История идеологии господства человека над животными

Прежде всего мы должны понять, что тирания непрерывна. В практическом отношении

власть животного под названием «человек» над другими животными выражается в

образе действий, которые мы могли видеть в предыдущих главах, и в практическом

отношении уподобляется избиению диких животных в спортивных целях, а также ради

их меха. В такой практике не следует видеть изолированное отклонение от какой-то

нормы. Сущность ее скорее всего можно понять, «как провозглашение идеологии

биологического вида «человек разумный»в его позиции к другим видам, как

животного, господствующего над всеми другими животными».

В этой главе вы увидете, как в разные периоды времени выдающиеся фигуры западной

мысли формулировали и защищали такую позицию отношения к животным,

унаследованную нами от наших предшественников. Я фокусирую данный вопрос на

понятии «Запад» не потому, что другие культуры стоят на низшей ступени или

занимают позицию противоположную, или хотя бы далекую от западной, а потому, что

западные идеи, распространяясь в течение прошлых двух-трех столетий из Европы,

вплоть до наших дней, стали методом мышления для большинства людей, незовисимо

от того, будь то общество капиталистическое или коммунистическое.

В то же время в мои цели не входит предъявление и анализ исторических материалов.

Когда глубокое проникновение такой позиции в наше мышление уже не вызывает

сомнений, то выступающий с требованием серьезных и содержательных изменений в

ней рискует быть осмеянным. Есть также возможность разбить вдребезги

самодовольную успокоенность, с которой эта позиция выступает против фронтальных

атак. Вот почему я постарался сделать это в предыдущих главах. В альтернативной

стратегии содержится попытка нанести тайный вред кажущемуся правдоподобию

господствующей ныне позиции путем разоблачения ее с помощью исторических

источников.

Позиции отношения к животным со стороны предшествующих поколений не являются

убедительными, потому что они сформировались на положениях религиозных,

нравственных,  метафизических, которые сейчас устарели. Поэтому мы не должны

отстаивать принципы нашего отношения к животным так, как это делал Св. Фома

Аквинский. Рассматривая, например, защиту им своих принципов отношения к

животным, мы должны быть готовы признать, что Фома Аквинский использовал

религиозные, нравственные и метафизические идеи своего времени для маскировки

голой самозаинтересованности человека в его отношении к другим животным. Если мы

видим,  что минувшие поколения считали правильными и естественными позиции,

которые мы сейчас называем не иначе, как идеологическим камуфляжем их

практических интересов и если в то же самое время невозможно отрицать, что мы

продолжаем  использовать в угоду нашим собственным интересам меньшинства

(разрушая при этом интересы большинства), мы можем быть убеждены в более

скептической точке зрения на подобные оправдания нашего собственного поведения,

которое опять же мы сами считем правильным и естественным.

Западные позиции отношения к животным исходят из двух корней — иудаизма и

античной Греции. Эти корни объединились с христанством и с ним распространились

по Европе. Более просвещенные взгляды на наши отношения с животными возникали

только постепенно, когда мыслители начинали очерчивать эти отношения независимо

от церкви, и в самых фундаментальных вопросах эти отношения, несомненно,

признавались в Европе в течение XIX столетия. Поэтому мы  можем разделить

историческое обсуждение нашего вопроса на несколько частей — дохристианскую,

христианскую, эпоху Просвещения и после нее.

Дохристианское мышление

Отправной точкой зрения здесь, по-видимому, может считаться сотворение вселенной.

Библейское повествование о сотворении мира дает очень ясное представление

иудейским народом природы отношений между человеком и животным. Вот один из

прекрасных примеров, как древний миф отдается эхом в нашу реальность:

«И сказал Господь,  пусть земля произведет на свет живые творения по роду своему,

рогатый скот и пресмыкающихся, и зверей земных по роду своему и так это было. И

создал Господь животных земных по их виду, и рогатый скот по его виду, и каждое

существо, что ползает по земле по виду его: и увидел Господь, что хорошо это было.

И сказал Господь, пусть создастся человек по нашему образу, по подобию нашему, и

пусть господствует он над рыбой в море, и над птицей в воздухе, и над землей, и над

каждым пресмыкающимся, что ползает по земле.

Так создал Господь человека по образу своему, в образе Господа создал он его,

мужчиной и женщиной создал он его.

И благословил Господь их. И сказал Господь им: «Плодитесь и размножайтесь, и

наполняйте землю снова и снова, и покоряйте ее, и господствуйте над рыбой в море и

над птицей в воздухе, и над каждым живущим созданием, что двигается по земле».

Библия говорит нам, что Бог создал человека по своему собственному образу. Мы

можем толковать, что это человек создал Бога по своему собственному образу. В

любом случае это ставит человека в особое положение во вселенной как создание,

единственное из всего живущего, имеющее богоподобный облик. Кроме того,  Бог в

заключение подробно и ясно сказал, что дает человеку господство над каждым на земле

живущим существом. Истинно также и то, что в райском саду это господство не было

связано с убийством других животных для употребления в пищу. Стих 29 первой главы

«Книги Бытия» сообщает, что по-началу человек жил среди трав и плодовых деревьев и

Рай часто изображается картиной полнейшего мира, в котором какого либо рода

убийство не имело места. Человек властвовал, но в этом Раю раннего периода его

деспотизм имел великодушный, благосклонный характер.

После совершения грехопадения человека, за которое Библия возлагает

ответственность на женщину и на животное, можно понять, что убийство животных

становится допустимым. Бог сам одел Адама и Еву в шкуры животных, прежде чем

выдворить их из райского сада. Их сын Авель держал овец и из своего стада приносил

жертвы Богу. Затем наступил всемирный потоп, когда остатки всего сотворенного были

почти полностью стерты с лица земли, чтобы наказать человека за его злобную

греховность. Когда воды схлынули, Ной взблагодарил Господа, принеся в огневые

жертвы «каждого чистого зверя и каждую чистую птицу». В свою очередь, Бог

благословил Ноя и в заключение  закрепил господство человека такими словами: «И

благословил Господь Ноя и его сыновей и сказал им: плодитесь и размножайтесь в

числе и наполняйте землю снова и снова. И да убоятся вас и исполнятся ужаса перед

вами каждый зверь на земле и каждая птица в воздухе, и все, что передвигается по

земле, и все рыбы в море, в ваши руки они отдаются. Каждое существо, что двигается,

будет мясом для вас, даже каждое зеленое растение даю я вам».

Такова базовая позиция древне-еврейских составителей Библии по отношению к живой

природе нечеловеческого происхождения. Это истина, что пророк Исайя осуждал

принесение в жертву животных, и книга Исайи содержит чудесные идиллические

картины, когда волк живет вместе с ягненком, лев, подобно волу, питается соломой и

«они не познают ни беды, ни разрушений на моей святой горе». Вместе с тем, такая

утопическая картина не содержит принуждения к немедленному ее принятию. И в

Старом Завете разбросано немало пассажей, настолько ободряющих наличием разной

степени доброты к животным, что это дает возможность утверждать о запрещении

тогда безрассудной жестокости. Однако и в этих отрывках нет ничего, бросающего

вызов общему взгляду, утверждаемому Книгой Бытия, что человек — вершина

творения, что все остальные творения переданы в его руки, и что он имеет

божественное разрешение убивать и поедать их.

Вторым источником древних традиций для западной мысли выступает Греция. Здесь

прежде всего мы сталкиваемся с конфликтными тенденциями. Дело в том, что

древнегреческая мысль не была ни унифицированной, ни постоянной; она делилась на

соперничающие школы, строила свое учение на доктринах каждого ее основателя.

Одна из них, школа Пифагора, была вегетарианской и призывала своих последователей

относиться к животным с уважением возможно потому, что они верили в то, что души

умерших людей переселяются в животных. Но самыми важными были школы Платона

и его ученика Аристотеля.

Поддержка Аристотелем рабства хорошо известна; он считал, что часть людей самой

природой предназначена к рабству и что рабство для них — это правильный и

естественный удел. Я упоминаю об этом не для того, чтобы дискредитировать

Аристотеля, а потому, что это необходимо для понимания его позиции по отношению к

животным. Аристотель считал, что животные существуют для служения целям людей,

хотя в отличие от составителей Книги Бытия, он не усматривал глубокой пропасти

между человеком и остальным миром животных. Аристотель не отрицал, что человек

тоже животное; в действительности он определял человека как животное разумное.

Разделяя положение об общей природе животных, он, тем не менее, считал это

недостаточным для подходов к ним как к равным. По Аристотелю человек, по своей

природе являющийся рабом, без сомнения есть существо человеческое и по своим

талантам, способностям чувствовать удовольствие и боль, таков же, как и другие

человеческие существа, но исходя из его предназначения должен быть в подчинении

свободного человека, Аристотель относил его к категории «живого инструмента».

Совершенно открыто Аристотель помещал бок о бок в единой фразе: раб это тот, кто

«хотя и остается человеческим существом, является также предметом собственности».

Если разницы в умственных способностях между человеческими существами

достаточно, чтобы одни были хозяевами, а другие их собственностью, Аристотель

должен был прийти к мысли о правильности человеческого верховенства над

животными. Это настолько очевидно, что не требует многих аргументов. Природа,

считал Аристотель, неотъемлема от иерархии, в которой имеющие меньше

возможностей для выживания, существуют для целей тех, у кого таких возможностей

больше. «...Растения существуют для целей животных, а последние — для целей

человека. Дикие звери  или домашние животные для пользования и для пищи, а еще

дикие звери для пищи и других аксесуаров жизни, таких как одежда и разные

инструменты. Так как природа ничего не делает бесцельно или впустую, несомненно

истинно то, что она создала всех животных для целей человека».

Мышление христианства

Христианство со временем сумело объединить христанские и греческие идеи о

животных. Но возникло и набралось сил христианство под властью Римской империи,

и мы сможем лучше увидеть начальные вехи его становления, если сравним

христианские позиции с теми, которым они пришли на смену. Римская империя была

создана в захватнических войнах и нуждалась в выделении большей части своей

энергии и доходов на военные силы, защищавшие и расширявшие ее обширные

территории. Такие условия не воспитывали и не стимулировали сентиментальных

симпатий к слабому. Тон в римском обществе задавали воинские доблести. Внутри

самого Рима, далеко удаленного от схваток на полях сражения, характер римских

граждан подвергался сильному ужесточению в ходе так называемых «игр».

Хотя каждый школьник знает, как христиан отдавали на растерзание львам в Колизее,

значение игр, как показателя возможного предела сочувствия и сострадания —

несомненно. Здесь поведение городского населения империи выражалось наиболее

искренне. Мужчины и женщины наблюдали избиение и человеческих существ, и

других животных, как обыкновенное вечернее развлечение, и это продолжалось

столетиями, не вызывая почти ни у кого протеста.

Историк XIX столетия Г. Лики провел следующий подсчет хода развития римских игр

от их начала, зародившихся из, казалось бы, ограниченной схватки двух гладиаторов:

«Простая схватка, единоборство постепенно приедалась, становясь неинтересным

зрелищем; это стимулировало разработку новых видов жестокого зверства, что будило

интерес зрителей. Одно время на сцену выпускали сцепленных вместе  медведя и

буйвола. Крутясь в свирепой схватке, животные пересекали арену. В другом случае

преступники, одетые в зверинные шкуры, сражались с быками, доведенными до

безумия раскаленным железом; в быков стреляли стрелами и метали дротики,

снабженными паклей с горящей смолой. В правление Калигулы в один день

представлений было убито четыре сотни медведей, а при Нероне в одной из игр 400

тигров люто сражались с быками и слонами. В один из дней посвящения богам, в

театре Колизей в правление Тита было умерщвлено пять тысяч животных. В правление

Траяна игры продолжались 123 дня подряд. Львы, тигры, слоны, носороги,

гиппопотамы, жирафы, буйволы, олени, даже крокодилы и змеи использовались в

играх, придавая спектаклям новизну. Не было недостатка и в человеческих страданиях.

Десять тысяч бойцов сражались в играх, устроенных Траяном. Нерон ночью

иллюминировал свои сады христианами, горящими в просмоленных рубашках. При

императоре Домициане заставляли сражаться вооруженных немощных карликов.

Жажда крови была настолько сильной, что популярность правителя не так зависела от

своевременной доставки зерна, как от регулярного устройства игр».

В то же время римляне имели определенные нравственные чувства. Они показывали

высокие достижения в юстиции, общественных обязанностях и даже в доброте друг к

другу. И как показали игры своей отвратительной ясностью, у них было пунктуальное

лимитирование таких нравственных чувств. Если бытие римлян вмещалось в границы

этого лимита, их действия сопоставлялись с событиями, происходившими на играх,

выливаясь в нестерпимое насилие. Когда бытие находилось вне сферы нравственного

значения, то факты насилий и страданий были для них просто забавными. И вот из

пределов этой нравственно сдерживающей сферы выходили категории преступников

(т.е. человеческих существ), военнопленных и всех животных.

Необходимо учитывать, что в протесте против этого заднего плана римской жизни

возникали импульсы появления христианства. Христианство принесло в римский мир

идею о единственности, уникальности человека, унаследовав ее от иудейских

традиций, дополнив их настойчивыми требованиями еще большего придания значения

идее о бессмертии человеческой души. Человеку и только ему одному среди всех

существ, живущих на земле, предопределено жить после его телесной смерти. В таком

изложении отчетливо видна христианская идея о безгрешности всей человеческой

жизни.

Однако имелись религии, особенно на востоке, которые учили, что вся жизнь

священна, и было много других, считавших серьезным проступком убивать членов

собственных социальных религиозных или этнических групп. Но христианство пошло

намного дальше — оно выдвинуло идею, что каждая человеческая жизнь и только

человеческая жизнь является священной. Даже новорожденные младенцы и утробные

плоды в матке имеют бессмертные души, а поэтому и жизни их также священны, как и

жизни взрослых.

В таком обращении к человеческим существам новая доктрина была во многих случаях

очень прогрессивной и усложняла ужасное распространение ограниченной моральной

сферы римлян. Что же касается других видов, то эта же самая доктрина служила для

подкрепления и дальнейшего подчинения существ, находящихся по Старому Завету на

низших позициях. В то время, как это утверждало полное господство человека над

другими видами, Старый Завет показывал, по крайней мере, проблески участия к их

страданиям. В Новом Завете полностью отсутствуют какие-либо директивные

наставления против актов жестокости к животным или какие-либо рекомендации по

рассмотрению их интересов. Лично Иисус показал безразличие к судьбе

нечеловеческих существ, когда принудил две тысячи свиней броситься в море — акт, в

котором, несомненно, не было никакой необходимости, тем более, что Иисус был в

состоянии выбросить дьяволов прочь без нанесения вреда при этом другим божьим

созданиям. Святой Павел настаивал на реинтерпретации старого закона Моисея,

запрещавшего мучительные намордники для быков, когда они вымолачивали зерно.

«Мог ли Бог заботиться о быках?» — спрашивает Павел пренебрежительно. «Нет, —

отвечал он, — закон так или иначе предназначался полностью для наших целей».

Примером, поданным Христом, не преминули воспользоваться поздние христиане.

Оценивая инциндент со свиньями и эпизод, в котором Иисус проклял фиговое дерево,

Святой Августин писал: «Христос показал, что воздержание от убийства животных и

уничтожения растений — это высшая степень идолопоклонства. Судя по тому, что не

имеется общих прав между ними и зверями и растениями, он отправил дьяволов в стадо

свиней и с проклятьем иссушил дерево, на котором не нашел плодов. Хотя несомненно,

что ни свиньи, ни дерево не грешили». Иисус, по мнению Августина, старался показать

нам, что мы не нуждаемся в управлении нашим образом действия относительно

животных, посредством тех же нравственных правил, которые определяют наше

поведение относительно людей. По этой причине он превратил дьяволов в свиней

вместо того, чтобы уничтожить их, что он мог бы легко сделать.

На основании только что изложенного нетрудно догадаться о линиях общего подхода и

взаимодействия между казалось бы непримиримыми противниками — Римом и

христианством. Некая удивительная преемственность между ними видна при

рассмотрении того, что случилось с римскими играми после конверсии империи в

христианский мир. Действительно, христанское учение оказалось непреклонным

оппонентом гладиаторских боев. Гладиатор, оканчивающий схватку умерщвлением

своего противника, рассматривался как убийца. Множество посетителей таких схваток

привлекались при христианстве к ответственности вплоть до отлучения от церкви, и к

концу четвертого столетия бои между человеческими существами были, в общем,

полностью пресечены и прекращены. Но с другой стороны, нравственный статус

убийства или мучений существ иной, нечеловеческой природы, остался без изменения.

Схватки между дикими животными продолжались и с наступлением христианской эры

и, очевидно, начали приходить в упадок в связи с общим падением благосостояния и

возникновения для правителей трудностей в элементарном добывании диких

животных. Отголоски тех былых ристалищ мы еще можем видеть и сегодня в виде боя

быков на испанской корриде и в странах Латинской Америки.

Нет сомнения в том, что христианство так же, как и в римские времена, оставило

существа нечеловеческой природы, так сказать, вне сферы сострадания и сочувствия.

Следствием этого явилось то, что отношение к человеческим существам было смягчено

и улучшено, отношение же к другим животным осталось таким же грубым и зверским,

каким оно было во времена Римской империи. Более того, оказалось, что не одно

только христианство переняло все худшее, что было в Риме в отношении к другим

животным; такое отношение, к сожалению, не было погашено и продолжалось и далее,

и долгое время лишь отдельные вспышки сострадания и жалости в крошечных

размерах имели место со стороны небольшого количество благородных людей.

Следует также отметить, что среди римлян все же нашлось некоторое количество

людей, проявивших сочувствие к страданиям, кому бы эти страдания не причинялись, и

отвращение к использованию творений, обладающих высшей нервной системой, для

удовольствия человека — будь то стол гурмана или арена цирка. На эту тему много

писали Овидий, Сенека, Порфирий, Плутарх. По данным историка Лики, Плутарху

первому принадлежит слава как резко выступившему в защиту доброго отношения к

животным, причем на основании всеобщей благожелательности, а не потому, что кто-

то верит в переселение душ в животных. Однако в целом нам пришлось ждать почти

шесть столетий, прежде чем христианские писатели выступили против жестокости к

животным, приводя в качестве оснований мнение, что такая жестокость может

стимулировать и жестокость по отношению к человеку.

Вместо того, чтобы отслеживать процесс развития взглядов христианства на животных,

основываясь на трудах ранних Отцов Церкви и средневековых схоластов (что весьма

скучное занятие, т.к. это, по сути, бесконечное повторение и никакого развития), будет

намного лучше рассмотреть более детально, чем это бывает возможно, позицию в этом

вопросе Святого Фомы Аквинского.

Если существует один единственный писатель, которого можно считать первым и

ведущим представителем христианской философии периода реформации Римской

католической церкви до наших дней — то это Фома Аквинский. Мы можем начать с

вопроса, имело ли место в соответствии с Фомой Аквинским запрещение

христианством убийства божьих творений, иных, чем человек, и если нет, то почему?

На это Фома Аквинский отвечает так: «Нельзя считать греховным использование

предмета с той целью, для какой он предназначен. Сейчас существующий порядок

таков, что менее совершенное служит для более совершенного. Например, растения,

которые просто наделены жизнью, как и все — служат для животных, а все животные,

в свою очередь, — для человека. Вот по какой причине не будет беззаконным и

аморальным, если люди используют растения, делая добро животным, а животные

дают добро человеку, таково философское устроение (Политики, 1,3).

Сейчас самое необходимое будет заключаться в том, что это факт, что животные

используют растения, а люди используют животных для питания и это не может

происходить без лишения их жизни, и по своей причине оба эти явления неэтичны —

отнять жизнь у растений в пользу животных и у животных в пользу человека. Но факт

также и в том, что это происходит по предначертанию самого Господа» (Книга Бытия,

29,30 и Книга Бытия, 3).

Для Фомы Аквинского дело заключается не в том, что убийство с целью пропитания

само  по себе необходимо и поэтому правомерно (разумеется Фома знал о сектах,

подобных манихеям, в которых убийство животных было запрещено и он не мог

полностью игнорировать факт, что человеческие существа могут жить без убийства

животных, но мы будем смотреть на это с учетом данного момента). Оказывается,

нужно только быть «более совершенным», чтобы иметь право убивать других по этой

причине. Животные, которых убивают человеческие существа, относятся к совершенно

другой категории. И Фома говорит: «Дикость и зверство берут свое название по

причине своего сходства с дикими зверями. Для животных такого рода воздействие

человека означает, что он может питаться их телом без каких-либо мотивов

оправдания, рассмотрение причин которого принадлежит ему одному».

Человек, конечно, не может убивать других с целью пропитания, пока не будет

рассмотрена и изучена правомерность такого деяния. Итак, человек может убивать

других животных и использовать их в пищу, но возможно имеются другие доводы, по

которым он не может сделать этого? Являются ли страдания других творений злом,

если они причиняются для его пользы? Если так, то не будет несправедливым

причинить ему страдания по этой же причине? Фома Аквинский не говорит, что

жестокость по отношению к «неразумным животным» является несправедливой. В его

нравственной схеме нет пространства для несправедливостей такого рода, хотя он

аккуратно делит грехи, совершенные против Бога, против самого себя и против

ближнего. Вот так границы «зоны нравственности» опять закрываются перед

существами нечеловеческого происхождения. Не отвели им и аккуратную категорию

греха — «грех против животных».

Возможно, если уж нет такого греха жестокости к животным, то может быть можно,

так сказать, подать им милостыню, сделав деяние доброты? Нет, Фома Аквинский с

таким же успехом подробно объясняет невозможность этого. «Милостыня, — говорит

он, — не может быть обращена к неразумным творениям по трем причинам: во-первых,

они не состоятельны, особенно во владении речью и обладанием понятия доброты,

составляющих сущность творений разумных, отсутствует чувство симпатии между

нами — подающим и принимающим; и наконец, потому что милостыня зиждется на

наличии и соблюдении общих интересов, духовном братстве, постоянного счастья,

которого неразумные творения не могут достичь». Поэтому мы скажем, что есть только

возможность любить эти создания, «если мы рассматриваем их как добрые предметы,

чего мы желаем и для других», «во славу божию и на пользу человеку». Иными

словами, мы не можем покормить любимую индейку лишь потому, что она голодна, но

только в том случае, если подумаем о ней, как о продукте на воскресный обед.

Все вышесказанное может привести нас к подозрению, что Фома Аквинский просто не

верил в то, что животные, в отличие от человека, вообще способны испытывать

страдания. Такая точка зрения была поддержана другими философами, хотя для всех

очевидной была ее абсурдность, которая применительно к Фоме Аквинскому

облегчает, по крайней мере, простить ему груз безразличия к страданиям. Такая

интерпретация, однако, была достигнута при помощи наших собственных авторских

слов. В течение дискуссии с несколькими сострадательными заявлениями против

жестокости к животным в Старом Завете Фома Аквинский предлагает нам различать

разум и страсти. Поскольку дело касается разума, он говорит нам: «Дело заключается

не в том, как человеку относиться к животным, потому что Бог подчинил все вещи силе

человека.. и именно в этом заключается смысл, когда Апостол говорит, что Бог не мог

проявлять заботу о быке, потому что он не спросил человека, что ему делать с быком и

с другими животными». С другой стороны, где есть увлечение и забота, там возникает

наша печальная жалость к животным, потому что «даже неразумные животные

ощущают боль», тем не менее, Старый Завет предписывает не иметь намерений щадить

или избавлять неразумные существа — животных, от боли: «Теперь это очевидно, что

человек практически подвержен порывам жалости к животным и он тем более должен

распределить жалость к сотоварищам, как это записано». (Книга Притчей

Соломоновых, XII, 10).

Итак, Фома Аквинский пришел к выводу, что только довод против жестокости к

животным может в итоге привести к жестокости и к человеческим существам. Однако

влияние Фомы Аквинского продолжается. В середине XIX столетия папа Пий IX

отказался разрешить основать в Риме общество предотвращения жестокости к

животным на основании того, что это подразумевает наличие обязанностей человека

перед животными. И мы ввиду этого можем перенести дату определения официальной

позиции Католической церкви без всякого изменения ее. Следующие строки приводим

из современного Американского римско-католического текста. Давайте сравним их с

вышеприведенными цитатами из Фомы Аквинского: «В установленном в природе

порядке несовершенное служит целям совершенного, неразумное служит разумному.

Человеку, как животному разумному, в соответствии с таким порядком в природе,

разрешается использовать вещи, находящиеся ниже его, в своих собственных целях. Он

вынужден питаться растениями и животными для поддержания своей жизни и сил.

Питаясь растениями и животными он должен убивать. Поэтому такое убийство само по

себе не является ни безнравственным, ни неоправданным». В этом тексте следует

отметить, что автор настолько остается верен Фоме Аквинскому, что даже повторяет

утверждение о том, что поедание растений и животных необходимо для поддержания

человеческого существа. Неосведомленность Фомы Аквинского в этом отношении

вызывает удивление, но оправданием может служить состояние научных знаний в его

время, хотя современному автору было достаточно ознакомиться со стандартной

работой по питанию или обратить внимание на состояние здоровья вегетарианцев,

чтобы убедиться в невероятной ошибочности вышеприведенных утверждений.

Конечно, есть немало католиков, которые сделали бы все возможное, чтобы улучшить

отношение их церкви к животным и они периодически достигают успеха. Однако

оказывая давление для снижения жестоких тенденций, ряд католических писателей

обрекают себя в категорию признающих и осуждающих все наихудшее в отношении к

животным их единоверцев. И все же большинство ограничивалось основами

мировоззрения их религии. Случившееся со Святым Франциском Ассизским

иллюстрирует это.

Святой Франциск — это выдающееся исключение из правил в католицизме с его

обескураживающим отношением к состоянию жизни нечеловеческих существ. «Если

бы только я мог быть принятым императором, — говорил он, — я умолял бы его во имя

любви к Господу и если он любит меня, издать указ о запрещении ловли и помещения в

клетки моих сестер жаворонков и чтобы все, у кого есть быки или ослы, кормили бы их

на Рождество праздничной пищей». Имеется много легенд о его сострадательности и

рассказ о том, как он проповедовал перед птицами, призван был показать, что глубокое

расхождение между ними и людьми менее глубоко, чем предполагают многие

христиане.

Но обманчивое впечатление от взглядов Святого Франциска может выглядеть более

выигрышно, если посмотреть на его позицию к жаворонкам и другим животным. Они

выступали не только как чувствующие создания, к которым Святой Франциск

обращался как к своим сестрам, и солнце, и луна, и ветер, и огонь — все для него были

братьями и сестрами. Его современники писали, что он чувствовал «восторг от

внутреннего и внешнего мира каждого создания, и когда он прикасался к ним или

смотрел на них, то казалось, что его дух скорее был на небесах, чем на земле». Этот

восторг распространялся на воды, скалы, цветы и деревья. Описание его деятельности

—  это напоминание для современных «сильных мира сего» и, конечно, чаще всего

комментируются экзотические аспекты личности Святого Франциска. Это делает

невероятную широту его любви и сострадательности более подготовленными для

понимания. Это дает нам возможность увидеть, как любовь ко всем творениям может

сосуществовать с теологической позицией, которая является совершенно

ортодоксальной в спесиецизме. Св. Франциск утверждал, что каждое творение

восклицает: «Господь создал меня для своей цели, о Господи!» Само солнце, он считал,

светит для человека. Такие верования были частью его космологического восприятия

мира, хотя вопрос в таком плане им не ставился. Но сила его любви ко всем живым

творениям не ограничивалась такими соображениями. Вместе с тем, пока такая

всеобщая любовь изливалась прекрасным фонтаном сострадания и доброты, отсутствие

разумного осмысления и отражения ее могло в значительной мере нейтрализовать ее

полезные последствия. Если мы проявляем одинаковую степень любви к скалам,

деревьям, травам, скворцам и быкам, мы можем выпустить из поля зрения

существенную разницу между ними и в том числе самое важное отличие в степени

способности чувствовать  или мыслить, и тогда можно прийти к выводу, что можно

любить что-то и после того, как мы убиваем его, так как мы питаемся для того, чтобы

выжить и мы не можем питаться без того, чтобы не убивать кого-то из тех, кого мы

любим, то в общем не имеет значения, кого именно мы убьем. Возможно в этом и

заключалась причина, что любовь Св. Франциска к птицам и быкам не выглядела как

прекращение употребления их в пищу, и когда он составлял правила распорядка

поведения братьев-монахов, он не дал им инструкций по воздержанию от потребления

мяса, за исключением дней особого религиозного значения.

Может показаться, что период Возрождения с его подъемом гуманистической мысли в

противовес средневековой схоластике, поколебал средневековые представления о

вселенной и снизил влияние ранних идей о положении человека по отношению к

животным. Однако гуманизм Возрождения был в конце концов гуманизмом и в таком

значении, что не обеспечивало его действительной гуманности и не создавало

тенденции к совершению актов гуманности.

Главной особенностью гуманизма эпохи возрождения является утверждение им

ценности и достоинства человеческого существа, как занимающего центральное место

во вселенной. «Человек — критерий всех вещей» — выражение, пришедшее в эпоху

Ренессанса из Древней Греции, было основной темой этого исторического периода.

Вместо того, чтобы сосредотачиваться на теме первородного греха и слабости человека

по сравнению с неизмеримой силой Бога, гуманисты Ренессанса делали ударение на

уникальности и исключительности человека, его свободе, его возможностях и его

благородстве и они противопоставляли все это природной ограниченности понятия

«любителей животных». По сравнению с ранними христианами, утверждавшими

святость человеческой жизни, это было так или иначе весьма ценное продвижение во

взглядах на человеческие существа, но существа нечеловеческой природы они ставили

так много ниже человека, чем они когда-либо были.

Писатели эпохи Возрождения писали эссе как своеобразные самоиндульгенции, в

которых они говорили, что «в мире нельзя найти ничего более достойного восхищения,

чем человек», и описывали человека как «центр природы, середину вселенной, цепь,

скрепляющую мир». Если Ренессанс был отмечен в некоторых отношениях, как начало

подходов к современной мысли, его позиции по отношению к животным все еще

придерживались ранних приемов мышления, сохраняя прежние стереотипы.

Но тем не менее, в этот период мы можем отметить появление первых настоящих

диссидентов: так друзья Леонардо да Винчи подшучивали над ним за его внимание к

страданиям животных и за то, что по этой причине он был вегетарианцем. Джордано

Бруно, находящийся под влиянием астронома Коперника, который предсказал наличие

ряда планет, допуская их населенность, — утверждал, что «человек не более чем

муравей в масштабах бесконечности». Бруно был сожжен на костре за отказ отречься

от своей ереси в 1600 году.

Мишель де Монтень, любимым автором которого был Плутарх, известный своими

гуманистическими для его эпохи предположениями, одобрительно встреченными

благородными римлянами, писал: «Предположение является нашей естественной и

основной болезнью. Тщеславная суетность представления, что человек равен Богу,

предписывая себе божественные качества, ведет его к отделению себя от множества

других творений». Монтень оказался первым писателем со времен Римской империи,

заявившим, что жестокость к животным несправедлива сама по себе.

Последний, самый гротескный и самый болезненный для животных результат

христианской доктрины, возникшей в первой половине XVII столетия — предстал в

виде философии Рене Декарта. Декарт оказался качественно новым мыслителем. Его

считали отцом современной философии, а также аналитической геометрии, не говоря

уже об открытиях в современной математике. Но он был также христианином и его

убеждения относительно животных возникли как сочетание двух таких аспектов его

мыслей. Под влиянием новой науки механики, Декарт придерживался мнения, что все

состоящее из материи, должно управляться по законам механики, подобно тому, как

управляется часовой механизм. С его точки зрения столь же очевидной была и

проблема природы человека. Человеческое тело построено из материи и является

частью физической вселенной. Поэтому, как ему казалось, человеческое существо

должно быть машиной, режим которой определяется научными законами. Декарту

удалось избежать неприятного еретического вывода, что человек — это всего лишь

машина, путем привнесения идеи о душе. Декарт говорил, что существует два  рода

вещей во вселенной — предметы духа или души и предметы физической или

материальной природы. Человеческое существо, как сознающее и обладающее

сознанием, не может вести свое происхождение из материи. Декарт оттождествлял

сознание с бессмертной душой, которая остается жить после разложения физического

тела, и утверждал, что душа специально создана Богом. Обо всех остальных объектах

материальной жизни Декарт говорил, что только человек обладает душой. (Ангелы и

остальные нематериальные существа имеют сознание и ничего больше).

Таким образом, в философии Декарта христианская доктрина, что животные не имеют

бессмертной души, получила необыкновенное развитие с выводом о том, что они

лишены полностью и какого-либо сознания. «Они больше всего, — говорил он, —

машины, автоматы. Они не ощущают ни удовольствия, ни боли и вообще ничего. Хотя

они пронзительно кричат, когда их режут ножом, и корчатся в своих усилиях избежать

контакта с раскаленным железом, это ничего не означает». Декарт говорил, что они

чувствуют боль лишь в определенных состояниях. Они управляются по такому же

принципу, как и часовой механизм, и если их действия более сложны, чем у того же

механизма, то это лишь потому, что часы — это машина, созданная человеком, в то

время как животные — неизмеримо более сложные машины, созданы Богом.

Такое «решение» проблемы посредством перемещения сознания в материальный мир

кажется нам парадоксальным, как, впрочем, казалось и многим его современникам, но в

то же время такая мысль давала важные преимущества. Это обеспечивало основания

для веры в жизнь после смерти, чему Декарт придавал большое значение с тех пор, как

«идея, что души животных имеют такую же природу, как и наши собственные и

поэтому мы не должны больше бояться или надеяться, что после этой жизни станем

мухами или муравьями», было усилием, которое имело тенденцию привести к

аморальности. Это также устраняло  древнюю и неприятную теологическую

головоломку, почему Бог допустил и предусмотрел мучения животных, хотя они не

имеют никакого отношения к унаследованию первородного греха Адама, ни к

возмездию за него после жизни. Джон Пассмор описывает вопрос «Почему животные

страдают» так: «В течение столетий это остается проблемой из проблем. Это

зародилось путем фантастически тщательно разработанных решений. . Малебарну

(современнику Декарта) было совершенно ясно, что по чисто теологическим причинам

необходимо отказаться от постулата, что животные могут страдать по той причине, что

все страдания есть результат греха Адама: однако животные не происходят от Адама».

Декарт был также осведомлен о более практических преимуществах: «мое мнение

заключается в том, что жестокость к животным, как индульгенция для людей — по

крайней мере для тех, кто не поддается суевериям Пифагора и освободился от

подозрений в преступлении, когда они едят или убивают животных». Для Декарта

ученого такая доктрина имела еще другой положительный результат. В то время по

всей Европе широко практиковались эксперименты на животных. Никаких способов

анестезии тогда не применялось, и поведение животных при этих экспериментах для

большинства из нас является в известном смысле свидетельством о причинении им

невероятных страданий и боли. Теория Декарта позволяла экспериментаторам

освободиться от каких-либо угрызений совести, которые они могли чувствовать при

этих обстоятельствах. Декарт лично рассекал на части живых животных, чтобы

пополнить свои знания в анатомии, и многие из ведущих физиологов того времени

объявляли себя картезианцами и механистами. Как свидетельствовали последующие

события, некоторые из тех экспериментаторов, работавших в янсенитской семинарии в

Порт-Ройяле в конце XVII столетия, окончательно разъяснили удобство декартовой

теории: «Они руководили избиением собак с совершенным безразличием и поднимали

насмех каждого, кто высказывал жалость к этим созданиям за причиняемую им боль.

Они говорили, что животные — это те же часовые механизмы и что издаваемые ими

крики под пытками, это лишь шум от прикосновения к животному, а тело в целом

лишено чувств. Они прибивали бедных животных гвоздями к доскам всеми четырьмя

лапами, чтобы разрезать их живыми и наблюдать циркуляцию крови, что было важным

объектом обсуждения».

Период эпохи Просвещения и после него

Применение новой системы экспериментирования на животных частично несет

ответственность за изменение позиции по отношению к животным в том смысле, что

такие опыты открыли поразительное сходство физиологии человека и других

животных. Строго говоря, это было несовместимо с тем, что говорил Декарт, с его

теорией «часового механизма» и поэтому лишало его взгляды убедительности. Лучше

всего об этом говорит Вольтер: «Варвары те, кто ловит собаку, превосходящую

человека в преданности и дружбе, прибивает ее гвоздями к столу, рассекает живую и

показывает вам, как работают вены! Однако вы находите в собаке те же самые органы

чувств, что и у себя. Так ответьте, механисты, с какой целью могла природа

расположить в животных органы чувств, если они этих чувств не могут испытывать?»

Хотя подобные изменения не носили радикального характера в целом, такое

совместное влияние улучшило отношение к животным. Шло постепенное осознавание

того, что другие животные тоже способны страдать и это давало право на

рассмотрение. Однако не было и мысли, что животные могут иметь какие-то другие

права, интересы их попирались интересами человека, тем не менее, шотландский

философ Дэвид Хьюм выразился достаточно сентиментально, когда сказал, что

«человеческие законы ограничивают нас в применении благородных традиций к этим

созданиям».

«Благородные традиции». Такая фраза действительно точно суммирует и подводит итог

тем позициям, что начали возникать в этот период. Это можно выразить так: мы

получили право на использование животных, но мы должны делать это благородно.

Общая тенденция этой эпохи была в очищении и улучшении, в любезной вежливости,

более благодетельных и менее грубых. Пользу от этой тенденции наряду с людьми

получили и животные.

XVIII столетие было также периодом, в котором человек переоткрывал природу.

Кульминацией в идеализации природы явилось изображение Жан-Жаком Руссо

благородных дикарей, бродящих обнаженными по лесам и срывающих на ходу фрукты

и орехи. Ощущая себя частью природы, человек восстанавливал смысл своего родства

«со зверями». В это родство, однако, не вкладывался смысл равенства. В лучшем

случае человеку отводилась роль благодетельного отца в семье животных.

Религиозные идеи об особой роли человека не исчезали. Они тесно сплетались с более

благодетельными отношениями. Александр Поп, например, возражал против

сознательного разрезания собак, аргументируя это тем, что хотя «стоящие ниже нас

создания должны покоряться нашей силе», на нас возложена ответственность за

«плохое управление» ими.

В конце концов, и особенно во Франции, рост антиклерикальных настроений был

благоприятным для улучшения статуса животных. Вольтер, радостно боровшийся

против всякого рода догматов, сравнивал вредную практику христианства с его

поведением с индусами, обращаемыми в христианство. Он пошел дальше современных

английских адвокатов доброго отношения с животными, когда ссылался на

«варварский обычай поддержки себя мясом и кровью от существ себе подобных», хотя

несомненно, что он  продолжал этот обычай лично. Казалось, что и Руссо также

осознавал силу аргументов в пользу вегетарианства, однако, без осуществления его на

практике. Его научный труд по образованию «Эмилия» содержит длинные пассажи из

Плутарха, в которых использование животных в пищу осуждается, как неестественное,

ненужное кровавое убийство.

Просвещение не оказало воздействия на всех мыслителей, поскольку дело касается

животных. Иммануил Кант в его лекциях по этике еще тогда говорил своим студентам:

«Поскольку дело касается животных, то мы не имеем перед ними определенных

обязанностей. Животные не являются самосознательными и значение их определяется

их конечной целью. Такой целью есть человек». Но в том же году, когда Кант произнес

эту лекцию (1780 г.), Иеремия Бентам завершил свой труд «Введение в принципы

морали и закона» и в нем дал окончательный ответ Канту: «Вопрос не в том, могут ли

они рассуждать, и не в том, могут ли говорить. Но он в том, могут ли они страдать?»

Сравнивая положение животных с положением черных рабов и бросая взгляд в тот

день, «когда оставшиеся животные создания смогут приобрести свои права, которые

никогда больше не сможет утаить от них рука тирании», Бентам был, возможно,

первым, кто денонсировал «господство человека» скорее в виде тирании, чем в виде

законов правительства.

Интеллектуальный прогресс XVIII cтолетия продолжался в XIX столетии, выразившись

в некотором практическом улучшении условий жизни животных. Это приняло форму

законов против безудержной жестокости к животным. Первая битва за законные права

для животных разразилась в Британии и первоначальная реакция Британского

Парламента показала, что идеи Бентама нашли слабый отклик в сердцах его

соотечественников.

Первым законодательным предложением по предотвращению жестокого обращения с

животными был билль о запрещении такого «спорта», как травля собаками

привязанного быка. Он был внесен в Палату Общин в 1800 году. Джордж Каннинг,

министр иностранных дел, изображал этот билль, как абсурд и спрашивал риторически:

«Что может быть более невинное, чем травля быков, бокс или дансинги?» С тех пор

больше не было попыток запретить боксерские поединки или дансинги; вот так,

хитростью и коварством государственного деятеля был потерян даже такой скромный

проект закона. Тогда такая инициатива была воспринята, как попытка поставить вне

закона «сборища черни», могущие привести к падению морали. Исходной

предпосылкой, сделавшей возможной эту ошибку, был известный подход,

содержавший несправедливость только к животным, не имеющим, якобы, права быть

объектом, достойным законодательства. Предпосылка эта была раскручена совместно с

газетой «Таймс», посвятившей выпуск обсуждению того, что «вмешательство в личную

жизнь субъектов, в их время и собственность является тиранией. И силовое

вмешательство в такие сферы недопустимо». В результате законопроект был провален.

В 1821 году Ричард Мартин предложил принять закон по предотвращению жестокого

обращения с лошадьми. Следующий отчет дает представление о тоне предстоящего

обсуждения этого законопроекта: «...когда член палаты Смит предложил принять этот

законопроект к рассмотрению, в зале раздался взрыв смеха, описанный репортером

газеты «Таймс». Когда председательствующий повторил это предложение, смех

усилился. Другой член палаты сказал Мартину, что такой закон ему следует готовить и

для собак, что усилило смех в зале. И член Палаты Общин крикнул: «И для кошек

тоже!», сотрясаясь в приступе смеха».

Этот билль также был провален, но в следующем году Мартин уже имел успех  с

предложенным им биллем, направленным против жестокости к домашним животным,

«находящихся в частной собственности одной или нескольких личностей». Уже на

первых этапах обсуждения жестокость к животным была признана заслуживающей

наказания. Несмотря на веселье прошлых лет, царящее в зале парламента, многое,

наконец, включалось в законопроекты, хотя обращение с собаками и кошками все еще

не подвергалось каким-либо ограничениям. Мартин подготовил еще один

законопроект, но и тот скорее защищал частную собственность и выгоды владельцев,

чем имел целью защиту животных. Об этом было заявлено еще в первом

законодательном акте, защищающем животных от жестокости, принятом Колонией

Массачусетского залива в 1641 году: — Раздел 92 «Составляющие части свобод». В

этом документе, напечатанном в том же году, читаем: «Ни один человек не будет

производить какой-либо жестокости по отношению к творениям, которые содержит

человек для своего использования» и в следующих разделах документа выставляется

требование для назначения периода отдыха для рабочих животных. Учитывая период

появления декартовских положений, это был удивительно прогрессивный документ.

Правда, принимая во внимание особенности словесного изложения, можно говорить,

был ли он техническим «законом», однако несомненно, что Натаниель Уорд,

составитель Массачусетского закона 1641 года, постоянно упоминался Ричардом

Мартином, как пионер законодательства в защиту животных. Теперь этот билль стал

уже законом, но это была более вынужденная мера, чем результат общественной

мысли. Однако пора безнаказанных жестокостей шла на убыль, получая все меньше

уступок, Мартин и много других именитых гуманистов образовали общество по

выявлению фактов жестокости и теперь, имея закон, начали подавать их к судебному

рассмотрению. Так было положено начало образованию первой организации в защиту

животных, позднее  ставшей Королевским обществом по предотвращению жестокого

обращения с животными.

Через несколько лет после появления этого благопристойно умеренного запрещения

жестокости к животным, Чарльз Дарвин записал в своем дневнике: «Человек в своем

высокомерии думает, что имеет в отличие от животных все оправдания, чтобы

занимать более близкую позицию к божественному, чем все остальные существа. И я

действительно верю в обоснованность его замысла относительно животных». Еще

через двадцать лет, в 1859г., Дарвин убедился, что накопил достаточно сведений в

поддержку своей теории для вынесения ее на суд общественности. Но даже тогда в

своем «Происхождении видов» Дарвин тщательно избегал какого-либо обсуждения его

теории в таком направлении, когда один вид происходил от другого. Такой ход мысли

неминуемо приводил к вопросу, от какого же вида ведет свое происхождение человек.

Поэтому автор здесь ограничивался словами, что это будет освещено в отдельной

работе «О происхождении человека и его истории». В действительности Дарвин всегда

пространно отмечал в своей теории, что человек ведет свое происхождение от других

животных, но он считал, что публикация таких материалов «только усилит

предубеждение к его взглядам». Только в 1971г., когда многие ученые признали общую

теорию эволюции, Дарвин опубликовал свою книгу «Происхождение человека», сказав

тем самым заключительные слова, как бы зашифрованные в одной фразе из его ранней

работы. Так началась революция в понимании человеком отношений между ним и

животными нечеловеческого происхождения.

Конечно, можно было надеяться, что интеллектуальный переворот, яркая вспышка

публикаций по теории эволюции внесут заметные различия в отношение человека к

животным. И в теории, где влияние научных доказательств было очевидным, и на

практике все прежние оправдания верховенства человека в иерархической лестнице

создания и его господства над животными — становились все более несосоятельными.

Дарвинская революция в естествознании, по крайней мере для просвещенных

интеллектуальных людей, оказалась подлинной революцией. Человеческие существа

отныне узнали, что они не венец особого творения Бога, создавшего их по своему

образу и подобию и обособивших их от других животных; наоборот, человеческим

существам пришлось признать, что они и сами-то являются животными. Кроме того

Дарвин отметил, что отличия между человеческими существами и животными далеко

не так велики, как это предполагали ранее. Глава 3 «Происхождения человека»

посвящена сравнению умственных сил человека и так называемых «любимых

животных». И Дарвин суммирует результаты этого сравнения как следующее: «Мы

убедились, что чувства и восприятия, различные переживания и дарования, такие, как

любовь, память, внимание и любознательность, подражание, убеждаемость и так далее,

которыми человек может гордиться, могут быть найдены в начальном состоянии, или

даже иногда в благоприятных условиях, у низших животных». Четвертая глава этой же

самой работы идет еще дальше, утверждая, что нравственные чувства человека могут

быть также прослежены в их обратном движении к общественным инстинктам у

животных,  приводящих к желанию доставить удовольствие каждому другому члену

сообщества, чувству симпатии к каждому и оказанию услуг по взаимопомощи. И в

последующей работе «Проявление переживаний у человека и животных» Дарвин

приводит добавочные доказательства и широкие параллели между жизнью

переживаний у человеческих существ и других животных. Буря сопротивления, которая

встретила теорию эволюции и происхождение человека от животных (эти события

настолько хорошо известны, что не нуждаются в пересказе), показывает размеры

проникновения идей спесиецизма и господство его в западном мышлении. Идея, что

человек является продуктом особого акта творения и что другие животные созданы для

служения ему, не могла быть откинута без сопротивления. Научные доказательства

общего происхождения человека и животных оказались тем не менее неодолимыми.

С окончательным признанием теории Дарвина мы достигли современного мышления,

которое с тех пор изменилось скорее в деталях, чем фундаментально. Никто, кроме

религиозных фанатиков, не мог далее поддерживать установки, что человек особо

драгоценное творение во всей вселенной, или что другие животные созданы, чтобы

обеспечивать нас пищей, или что нам даны божественные полномочия над ними и

божественное разрешение убивать их.

Если к этой интеллектуальной революции мы добавим еще рост гуманистических

чувств, предшествовавших ей, мы можем прийти к выводу, что сейчас все должно быть

хорошо. Тем не менее, я надеюсь, что из предыдущих глав стало ясно, что человеческая

«рука угнетения» все еще ударяет по другим видам, и мы, возможно, сегодня

причиняем животным больше боли, чем это было в какие-либо времена истории. Как

же пришла эта несправедливость?

Если мы рассмотрим, что относительно передовые мыслители писали о животных к

концу XIX cтолетия, когда права животных в некоторой степени начинали

признаваться, мы можем заметить интересный факт. За очень и очень редкими

исключениями, эти писатели и даже наилучшие из них, придерживались точки зрения,

по которой их аргументы приводили их к альтернативе между ломкой глубоко

укоренившейся привычки питаться мясом других животных или допустить, что они не

живут соответственно выводам их собственных нравственных аргументов. Примеры

этого часто повторялись здесь. Первый из исследователей, взявшийся изучить

литературные первоисточники периода конца XIX столетия, натолкнется на строки, в

которых автор оценивает несправедливость нашего обращения с животными в очень

решительных выражениях. Сторонники такой позиции находились и среди тех, кто

полностью освободился от идей спесиецизма и, следовательно, освободился также от

самой широко распространенной практики среди всех спесиецистов, практики

поедания других животных. За одним или двумя благородными исключениями (в XIX

столетии это Льюис Гомперц и Генри Солт), это всегда вызывало чувство

разочарования. После принятия во внимание новых соображений и ограничений, автор

мог избавить себя от тревог за состояние своей диеты. Одним словом, когда история

движения за освобождение животных приблизилась к тому, чтобы быть написанной,

эра, начатая Бентамом, теперь станет известной как эра извинений, эра покаяний.

Поначалу такие изменения имели разную форму, и во многих из них можно увидеть

немалую изобретательность. Это дает возможность провести результативную проверку

основных видов извинений, какие встречаются еще и сегодня.

Прежде всего (и это не должно вызывать никакого удивления) существует

Божественное Извинение. Это может быть проиллюстрировано следующими строками

из книги Вильяма Пэли «Принципы нравственной и политической философии» (1785

г.). В предлагаемом труде, разделе «Общие права рода человеческого» Пэли ставит

вопрос, имеем ли мы действительно право на мясо животных: «Извинение перед

животными представляются необходимыми за ту боль и потери, которые мы

доставляем животным жестокостями, лишением их свободы, увечьями их тел и,

наконец, лишением их жизни для нашего удовольствия или удобства.

Представляется, что, якобы, можно считать реабилитированной такую практику, когда

несколько видов животных по сути как бы были созданы исключительно, чтобы стать

добычей других видов, а следовательно, и добычей друг друга. Тогда можно по

аналогии представить, что человеческий вид мог быть предназначен им в пищу. В то

время, когда животные не имеют возможностей и сил поддержать свою жизнь иными

средствами, для всех человеческих существ существует возможность питаться только

фруктами, овощами, травами и корнеплодами, что с успехом делают многие

народности Индии. Мне кажется, что будет трудно защитить эти права какими-либо

аргументами, предоставленными только природой; и что мы обязаны для этого

обратиться за разрешением, зафиксированным в священных книгах (Книга Бытия, IX,

1,2,3)».

Вильям Пэли является только одним из многих, кто обращался с призывом дать

разумное оправдание своему питанию другими животными. Генри Солт в своей

автобиографии «Семь лет среди дикарей» (что соответствует его жизни в Англии)

приводит разговор, состоявшийся в его бытность главой Итонского колледжа. Он

только что стал вегетаринцем и конечно первым делом хотел обсудить это со своми

коллегой  — выдающимся ученым. С некоторым волнением ожидал он от ученого

мнения о своем новом убеждении, что он скажет об этом. Наконец тот вошел и сказал:

«Но не думайте, что животные не были ниспосланы нам в пищу».

Другой писатель Лорд Честерфильд обращался к природе вместо Бога: «Мои сомнения

оставались непримиримыми относительно применения в пищу еды после уничтожения

живых существ, поразмыслив я убедился в соответствии этого общему порядку в

природе, где первым ее принципом выступает добыча сильным более слабого». Считал

ли Лорд Честерфильд, что такое оправдание каннибализма не будет учтено. Бенджамин

Франклин пользовался точно таким же аргументом (слабость его осветил Вильям Пэли)

— это оправдание тех, кто возвращался к мясной диете  после нескольких лет

вегетарианства. Так, в своей «Автобиографии» он подробно излагает, как был

приглашен на рыбную ловлю друзьями, и он заметил, что некоторую рыбу они ловили,

чтобы отдать ее на съедение другой рыбе. Тогда он сделал вывод: «Если вы поедаете

один другого, то я не вижу причин, почему я не могу съесть вас». Франклин, по

крайней мере, был благороднее тех, кто применял этот аргумент, т.к. соглашался, что

пришел к этому заключению только после того, как рыба оказалась на сковороде и как

начала пахнуть «восхитительно хорошо». И он добавил, что одним из преимуществ

быть «разумным творением заключается в том, что можно обосновать то, что хочешь

сделать».

Это также дает возможность для глубокого мыслителя избежать конфронтации с

хлопотными вопросами диеты путем рассмотрения ее слишком глубоким образом,

чтобы человеческий разум был в состоянии постичь это. Как писал Д-р Томас Арнольд

Регби: «Главным содержанием факта сотворения животных является для меня тайна,

настолько покрытая болью, что я не осмеливаюсь к ней приблизиться». Эта позиция

разделялась французским историком Мишле; будучи французом, он выражает ее менее

прозаично: «Жизнь животного покрыта тайной! Обширный мир мыслей и немых

страданий. Вся природа протестует против варварства человека, которого нельзя

понять, который унижает, оскорбляет и мучает своих собратьев, стоящих ниже его.

Жизнь, смерть! Ежедневное убийство, которое питает за счет животных, эти тяжелые и

горькие проблемы безжалостно теснятся перед моим разумом. Несчастное

противоречие. Давайте надеяться на существование другой сферы, в которой основание

и жестокие  судьбы не коснуться нас». Историк Мишле, казалось, верил, что мы не

можем жить без убийства.

Другим, кто признает утешение грехом в том, что мы не можем жить без того, чтобы не

убивать, был Артур Шопенгауэр. Шопенгауэр оказал большое влияние на процесс

проникновения восточных идей на запад и в нескольких пассажах он показал

контрасты между «отвратительным» отношением к животным, преобладающем в

западной философии и религии с таковыми в буддийской и индуистской сфере. Его

стиль изложения и полемики — острый, презрительный, насмешливый со множеством

острого критицизма западных позиций — звучит вполне современно даже сегодня.

После ряда обычных острых пассажей, Шопенгауэр быстро сосредотачивается на

вопросе убийства ради пищи. Он приходит к отрицанию, что человечество способно

жить и выжить без убийства для питания (он прекрасно знаком с ситуацией в Индии в

этом отношении), но свое мнение он провозглашает так: «Без животной пищи в

условиях Севера человеческая раса не сможет даже существовать». Хотя Шопенгауэр и

не ставит исходным пунктом вопрос о географических различиях, он добавляет, что

смерть животного должна быть выполнена как можно более «легким способом», при

помощи хлороформа.

Даже Бентам, ясно изложивший необходимость расширения прав существ

нечеловеческого происхождения, закончил изложение своей точки зрения так:

«...имеется очень хорошее объяснение, почему мы причиняем им страдания, потребляя

их в пищу, поскольку нам нравится есть; мы делаем лучше для них и никогда не делаем

хуже. Они не имеют этого длинного затяжного периода предчувствия и ожидания

будущей нищеты и несчастий, который мы имеем. Они обычно страдают и умирают на

наших руках и всегда как можно быстрее и посредством способа, причиняющего

наименьшую боль, чем тот, который неизбежно ожидал бы их, находись они в

природных условиях».

Как бы тщательно не прорабатывались теоретические возможности малоболезненного

убийства, массовые убийства животных для питания не будут и никогда не были

малоболезненными. Когда Шопенгауэр и Бентам писали свои труды, забой животных

был еще более ужасающим делом, чем сегодня. Животных принуждали покрывать

большие расстояния пешим прогоном, направляясь на бойню погонщиками,

заинтересованными лишь в том, чтобы закончить перегон как можно скорее. Стадо

может провести в пути два или три дня, пока попадет на забойный двор, находясь это

время без пищи и, возможно, без воды; затем они будут зарезаны варварскими

методами без каких либо форм предварительного оглушения. Несмотря на

патетические слова Бентама, они после пережидания в загоне войдут в забойный двор и

ощутят обонянием запах крови их товарищей.

Вильям Пэли, так же, как и Дарвин, придерживался по отношению к животным

нравственной позиции ранних поколений, хотя он и снес интеллектуальные

фундаменты этих позиций. Он продолжал обедать мясом тех самых существ, которые,

как он говорил, были наделены талантами и способностями любви, памяти,

любознательности и симпатии друг к другу. И он отказался подписать петицию,

обращенную RSPCA (Королевское общество по предотвращению жестокого обращения

с животными) в прессу о законодательном контроле над экспериментами на животных.

Его последователи сошли с избранного ими пути, заявив, что хотя человек и является

частью природы и происходит от животных, это не дает оснований для пересмотра и

изменения его статуса. Отвечая на обвинение, что идеи Дарвина подрывают

достоинство человека, наибольший защитник Дарвина Томас Гексли сказал: «Нет

никого более убежденного, чем я, что громадная пропасть между цивилизованным

человеком и животными... наша почтительность и благодарность за благородство

человечества не будет уменьшаться от знания того, что человек по своему составу и

структуре — одно из животных...»

Здесь мы более ясно видим идеологическую природу обоснования и оправдания

использования нами животных. Это очерчивает отличительную характеристику

идеологии, задача которой противодействовать опровержению.  Если из-под этой

идеологической позиции фундаменты были выбиты, то новые фундаменты должны

были быть найдены, иначе идеологическая позиция окажется в подвешенном

состоянии, бросая вызов логическому эквиваленту законов земного тяготения. В

данном случае относительно позиции отношения к животным, то, по-видимому,

именно последнее и случилось. В то время, как современная точка зрения на место

человека в мире чрезвычайно отличается от всех ранних взглядов и подходов, которые

мы изучали, в практической плоскости в наших действиях относительно других

животных мало что изменилось. Их интересы принимаются в расчет только тогда,

когда они не сталкиваются с интересами человека. Если же возникает такое

столкновение (даже столкновение между жизнью нечеловеческого животного и

гастрономическим предпочтением человеческого существа), то интересами

нечеловеческих жизней пренебрегают. Нравственные позиции прошлого были

слишком глубоко внедрены в наш разум и нашу практическую деятельность, поэтому

ломка или перестройка их связана с обширными изменениями в наших собственных

знаниях, знаниях как самих себя, так и других животных.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: