж. Не успели Шляпины оглянуться, как мальчик-зять с молодой женой уж упаковывал тонкие чемоданы, чтобы вернуться с толстыми. Они ехали в одну из тех благословенных стран, где много модного «дефицита» по сходной цене. Отныне труд зятя будет оплачиваться в долларах, а Наташин... ну что вы, что вы, разве даме положено работать?

На три года молодые исчезли из поля зрения Шляпиных. За это время Шляпины развелись, разделили по суду имущество, но оставались жить в одной квартире. Мая Петровна посылала дочери за рубеж подарки: [70] японокую шаль, русскую шаль «паутинка», серебряную лопаточку для торта. Радуйся, детонька!

Зять купил для Шляпина квартиру в валютном кооперативе, чтобы Лев Кузьмич отселился, а молодые по возвращении жили: бы с Маей Петровной. Все шло хорошо, но надоел Наташе безмерно ее дипломатический супруг, надоел ей этот мальчишечка, вечно при галстуке, в пиджачной паре, с осторожной и обтекаемой речью. Нет, не то, не то, другой муж ей нужен. От этого даже табаком не пахнет. Ей нужен настоящий мужчина!

Она вернулась в трех шубах (цигейковая и дубленка - тьфу, пустяк, вот норковая — это серьезно), в двух бриллиантовых кольцах (остальные золотые кольца — чепуха, бижутерия), обуви, одежды, отрезов, прочего барахла — бессчетно, и подала на развод.

И вот тут-то мальчик взбрыкнул! Он потребовал раздела всего нажитого: валютного кооператива, в который уж давно переселился Шляпин, норковой шубы, бриллиантов и т. д. Но он не учел, что до встречи с ним Наташа прошла большую жизненную школу в своем семействе. Она уже знала, как наносить удары близким людям. На работу мужа посыпались жалобы. А чем солидней организация — тем тяжелее она реагирует на такие письма. Такова традиция.

Дипломатическому мальчику старшие коллеги сказали:

— Брось все, уходи в чем мать родила, только сохрани карьеру. Погонишься за шубой — потеряешь будущее.

И мальчик отказался от всего, что сам же заработал. Он написал дарственную жене на ее вещи и на валютный взнос в кооператив, а она ему — на зарубежный проигрыватель.

Карьеру сохранил.

Вскоре Наташа нашла себе «настоящего мужчину». То был закавказец со стройки. Он попивал и Наташу побивал. В фирменном замшевом пиджаке она выскакивала на балкон.

- Караул, убивают!

Тем не менее, второй муж ей нравился, и не она от него ушла, а он от нее, оставив ее с грудным младенцем.

Младенца она дорастила до семи месяцев и решила, что хватит, пусть дальше отец растит. Взяла такси и повезла ребенка на квартиру родителей «настоящего мужчины», куда он ушел от Наташи. Там произошел скандал [71]

и драка между Наташей и ее свекровью, но вырвалась оттуда Наташа, хоть и в кровоподтеках, но без ребенка.

Недолго музыка играла. Через сутки «настоящий мужчина» доставил своего сына обратно. Ребенок был завернут в махровое полотенце, а головным убором ему служил мужской носовой платок. Голоса у ребенка не было: совершенно охрип от крика. Пришлось младенца взять.

Написала Наташа жалобу и на второго мужа. Со вторым обошлись круче: он потерял только что полученную руководящую должность на стройке и перспективы. Строитель запил и покатился по наклонной плоскости. Диалектика в том, что, с одной стороны, удовлетворены мстительные чувства, а с другой — алименты поступают нерегулярно и плохонькие.

Жизнь между тем продолжалась. Наташа не работала ни единого дня после возвращения из-за границы. Теперь содержала ее мать. Иногда Наташа продавала маме свои вещи, заработанные первым мужем. Продала ей и японскую шаль, полученную от покупательницы в подарок. Мае Петровне шаль нравилась, и она приобрела ее. Но подошли болезни и годы и к матери. Мая Петровна оформила пенсию. Пенсия вышла совсем маленькая.

В связи с этим начался новый этап во взаимоотношениях Шляпиных.

Наташа пошла работать! Будь у нас лучше полиграфическая база, я набрала бы эти слова крупным шрифтом и красивым цветом. Наташа пошла работать!

На тридцатом году жизни приступила она наконец к общественно полезному труду. Пятнадцать лет учило ее бесплатно общество и государство, создавая к тому же особые условия в особой средней школе, а затем и обеспечивая ее стипендией в высшей школе, чтобы не слишком она нуждалась, изучая два иностранных языка и множество не столь диковинных наук. Мы с вами ее выучили — и вот сбылось! Она приступила к работе. Она нашла работу по душе: два раза в неделю по три часа проверка контрольных на заочных курсах. Хорошая работа для пенсионера! Или для инвалида, владеющего иностранным языком.

Ну что ж, это вполне соответствует традициям того особого слоя, который образовался у нас в столицах и в крупных городах. Воспитанники спецшкол, а затем инязов и гуманитарных факультетов — не все, не все, естественно, но изрядный процент — они выработали [72] правило: получить наилучшее образование, а затем самую плюгавую работу, самую легкую, самую теплую. Как можно менее «присутственную», чтобы оставалось время и силы для жизни. Жизнь они понимают по-разному, но обязательно — вне труда.

Сначала это называется «хорошей работой для девочки». Называется так бесконечно долго. А потом эта категория прямиком сигает из девочек в пенсионерки (от работы девочки к работе пенсионерки), минуя труд зрелого возраста, который кормит и девочек, и пенсионерок.

Вся эта частично работающая публика (в том числе и мужского пола) — не только плод собственного разложения и бессмысленной ориентации на частично безработных западного мира, но и плод издержек нашего планирования. В самом ли деле нужны стране в таком количестве все эти специалисты? Не слишком ли дорого обходятся обществу дипломированные секретарши, каким-то боком прикрепленные к делу «почасовики», другие люди, постоянно заботящиеся о том, чтобы трудовая книжка в каком-нибудь отделе кадров да лежала бы?

Знают ли наши вузы упомянутых профилей, сколько процентов их выпускников работает по специальности? Настоящей специальности, а не притянутой за уши? Пять, пятнадцать, тридцать? «Факультеты привилегированых невест» — сколько лет этому крылатому выражению?!

Итак, Наташа дна раза в неделю работает. Ребенок, разумеется, в саду, да и где же он еще может быть, если дома две женщины, одна из которых не работает, а другая частично работает. Вспоминаю попутно, что каждый пятый ребенок у нас еще не обеспечен местом в детском учреждении, а матери-то хотят работать, и не частично. Эх!

Зарплаты Наташе не хватает, мать уже помочь не может — и Наташа круто разворачивается от матери к отцу. У отца сытнее: большая пенсия и недавно появившийся приработок. Отец даст то курицу, то денег. Постепенно она его приучила давать ежемесячно 30 рублей. Говорит, что на ребенка. Вроде как алименты с деда.

С матерью пошли тяжелые конфликты.

Пожалев о затраченных на дочку деньгах, Мая Петровна забрала у нее бриллиантовое кольцо. В тот же день устно и письменно дочь оповестила все инстанции, что мать у нее «воровка». Пришлось кольцо отдать. Но зато мать затребовала у дочери свою мебель. [73]

Я была в этой квартире на «престижной» улице. Помню еще по визиту десятилетней давности расположение комнат и расстановку мебели. Наташа не пришла в редакцию, ссылаясь на нездоровье ребенка, и мы с ней назначили встречу у нее на дому. Наташа не явилась. Но пришла мать и сказала, что видела Наташу садящейся в такси. Без ребенка. В кожаном пальто. Наташа явно избегает встречи.

Так вот квартира. В большой комнате голые стены, голый пол. В углу на полу — дорогой сервиз. В другом углу — детские игрушки. В прихожей — наименее ценная одежда (наиболее ценная после инцидента с кольцом отвезена на квартиру Льва Кузьмича). Книг в доме как будто бы нет совсем. Маленькая комната, прихожая, кухня загромождены мебелью. Вынесенные из комнаты дочери кресла стоят на шкафу в комнате матери. Есть уже и квитанция у Маи Петровны из комиссионки. Через неделю ее гарнитур «Ганка» отвезут на продажу. Даже зрительно — полный крах.

Полный крах системы воспитания заурядного ребенка в исключительных условиях.

Полный крах системы потребления незаработанных благ.

И полный крах меркантилизма в человеческих отношениях.

Аминь.

ПОРЯДОЧНОСТЬ

Обратили ли вы внимание, что элитарно настроенные молодые люди единодушны в своей самооценке как порядочных людей? Это не пустяк. Это отражение той проблемы, о которой мы говорим.

Четкую оценку по поводу мнимой порядочности «элиты» не все могут дать. Тут мы, как говорится, плаваем.

Плавает в оценках приближенное окружение нахальных «баловней судьбы», плавают в оценках далекие от них, но униженные ими люди. Вот пронзительное девичье письмо.

«В 17 лет пошла работать и до сих пор не могу себе заработать на тот кожаный плащ, который другие имеют уже в седьмом классе. Как обидно, когда приходишь на дискотеку и смотришь, кого приглашают прежде всего. Тех, кто имеет фирменные кофточки, джинсы. А ты [74] стоишь в стороне, потому что на тебе надето простое платье, хотя оно и стоит 70 рублей, и пришлось мне ра­ботать на него целый месяц. Марина, г. Кириши, Ленинградская обл.».

Здесь еще нет ни ложной философской системы, ни психологического надлома. Но есть намеки на формирование примерно такой позиции: «Идеями не проживешь».

А вот здесь уже кое-что есть. «Пишет вам одна из «сереньких мышек». Только они могут выбирать, носить или не носить американские штаны, у нас этого выбора просто нет. Конечно, можно подсластить пилюльку, превратив убогое «не могу» в возвышенное «не хочу», но реально от этого ничего не изменится. Уровень их интеллектуальности и эрудированности в среднем выше, чем у нас. Что способно компенсировать благотворное влияние высокохудожественной, но дефицитной литературы, усилия репетиторов, наличие дома благоприятной атмосферы для самообразования и тем более горячую поддержку влиятельных родителей, если уж на то пошло? Что делать человеку средних способностей, который лишен возможностей, имеющихся у равнозначной ему посредственности, только лучше обеспеченной? Извините, что не подписываюсь: «серые мышки» так привыкают держаться в тени, что иначе уже не могут. Душанбе».

По логике жизни здесь неправильно все. Непомерно раздуты чужие условия и возможности. Сведены к нулю собственные условия и возможности. Отсутствуют личностный фактор, то есть усилия самого человека, направленные на преодоление неравных условий. Отсутствует представление и о деятельности государства в том же направлении. Все неправильно! По логике жизни... А по логике характера — все верно, потому что перед нами — готовый комплекс неполноценности. Неуверенность в своих силах, растерянность. Чего стоят унижающие челове­ческое достоинство определения самого себя!

Это воздействие чванства, снобизма, спеси на слабого характером человека. Да и среда, в которой ои находится, вне всякого сомнения, не дает отпора этим порокам, а то бы он так не пал духом. А ведь пора подумать, кто вырастил и выпустил в общество алис, «хайлафистов» и прочих.

«Мой отец разгружал вагоны, когда учился в вузе, работал сторожем и почтальоном — все одновременно. Зато теперь у меня две шубы, две дубленки, кожаное и замшевое пальто, фирменные шмотки, японская и [75] западногерманская аппаратура. Через год я выйду замуж (мне сейчас около 19 лет), и отец мне подарит обстановку, машину, квартиру. Я учусь в фирменном вузе. В. О., Москва».

Был студентом, сторожем, почтальоном и грузчиком одновременно... Для того чтобы бывший сторож и бывший грузчик вырастил такую доченьку, он должен был пройти длинный путь служебного подъема и духовной деградации, который в народе когда-то метко назывался «из грязи да в князи».

Молодые люди, письма которых мы в этой книге приводим, еще слишком молоды, слишком самонадеянны, чтобы свою «элитарность» определить как следствие недостатка контроля за потреблением, чтобы увидеть за ней нарушение социалистического принципа распределения по труду. Слишком плохо воспитаны, а точнее — растлены, и не стыдятся материального или любого другого неравенства между людьми, еще даже не приступившими к работе. Они даже гордятся этим.

А ведь мягкое выражение «недостаток контроля за потреблением» можно и нужно перевести с экономическо­го языка на более жесткий юридический язык: хищения, взятки, злоупотребления служебным положением.

Баку. «В магазине пет прейскуранта на импортные вещи. И завмаг некоторые цены устанавливал произвольно».

...Дело бывших председателя Всесоюзного объединения Технопромэкспорт Ю. Смелякова, директора импортно-коммерческой конторы этого объединения В. Павлова, занимавшихся получением крупных взяток; дело В. Рытова, бывшего заместителя министра рыбного хозяйства СССР, организатора крупных хищений.

Достаточно? Пожалуй, недостает еще одного персонажа. Так называемого «зарубежника» и его половины, которые бросили детей-подростков одних в квартире и уехали за рубеж на заработки.

И вот уж в сознании какой-то части молодежи возникает фантастический образ сказочно прекрасной «Папуаски», где материальные блага льются рекой в отличие от собственной страны, где ради них надо как следует трудиться.

       Заботясь о коммунистическом воспитании молодежи, мы должны учитывать, что даже трудовой по закону высокий доход отца, распределяясь внутри семьи, превращается в нетрудовой для его сына, со всем тем воздействием [76] на личность, которое и оказывают нетрудовые деньги, независимо от их источника.

Речь идет о введении контроля над доходами. И над расходами. О значительном усилении контроля государства как за формированием, так и за использованием доходов. О государственном перераспределении общественного богатства. Пока что его успешно перераспределяют мелкого рода пройдохи и пролазы.

Изменение права наследования — тоже, бесспорно, на повестке дня. Да и многое другое. Ленинское мнение о том, что ни один советский служащий, если он коммунист, независимо от поста, не должен получать больше среднего заработка квалифицированного рабочего, хорошо известно читателям, памятно народу и признается людьми справедливым и для настоя­щего времени.

Распространилось у нас такое мнение, что заглядывать в чужой карман непорядочно. Как сказать... Смотря с каких позиций оценивать... Ни взрослый, ни тем более молодой человек не может нравственно противостоять нахальному «умению жить», если он не оценивает это умение с четких классовых позиций.

Всякий пройдоха желает считать себя порядочным и разрабатывает кривую логику доказательств своей порядочности. Выглядит она так: все такие, как я, но врут, что они лучше. Все мы врем, потому что так надо, так положено. Человек слаб. Любой возьмет деньги, если они плохо лежат, любой воспользуется служебным положением, если ему это понадобится, а понадобится обязательно.

Уверенность в порочности человеческой натуры вообще обязательна для такой логики и для таких характеров.

Пишет в редакцию калужанин Г. Беремен: «В период моей комсомольской юности прозвища «вельможа», «барин», «буржуй» были настолько оскорбительными, что в настоящее время им просто трудно подобрать аналоги». Да, действительно, судя по всему, куда менее образованная молодежь 20—30-х годов лучше понимала классовую природу морали и лучше разбиралась в том, на чем основываются отношения между людьми. Терпимого отношения к нетрудовым доходам не было. Тогда лучше умели сбивать спесь с иждивенцев, лучше помогали трудолюбивой девчонке почувствовать уважение к себе именно за то, что она трудолюбива. [77]

Высшая ценность Запада — деньги. Или их эквивалент — товары. Самый уважаемый человек в таком обществе — умеющий делать деньги. В нашем переводе — «умеющий жить». Тот самый, который пытается нам внушить, что заглядывать в его кошелек непорядочно.

Наша высшая ценность — гармонично развитая личность. Равенство людей. Отнюдь не деньги и не товары. Нам есть что противопоставить натиску товарно-денежных идеалов, но надо это делать умно, тонко, не дискредитируя и не опошляя высоких идей. Коммунистический идеал — это прежде всего равенство людей; это очень высокая категория; не надо снижать его до вульгарного идеала изобилия товаров!

Как надоела тряпичная одержимость! На газетные протесты мы получаем письма: не тронь! это свято! Чем разоблачать — добейся от легкой промышленности того, что мне нужно!

Извините... Вообще-то в течение веков считалось нравственным последнюю рубашку отдавать ближнему. А бесноваться из-за десятой или из-за двадцатой рубашки как-то... неприлично, что ли. По крайней мере, неприлично.

Позвонил мой коллега с телевидения. Был у них диспут. Замыслили они его вроде как сравнение западных, потребительских ценностей — и наших. Собрали публику. И в течение пяти (!) часов публика требовала модных товаров на «молнии», обсуждала все проблемы, с ними связанные, и резко критиковала глашатая более высоких ценностей. Ничего себе?

...Если в чьем-то сознании дефицитный западный товар превращен в высшую ценность, то социализм, естественно, превращается в общество, не имеющее высших ценностей...

Человек един, в нем все взаимосвязано, и система ценностей, существующая в сознании, не может оказаться изолированной от манеры одеваться, от поведения, от отношения к людям, от увлечений.

Пора, пора выстроить четкую систему ценностей, достойную человека, поднимающую его, а не принижающую. Товары на «молнии», надо полагать, окажутся последними ценностями, а не первыми, и стыдно будет кликушествовать по пять часов перед кинокамерой, и стыдно будет с убийственно серьезным видом провозглашать их острую необходимость или с таким же видом разоблачать их нехватку. Нужны товары, в том числе и на «молнии». [78]

Нужны, но не более того. Нужно есть, пить, одеваться, но эти процессы не должны оболванивать человека.

...А как бы вы оценили полемический прием такого рода: хладнокровное отношение к вышеупомянутым товарам объявляется «отсталостью», а страсть — «молодежностью» и «современностью»?..

Почему я так много места уделяю этому? Потому что по этому каналу успешно-таки ведется оболванивание молодого поколения «на уровне мировых стандартов».

«Речь идет о столкновении двух идеологий, двух образов жизни: коммунистического и мещанско-эгоистического. Идет борьба. По одну сторону баррикады все те, для кого цинизм стал жизненной философией (ваше определение). В эту категорию входят не только «хайлафисты». По другую сторону — все, в ком жива совесть, кто верит в социальный и нравственный идеал справедливости. То, что эта борьба идет не где-то, а рядом с нами, что все мы вольно или невольно втянуты в нее, — об этом забывать нельзя.

Тысячи «хайлафистов» уже занимают достаточно ответственные посты и льют воду, понятно, не на нашу мельницу. Поскольку интересы их карьеры не всегда совпадают с интересами дела, последствия их «деятельности» мы видим в тех трудностях, с которыми сталкиваются наша экономика, сельское хозяйство. Но самый страшный вред такие типы наносят идеологической работе. Недооценка противника — опасная ошибка, сколько бед она принесла и, боюсь, еще принесет! Что же делать? Прежде всего уяснить и оценить обстановку. Затем — объединяться. Объединяться всем, кому ненавистно мещанство. Сила — в единстве. И пропагандировать коммунистическое мировоззрение, коммунистический способ жизни всеми средствами. Ю. Оксенберг, инженер, 30 лет. Запорожская обл.».

Как вы думаете, прав он? Я думаю, прав. И это далеко не единственное такое письмо в нашей почте о чванстве.

В. Волков из Ярославля: «Как известно, на Западе особой популярностью пользуется теория «эрозии социализма», разложение его изнутри, подмены коммунистических идеалов мещанскими потребительскими запросами. Важно помнить, что это не только теория, но и ежедневная практика западных спецслужб. Впрочем, эти истины давно понятны всем, кроме тех, кто этого не хочет понимать». [79]

А вот иллюстрация.

«Уважаемые товарищи, презирающие деньги и написавшие высокие и правильные слова! По вас сразу заметно, что вы денежных затруднений никогда не испытывали.

Честное слово, я бы много отдала и многим поступилась бы, чтобы иметь деньги! Так называемую честь и еще многое я бы с удовольствием продала, были бы покупатели!

Для чего мне деньги? Деньги мне нужны, потому что у меня нет: стереомагнитофона (необязательно японского, но обязательно хорошего), альбомов «Битлз», многих их записей, сольных дисков П. Маккартни и многих его записей, фотографий «Битлз» и П. Маккартни, книг о них, мне не хватает кассет и денег на записи «Битлз» в студии».

Такова не только окраска, но и классовая сущность проблемы, таков ответ на классический вопрос: «Кому это выгодно?»

В постановлении ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении партийного руководства комсомолом и повышении его роли в коммунистическом воспитании молодежи» говорится о необходимости «настойчиво формировать у молодых людей марксистско-ленинское мировоззрение, классовое самосознание, непримиримость к буржуазной идеологии, ко всему, что противоречит идее социальной справедливости».

Мы начали с простой этической категории — с порядочности. А кончили борьбой мировоззрений. И это вполне естественно. Мы сейчас на том историческом этапе, когда борьба полярных мировоззрений за молодое поколение очень остра, и даже мораль, которую многие традиционно считают «всечеловеческой», включена в эту борьбу без единого нейтрального участка.

Включена в нее, естественно, и экономика. Недаром на одной из встреч с читателями нам из зала передали записку: «Минлегпром здорово работает в пользу создания западной ориентации у молодежи».

Увы, это так и есть. Увы Минлегпрому, но, увы, и той части молодежи, которая позволяет себя ориентировать, а точнее — водить за нос — из-за сущей мелочи. Если брать по самому большому счету, то из-за отставания по молодежным модам мы не обеднеем.

Приведенные здесь письма, как зеркало, отражают противоборство двух идеологий. Не каждый отдает [80] себе отчет в том, что этот фронт проходит и через его собственную душу. Нет худшего врага свободному развитию личности, равенству людей, нравственному прогрессу, чем мещанство, потребительство, чванство. Они, к сожалению, очень живучи; всякая серость вообще долго живет, это ее свойство. Мы не можем признать порядочными носителей этой серости, и им надо прямо об этом говорить, мы признаем порядочными тех, кто ставит общее выше личного, кто трудится на общее благо, а не на личный кошелек и не на личную карьеру.

Об этом надо бы помнить, чтобы не возникла каша в голове, чтобы не почувствовать почтения к пролазе или карьеристу или неуважения к себе за то, что ты не пролаза и не карьерист. Как надо помнить и о том, что на всякое явление (социальное, нравственное и т.д.) можно смотреть или с мещански-потребительских позиций, или с высокого уровня наших представлений о социалистической цивилизованности. От этого зависит, окажешься ты духовно сломленным негативным явлением или, на­оборот, поможешь победить его.

ЛИЧНАЯ ВЫГОДА

В ходе темы «Во что рядится чванство?» возникла необходимость выделить еще одну категорию молодых людей, давно ждущих своего часа, чтобы быть представленными читателю.

Срез сделаем вертикальный, сверху вниз.

«Здравствуй, «Комсомолка»!

Я уже давно читаю твои публикации на тему «Во что рядится чванство?». Вы уже познакомили читателей со многими слоями молодежи: и «серенькими мышами», и «сливками общества», такими, как Алиса, и «хайлафистами». Так вот, я решила познакомить вас с теми, к которым отношусь и я. Кто мы такие? Мы — люди будущего. Обрисую некоторые наши взгляды на жизнь, в частности — мои. Алиса с ее тряпочками вызывает у нас искреннее презрение. Она для нас — самая настоящая серая мышь. А те, кого Алиса считает «серыми мышами», — те для нас просто не существуют.

Я никогда не ставила перед собой цели пересчитать, перебрать, пересмотреть имеющиеся у меня тряпки. Их много, и это все. И раньше, когда я жила с родителями, и сейчас, когда прихожу к ним в гости (у меня [81] отдельная квартира), я говорю им, что такая-то вещь скоро будет в моде, — и через день-два она у меня появляется.

Самым наилучшим образом был решен и вопрос с моим образованием. Я окончила спецшколу французского языка, музыкальную школу, художественную школу. По совету родителей поступила в один из самых престижных институтов, на самый престижный факультет. Вы, наверное, подумали, что, окончив институт, я буду никчемным специалистом, но вот и ошибаетесь. Учусь я с интересом, а в свою будущую профессию просто влюблена.

Почему же мы — люди будущего? Видите ли, нас отличает целеустремленность, мы точно знаем, что будет с нами через год, через два. Все мои знакомые девчонки не собираются сидеть на шее у государства или у мужа. Мою будущую работу я не променяю ни на что. Мы не распыляемся по мелочам.

Также я придерживаюсь своего личного взгляда и в области отношений мужчины и женщины. Я их не отрицаю, но замуж никогда не выйду, потому что твердо убеждена: все парни — потенциальные или уже состоявшиеся негодяи, и подонки. К этому выводу я пришла после того, как за мной начал недвусмысленно ухаживать муж моей близкой подруги, отец трехмесячного ребенка. У них с подругой была большая любовь, и два года назад мы весело гуляли на их свадьбе.

Но не думайте, что я вообще не общаюсь с парнями. Я могу увлекаться, не ставлю себе в вину, что жила с кем-нибудь месяц-другой. Ведь я достаточно взрослая, мне 19 лет. Еще я твердо знаю, что, окончив институт, поработав года два, я заведу себе ребенка, молодость-то когда-нибудь кончится. Мы — люди будущего, потому что мы знаем, что возьмем с собой в будущее. А любовь, семья — это все отжило свое; будущему это не надо. Елена К.».

Тип, с которым мы с вами знакомимся, прост, а потому формируется рано и быстро. К 19—20 годам он обычно уже готов, завершен. Он уже состоялся. Это тип молодого прагматика.

От взрослого прагматика он отличается лишь меньшей четкостью целей, особенно дальних, что естественно; хуже знает жизнь. Но дайте небольшой срок, он быстро сориентируется, это ему легко, поскольку ориентир предельно ясен: личная выгода. Материальная выгода — лишь [82] составная личной выгоды, хотя обязательная составная. Есть составные поинтереснее: карьера, власть, элитарный образ жизни.

Елена К. права лишь в одном: что на исходе нашего века профессия и работа — самое важное, основное в жизни. Но передовые женщины России начали понимать это еще в середине XIX столетия, причем понимали не благодаря общественному устройству, а вопреки ему.

Во всем остальном ее позиция — не от будущего, а от прошлого и от той части настоящего, которую хорошо бы добрым пинком подтолкнуть к быстрейшему уходу в прошлое. В последние годы это подталкивание началось, чего Елена пока не почувствовала.

Любопытно, что социально-психологическая отсталость сейчас рядится в современность, что прошлое сейчас называет себя будущим. Недаром мы говорим о том, что переориентацию общественного сознания нельзя откладывать в долгий ящик, что пора окончательно преодолеть расхождение между некоторыми странными «теоретическими» формулами, сложившимися два-три десятка лет тому назад, и реальным ходом общественного развития. Эта переориентация поможет отсталости понять, что она — отсталость, и сбросит с отсталости тогу современности и тем более будущности.

Конечно же, «никчемным специалистом» Елена не будет, совершенно не тот тип. Она уже готовый человек-функция. Человек, который блестяще будет выполнять свою функцию, исходя из интересов своей личной карьеры, личной выгоды. Ничего и никого другого для прагматика просто не существует, недаром это и выражено в письме ясно и незатейливо: «те для нас просто не существуют».

Примитивные мелкособственнические идейки Елена объявляет будущим. Не «люди будущего», а люди-функции, которых, к сожалению, пока еще много. Ведь идеология собственников гораздо старше, чем коммунистическая. Идеология собственников гораздо проще, доступнее, она не требует внутренней работы, она легче распространяется, она не требует понимания социальной перспективы, она не требует от своего носителя достаточно развития, личности, которая уже не может жить без перспективы социальной справедливости.

Несколько слов по поводу взглядов Елены на любовь и брак. Прагматик все рассматривает под углом личной выгоды, поэтому брак ему нужен лишь в том случае, [83] если это выгодно: материально, или для карьеры, или хотя бы для комфорта. Развод тоже нужен в тех случаях, когда развод выгоден. Любовь находится вне системы ценностей прагматика. Верность — тоже. Они невыгодны и некомфортны. Правда, не слишком приятно, когда тебя саму рассматривают как выгодный или невыгодный предмет. «Негодяи и подонки». Ничего подобного. Обычные прагматики твоего же круга. Твои единомышленники.

Необходимость написать данную главу занесла меня в компанию прагматиков. Материал мне предоставили, но с условием: сохранить инкогнито героев. Условия выполняю, тем более что их имена читателю не нужны, нам нужен тип, нужно явление.

Себя они называют «мафией» («мафия» произносится с положительным оттенком звучания). Мафия — это хорошо, поскольку это для ее членов выгодно.

— Я — скользкий человек... — произносится в положительном смысле.

Вообще здесь нравственно все то, что выгодно. Правильно то поведение, которое дает выгоду. Уважаем тот человек, который быстрее и легче продвигается вперед. Его обычно называют «шефом».

Их экономическая база — искусственно созданный дефицит театральных билетов. Каждый из них имеет при­мерно по 80 билетов на ходовой спектакль «своего» театра, хотя сами они по роду основных занятий никакого отношения к театру не имеют. Наживаются на этом далеко не все, не всем это нужно. Есть вещи поважнее: услуги нужных людей. На эти-то услуги и меняются театральные билеты, которые «по-товарищески» перераспределяются внутри мафии, исходя из сегодняшних потребностей каждого ее члена. Услуги — это самое важное. Это помогает делать карьеру, в том числе — по общественной линии. Не ведя общественной работы, карьеры не сделаешь. Но ведь на общественную работу надо еще попасть! Надо, чтоб тебя выдвинули!

А ведут они ее, кстати говоря, хорошо: они знают, для чего им нужно выполнять ту или иную функцию.

Лишь один театр «закреплен» за взрослыми, остальные в руках у студентов. Их цели ясны: аспирантура (или иное хорошее распределение), анкета...

Можно, конечно, и спекульнуть билетами. Передо мной составленный ими список спектаклей и общепринятая спекулятивная цена билетов (вроде как прейскурант). В среднем за два билета цена по номиналу плюс 15 рублей. [84] Реже — 10. Некоторые — 25. Один спектакль — по­миналу плюс 40, но мой собеседник видел, как продавали за номинал плюс 50. Но, повторяю, не всем это нужно, некоторые и без того обеспечены очень хорошо, вот обмен на услуги — другое дело.

- Сколько лет существует эта система? — спрашиваю.

- Семнадцать, — отвечает мой собеседник.

Он держится уверенно, он убежден, что хорошо «вписался» в современное общество: у него есть «дело», а значит, какая-то силенка, какие-то возможности. Его сектор мафии называется «фирмой», другие называются «парламент», «конгресс» и т. д.

- Зачем тебе аспирантура и анкета?

- Для карьеры и чтобы хорошо пожить. Разве это не естественно для человека — желание хорошо пожить?

Теперь вспомним положительное звучание слов «мафия» и «скользкий человек». Для сравнения приведу слова, которые произносятся с ироническим, издевательским оттенком: «героический пролетариат», «славный комсомол». Теперь социально-психологический типаж достаточно ясен: будущее «скользкий человек» «закрепил» за собой, а «героический пролетариат» и «славный комсомол» отнесены им к архаике. Это характерно для среды моральных нигилистов, где всегда ищи скрытую форму перераспределения доходов и благ как экономическую основу их существования и где соответственно размыты и заплеваны наши ценности и возвеличены западные: фирма, мафия, шеф и т. д.

Перехожу к третьему случаю. Письмо 17-летней девушки. Отклик на тему: «Во что рядится чванство?», по­пытка соотнести то, что мы пишем, и то, что она думает, с реальной жизнью.

«Почему лет 20—30 назад было меньше мещанской идеологии, чем сейчас? Ведь что-то дало ей толчок, и: толчок в государственном масштабе?»

Дальше она рассказывает о себе. Она закончила почти на одни пятерки физико-математический класс, победительница республиканских олимпиад по физике и математике. Закончила музыкальную школу. Хорошо рисует.

Казалось бы, столь одаренной девочке — прямая дорога в вуз, стать, к примеру, экономистом. Но... Но человек живет не сам по себе, а в обществе.

«Моя мать окончила школу в 1963 году с золотой [85] медалью. Мама тогда решила, что самое главное сейчас — это готовить людей коммунистического общества, без этого не построить ком-зм».

Слово «коммунизм» здесь и далее автор пишет именно так: «ком-зм». Других сокращений в подробнейшем письме нет, это единственное.

«Мама пошла работать, а учиться поступила заочно в педагогический. Папа тоже работал, но, как и мама, был захвачен идеей строительства ком-зма. Решив, что главное — создание материально-технической базы ком-зма (без этого тоже ком-зма не будет), пошел учиться на инженера. Итак, мои родители работали, учились, растили меня, все силы, знания отдавали работе, по­строению ком-зма».

У одного из родителей жива мама, то есть бабушка автора письма. Бабушка — доярка, но работать ей уже тяжело. Поэтому на лето помогать бабушке послали внучку, и внучка на лето полностью заменила бабушку на ферме. «И когда за июнь бабушка (то есть я) получила 360 рублей, а за июль и август — по 300 рублей, то я была шокирована. Мои родители оба вместе получают 300 рублей. Бабушка говорит, что раньше на ферме было очень тяжело работать. А теперь электричество доит, поит, чистит, раздает корм. Чисто, светло, как на фабрике. Утром выполнил работу — и работай себе на своем огороде на свой карман до вечера. Почему же не учитывается сложность труда моих родителей? В 40 лет у них истрепанное здоровье, и они нищие, считают рубли и копейки от зарплаты до зарплаты.

А папина сестра ни о каком коммунизме не мечтала, замуж вышла по сватовству за богатенького, бросив любимого парня-бедняка. Работает мастером на швейной фабрике, где шьют куртки, получает больше 300 рублей. Ей и ее мужу наплевать на все идеи, было бы в кармане. У них два сына. Один учится на обувщика индпошива, другой собирается учиться на повара. Папина сестра и ее муж в свободное от работы время занимаются личным хозяйством. У них особняк в 30 тысяч, машина, гараж, хлев. Уже собраны деньги на машины обоим сыновьям, а старшему уже почти на особняк. Торгуют на базаре. Чем? Всем: собаками, свиньями, которых выращивают, ранними и поздними овощами, цветами, яблоками, ягодами.

А мои родители? У нас есть маленький огородик, несколько грядок. Когда вырастает лишняя морковь, мама [86] не связывает в пучки и не несет на базар, а раздает детям во дворе.

Моя бабушка тоже была бы богачкой, если б деревенские родственники не пили. Она летом продает молоко от личной коровы, сдает быков, взрослых телок, свиней. И за все — большие деньги.

Мои родители хотели, чтобы я училась в университете. Говорят, сами обносятся, недоедать будут, а мне образование дадут. А я пошла в ПТУ. Буду портнихой. Буду зарабатывать 200 и еще халтурить на 200».

То есть выбор девушка сделала. Ушла из одной среды — в другую. Взглянув с классовой позиции, скажем: ушла с левого крыла — на правое, заменила пролетарское сознание — мелкособственническим, коммунистическую идеологию — мелкобуржуазной. Она захотела пожить получше. Ее оскорбляло, что богатые родственники смотрят на нее свысока. «Чем я хуже своих двоюродных братьев? Почему я должна жить хуже? Против этого восстает вся моя человеческая сущность. У меня тоже есть своя гордость! Человеческое достоинство, наконец!»

Как, не желая того, упрекает нас девочка! Мы научили ее бессильной и неработающей «всечеловеческой» морали: гордость без классовой основы, достоинство без классовой основы. Они — давно известно! — не спасают от превращений всех сортов, от деградации и падения. Моральные категории сами по себе не решают дела. Более того, могут вконец запутать человека.

Она уже сделала свой выбор. Ну так что же? Теперь она довольна?

«Легко, шутя, учусь сейчас в училище, а потом буду набивать карман».

Ну так довольна?

«Мне очень тяжело. Противна жизнь. Мне хочется жить по высоким законам морали и чести, строить, как мои родители, коммунизм. Но я не вижу выхода. Как подумаю, что, будь я экономистом, стала бы экономить копейку в государственном масштабе, а мои двоюродные братцы набивать карман и посмеиваться, то всякая охота отпадает. Но ведь я поступилась совестью! А по большому счету, предала Родину».

Эта девочка, последняя из героев статьи, самая умная из всех. Она ближе к основам жизни, к тем глубинам общественного организма, которые определяют и состояние экономики, и сегодняшнюю идеологическую борьбу. Она правильно улавливает: во-первых, рыночную основу [87] явления, во-вторых, она видит, хоть и смутно, нашу рас­плату за волюнтаризм в ориентации экономики на недостижимые за малый срок цели (вспомните ее родителей!), в-третьих, она улавливает связь своего перехода слева направо с предательством.

Но она предала не Родину вообще, а передовое у себя на Родине. То, что, собственно, и делает нас ведущим народом мира, а не нацией портных-надомников или прагматиков, возделывающих личные грядки на огородах, в которые они превращают государственные учреждения. (Любопытно, кстати, до какой степени так называемое «хозяйственное обрастание» копирует, даже фотографирует все принципы жизни частника.)

Что еще сказать об авторе письма? Человек уперся в материальное, скажем так. Оно существенно, и добиться строгой зависимости заработной платы от труда необходимо. И стимулировать труд именно в общественном производстве также необходимо, и это сейчас делается.

Однако ведь «лучше жить» — понятие не только материальное. Есть масса ценностей духовного, морального, психологического порядка. Это нашей героиней, к сожалению, потеряно.

От мелкого собственника давно уже с души воротит: его копеечные идеалы дают и копеечные личности, мелких, копеечных носителей этих идеалов.

Приземленность его известна, но надо же видеть и причины такой приземленности!

Мне кажется, что молодому читателю сейчас важно понять, кто и почему рядится в ногу современности. Мы с вами познакомились с Еленой К., для которой «все остальные просто не существуют», с театральным барышником, по которому милиции пора заплакать, и с несостоявшейся экономисткой, которая приняла блеск желтой копейки за свет новой жизни, поскольку ее родители не преуспели: и «ком-зм» не построили, и денег не скопили. Наши герои очень молоды, потому что, повторяю уже сказанное, прагматик — тип простой, приземленный, во многом дубоватый, для его формирования времени требуется мало. В зависимости от среды обитания его формы видоизменяются, но сущность одна: это подгребатель под себя, которому чуждо все, что не касается его личной выгоды.

Судите сами, какому времени он больше всего соответствует... [88]

1234567Следующая ⇒

Поделиться: