Также должны поддержать освобождение животных

Термин «Освобождение животных» может звучать скорее как пародия на другие

освободительные движения, чем нечто серьезное. Идея «прав животных» уже

использовалась как пародия женских прав. Когда Мария Воллстоункрафт,

предшественница сегодняшних феминисток, издала свою «Декларацию прав женщин»

в 1792 году, ее взгляды были расценены общественностью как абсурдные, и вскоре

появилось сатирическое анонимное произведение «Декларация прав скотов». Автор

этого произведения (сейчас мы знаем, что им был Томас Тейлор, известный философ из

Кембриджа) пробовал опровергать аргументы Марии Воллстоункрафт, показывая, куда

они могут привести. Если аргументы в пользу равенства женщин являются

справедливыми, почему их нельзя применить к собакам, котам и другим животным?

Сам факт их применения по  отношению к животным должен был показать их

абсурдность по отношению к женщинам.

Чтобы объяснить основания для равенства животных, будет полезно начать с

рассмотрения аргументов равенства женщин. Позвольте нам предполагать, что мы

желаем защитить права женщин от нападок Томаса Тейлора. Как мы должны ответить?

Первое — равенство людей не может быть распространено на животных. Женщины

имеют право голосовать, например, потому, что они столь же способны к

рациональным решениям, как и мужчины; коты же, с другой стороны, являются

неспособными к пониманию значения процесса голосования, поэтому они не могут

иметь права голоса. Есть много других очевидных примеров, которые справедливы в

случае людей, но совершенно неприемлемы для человека, так как люди и животные

сильно отличаются друг от друга. Поэтому люди — похожие существа и должны иметь

равные права, в то время как люди и животные — различны, и не должны иметь равных

прав.

Это доказывает поверхностность аналогии Тейлора. Существуют различия между

людьми и другими животными, и эти различия должны вызывать некоторые различия в

правах, которые они имеют. Признание этого очевидного факта, однако, не является

препятствием к пониманию равенства животных. Различия, которые существуют

между людьми, бесспорны, и борцы за освобождение женщин знают, что эти различия

могут вызывать различные права. Многие феминистки считают, что женщины имеют

право на аборт. Так как мужчина не может сделать аборт, бессмысленно утверждать,

что он имеет право на это. Так как кот не может голосовать, бессмысленно говорить о

его праве голосовать. Нет никакой причины, по которой движение за освобождение

женщин или движение за освобождение животных должны заниматься такой ерундой.

Распространение принципа равенства от одной группы на другую не подразумевает,

что мы должны относиться к обеим группам одинаково, или предоставлять им

одинаковые права. Должны ли мы это делать, будет зависеть от природы членов этих

двух групп. Основной принцип равенства не требует равного или идентичного

отношения, он требует равного рассмотрения. Равное рассмотрение различных существ

может стать основой разного отношения и различных прав.

Поэтому, отвечая на сатиру Тейлора, мы не отрицаем очевидных различий между

людьми и не-людьми, но проникаем более глубоко в вопрос равенства и заключаем, что

нет ничего абсурдного в идее применения принципа равенства к так называемым

«скотам». Как сказано, иногда такое заключение может казаться неверным, но если мы

исследуем более глубоко основание, на котором построена наша дискриминация на

основе расы или пола, мы увидим, что мы являемся непоследовательными, требуя

равенства для чернокожих, женщин и других групп угнетенных людей, при этом

отрицая такое право у животных. Чтобы прояснить это, мы сначала должны

рассмотреть, почему расизм и дискриминация по половому признаку (сексизм) не

верны.

Те, кто желают защитить иерархическое общество, часто указывали, что неверным

является само понятие равенства людей. Мы должны ясно видеть, что люди имеют

различные формы и размеры, они имеют различную мораль, различные

интеллектуальные способности, различные чувствительность и восприимчивость к

нуждам других, различные способности эффективного общения и различную

восприимчивость к удовольствию и боли. Короче говоря, если бы требование равенства

было бы основано на фактическом равенстве всех людей, мы не имели бы права

требовать равенства.

Однако, можно было бы основываться и на том, что требование равенства среди людей

основано на фактическом равенстве различных рас и полов. Хотя, можно сказать, что

люди как отдельные лица не имеют никаких различий по расовому и половому

признакам. Из простого факта, что человек является черным или женщиной, мы не

можем говорить что-либо относительно интеллектуальных или моральных качеств

этого лица. Исходя из этого можно сказать, почему расизм и сексизм неправильны.

Утверждения белых расистов, что белые превосходят черных является ложным, потому

что иногда некоторые чернокожие превосходят некоторых белых по всем признакам.

Противники сексизма сказали бы то же самое: пол лица не характеризует его или ее

способности, поэтому незаконно ущемлять людей по половому признаку.

Существование индивидуальных различий, вызванных расой или полом, может вести

нас к отрицанию равенства вообще и появления дискриминации людей по признакам

интеллекта или успешности в жизни. Было бы иерархическое общество, основанное на

таких представлениях лучше, чем основанное на расовой или половой дискриминации?

Думаю, нет. Это если мы связываем моральный принцип равенства с равенством

фактическим. Расовые и половые различия поэтому не могут служить основанием для

дискриминации и иерархизма.

Существует вторая важная причина, почему мы не должны основывать наш ответ

расизму или сексизму на любом виде фактического равенства, даже ограниченного,

которое утверждает, что различия в способностях распространены равномерно между

различными расами и полами: нет никакой абсолютной гарантии, что эти способности

действительно распределены равномерно среди людей. Хотя некоторые явления могут

убедить нас в этом. Эти различия не всегда проявляются, но только при сравнении со

средним уровнем. Более важно то,  что мы еще не знаем, насколько эти различия

действительно обоснованы генетическими различиями рас и полов и насколько —

недостатком образования, скудными условиями жизни и другими факторами, которые

являются результатом прошлой и продолжающейся сегодня дискриминации. Но

опасным является заключать, что все различия обоснованы внешними условиями.

Потому что на это можно было бы ответить, что определенные условия влияли на

определенную расу в течение многих веков и привели к генетическим различиям. И

таким образом можно защитить расизм.

К счастью, нет оснований полагать основу равенства единственно в определенных

результатах научных исследований. Соответствующим ответом на это будет отрицание

генетического неравенства, кроме того необходимо признать, что равенство не зависит

от интеллекта, моральных качеств или физической силы. Равенство — моральная идея,

а не доказуемый факт. Нет логически бесспорной причины для предположения, что

фактическое различие в способностях между двумя людьми оправдывает любое

различие среди всех людей. Принцип равенства людей — это не описание

предполагаемого фактического равенства среди людей: это предписание того, как мы

должны обращаться с людьми.

Иеремия Бентам, основатель реформированной школы утилитарной моральной

философии, включил необходимое основание морального равенства в свою систему

этики посредством формулы: «Все должны считаться с одним и один со всеми».

Другими словами, интересы каждого человека должны быть приняты во внимание

всеми другими людьми. Более поздний прагматик Генри Сиджвик говорит об этом так:

«Благо каждого индивидума не обладает большим значением с точки зрения (если

можно так сказать) Вселенной, чем благо любого другого». Предшественники

современной моральной философии имели много общего в определении основного

положения своих моральных теорий, дающих всеобщим интересам равное

рассмотрение, хотя эти писатели вообще не могут договориться о том, как это

требование лучше сформулировать.

Поэтому значение принципа равенства состоит в том, что наша забота о других людях

и наша готовность считаться с их интересами не должны зависеть от того, какими

качествами они обладают. И это рассмотрение требует, чтобы мы заботились о

положительных изменениях у людей: например, забота о растущем ребенке требует,

чтобы мы учили его читать; забота о благе свиньи может требовать не более того,

чтобы оставить ее с другими свиньями в месте, где имеется соответствующая пища и

пространство, чтобы свободно побегать. Но основной элемент — принятие во

внимание интересов существа, согласно принципу равенства, должен быть

распространен на все существа — черные и белые, мужские и женские, человеческие и

нечеловеческие.

Томас Джефферсон, который отвечал за написание статьи о равенстве людей  в

американской Декларации Независимости, знал, в чем это равенство заключается. Это

привело его к выступлениям против рабства даже при том, что он был неспособен до

конца освободиться от своих прежних убеждений. Он написал книгу, в которой

подчеркнул известные интеллектуальные достижения негров, чтобы опровергнуть

тогдашнее общее представление, что они имеют ограниченные интеллектуальные

способности: «Будьте уверены, что пока никто не исследовал столь тщательно и не

подошел столь непредвзято, чем это делаю я, и я обнаружил, что несмотря на

природные отличия, они равны нам... И степень их таланта — это не мера их прав. Сэр

Исаак Ньютон превосходил многих своими знаниями, но он не был из-за этого

властелином над ними».

Подобно тому, когда в 1850-ых, когда проблема прав женщин была поднята в

Соединенных Штатах, замечательная черная феминистка по имени Соджорнер Трут

указала на то же самое в более определенных феминистских понятиях:

«Они определяют личность на основании того, что она делает, они называют это

(«Умом», — прошептал кто-то поблизости). Вот именно. Что же тогда делать с

женскими правами или правами негров? Если моя чашка не способна вместить и пинту,

а ваша вмещают кварту, позвольте мне иметь мою чашку».

Именно на этом основываются аргументы против расизма и сексизма, и в соответствии

с этим принципом, отношение, которое мы можем называть «спесиецизм», по аналогии

с расизмом, также должно быть осуждено. Спесиецизм — непривлекательное слово, но

я не могу придумать что-то лучшее для определения предубеждения или ущемления

интересов членов собственной разновидности и членов другой разновидности.

Очевидно, что заявления, сделанные Томасом Джефферсоном и Соджорнер Трут по

отношению к расизму и сексизму также применимы и к спесиецизму. Обладание более

развитым интеллектом не дает право одному человеку использовать другого в своих

собственных целях, поэтому и недопустимо использование животных подобным

образом.

Многие философы и писатели предлагали принцип равного рассмотрения интересов в

форме основного морального принципа, но немногие из них признали, что этот

принцип применяется к членам другой разновидности так же, как и к людям. Иеремия

Бентам был одним из немногих, кто понимал это. В предусмотрительном пассаже,

написанном во время, когда черные рабы были освобождены французами, но

британские колонизаторы все еще обращались с ними так, как мы сегодня обращаемся

с животными, Бентам написал:

«Придет день, когда остальная часть животного мира приобретет те права, которые

когда-то были отняты у них рукой тирана. Французы уже обнаружили, что чернота

кожи не является причиной, по которой человек должен быть поставлен вне общества.

И когда-нибудь настанет день, когда шерсть, хвост, или большее количество ног уже не

будут причиной дискриминации. Что еще препятствует признать их права? Является ли

это достаточной причиной дискриминации? Но взрослое животное порой более

рационально, чем новорожденный ребенок. Но если предположить, что это было бы

иначе, что это меняет? Вы спрашиваете, могут ли они рассуждать? И при этом, разве

они не могут говорить? И не могут страдать?»

В этом пассаже Бентам указывает на способность страдать как жизненную

характеристику, которая дает существам право считаться равными. Способность

страдать, или переживать счастье или горе — не совсем точная характеристика для

языка или для математики. Бентам не говорит, что те, кто придерживается такого

понимания существ, должны считаться находящимся в заблуждении. Поэтому мы

должны учитывать интересы всех существ, способных к страданию или удовольствию.

Способность к страданию и удовольствию — предпосылка для наличия интересов

вообще, условие, которое должно учитываться прежде. Было бы ерундой говорить, что

не в интересах камня, когда школьник  бросает его на дорогу. Камень не имеет

интересов, потому что он не может страдать. Ничто, что мы можем делать с ним, не

может нарушить его благосостояния. Мышь, с другой стороны, заинтересована в том,

чтобы ее не кидали на дорогу, потому что она будет страдать из-за этого.

Если существо страдает, то не может быть никакого морального оправдания отказу

считаться с этими страданиями. Независимо от природы существа, принцип равенства

требует, чтобы его страдание считалось равным страданию другого, способного

страдать существа. Если существо неспособно к страданию, или переживанию

удовольствия или счастья, нет ничего, чтобы надо было принять во внимание. Так,

предел чувствительности (термин для определения способности переживать боль или

удовольствие) — единственный критерий беспокойства об интересах других. Отмечать

этот критерий наравне с интеллектом или рациональностью необходимо произвольным

способом. Почему бы не выбрать другую характеристику, как например, цвет кожи?

Расист нарушает принцип равенства, придавая большее значение интересам членов его

собственной расы, когда имеется столкновение между их интересами и интересами

другой расы. Женофоб нарушает принцип равенства, поддерживая интересы своего

собственного пола. Подобно спесиецист позволяет интересам своей собственной

разновидности действовать вопреки больших интересов членов другой разновидности.

Большинство людей — спесиецисты. Следующие главы покажут, что подавляющее

большинство людей принимают активное участие, соглашаются и позволяют

реализации методов, которые требуют ущемления самых важных интересов членов

другой разновидности, чтобы поддержать самые тривиальные интересы своей

собственной разновидности.

Имеются, однако, методы противостояния этому, которые будут описаны в следующих

двух главах, к которым мы обратимся немного позже. Обычно пренебрежение

интересами животных оправдывается тем, что они не имеют никаких интересов.

Животные не имеют никаких интересов согласно этому представлению, потому что они

не способны к страданию. Это проистекает из понимания, что они не способны к

страданию так, как люди; например, что теленок не способен страдать оттого, что он

знает, что его убьют на протяжении шести месяцев. Это понимание, без сомнения,

истинно, но оно не очищает людей от заразы спесиецизма, так как не признает того, что

животные могут страдать другими способами — например от электрошока, или от

пребывания в маленьком тесном стойле.

Представление, что животные — автоматы, было предложено в семнадцатом веке

французским философом Рене Декартом, но большинству людей, тогда и теперь

очевидно, что если мы вонзим нож в живот неанестезированной собаки, она

почувствует боль. Поэтому законы в наиболее цивилизованных странах запрещают

жестокость к животным.

Животные иначе чем люди чувствуют боль? Откуда мы знает это? Хорошо, откуда мы

знаем, чувствует ли любой человек или нечеловек боль? Мы знаем, потому что сами

мы можем чувствовать боль. Мы знаем из нашего непосредственного опыта боли,

когда, например, кто-то прижимает зажженную сигарету к вашей руке. Но откуда мы

знаем, что кто-то еще чувствует боль? Мы не можем непосредственно испытывать боль

другого, является ли этот «другой» нашим лучшим другом или беспризорным псом.

Боль — это состояние сознания, «умственное событие», которое также никогда не

может наблюдаться. Поведение, подобное корчам, крику или оддергиванию руки от

зажженной сигареты может свидетельствовать о боли, но только когда это переживаем

непосредственно мы, тогда мы можем это почувствовать, а не просто понять на основе

внешних признаков.

Теоретически, мы можем ошибаться, когда предполагаем, что другие люди чувствуют

боль. Представим, что наш лучший друг — это очень умно построенный робот,

управляемый блестящим ученым, показывающий все признаки чувства боли, но в

действительности не более чувствительный, чем любая другая машина. Мы никогда не

можем знать с абсолютной уверенностью, что дело обстоит иначе. Но в то же время,

как это может быть загадкой? Я — философ, и ни один из нас не имеет даже

небольшого сомнения, что наши лучшие друзья чувствуют боль также, как и мы. Этот

вывод сделан на основании совершенно разумного, основанного на наблюдениях их

поведения в ситуациях, в которых мы чувствовали бы боль, и на факте, что мы имеем

основания считать наших друзей существами, которые подобны нам, с нервной

системой, подобной нашей, которая действует как наша нервная система, что позволяет

испытывать подобные чувства в подобных обстоятельствах. Если все это позволяет

предположить, что другие люди испытывают боль, то почему мы должны отрицать эти

качества у животных?

Почти все внешние знаки, которые проявляются у нас и у других людей, когда они

испытывают боль, могут быть замечены у другой разновидности, особенно у

разновидностей, наиболее тесно связанных с нами — млекопитающих и птиц.

Поведенческие знаки — корчи, лицевые спазмы, стоны, визг или другие формы

внешних проявлений, попытки избегать источника боли, внешние проявления страха

при перспективе его повторения, и так далее — присутствуют. Кроме того, мы знаем,

что эти животные имеют очень похожую на нашу нервную систему, которая также

реагирует, как и наша, когда животное находится в подобных обстоятельствах, в

которых мы чувствовали бы боль: увеличение кровяного давления, расширенные

зрачки, увеличение частоты пульса и, в конце концов, мозговой спазм. Хотя люди

имеют более развитую кору головного мозга, чем другие животные, эта часть мозга

отвечает больше функциям мышления, чем основным рефлексам, эмоциям и чувствам.

Эти импульсы, эмоции и чувства расположены в промежуточном мозге, который

хорошо развит у многих других видов животных, особенно у млекопитающих и птиц.

Мы также знаем, что нервные системы других животных не были построены

искусственно, чтобы подражать поведению людей, как мог бы искусственно

построенный робот. Нервные системы животных созданы и развиты как наши

собственные, что подтверждает история эволюции. Способность чувствовать боль

увеличивает способность вида к выживанию, так как заставляет особи избегать

источников боли. Хотя глупо предполагать, что нервные системы, которые являются

фактически идентичными физиологически, имеют общее происхождение и общую

эволюционную функцию, и результат подобных форм поведения в подобных

обстоятельствах должен фактически вызываться отличным способом на уровне

субъективных чувств.

Это долго считалось научной точкой зрения и было самым простым аргументом в

пользу того, что мы пытаемся объяснять. Иногда это требует «ненаучно» объяснить

поведение животных в соответствии с теориями, которые относятся к сознательным

чувствам животного, желаниям и так далее, — идея, что поведение можно объяснять

без помощи сознания или чувства, будет не более, чем теория. Как мы знаем из нашего

собственного опыта, объяснения нашего собственного поведения, которое не относится

к сознанию и чувству боли, будут неполными, поэтому проще предположить, что

подобное поведение животных с подобными нервными системами надо объяснять так

же, чем пробовать изобрести другое объяснение поведения животных.

Подавляющее большинство ученых, обращавшихся к этому вопросу, согласны с этим.

Лорд Брайн, один из наиболее выдающихся невропатологов нашего времени, сказал:

«Я лично не вижу никакой причины для признания разума у людей и отрицание его у

животных... я, по крайней мере, не могу сомневаться, что мотивация и действия

животных управляются пониманием и чувствами также, как и мои собственные, и

которые может быть, насколько я знаю, такие же яркие». Автор книги о боли пишет:

«Все подтверждает то, что высокоразвитые млекопитающие испытывают ощущение

боли столь же остро, как и мы. Говорить, что они чувствуют меньше, потому что они

более низкие животные — нелепость; можно легко доказать, что многие из их чувств

гораздо более остры, чем наши — зрение очень обострено у некоторых птиц, слух — у

самых диких животных; эти животные зависят более, чем мы, от окружающей среды.

Кроме сложности мозговой коры (который непосредственно не чувствует боль), их

нервные системы почти идентичны нашим, и их реакция на боль замечательно подобны

нашим, при недостатке (насколько мы знаем) философской и моральной окраски.

Эмоциональный элемент этого слишком очевиден, главным образом в форме страха и

гнева».

В Англии три различные правительственные комиссии по вопросам, касающимся

животных, приняли, что животные чувствуют боль. После описания подтверждения

поведенческих реакций, подтверждающих это, Комитет защиты диких животных

заключил: «...Мы верим, что физиологические и, особенно, анатомические

характеристики полностью оправдывают и укрепляют здравую веру, что животные

чувствуют боль». И после обсуждения эволюционного значения боли они заключили,

что боль — «признак биологической полноценности», и то, что животные «реально ее

чувствуют». Они тогда продолжали рассматривать другие формы страдания, чем

просто физическая боль, и добавили, что они поняли, что животные страдают от

острого страха и ужаса». В 1965 году Британская правительственная комиссия по

экспериментам на животных и по благосостоянию животных в сельском хозяйстве

согласилась с этим, заключая, что животные являются способными к страданию и от

прямого физического воздействия, и от страха, беспокойства, напряжения и так далее.

Этим можно и было бы закончить нашу аргументацию, но есть еще одно возражение,

которое нужно рассмотреть. Имеется, в конце концов, один поведенческий признак

человека, который не характерен для животных. Это — развитый язык. Животные

могут общаться друг с другом, но не столь сложным способом, как это делаем мы.

Некоторые философы, включая Декарта, заключают, что люди могут сообщить друг

другу о своем опыте боли детально, а животные не могут. (Интересно, что граница

между людьми и другими видами может исчезнуть, если шимпанзе выучит язык). Но,

как ранее заметил Бентам, способность использовать язык не связана со способностью

страдать, поэтому не может служить основой для дискриминации. Это можно

объяснить двумя способами. Сначала есть некое заключение философской мысли,

происходящее от некоторых учений, связанных с влиятельным философом Людвигом

Витгенштейном, который утверждает, что мы не можем быть вполне сознательными

созданиями без языка. Это положение кажется мне очень неправдоподобным. Язык

может быть необходим на некотором уровне так или иначе, но состояние боли более

примитивны и не имеют ничего общего с языком.

Второй и более легкий для понимания путь соединения языка и существования боли

состоит в том, что мы не всегда говорим, что испытываем боль. Однако, этот аргумент

также неудачен. Как указала Джейн Гудалл в своем исследовании шимпанзе «В тени

человека», — выражения чувств и эмоций языком не столь важны. Мы часто

обращаемся к нелигвистическим способам общения типа рукопожатия, объятий,

поцелуев и так далее. Основные сигналы, которые мы используем, чтобы передать

боль, страх, гнев, любовь, радость, удивление, половое возбуждение и много других

эмоциональных состояний, не принадлежат только нашему виду.

Чарльз Дарвин предпринял обширное исследование этого вопроса в книге «Выражение

эмоций у человека и животных», где обращает внимание на бесчисленные

нелингвистические способы выражения. Просто сказать «я испытываю боль» может

быть недостаточным для заключения, что сказавший ее испытывает, потому что люди

часто лгут. Даже если имелись более сильные основания для отказа приписать боль

тем, кто не имеет языка, это не повлияет на наши выводы. Младенцы и маленькие дети

не способны использовать язык. И поэтому надо отрицать, что ребенок может

страдать? Если он может страдать, то язык тут ни при чем. Конечно, большинство

родителей понимает реакции своих детей лучше, чем реакции животных, но это лишь

подтверждает, что мы больше знаем свой вид, чем животных. Те, кто изучили

поведение других животных, и те, кто имеют домашних животных, очень быстро

становятся способными понимать их реакции, порой даже лучше, чем реакции ребенка.

В случае шимпанзе Джейн Гудалл, которых она наблюдала — один из примеров этого,

хотя это качество может проявиться и у тех, кто наблюдает вид, менее связанный с

нашим собственным. Два среди многих возможных примеров — наблюдения Конрадом

Лоренсом гусей и галок и изучение поведения рыб Тинбергеном. Также, как мы можем

понимать поведение ребенка в свете взрослого поведения человека, мы можем

понимать поведение другой разновидности в свете нашего собственного поведения, и

иногда мы можем понимать наше собственное поведение лучше в свете поведения

другой разновидности.

Поэтому можно заключить: нет причин, научных или философских, отрицать чувство

боли у животных. Если мы не сомневаемся, что другие люди чувствуют боль, мы не

должны сомневаться, что другие животные тоже ее чувствуют.

Животные могут чувствовать боль. Как мы заметили ранее, нет никакого морального

оправдания причинения боли животным. Но как выразить это в терминологии? Чтобы

предотвратить недоразумения, я разъясню, что под этим подразумеваю. Если я ударю

лошадь по крупу, лошадь, возможно, почувствует небольшую боль. Ее кожа достаточно

толстая и защищает ее от таких ударов. Если я хлопну ребенка таким же образом, он

будет плакать и, возможно, почувствует боль, поскольку его кожа более чувствительна.

Так что хуже ударить ребенка, чем лошадь, если оба удара равны по силе. Но есть и

создания, которым такой удар причинит боли больше, чем ребенку. Поэтому, если мы

считаем, что нельзя причинить боль ребенку, то почему считаем возможным причинять

боль другим существам? И не отрицательный результат тут причина.

Имеются другие различия между людьми и животными, которые порождают иные

сложности. Нормальные взрослые люди имеют умственные способности, которые в

некоторых обстоятельствах увеличивают силу страдания в сравнении с животными в

тех же самых обстоятельствах. Если, например, мы решили совершить чрезвычайно

болезненные или смертельные научные эксперименты на нормальных взрослых людях,

используя общественные парки для этой цели, каждый совершеннолетний, вошедший в

парк, испугается этого. Появившийся ужас увеличит страдания от боли эксперимента,

те же самые эксперименты, совершаемые на животных, породят меньшее количество

страдания, так как животные не имели бы такого страха. Это не означает, конечно, что

можно совершать такие эксперименты на животных, но только, что можно в случае

необходимости для этого использовать животных. Но надо заметить, что тот же самый

аргумент позволяет использовать детей — возможно сирот, или неполноценных людей

для экспериментов, так как они бы до конца не осознавали, что с ними происходит.

В таком понимании животные, дети и неполноценные люди находятся в одной

категории, и если мы используем этот аргумент, чтобы оправдать эксперименты на

животных, необходимо спросить самих себя, а оправдываем ли мы подобные

эксперименты на детях и инвалидах. И если мы делаем различие между животными и

этими людьми, на основании чего мы отдаем это бесстыдное и нравственно

непростительное предпочтение членам нашей собственной разновидности?

Существует много параментов, по которым интеллектуальный потенциал нормальных

взрослых людей весьма отличается: скорость мышления, память, глубина познания и

так далее. Все же эти различия не всегда указывают на большее страдание нормального

человека. Иногда животное может страдать больше из-за его более ограниченного

понимания. Если, например, мы захватываем пленных во время войны, мы можем

объяснять им, что в такое время они должны подчиниться, чтобы сохранить свою

жизнь, и что они будут освобождены по окончании военных действий. Если мы

захватываем дикое животное, мы не можем объяснить, что не угрожаем его жизни.

Дикое животное не может отличить попытку поймать его от попытки убить, и это

порождает так много ужаса.

Можно возразить, что невозможно сравнивать силу страданий различных видов, и по

этой причине интересы животных и людей не могут быть равными. Вероятно истинно,

что сравнение страданий между особями различных видов нельзя сделать точно, но

точность здесь и не нужна. Даже если мы бы хотели только лишь уменьшить страдания

животных, мы были бы вынуждены сделать радикальные перемены в нашем уходе за

животными, нашем питании, методах сельского хозяйства, которые мы используем,

методику проведения опытов во многих областях науки, наш подход к живой природе,

в охоте, заманиванию в ловушку и ношению мехов, и в области развлечений подобно

циркам, родео и зоопаркам. В результате можно было бы избежать большого

количества страданий.

До этого времени я говорил только о страданиях животных, но ничего — об их

уничтожении. Это упущение было преднамеренным. Применение принципа равенства

по отношению к страданиям, по крайней мере теоретически, довольно справедливо.

Боль и страдания плохи сами по себе и должны быть прекращены или

минимизированы, независимо от расы, пола или вида существа, которое страдает. Боль

является плохой в зависимости от того, насколько интенсивной она является и как

долго она продолжается, но боли той же самой интенсивности и продолжительности

одинаково плохи и для людей, и для животных.

Вопрос уничтожения более сложен. Я сознательно оставил его напоследок, потому что

в существующем состоянии человеческой тирании по отношению к другим видам,

принцип равного рассмотрения боли или удовольствия — достаточное основание

против всех главных злоупотреблений животными в человеческой практике. Однако,

необходимо говорить на тему уничтожения. Также, как большинство людей —

спесиецисты и причиняют боль животным и они бы не причинили подобную боль

людям, они убивают животных, но никогда не позволят убивать людей. Здесь мы

должны будем перейти к понятиям, когда законно убивать людей, как об этом

свидетельствуют дебаты об абортах и эвтаназии. И при этом философы-моралисты не

были способны договориться между собой, правильно ли это — убивать людей, и когда

обстоятельства, позволяющие убить человека, могут быть оправданы.

Позвольте нам сначала рассмотреть понятие, что преступно забирать жизнь у

невинного человека. Мы можем назвать это понятие «священное право на жизнь».

Люди, которые придерживаются этого представления, выступают против абортов и

эвтаназии. Но они обычно не выступают против убийства животных, поэтому такой

взгляд можно было бы точно описать как мировозрение «святости только человеческой

жизни». Вера, что человеческая жизнь, и только человеческая жизнь, является

священной — форма спесиецизма. Чтобы увидеть это, рассмотрим следующий пример.

Предположите, что как иногда происходит, ребенок был рожден с большим и

непоправимым мозговым повреждением. Повреждение настолько серьезно, что

ребенок больше не сможет никогда быть более, чем «человеком-растением», он

неспособен говорить, признавать других людей, совершать самостоятельные действия

или развивать ощущение самосознания. Родители ребенка, понимая, что они не могут

надеяться на любое улучшение состояния их ребенка, не могут заплатить тысячи

долларов, необходимые ежегодно для надлежащей заботы о ребенке, просят врача

безболезненно умертвить ребенка. Должен ли врач выполнить просьбу родителей?

Юридически он не должен этого делать, потому что закон отражает представление

святости права на жизнь. Жизнь каждого человека священна. Все же люди, которые

выступали бы в защиту ребенка, не возражают против убийства животных. Как они

могут оправдать свои взгляды? Взрослые шимпанзе, собаки, свиньи и многие другие

виды далеко превосходят этого больного ребенка в их способности взаимодействовать

с другими, совершать самостоятельные действия, осознавать, и в любой другой

способности, которая придает значение жизни. Даже при всевозможной интенсивной

терапии, неполноценные дети никогда не смогут достичь уровня интеллекта собаки. И

при этом мы не можем выступить в защиту животных.

Единственная вещь, которая отличает ребенка от животного в глазах тех, кто

исповедует «право на жизнь», это то, что биологически этот ребенок принадлежит к

Homo sapiens, а шимпанзе, собаки и свиньи — нет. Но использовать это различие, как

основание для представления права на жизнь, конечно, чистый спесиецизм, который

является наиболее грубым и явным видом расизма, используемым в попытке оправдать

расовую дискриминацию.

Я не привожу здесь религиозные представления, например учение, что не все, а только

люди имеют бессмертные души, или созданы по образу Бога. Исторически эти

представления были очень важны и, без сомнения, частично ответственны за идею, что

человеческая жизнь имеет исключительную святость. Логически, однако, эти

религиозные представления неудовлетворительны, начиная с аргументированного

объяснения того, почему только люди имеют бессмертную душу, а животные — нет.

Это не подразумевает того, чтобы избежать спесиецизма, мы должны считать, что

столь же неправильно убить собаку, как и нормального человека. Единственное

положение, которое является проявлением спесиецизма то, которое пробует провести

границу права на жизнь параллельно границе нашей собственной разновидности. Те,

кто исповедует святость права на жизнь, делают это, резко обозначая границу между

людьми и другими животными, но они не позволяют проявиться никаким различиям в

пределах нашей собственной разновидности, возражая против уничтожения инвалидов

и безнадежно больных столь же сильно, как и против уничтожения нормальных

взрослых.

Чтобы избежать спесиецизма, мы должны позволить этим существам, которые

являются подобными нам во всех отношениях, иметь подобное право на жизнь, и

просто принадлежность к нашему биологическому виду не может быть нравственно

уместным критерием для этого права.

Мы должны будем признать, что наши критерии не следуют точно за границей нашей

собственной разновидности. Мы можем законно утверждать, что имеются некоторые

виды существ, жизнь которых более ценная, чем жизнь других существ, но будут,

конечно, иметься некоторые животные, чьи жизни по любым стандартам более ценные,

чем жизнь некоторых людей. Шимпанзе, собака или свинья, например, будут иметь

более высокую степень самосознания и большую способность наладить отношения с

другими, чем умственно неполноценный ребенок или дряхлый старик. Так, если мы

основываем право на жизнь на этих характеристиках, мы должны предоставить этим

животным право на жизнь столь же хорошую, или лучше, чем у таких людей.

Теперь этот аргумент сокращает оба пути. Это могло быть принято как признание того,

что шимпанзе, собаки или свиньи наряду с некоторыми другими видами, имеют право

на жизнь, и мы совершаем серьезное моральное преступление всякий раз, когда

убиваем их, даже если они стары и страдают, и наше намерение состоит в том, чтобы

избавить их от этого. Альтернативой этому можно принять случай, когда инвалид и

безнадежно больной не имеют никакого права на жизнь и могут быть убиты по весьма

тривиальным причинам, как мы сейчас убиваем животных.

Так как внимание этой книги обращено к этическим вопросам по отношению к

животным, а не к нравственному аспекту безболезненной смерти, я не буду пытаться

полностью осветить эту тему. То, что мы должны сделать — это впустить животных в

сферу нашей морали и прекратить потреблять их жизни для любых наших тривиальных

целей. В то же самое время, как только мы поймем, что факт непринадлежности к

нашему виду недостаточен, что есть всегда неправильным убить любое создание, мы

можем прийти к пересмотру нашей политики сохранения человеческих жизней любой

ценой, даже когда нет никакой перспективы жизни без ужасной боли.

Из этого следует, что уход от спесиецизма не подразумевает, что все жизни имеют

равную ценность. В то время как самосознание, интеллект, способность завязывать

отношения с другими и так далее, не относится к вопросу причинения боли, так как

боль — это боль, безотносительно других качеств, вне способности чувствовать боль,

создание может иметь их. Жизнь, наделенная способностями планировать будущее

сложными действиями и т.д., является более ценной, чем жизнь, лишенная этого.

Чтобы увидеть различие между проблемами причинения боли и лишения жизни,

посмотрите на себя в пределах собственной разновидности. Если бы мы были должны

выбирать между спасением жизни нормальных людей и инвалидов, мы, вероятно,

спасали бы нормальных людей; но если бы мы должны были бы выбрать между

предотвращением боли у нормального человека или инвалида, то здесь уже не столь

ясно, кого выбирать. То же самое применимо по отношению к другим видам. Сильная

боль сама по себе не касается других качеств созданий, которые чувствуют боль; на

значение жизни воздействуют другие характеристики.

Обычно это будет подразумевать, что если мы должны выбрать между жизнью

человека и жизнью животного, мы стремимся спасать человека. Но могут быть

экстренные случаи, когда будет наоборот, потому что рассматриваемый человек не

имеет признаков нормального человека. Так что это представление — не спесиецизм,

хотя может им казаться на первый взгляд. Предпочтение в обычных случаях спасать

человеческую жизнь, а не жизнь животного, когда необходимо сделать выбор, основано

на признаках, которыми обладают нормальные люди, а не на простом факте, что они

являются членами нашей собственной разновидности. Потому что когда мы

рассматриваем членов нашей собственной разновидности, которые испытывают

недостаток характеристик нормальных людей, мы больше не можем говорить, что их

жизни должны всегда быть предпочтены жизням животных. На вопрос о том, когда

нельзя убить животное, пока нельзя дать определенный ответ. Пока мы помним, что мы

должны уважать жизнь животных, как мы уважаем жизнь людей подобного

умственного уровня, мы не уйдем далеко от истины.

Читатель, возможно, уже думал о некоторых возражениях на положения, изложенные в

этой главе. Что, например, я предлагаю делать с животными, которые могут приность

вред людям? Должны ли мы пробовать предохранить животных от уничтожения друг

друга? Как мы знаем, растения не могут чувствовать боль, а если они могут, мы что,

должны голодать? Чтобы избегать прерывать течение главной мысли, я хочу обсуждать

эти и другие возражения далее в книге.

Темы, обсужденные в следующих главах, различны. Во-первых, они относятся к

уничтожению не просто немногих сотен животных, но к десяткам миллионов

животных, а в другом случае, буквально миллиардов животных каждый год. Во-

вторых, мы не можем притворяться, что не имеем к ним никакого отношения. Одна из

них — экспериментирование на животных, поддерживается правительством, которое

мы избираем и, в значительной степени, содержим выплатой налогов. Другая —

выращивание животных для пищи, возможна только потому, что большинство людей

покупает и ест результаты этой практики. Именно поэтому я хотел обсудить эти

специфические формы спесиецизма. Они — главные. Они порождают большое

количество страдания большого количества животных из-за действий человека. Чтобы

спасти их, мы должны заменить наше правительство, мы должны изменить наши

собственные жизни, вплоть до изменения нашего питания. Если это будет осознано и

официально отброшено, как формы спесиецизма, устранение других направлений

спесиецизма не заставит ждать себя слишком долго.

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: