ГРАДУ СИНБИРСКУ НА ПУГАЧЕВА

 

Прогнал ты Разина стоявшим войском твердо,

Синбирск, и удалил ты древнего врага,

Хоть он и наступал с огнем немилосердо

На Волгины брега!

 

А Разин нынешний в твои падет, оковы,

И во стенах твоих окованный сидит.

Пристойные ему возмездия готовы,

Суд злобы не щадит.

 

Москва и град Петров и все российски грады,

Российско воинство, и олтари, и трон

Стремятся, чтоб он был караем без пощады,

Гнушается им Дон.

 

Сей варвар не щадил ни возраста, ни пола,

Пес тако бешеный что встретит, то грызет.

Подобно так на луг из блатистото дола

Дракон, шипя, ползет.

 

Но казни нет ему довольныя на свете,

Воображенье он тиранством превзошел,

И все он мерзости, и в силе быв и цвете,

Во естестве нашел.

 

Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой,

Но, ядом напоясь, который рыжет Нил,

Сравняться он хотел со баснословной гидрой, --

Явился крокодил.

 

Сей дерзостный Икар ко солнцу возлетает

И тщится повредить блаженный жребий росск.

Под солнце подлетев, жжет крылья он и тает,

И растопился воск.

 

Осетил Пугачев себе людей безумных,

Не знающих никак нимало божества.

Прибавил к ним во сеть людей, пиянством шумных,

Извергов естества.

 

Такой разбойничьей толпою он воюет,

Он шайки ратников составил из зверей,

И, как поветрием, во все страны он дует

Во наглости своей.

 

Противен род дворян ушам его и взору.

Сей враг отечества ликует, их губив,

Дабы повергнути престола сим подпору,

Дворянство истребив.

 

Они мучения, стеня, претерпевали,

Но он от верности возмог ли их оттерть?

Младенцев Ироду терзати предавали,

Чад видя злую смерть.

 

Падут родители и сами, им губимы,

Предшествующую терпев в домах боязнь,

Но, в верности своей они неколебимы,

Вкушают люту казнь.

 

Покрыты сединой главы со плеч валятся.

Он тигра превзошел и аспида, ярясь.

Не тако фурии во преисподней злятся,

Во исступленьи зрясь.

 

Убийца сей, разив, тираня благородных,

Колико погубил отцов и матерей!

В замужество дает за ратников негодных

Почтенных дочерей.

 

Грабеж, насилье жен, пожары там и муки,

Где гнусный ты себя, разбойник, ни яви!

И обагряются мучительские руки

В невиннейшей крови.

 

Но сколько всем сердцам ты, новый Разин, мерзок,

Колико духом подл и мужеством ты мал

И сколько страшен был, нежалостлив и дерзок,

Толь сильно свержен стал.

 

Тебе ль укрыться льзя от глаз того героя,

Который взять возмог и неприступный град?

Трепещешь ты теперь, лице во мраке кроя,

Готовяся во ад.

 

Граф Панин никогда пред войском не воздремлет,

И сбросил он тебя, взлетевша, с высоты.

И силой и умом мучителя он емлет.

Страдай теперь и ты!

 

Уже геенна вся на варвара зияет,

И тартар на тебя разверз уже уста.

А Панин на горах вод Волгиных сияет,

Очистив те места.

 

Ликует под венцем Российская Астрея,

Скончав несчастье чад державы своея

И злое пиршество свирепого Атрея

В местах страны тоя.

 

Восходит веселей из моря солнце красно

По днях жестокости на волгин оризонт.

Взыграли Дон, Яик со Волгою согласно,

И с ней Каспийский понт.

 

Народы тамошни гласят Екатерине:

"О матерь подданных, спасла от зол ты нас!"

Она рекла: "Всегда готова я, как ныне,

Спасати, чада, вас!"

 

<1774>

 

 

МАДРИГАЛЫ

 

МАДРИГАЛ

 

Арая изъяснил любовны в драме страсти

И общи с Прокрисой Цефаловы напасти

Так сильно, будто бы язык он русский знал,

Иль, паче, будто сам их горестью стенал.

 

<1756>

 

 

МАДРИГАЛ

 

Любовны Прокрисы представившая узы,

Достойная во всем прехвальныя дочь музы,

Ко удовольствию Цефалова творца

Со страстью ты, поя, тронула все сердца

И действом превзошла желаемые меры,

В игре подобием преславной Лекувреры.

С начала оперы до самого конца,

О Белоградская! прелестно ты играла,

И Прокрис подлинно в сей драме умирала.

 

<1756>

 

 

МАДРИГАЛ

 

Я в драме пения не отделяю

От действа никогда;

Согласоваться им потребно завсегда.

А я их так уподобляю:

Музыка голоса коль очень хороша,

Так то прекрасная душа,

А действо -- тело.

Коль оба хороши, хвали ты сцену смело.

С противным образом и разум суета,

Когда не о ином, но о любови дело.

С безумною душой противна красота,

А Карестини ум с красой соединяет,

И тьмы сердец он сей красавицей пленяет.

 

<1756>

 

 

МАДРИГАЛ

 

Анюта на себе алмазов не имела,

Но души попленить смотрителей умела.

Анюта выросла, сказали мне, в лесах.

Неправда, выросла она на небесах.

 

 

САТИРЫ

 

КРИВОЙ ТОЛК

 

Не видим никогда мы слабостей своих,

Нам мнится всё добро, что зрим в себе самих.

Пороки, кои в нас, вменяем в добродетель,

Хотя тому один наш страстный ум свидетель.

Лишь он доводит то, что то, конечно, так,

И добродетелен и мудр на свете всяк.

Пороки отошли, невежество сокрылось,

Иль будет так, когда того еще не зрилось.

Буян закается по улицам летать,

А петиметер вздор пред дамами болтать.

Не будет пьяница пить, кроме только квасу,

Подьячий за письмо просить себе запасу,

Дьячкам, пономарям умерших будет жаль,

Скупой, ущедрившись, состроит госпиталь.

Когда ж надеяться премене быть толикой?

Когда на Яузу сойдет Иван Великой,

И на Неглинной мы увидим корабли,

Волк станет жить в воде, белуга на земли,

И будет, омывать Нева Кремлевы стены.

Но скоро ль таковой дождемся мы премены?

Всяк хочет щеголять достоинством своим,

И думает он: всё изящнейшее с ним.

Льстец мыслит никогда, что он безмерно гнусен,

Он мыслит то, что он как жить с людьми искусен.

Коль нужда в комаре, зовет его слоном,

Когда к боярину придет с поклоном в дом,

Сертит пред мухою боярской без препоны

И от жены своей ей делает поклоны.

Скупой с усмешкою надежно говорит:

"Желудку что ни дай, он всё равно варит".

Вина не любит он, здоровее-де пиво,

Пить вины фряжские, то очень прихотливо,

Отец-де мой весь век всё мед да пиво пил,

Однако он всегда здоров и крепок был.

Безумец, не о том мы речь теперь имеем,

Что мы о здравии и крепости жалеем.

Сокровище свое ты запер в сундуки

И, опираяся, безножен, на клюки,

Забыв, здоров ли ты теперь или ты болен,

Кончая дряхлый век, совсем бы был доволен,

Когда бы чаял ты, как станешь умирать,

Что льзя с собой во гроб богатство всё забрать.

Здоровье ли в уме? Мешки ты в мысли числишь,

Не спишь, не ешь, не пьешь, о деньгах только мыслишь,

В которых, коль ты их не тратишь, нужды нет,

Ты мнительно богат; так мысли твой весь свет.

Что ж мыслит о себе безмозглый петиметер?

Где в людях ум живет, в нем тамо пыль и ветер.

Он думает, на том премудрость состоит,

Коль кудри хороши, кафтан по моде сшит,

И что в пустой его главе едина мода,

Отличным чтит себя от подлого народа.

Старуха, своея лишенна красоты,

Ругается, смотря на светски суеты.

Вступила девушка с мужчиной в речь свободно,

Старухе кажется то быть неблагородно.

Ей мнится: "Доведут, до худа те слова.

Я,-- мнит, --во младости была не такова".

То станется, что ты поменьше говорила,

Но молча, может быть, и больше что творила.

Невежа говорит: "Я помню, чей я внук,

По-дедовски живу, не надобно наук.

Пускай убытчатся, уча рабяток, моты,

Мой мальчик не учен, а в те ж пойдет вороты.

Наприклад: о звездах потребны ль вести мне,

Иль знать Ерусалим в которой стороне,

Иль с кем Темираксак имел войны кровавы?

На что мне, чтобы знать чужих народов правы,

Или вперятися в чужие языки?

Как будто без того уж мы и дураки".

Что он невежествен живет, о том не тужит,

И мнит он, то ему еще ко славе служит,

А если, что наук не должно людям дать,

Не вскользь, доводами захочет утверждать,

Тогда он бредит так: "Как может быть известно

Живущим на земли строение небесно?

Кто может то сказать, что на небе бывал?

До солнца и сокол еще не долетал.

О небе разговор ученых очень пышен,

Но что? То только вздор, и весь их толк излишен.

Мы ведаем то все, как верен календар:

От стужи стынет кровь, а там написан жар".

Но ты, не ведая ни малых сил науки,

Лишася и того, что будет честь от скуки?

Ищи тут правды, где не думано о ней,

И проклинай за то ученых ты людей.

О правах бредит так: "Я плюю на рассказы,

Сплетенны за морем, потребно знать указы".

Не спорю, но когда сидишь судьею где,

Рассудок надобно ль иметь тебе в суде?

Коль темен разум твой, темно и вображенье,

Хоть утром примешься сто раз за Уложенье.

Обманщик думает: "То глупый человек,

Который никого не обманул вовек,

Погибнет-де тем честь, да это дело мало,

Во мне-де никогда ея и не бывало.

Когда-де по ея нам правилам ходить,

Так больше нам уже и кур не разводить".

Тот, гордостью надут, людей в ничто вменяет,

В пустой себя главе с Июлием равняет

И мыслит, если б он на свете был его,

Герой бы сей пред ним не стоил ничего.

Что ж гордости сея безмерныя причина?

Не знаю: гордый наш детина как детина.

С чего ж он сходен с ним? На сей скажу вопрос,

Что есть и у него, и в том же месте, нос.

Иному весь титул -- что только благороден,

Красися тем, мой друг, что обществу ты годен.

Коль хочешь быть почтен за свой высокий род,

Яви отечеству того достойный плод!

Но, зрящу мне в тебе перед собой урода,

Прилично ли сказать: высокого ты рода?

Ты честью хвалишься, котора не твоя.

Будь пращур мой Катон, но то Катон -- не я.

На что о прадедах так много ты хлопочешь

И спесью дуешься? Будь правнук, чей ты хочешь,

Родитель твой был Пирр, и Ахиллес твой дед,

Но если их кровей в тебе и знака нет,

Какого ты осла почтить себя заставишь?

Твердя о них, себя ты пуще обесславишь.

Такой ли, скажут, плод являет нам та кровь!

Посеян ананас, родилася морковь.

Не победителя клячонка возит -- воду,

Хоть Буцефалова была б она приплоду.

Но чем уверить нас о прабабках своих,

Что не было утех сторонних и у них?

Ручаешься ли ты за верность их к супругам,

Что не был ни к одной кто сбоку взят к услугам,

Что всякая из них Лукреция была

И каждая поднесь всё Пирров род вела?

Прерви свой, муза, глас, престань пустое мыслить!

Удобнее песок на дне морском исчислить,

Как наши дурости подробно перечесть...

Да и на что, когда дается вракам честь?

 

<1759>

 

 

ПИИТ И ДРУГ ЕГО

 

Д. Во упражнении расхаживая здесь,

Вперил, конечно, ты в трагедию ум весь;

В очах, во всем лице теперь твоем премена.

И ясно, что в сей час с тобою Мельпомена.

 

П. Обманывался, любезный друг, внемли!

Я так далек от ней, как небо от земли.

 

Д. Эклогу...

 

П. Пастухи, луга, цветы, зефиры

Толико ж далеки; хочу писать сатиры;

Мой разум весь туда стремительно течет.

 

Д. Но что от жалостных тебя днесь драм влечет?

 

П. В Петрополе они всему народу вкусны,

А здесь и городу и мне подобно гнусны:

Там съедутся для них внимати и молчать,

А здесь орехи грызть, шумети и кричать,

Благопристойности не допуская в моду,

Во своевольствие преобратя свободу:

За что ж бы, думают, и деньги с нас сбирать,

Коль было бы нельзя срамиться и орать.

Возможно ль автору смотреть на то спокойно:

Для зрителей таких трудиться недостойно.

 

Д. Не всех мы зрителей сим должны обвинить,

Безумцев надобно одних за то бранить;

Не должно критики употребляти строго.

 

П. Но зрителей в Москве таких гораздо много, --

Крикун, как колокол, единый оглушит

И автора всего терпения лишит;

А если закричат пять дюжин велегласно,

Разумных зрителей внимание напрасно.

 

Д. Сатиры пишучи, ты можешь досадить

И сею сам себя досадой повредить.

На что мне льстить тебе? Я в дружбе не таюся.

 

П. А я невежества и плутней не боюся,

Против прямых людей почтение храня;

Невежи как хотят пускай бранят меня,

Их тестю никогда в сатиру не закиснет,

А брань ни у кого на вороте не виснет.

 

Д. Не брань одна вредит; побольше брани есть,

Чем можно учинить своей сатире месть:

Лжец вымыслом тебя в народе обесславит,

Судья соперника неправедно оправит,

Озлобясь, межевщик полполя отрядит,

А лавочник не даст товару на кредит,

Со съезжей поберут людей за мостовую,

Кащей тебе с родней испортит мировую.

 

П. Когда я истину народу возвещу

И несколько людей сатирой просвещу,

Так люди честные, мою зря миру службу,

Против бездельников ко мне умножат дружбу.

Невежество меня ничем не возмутит,

И росская меня Паллада защитит;

Немалая статья ея бессмертной славы,

Чтоб были чищены ея народа нравы.

 

Д. Но скажет ли судья, винил неправо он?

Он будет говорить: "Винил тебя закон".

 

П. Пускай винит меня, и что мне он ни скажет,

Из дела выписки он разве не покажет?

 

Д. Из дела выписки, во четверти земли,

Подьячий нагрузит врак целы корабли,

И разум в деле том он весь переломает;

Поймешь ли ты, чего он сам не понимает?

Удобней проплясать, коль песенка не в такт,

Как мыслям вообразить подьяческий экстракт.

Экстракт тебя одной замучит долготою,

И спросят: "Выпиской доволен ли ты тою?"

Ты будешь отвечать: "Я дела не пойму".

Так скажут: "Дай вину ты слабому уму,

Которым ты с толпой вралей стихи кропаешь

И деловых людей в бесчестии купаешь".

А я даю совет: ты то предупреди

Или, сатирствуя, ты по миру ходи.

 

П. Где я ни буду жить -- в Москве, в лесу иль поле,

Богат или убог, терпеть не буду боле

Без обличения презрительных вещей.

Пускай злодействует бессмертный мне Кащей,

Пускай Кащеиха совсем меня ограбит,

Мое имение и здравие ослабит,

И крючкотворцы все и мыши из архив

Стремятся на меня, доколе буду жив,

Пускай плуты попрут и правду и законы, --

Мне сыщет истина на помощь обороны;

А если и умру от пагубных сетей,

Монархиня по мне покров моих детей.

 

Д. Бездельство на тебя отраву усугубит:

Изморщенный Кащей вить зеркала не любит.

Старухе, мнящейся блистати, как луна,

Скажи когда-нибудь: изморщилась она

И что ея краса выходит уж из моды;

Скажи слагателю нестройной самой оды,

Чтоб бросил он ее, не напечатав, в печь, --

Скоряе самого тебя он станет жечь.

Неправедным судьям сказать имей отвагу,

Что рушат дерзостно и честность и присягу,

Скажи откупщику жаднейшему: он плут,

И дастся орденам ему ременный жгут.

Скажи картежнику: он обществу отрава, --

Не плутня-де игра, он скажет, но забава.

Спроси, за что душа приказная дерет, --

Он скажет: то за труд из чести он берет.

За что ханжа на всех проклятие бросает, --

Он скажет: души их проклятием спасает.

Противу логики кто станет отвечать,

Такого никогда нельзя изобличать.

А логики у нас и имя редким вестно;

Так трудно доказать, бесчестно что иль честно.

 

П. Еще трудняй того бездельство зря терпеть

И, видя ясно всё, молчати и кипеть.

Доколе дряхлостью иль смертью не увяну,

Против пороков я писать не перестану.

 

Между 1770--1774

 

 

О БЛАГОРОДСТВЕ

 

Сию сатиру вам, дворяня, приношу!

Ко членам первым я отечества пишу.

Дворяне без меня свой долг довольно знают,

Но многие одно дворянство вспоминают,

Не помня, что от баб рожденным и от дам

Без исключения всем праотец Адам.

На то ль дворяне мы, чтоб люди работали,

А мы бы их труды по знатности глотали?

Какое барина различье с мужиком?

И тот и тот -- земли одушевленный ком.

А если не ясняй ум барский мужикова,

Так я различия не вижу никакого.

Мужик и пьет и ест, родился и умрет,

Господский также сын, хотя и слаще жрет

И благородие свое нередко славит,

Что целый полк людей на карту он поставит.

Ах, должно ли людьми скотине обладать?

Не жалко ль? Может бык людей быку продать?

А во учении имеем мы дороги,

По коим посклизнуть не могут наши ноги:

Единой шествуя, вдали увидя дым,

Я твердо заключу, что там огонь под ним.

Я знаю опытом, пера тяжеле камень,

И льда не вспламенит и жесточайший пламень;

По счету ведаю, что десять -- пять да пять;

Но это не верста, едина только пядь:

Шагнуть и без наук искусно мы умеем,

А всей премудрости цель дальную имеем,

Хотя и вечно к ней не можем мы дойти,

Но можем на пути сокровищи найти.

Перикл, Алькивияд наукой не гнушались,

Начальники их войск наукой украшались;

Великий Александр и ею был велик,

Науку храбрый чтит венчанный Фридерик;

Петром она у нас Петрополь услаждает,

Екатерина вновь науку насаждает.

Не можно никогда науки презирать,

И трудно без нея нам правду разбирать.

Мне мнится, на слепца такой судья походит,

Младенец коего, куда похочет, водит.

На то ль кому судьба высокий чин дала,

Чтоб он подписывал, подьячий вел дела?

Такою слабостью умножатся нам нищи,

Лишенны им навек своей дневныя пищи.

Подьячий согрешит или простой солдат:

Один из мужиков, другой из черни взят,

А во дворянстве всяк, с каким бы ни был чином,

Не в титле -- в действии быть должен дворянином,

И непростителен большой дворянский грех.

Начальник, сохраняй уставы больше всех!

Дворянско титло нам из крови в кровь лиется;

Но скажем: для чего дворянство так дается?

Коль пользой общества мой дед на свете жил,

Себе он плату, мне задаток заслужил,

А я задаток сей, заслугой взяв чужею,

Не должен класть его достоинства межею.

И трудно ли сию задачу разрешить,

Когда не тщимся мы работы довершить,

Для ободрения пристойный взяв задаток,

По праву ль без труда имею я достаток?

Судьба монархине велела побеждать

И сей империей премудро обладать,

А нам осталося во дни ея державы

Ко пользе общества в трудах искати славы.

Похвален человек, не ищущий труда,

В котором он успеть не может никогда.

К чему способен он, он точно разбирает:

Пиитом не рожден, бумаги не марает,

А если у тебя безмозгла голова,

Пойди и землю рой или руби дрова,

От низких более людей не отличайся

И предков титлами уже не величайся.

Сей Павла воспитал, достойного корон,

Дабы подобен был Екатерине он;

С Спиридовым валы Орловы пребегают

И купно на водах с ним пламень возжигают;

Голицын гонит рать, Румянцев -- наш Тюренн,

А Панин -- Мальборуг у неприступных стен;

Подобно Еропкин в час бдения не дремлет,

И силу дерзкия Мегеры он отъемлет.

А ты, в ком нет ума, безмозглый дворянин,

Хотя ты княжеский, хотя господский сын,

Как будто женщина дурная, не жеманься

И, что тебе к стыду, пред нами тем не чванься!

От Августа пускай влечен твой знатный род, --

Когда прекрасна мать, а дочь ея урод,

Полюбишь ли ты дочь, узришь ли в ней заразы,

Хотя ты по уши зарой ее в алмазы?

Коль только для себя ты в обществе живешь,

И в поте не своем ты с маслом кашу ешь,

И не собой еще ты сверх того гордишься, --

Не дивно ли, что ты, дружочек мой, не рдишься?

Без крылья хочешь ты летети к небесам.

Достоин я, коль я сыскал почтенье сам,

А если ни к какой я должности не годен, --

Мой предок дворянин, а я не благороден.

 

<1771>

 

 

О ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

 

Взращен дитя твое и стал уже детина,

Учился, научен, учился, стал скотина;

К чему, что твой сынок чужой язык постиг,

Когда себе плода не собрал он со книг?

Болтать и попугай, сорока, дрозд умеют,

Но больше ничего они не разумеют.

Французским словом он в речь русскую плывет;

Солому пальею, обжектом вид зовет,

И речи русские ему лишь те прелестны,

Которы на Руси вралям одним известны.

Коль должно молвити о чем или о ком,

"На основании совсем не на таком", --

Он бредит безо сна и без стыда, и смело:

"Не на такой ноге я вижу это дело".

И есть родители, желающи того,

По-русски б дети их не знали ничего

Французски авторы почтенье заслужили,

Честь веку принеся, они в котором жили,

Язык их вычищен, но всяк ли Молиер

Между французами, и всяк ли в них Вольтер?

Во всех землях умы великие родятся,

А глупости всегда ж и более плодятся,

И мода стран чужих России не закон:

Мне мнится, всё равно -- присядка и поклон.

Об этом инако Екатерина мыслит:

Обряд хороший нам она хорошим числит,

Стремится нас она наукой озарять,

А не в французов нас некстати претворить,

И неоспориму дает на то надежду,

Сама в российскую облекшися одежду.

Безмозглым кажется язык российский туп:

Похлебка ли вкусняй, или вкусняе суп?

Иль соус, просто сос, нам поливки вкусняе?

Или уж наш язык мордовского гнусняе?

Ни шапка, ни картуз, ни шляпа, ни чалма

Не могут умножать нам данного ума.

Темноволосая, равно и белокура,

Когда умна -- умна, когда глупа -- так дура.

Не в форме истина на свете состоит;

Нас красит вещество, а не по моде вид;

По моде ткут тафты, парчи, обои, штофы,

Однако люди те ткачи, не философы.

А истина нигде еще не знала мод,

Им слепо следует безумный лишь народ.

Разумный моде мнит безделкой быть покорен,

В длине кафтана он со прочими бесспорен,

А в рассуждении он следует себе,

Оставив дурака предписанной судьбе;

Кто русско золото французской медью медит, --

Ругает свой язык и по-французски бредит.

Языки чужды нам потребны для того,

Чтоб мы читали в них, на русском нет чего;

Известно, что еще книг русских очень мало,

Колико их перо развратно ни вломало.

Прекрасен наш язык единой стариной,

Но, глупостью писцов, он ныне стал иной.

И ежели от их он уз не свободится,

Так скоро никуда он больше не годится.

Пиитов на Руси умножилось число,

И все примаются за это ремесло.

Не соловьи поют, кукушки то кукуют,

И врут, и враки те друг друга критикуют;

И только тот из них поменее наврал,

Кто менее еще бумаги замарал.

А твой любезный сын бумаги не марает,

В библиотеку книг себе не собирает.

Похвален он и тем, что бредит на речах,

Парнаса и во сне не видев он в очах.

На русском прежде был языке сын твой шумен;

Французского хватив, он стал совсем безумен.

 

Между 1771--1774

 

 

О ЧЕСТНОСТИ

 

Везде и всякий день о чести говорят,

Хотя своих сердец они не претворят.

Но что такое честь? Один победой льстился,

И, пьян, со пьяным он за честь на смерть пустился;

Другой приятеля за честь поколотил,

Тот шутку легкую пощечиной платил,

Тот, карты подобрав, безумного обманет

И на кредит ему реванж давати станет

И, вексельно письмо с ограбленного взяв,

Не будет поступать по силе строгих прав

И подождет ему дни три великодушно.

Так сердце таково бесчестию ль послушно?

Иной любовнице вернейшей изменил,

Однако зрак ея ему и после мил,

И если о любви своей кому что скажет,

Он честностью о том молчать его обяжет.

Оправив ябеду, судья возносит честь;

Благодеяния нельзя не превознесть

И добродетели сыскати где толикой,

Коль правда продана ценою невеликой?

Почтен и ростовщик над деньгами в клети,

Что со ста только взял рублев по десяти

И другу услужил, к себе напомнив службу,

Деревню под заклад большую взяв за дружбу.

Пречестный господин слуг кормит и поит,

Хотя его слуга и не довольно сыт;

Без нужды не отдаст он лишнего в солдаты,

Как разве что купить иль долга на заплаты;

Однако и за то снабдит его жену

И даст ей куль муки за ту свою вину.

Да чем детей кормить? За что ж терпеть им голод?

Так их во авкцион боярин шлет под молот.

Премерзкий суевер шлет ближнего во ад

И сеет на него во всех беседах яд.

Премерзкий атеист создателя не знает,

Однако тот и тот о чести вспоминает.

Безбожник, может ли тебя почтити кто,

Когда ты самого чтишь бога за ничто?

И может ли в твоем быть сердце добродетель?

Не знаешь честности, незнаем: коль содетель,

Который ясно зрим везде во естестве,

И нет сумнения о божьем существе.

Скупой несчастными те годы почитает,

В которы мир скирды числом большим считает,

И мыслит: "Не могу продати хлеба я;

Земля везде добра и столько ж, как моя".

А истинная честь -- несчастным дать отрады,

Не ожидаючи за то себе награды;

Любити ближнего, творца благодарить,

И что на мысли, то одно и говорить;

А ежели нельзя сказати правды явно,

По нужде и молчать, хоть тяжко, -- не бесславно.

Творити сколько льзя всей силою добро,

И не слепило б нас ни злато, ни сребро;

Служити ближнему, колико сыщем силы,

И благодетели б нам наши были милы,

С злодеем никогда собщенья не иметь,

На слабости людски со сожаленьем зреть;

Не мстити никому, кто может быть исправен:

Ты мщением своим не можешь быти славен.

Услужен буди всем, держися данных слов,

Будь медлен ко вражде, ко дружбе будь готов!

Когда кто кается, прощай его без мести,

Не соплетай кому ласкательства и лести,

Не ползай ни пред кем, не буди и спесив;

Не будь наладчиком, не буди и труслив,

Не будь нескромен ты, не буди лицемерен,

Будь сын отечества и государю верен!

 

Между 1771--1774

 

 

О ЗЛОСЛОВИИ

 

Мы негде все судьи и всех хотим судить.

Причина -- все хотим друг друга мы вредить.

В других и доброе, пороча, ненавидим,

А сами во себе беспутства мы не видим.

Поносишь этого, поносишь ты того,

Не видишь только ты бездельства своего.

Брани бездельников, достойных этой дани,

Однако не на всех мечи свои ты брани!

Не делай бранью ты из денежки рубля,

Слона из комара, из лодки корабля.

Почтенный человек бред лютый отвращает,

Который в обществе плут плуту сообщает.

Один рассказывал, другой замелет то ж,

Всё мелет мельница, но что молола? Ложь.

Пускай и не твое твоих рассказов зданье,

Но можешь ли сие имети в оправданье,

Себе ты честностью в бесчестии маня,

Когда чужим ножом зарежешь ты меня?

Противно мне, когда я слышу лживы вести,

Противнее еще неправый толк о чести.

А толки мне о ней еще чудняе тем,

Здесь разных тысяч пять о честности систем.

И льзя ль искать ума, и дружества, и братства,

Где множество невеж и столько ж тунеядства?

О чем же, съехався, в беседах говорить?

Или молчать, когда пустого не варить?

В крику газетчиков и драмы утопают,

И ложи и партер для крика откупают.

Всечасно и везде друг друга мы вредим,

Не только драм одних, обеден не щадим.

Ругаем и браним: то глупо, то бесчестно,

Хотя и редкому о честности известно.

Тот тем, а тот другим худенек или худ,

Ко фунту истины мы лжи прибавим пуд,

А ежели ея и нет, так мы нередко

И ложью голою стреляем очень метко.

Немало знаю я достойных здесь людей,

Но больше и того хороших лошадей.

Так пусть не надобны для некоих науки,

Почтенье принесут кареты им и цуки.

 

Между 1771--1774

 

НАСТАВЛЕНИЕ СЫНУ

 

Вещал так некто, зря свою кончину слезну,

К единородному наследнику любезну:

"Мой сын, любезный сын! Уже я ныне стар;

Тупеет разум мой, и исчезает жар.

Готовлюся к суду, отыду скоро в вечность

И во предписанну нам, смертным, бесконечность,

Так я тебе теперь, как жить тебе, скажу,

Блаженства твоего дорогу покажу.

Конец мой близок,

А ты пойдешь путем, который очень склизок.

Хотя и всё на свете суета,

Но льзя ли презирать блаженство живота?

Так должны мы о нем всей мыслью простираться

И, что потребно нам, о том всегда стараться.

Забудь химеру ту, слывет котора честь;

На что она, когда мне нечего поесть?

Нельзя в купечестве пробыли без продажи,

Подобно в бедности без плутни и без кражи.

Довольно я тебе именья наплутал,

И если б без меня ты это промотал,

На что ж бы для тебя свою губил я душу?

Когда представлю то, я всё спокойство рушу.

Доходы умножай, гони от сердца лень

И белу денежку бреги на черный день.

Коль можно что украсть, -- украдь, да только скрытно,

И умножай доход

Ты всеми образы себе на всякий год!

Вить око зрением вовеки ненасытно.

Коль можешь обмануть,

Обманывай искусно;

Изобличенным быти гнусно,

И часто наш обман -- на виселицу путь.

Не знайся ты ни с кем беспрочно, по-пустому,

И с ложкой к киселю мечися ты густому.

Богатых почитай, чтоб с них имети дань,

Случайных похвалять, их выся, не устань,

Великим господам ты, ползая, покорствуй!

Со всеми ты людьми будь скромен и притворствуй!

Коль сильный господин бранит кого,

И ты с боярином брани его!

Хвали ты тех, кого бояре похваляют,

И умаляй, они которых умаляют!

Глаза свои протри

И поясняй смотри,

Большие на кого бояре негодуют!

Прямым путем идти --

Так счастья не найти.

Плыви, куда тебе способны ветры дуют!

Против таких господ,

Которых чтит народ,

Не говори ни слова,

И чтоб душа твоя была всегда готова,

Не получив от них добра, благодарить!

Стремися, как они, подобно говорить!

Вельможа что сказал, -- знай, слово это свято,

И что он рек,

Против того не спорь: ты малый человек!

О черном он сказал -- красно; боярин рек, --

Скажи и ты, что то гораздо красновато!

Пред низкими людьми свирепствуй ты, как черт,

А без того они, кто ты таков, забудут

И почитать тебя не будут;

Простой народ того и чтит, который горд.

А пред высокими ты прыгай, как лягушка,

И помни, что мала перед рублем полушка!

Душища в них, а в нас, любезный сын мой, душка.

Благодари, когда надеешься еще

От благодетеля себе имети милость!

А ежели не так, признание -- унылость,

И благодарный дух имеешь ты вотще.

Не делай сам себе обиды!

Ты честный человек пребуди для себя,

Себя единого ты искренно любя!

Не делай ты себе единому обиды;

А для других имей едины только виды,

И помни, свет каков:

В нем мало мудрости и много дураков.

Довольствуй их всегда пустыми ты мечтами:

Чти сердцем ты себя, других ты чти устами!

Вить пошлины не дашь, лаская им, за то.

Показывай, что ты других гораздо ниже

И будто ты себя не ставишь ни за что;

Но помни, епанчи рубашка к телу ближе!

Позволю я тебе и в карты поиграть,

Когда ты в те игры умеешь подбирать:

И видь игру свою без хитрости ты мертву,

Не принеси другим себя, играя, в жертву!

А этого, мой сын, не позабудь:

Играя, честен ты в игре вовек не будь!

Пренебрегай крестьян, их видя под ногами,

Устами чти господ великих ты богами

И им не согруби;

Однако никого из них и не люби,

Хотя б они достоинство имели,

Хотя бы их дела в подсолнечной гремели!

Давай и взятки сам и сам опять бери!

Коль нет свидетелей, -- воруй, плутуй, сколь можно,

А при свидетелях бездельствуй осторожно!

Добро других людей во худо претвори

И ни о ком добра другом не говори:

Какой хвалою им тебе иметь нажиток?

Явленное добро другим -- тебе убыток.

Не тщися никому беспрочно ты служить;

Чужой мошной себе находки не нажить!

Ученых ненавидь и презирай невежу,

Имея мысль одну себе на пользу свежу!

Лишь тем не повредись:

В сатиру дерзостным писцам не попадись!

Смучай и рви родства ты узы, дружбы, браков:

Во мутной вить воде ловить удобней раков.

Любви, родства, свойства и дружбы ты не знай

И только о себе едином вспоминай!

Для пользы своея тяни друзей в обманы,

Пускай почувствуют тобой и скорбь и раны!

Везде сбирай плоды.

Для пользы своея вводи друзей в беды!

Бесчестно, бредят, то, а этого не видно,

Себя мне только долг велит любить.

Мне это не обидно,

Коль нужда мне велит другого погубить;

Противно естеству себя не возлюбить.

Пускай в отечество мое беда вселится,

Пускай оно хотя сквозь землю провалится,

Чужое гибни всё, лишь был бы мне покой.

Не забывай моих ты правил!

Имение тебе и разум я оставил.

Живи, мой сын, живи, как жил родитель твой!"

Как это он изрек, ударен он был громом

И разлучился он с дитятею и с домом,

И сеявша душа толико долго яд

Из тела вышла вон и сверглася во ад.

 

Между 1771--1774

 

 

О ХУДЫХ РИФМОТВОРЦАХ

 

Одно ли дурно то на свете, что грешно?

И то нехорошо, что глупостью смешно.

Пиит, который нас стихом не утешает, --

Презренный человек, хотя не согрешает,

Но кто от скорби сей нас может исцелить,

Коль нас бесчестие стремится веселить?

Когда б учились мы, исчезли б пухлы оды

И не ломали бы языка переводы.

Невеже никогда нельзя переводить:

Кто хочет поплясать, сперва учись ходить.

Всему положены и счет, и вес, и мера,

Сапожник кажется поменее Гомера;

Сапожник учится, как делать сапоги,

Пирожник учится, как делать пироги;

А повар иногда, коль стряпать он умеет,

Доходу более профессора имеет;

В поэзии ль одной уставы таковы,

Что к ним не надобно ученой головы?

В других познаниях текли бы мысли дружно,

А во поэзии еще и сердце нужно.

В иной науке вкус не стоит ничего,

А во поэзии не можно без него.

Не все к науке сей рожденны человеки:

Расин и Молиер во все ль бывают веки?

Кинольт, Руссо, Вольтер, Депро, Де-Лафонтен --

Плоды ль во естестве обычны всех времен?

И, сколько вестно нам, с начала сама света,

Четыре раза шли драги к Парнасу лета:

Тогда, когда Софокл и Еврипид возник,

Как римский стал Гомер с Овидием велик,

Как после тяжкого поэзии ущерба

Европа слышала и Тасса и Мальгерба,

Как жил Депро и, жив, он бредни осуждал

И против совести Кинольта охуждал.

Не можно превзойти великого пиита,

Но тщетность никогда величием не сыта.

Лукан Виргилия превесити хотел,

Сенека до небес с Икаром возлетел,

"Евгении" ли льзя превесить "Мизантропа",

И с "Ипермнестрою" сравнительна ль "Меропа"?

Со Мельпоменою вкус Талию сопряг,

Но стал он Талии и Мельпомене враг;

Нельзя ни сей, ни той театром обладати,

Коль должно хохотать и тотчас зарыдати.

Хвалителю сего скажу я: "Это ложь!"

Расинов говорит, француз, совместник то ж:

"Двум разным музам быть нельзя в одном совете".

И говорит Вольтер ко мне в своем ответе:

"Когда трагедии составить силы нет,

А к Талии речей творец не приберет,

Тогда с трагедией комедию мешают

И новостью людей безумно утешают.

И, драматический составя род таков,

Лишенны лошадей, впрягают лошаков".

И сам я игрище всегда возненавижу,

Но я в трагедии комедии не вижу.

Умолкни тот певец, кому несвойствен лад,

Покинь перо, когда его невкусен склад,

И званья малого не преходи границы.

Виргилий должен петь в дни сей императрицы,

Гораций возгласит великие дела:

Екатерина век преславный нам дала.

Восторга нашего пределов мы не знаем:

Трепещет оттоман, уж россы за Дунаем.

Под Бендером огнем покрылся горизонт,

Колеблется земля и стонет Геллеспонт,

Сквозь тучи молния в дыму по сфере блещет,

Там море корабли турецки в воздух мещет,

И кажется с брегов: морски валы горят,

А россы бездну вод во пламень претворят.

Российско воинство везде там ужас сеет,

Там знамя росское, там флаг российский веет.

Подсолнечныя взор империя влечет.

Нева со славою троякою течет, --

На ней прославлен Петр, на ней Екатерина,

На ней достойного она взрастила сына.

Переменится Кремль во новый нам Сион,

И сердцем северна зрим будет Рима он:

И Тверь, и Искорест, я многи грады новы

Ко украшению России уж готовы;

Дом сирых, где река Москва струи лиет,

В веселии своем на небо вопиет:

Сим бедным сиротам была бы смерть судьбиной,

Коль не был бы живот им дан Екатериной.

А ты, Петрополь, стал совсем уж новый град --

Где зрели тину мы, там ныне зрим Евфрат.

Брег невский, каменем твердейшим украшенный

И наводнением уже не устрашенный,

Величье новое показывает нам;

Величье вижу я по всем твоим странам,

Великолепные зрю домы я повсюду,

И вскоре я, каков ты прежде был, забуду.

В десятилетнее ты время превращен,

К Эдему новый путь по югу намощен.

Иду между древес прекрасною долиной

Во украшенный дом самой Екатериной,

Который в месте том взвела Елисавет.

А кто ко храму здесь Исакия идет,

Храм для рождения узрит Петрова пышный:

Изобразится им сей день, повсюду слышный.

Узрит он зрак Петра, где был сожженный храм;

Сей зрак поставила Екатерина там.

Петрополь, возгласи с великой частью света:

Да здравствует она, владея, многи лета.

 

1771 или 1774

 

ПРИТЧИ

 

 

ЖУКИ И ПЧЕЛЫ

 

Прибаску

Сложу

И сказку

Скажу.

Невежи Жуки

Вползли в науки

И стали патоку Пчел делать обучать.

Пчелам не век молчать,

Что их дурачат;

Великий шум во улье начат.

Спустился к ним с Парнаса Аполлон

И Жуков он

Всех выгнал вон,

Сказал: "Друзья мои, в навоз отсель подите;

Они работают, а вы их труд ядите,

Да вы же скаредством и патоку вредите!"

 

1752(?)

 

 

СОВА И РИФМАЧ

 

Расхвасталась Сова,

В ней вся от гордости и злобы кровь кипела,

И вот ея слова:

"Я перва изо птиц в сей роще песни пела,

А ныне я -- за то -- пускаю тщетный стон;

Попев, я выбита из этой рощи вон:

За сладко пение и бедство претерпела".

Ответствовал Сове какой-то Стихоткач,

Несмысленный Рифмач:

"Сестрица! я себе такую ж часть наследил,

Что первый в городе на рифмах я забредил"

 

1752(?)

 

 

МУЖИК С КОТОМОЙ

 

Без разбору ты ври про чужие дела,

Та работа не так, как твоя, тяжела.

Нет, не дивно нимало и мне, как тебе,

Что миляе на свете всего ты себе.

Да чужого труда ты не тщись умалять,

И чего ты не знаешь, не тщись похулять.

Если спросишь меня,

Я скажу, не маня,

Что честной человек

Этой гнусности сделать не может вовек.

Посмотри

И держи то в уме:

Нес мужик пуда три

На продажу свинцу в небольшой котоме,

Нагибается он, да нельзя и не так:

Ведь не грош на вино он несет на кабак.

Мир ругается, видя, что гнется мужик;

Свинценосца не кажется труд им велик.

Им мужик отвечал:

"Труд мой кажется мал.

Только бог это весть,

Что в котомишке есть,

Да известно тому,

Кто несет котому".

 

<1758>

 

 

КОКУШКА

 

Грач вырвался из рук, из города домой.

Кокушка говорит: "Скажи, дружочек мой,

Какая в городе молва о песнях наших?"

Он ей ответствует: "Из жителей там ваших

Прославлен соловей, о нем везде слова,

О нем великая там носится молва".

Кокушка говорит: "О жавронке известно?"

Грач ей: "И жавронка там пение прелестно".

Кокушка говорит: "Во славе ль там скворец?"

Грач ей: "И он у них известный там певец".

Кокушка говорит: "С тобой жила я дружно.

Для дружбы той скажи, что знать еще мне нужно,

Да только ничего, дружок, не утаи.

Какие речи там про песенки мои?"

Грач ей: "О том людей на речь не позывало,

Как будто бы тебя на свете не бывало".

Кокушка говорит: "Коль люди без ума,

Так я могу сплести хвалу себе сама".

 

<1759>

 

 

БЕЗНОГИЙ СОЛДАТ

 

Солдат, которому в войне отшибли ноги,

Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его.

А служки были строги

Для бедного сего.

Не мог там пищею несчастливый ласкаться

И жизни был не рад,

Оставил монастырь безногий сей солдат.

Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться.

Я дело самое преважное имел,

Желая, чтоб никто тогда не зашумел,

Весь мозг, колико я его имею в теле,

Был в этом деле,

И голова была пуста.

Солдат, ползя с пустым лукошком,

Ворчал перед окошком:

"Дай милостынку кто мне, для ради Христа,

Подайте ради бога;

Я целый день не ел, и наступает ночь".

Я злился и кричал: "Ползи, негодный, прочь,

Куда лежит тебе дорога:

Давно тебе пора, безногий, умирать,

Ползи, и не мешай мне в шахматы играть".

Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,

Перед купеческой ворчал солдат женою.

Я выглянул в окно,

Мне стало то смешно,

За что я сперва злился,

И на безногого я, смотря, веселился:

Идти ко всенощной была тогда пора;

Купецкая жена была уже стара

И очень богомольна;

Была вдова и деньгами довольна:

Она с покойником в подрядах клад нашла;

Молиться пеша шла;

Но не от бедности; да что колико можно,

Жила она набожно:

Все дни ей пятница была и середа,

И мяса в десять лет не ела никогда,

Дни с три уже она не напивалась водки,

А сверх того всегда

Перебирала четки.

Солдат и ей о пище докучал,

И то ж ворчал.

Защекотило ей его ворчанье в ухе,

И жалок был солдат набожной сей старухе,

Прося, чтоб бедному полушку подала.

Заплакала вдова и в церковь побрела.

Работник целый день копал из ряды

На огороде гряды

И, встретившись несчастному сему,

Что выработал он, всё отдал то ему.

С ползущим воином работник сей свидетель,

В каком презрении прямая добродетель.

 

<1759>

 

 

ОТРЕКШАЯСЯ МИРА МЫШЬ

 

С лягушками войну, злясь, мыши начинали --

За что?

И сами воины того не знали;

Когда ж не знал никто,

И мне безвестно то,

То знали только в мире,

У коих бороды пошире.

Затворник был у них и жил в голландском сыре:

Ничто из светского ему на ум нейдет;

Оставил навсегда он роскоши и свет.

Пришли к нему две Мышки

И просят, ежели какие есть излишки

В имении его,

Чтоб подал им хотя немного из того,

И говорили: "Мы готовимся ко брани".

Он им ответствовал, поднявши к сердцу длани:

"Мне дела нет ни до чего.

Какия от меня, друзья, вы ждете дани?"

И как он то проговорил,

Вздохнул и двери затворил.

 

<1759>

 

 

ЗАЯЦ И ЛЯГУШКИ

 

Испуган Заяц и дрожит,

И из кустарника к болоту он бежит.

Тревожатся Лягушки,

Едва осталися в них душки,

И становятся в строй.

Великий, думают, явился к ним герой.

Трусливый Заяц их хотя не побеждает,

Однако досаждает:

"Я трус,

Однако без войны я дал лягушкам туз".

Кто подлым родился, пред низкими гордится,

А пред высокими он, ползая, не рдится.

 

Около 1760 (?)

 

 

ФИЛИН

 

В павлиньих перьях Филин был

И подлости своей природы позабыл.

Во гордости жестокой

То низкий человек, имущий чин высокой.

 

Около 1760 (?)

 

 

ОСЕЛ ВО ЛЬВОВОЙ КОЖЕ

 

Осел, одетый в кожу львову,

Надев обнову,

Гордиться стал

И, будто Геркулес, под оною блистал.

Да как сокровищи такие собирают?

Мне сказано: и львы, как кошки, умирают

И кожи с них сдирают.

Когда преставится свирепый лев,

Не страшен левий зев

И гнев;

А против смерти нет на свете обороны.

Лишь только не такой по смерти львам обряд:

Нас черви, как умрем, ядят,

А львов ядят вороны.

Каков стал горд Осел, на что о том болтать?

Легохонько то можно испытать,

Когда мы взглянем

На мужика

И почитати станем

Мы в нем откупщика,

Который продавал подовые на рынке

Или у кабака,

И после в скрынке

Богатства у него великая река,

Или, ясняй сказать, и Волга и Ока,

Который всем теснят бока

И плавает, как муха в крынке,

В пространном море молока;

Или когда в чести увидишь дурака,

Или в чину урода

Из сама подла рода,

Которого пахать произвела природа.

Ворчал,

Мичал,

Рычал,

Кричал,

На всех сердился, --

Великий Александр толико не гордился.

Таков стал наш Осел.

Казалося ему, что он судьею сел.

Пошли поклоны, лести

И об Осле везде похвальны вести:

Разнесся страх,

И всё перед Ослом земной лишь только прах,

Недели в две поклоны

Перед Ослом

Не стали тысячи, да стали миллионы

Числом,

А всё издалека поклоны те творятся;

Прогневавшие льва не скоро помирятся;

Так долг твердит уму:

Не подходи к нему.

Лисица говорит: "Хоть лев и дюж детина,

Однако вить и он такая же скотина;

Так можно подойти и милости искать;

А я-то ведаю, как надобно ласкать".

Пришла и милости просила,

До самых до небес тварь подлу возносила,

Но вдруг увидела, все лести те пропев,

Что то Осел, не лев.

Лисица зароптала,

Что, вместо льва, Осла всем сердцем почитала.

 

<1760>

 

 

ЛИСИЦА И ТЕРНОВНЫЙ КУСТ

 

Стоял Терновный куст.

Лиса мошенничать обыкла

И в плутни вникла.

Науку воровства всю знает наизуст,

Как сын собачий

Науку о крючках,

А попросту бессовестный подьячий.

Лисице ягоды прелестны на сучках,

И делает она в Терновник лапой хватки,

Подобно как писец примается за взятки.

Терновный куст

Как ягодой, так шильем густ

И колется. Лиса ярится,

Что промысел ея без добычи варится.

Лисица говорит Терновнику: "Злодей!

Все лапы исколол во злобе ты своей".

Терновник отвечал: "Бранись, как ты изволишь:

Не я тебе колю, сама себя ты колешь".

Читатель! знаешь ли, к чему мои слова?

Каков Терновный куст, сатира такова.

 

<1760>

 

 

КОРШУН В ПАВЛИНЫХ ПЕРЬЯХ

Когда-то убрался в павлинья Коршун перья

И признан ото всех без лицемерья,

Что он Павлин.

Крестьянин стал великий господин

И озирается гораздо строго,

Как будто важности в мозгу его премного.

Павлин мой чванится, и думает Павлин,

Что эдакий великий господин

На свете он один.

И туловище всё всё гордостью жеребо,

Не только хвост его; и смотрит только в небо.

В чести мужик гордится завсегда,

И ежели его с боярами сверстают,

Так он без гордости не взглянет никогда;

С чинами дурости душ подлых возрастают.

Рассмотрен наконец богатый господин,

Ощипан он, и стал ни Коршун, ни Павлин.

Кто Коршун, я лишен такой большой догадки,

Павлинья перья -- взятки.

 

<1760>

 

 

КОРШУН

 

Брюхато брюхо, -- льзя ль по-русски то сказать?

Так брюхо не брюхато,

А чрево не чревато,

Таких не можно слов между собой связать.

У Коршуна брюшко иль стельно, иль жеребо,

От гордости сей зверь взирает только в небо.

Он стал Павлин. Не скажут ли мне то,

Что Коршун ведь не зверь, но птица?

Не бесконечна ли сей критики граница?

Что

Худого в том, коль я сказал "жеребо"?

Для рифмы положил я слово то, для "небо".

А, это приискав, и несколько был рад.

Остался в точности, как должно быти, склад.

То шутки, каковы рондо, сонет, баллад...

От этого писцы нередко отбегают,

Однако то они когда пренебрегают.

"Жеребо" положил не ради ль рифмы я?

Но сим испорчена ль хоть мало мысль моя?

Напрасно, кажется, за то меня ругают,

Что я неслыханну тут рифму положил,

Я критики за то себе не заслужил.

"Жеребо" слово я ошибкой не считаю,

А вместо басни той сию теперь сплетаю.

Был Коршун горд,

Как черт,

Да только он смотрел не в ад, но в небо,

А черти смотрят в ад.

(Не мните критикой мне сею дати мат.

Не зрю ошибки я, что я сказал "жеребо".

Но к притче приступлю.) Стал Коршун быть Павлин,

В его он перьях был великий господин.

Но птицы прочие безумца ощипали,

Так брюхо гордое и горды мысли пали.

Кто хочет, может он писателя винить,

Однако должно ли писателя бранить,

А это слышали мои исправно уши.

Но кто переведет на свете подлы души!

 

<Октябрь -- ноябрь 1760>

 

 

БОЛВАН

 

Был выбран некто в боги:

Имел он голову, имел он руки, ноги

И стан;

Лишь не было ума на полполушку,

И деревянную имел он душку.

Был -- идол, попросту: Болван.

И зачали Болвану все молиться,

Слезами пред Болваном литься

И в перси бить.

Кричат: "Потщися нам, потщися пособить!"

Всяк помощи великой чает.

Болван того

Не примечает

И ничего

Не отвечает:

Не слушает Болван речей ни от кого,

Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят

Перед его пришедших олтари

И деньги грабят

Таким подобием, каким секретари

В приказе

Под несмотрением несмысленных судей

Сбирают подати в карман себе с людей,

Не помня, что о том написано в указе.

Потратя множество и злата и сребра

И не видав себе молебщики добра,

Престали кланяться уроду

И бросили Болвана в воду,

Сказав: "Не отвращал от нас ты зла:

Не мог ко счастию ты нам пути отверзти!

Не будет от тебя, как будто от козла,

Ни молока, ни шерсти".

 

<1760>

 

 

ПОРТНОЙ И МАРТЫШКА

 

Портной кроил,

Мартышка это примечает

И чает,

Искусства своего Портной не утаил.

Зачем-то он,

Скроив, и то и то оставив, вышел вон.

Мартышка ножницы Портного ухватила

И без него,

Не зная ничего,

Изрядно накутила,

И мнила так она, что это ремесло

От знания ея не уросло.

Зверок сей был ремеслоборец,

Портной пиит, а он негодный рифмотворец.

 

<1760>

 

 

ЛИСИЦА И СТАТУЯ

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться: