О том, что мы вкушаем и пьем

Лу вэньфу

Лу Вэньфу родился в 1928 году в уезде Циньсин провинции Цзянсу. В двадцать лет, после окончания средней школы, перебрался в освобожденные районы, где про­должил учебу на курсах подготовки кадровых работников. В 1956 году вступил в Союз писателей Китая, а через год был отправлен на «перевоспитание трудом» на станко­строительный завод. С 1978 года вновь возвращается к творчеству, становится про­фессиональным писателем. Среди его прозаических произведений многие посвяще­ны любимому городу Сучжоу, его жителям, их жизни и проблемам.

 

Гурман

Веселое недоразумение

Разве мог я предположить, что опоздаю со своим бегством в освобожден­ные районы, что над полями сражений уже развеется дым и утихнет пальба. Народ и армия отпраздновали победу и готовились перейти через Янцзы! Мы, несколько учащихся, пришедших в освобожденные районы из мест, еще находящихся под властью Чан Кайши, были остановлены на полпути и вклю­чены в состав отрядов, которые переправлялись вслед за войсками через реку и которые должны были осуществлять контроль над населением освобожда­емых городов. Я пришел из Сучжоу, поэтому, естественно, мне необходимо было вернуться опять в Сучжоу, так как я знал его улицы и переулки как свои пять пальцев и его такой мелодичный и совершенно непонятный при­езжим язык был мне родным. Благодаря этому я мог стать великолепным проводником по городу. Однако никто не задумывался, чем бы еще я мог заняться в своем родном городе. Если бы в то бурное время кто-нибудь стал говорить о таких высоких материях, как будущее, специальность, зарплата, жилье и все такое, мы бы сразу смекнули, что этого «мелкобуржуазного эле­мента» наверняка подослали гоминьдановцы! Революция есть революция, что требуется, то и выполняй, кем бы ты ни был! Но нашему командиру было не все равно, кто мы и что мы. Он учитывал достоинства и интересы каждо­го из нас, поэтому-то и произошло однажды это веселое недоразумение.

Командир отряда собрал нас, двадцать с лишним учащихся-бойцов, в бывшей кумирне, где в центре стоял стол с документами, по обе стороны которого все мы и расселись.

Командир наш когда-то окончил механический факультет транспортного института, а посему слыл человеком ученым. Наш же багаж знаний был еще не так велик, и это он прекрасно понимал. — Сейчас я буду распределять работу, — начал он. — Мы учли достоин­ства и интересы каждого из вас, и я надеюсь, что вы, прежде чем ответите на мои вопросы, все хорошенько взвесите. Но когда решение будет приня­то, я уже не потерплю никакого либерализма.

Начало было очень серьезным, правда, потом мой однокашник, по про­звищу Дин Большеголовый, все испортил. Голова у этого парня была нор­мальных размеров, но знаний она вмещала, не в пример другим, много: ас­трономия, география, история, философия... И обо всех этих науках он имел понятие. А поскольку он был напичкан самыми разными фактами, то ка­залось, что голова его больше, чем у обычных людей. К нему-то первому и обратился наш командир:

— Ты чем хочешь заняться?

— Всем, чем угодно, — радостно ответил Дин Большеголовый.

— Что это значит — «всем, чем угодно»? —'вытаращил глаза командир. — Говори конкретнее!

— Конкретнее... — помедлил Дин и вдруг выпалил: — Конкретнее — тоже всем, чем угодно!

Все в кумирне стали смеяться:

— Да он во всем разбирается, ему любую работу можно дать. Командир тоже улыбнулся и начал перелистывать документы:

— Куда же направить человека, который во всем разбирается? Все же ска­жи, к чему у тебя больше всего душа лежит?

— Книги люблю читать.

— Так бы сразу и говорил. Пойдешь в книжный магазин «Новый Китай».

Эта фраза определила всю дальнейшую жизнь моего товарища. Впослед­ствии он стал заведующим этого книжного магазина, и, надо признать, весь­ма толковым.

Следующей была красивая девушка из Сучжоу, одетая в холщовый френч, похожий на тот, что носил Ленин, и восьмиугольную шляпу, которые как бы предупреждали, что за привлекательной внешностью таится решитель­ный дух.

Взглянув на девушку, командир задал свой вопрос:

— Ты умеешь петь?

— Умею.

— А ну, напой отрывок из «Седой девушки».

— «Дует северный ветер...» — глядя на него, запела девушка.

В те годы мы целыми днями распевали песни, поэтому никто не стал бы ломаться, если просят спеть.

— Хорошо, достаточно, пойдешь в агитбригаду!

И у этой девушки жизнь сложилась неплохо. До «культурной революции» она пела народные песни и даже стала популярной. В наши дни я не слы­шал ее выступлений. Теперь уже она состарилась и, что вполне вероятно, где-то сейчас учит петь молодых.

Когда очередь дошла до меня, я никак не мог придумать, какое ремесло мне больше всего по душе. Мне нравилось все, кроме чревоугодия. У меня отсутствовали какие-либо достоинства, а когда я пел, то казалось, что кто-то стучит бамбуковой палкой по сосуду с водой!

Командиру надоело ждать.

— Неужели ты так ничего и не умеешь делать?

— Могу, могу, товарищ командир, — вдруг вспомнил я, — могу покупать закуски, я знаю все закусочные Сучжоу.

Я радовался своей находчивости и тому, что теперь меня не сочтут неуме­хой. Однако сам я и не ожидал, какая опасность меня подстерегает.

— Замечательно, пойдешь работать в торговлю, сучжоуская кухня не зря пользуется известностью!

— Нет-нет, — запротестовал я, — еда противна мне!

— Противна еда? Хорошо, я позабочусь о том, чтобы ты поголодал день­ка три, а потом вновь вернемся к этому вопросу. Следующий...

Так, под хохот товарищей, решилась моя судьба. Но в тот момент я не чувствовал разочарования и не собирался проявить волюнтаризм. Известно, когда река Янцзы бушует, погребая в пучине свои жертвы, люди на ее юж­ных берегах кричат, стараясь спасти несчастных. Трудящиеся совершили революцию, чтобы уничтожить общество, в котором люди поедают друг дру­га, и чтобы лишить жизни таких разложившихся дармоедов, как Чжу Цзые и ему подобных. О Чжу Цзые, Чжу Цзые, опять я вспомнил тебя. Конечно, новая власть не могла допустить, чтобы ты умер от голода, и решила оста­вить тебе очаг, на котором можно готовить пищу. Но конечно, теперь ты не сможешь, как раньше, ездить в коляске А-Второго, есть у тебя ноги — вот и ходи сам на здоровье!

¹ Ветер завывает, реки замерзают, Герой ушел и вот возвращается назад.

Я тоже вернулся в Сучжоу и вновь живу в домике Чжу Цзые. Наш герой теперь относится ко мне по-новому, называет меня товарищем, а я его — управляющим Чжу. Еще издалека завидев меня, он достает три сигареты марки «Цитадель», я же в ответ поспешно нащупываю две сигареты «Секи­ра»: не подсовывай мне своих сигарет, пусть они и высшего сорта, зато в них кровь трудящихся, и, когда куришь, чувствуешь ее привкус. Сразу после Освобождения наш герой пал духом. Он до смерти испугался, что коммуни­сты посадят его в тюрьму, где он не сможет больше вкусно поесть!

Однако прошло немного времени, Чжу Цзые успокоился и вернулся к своему привычному образу жизни. Новая власть запретила проституцию и курение опиума, тиранство и угнетение, но все эти «три против» и «пять против» нисколько не коснулись его. К опиуму он не питал пристрастия, был безразличен к проституткам, да и вообще, кроме вкусной еды, для него ни­чего на свете не существовало. Угнетателем его тоже нельзя было назвать, потому как не было у него ни заводов, ни магазинов, он не подходил под ярлык «ядовитого гада» и не уклонялся от налогов. И теперь он, подняв вверх большой палец, часто говорил мне:

— Коммунизм — это хорошо, теперь у нас нет воров и грабителей, нет опиекурилен, нельзя заниматься аферами, бродяжничеством и проституци­ей. В Поднебесной воцарилось спокойствие, люди не волнуются, совсем хо­рошо стало!

Вероятно, он был прав, но я, оценивая его слова, мысленно возражал ему: «Почему ты не говоришь, что теперь также запретили азартные игры, обжор­ство, разврат и моральную нестойкость? Конечно, тебя нельзя упрекнуть в пристрастии к азартным играм и разврату, но что касается обжорства, то тут у тебя совесть не чиста! Так что подожди, теперь у нас демократия!» Однако наш герой был не из тех, кто пассивно ждет перемен. С прису­щей ему активностью он по-прежнему предавался чревоугодию и все так же в своей желтой коляске, запряженной А-Вторым, направлялся то в харчев­ню, где лакомился лапшой, то в чайную. Как и прежде, ему нужен был по­мощник, и он нашел кого-то, кто теперь вместо меня бегал по вечерам за закусками. В те дни работа поглощала все мое время, о нормированном ра­бочем дне или о выходных не могло быть и речи. Мы начинали работать еще затемно, кончали глубокой ночью. Если случалась особенная напряженка, то спали и в кабинетах. Но Чжу Цзые был занят еще больше: я лишь вставал с постели, а он уже катил в своей желтой коляске; когда я ночью в изнеможе­нии валился в постель и глаза мои закрывались сами собой, я слышал, что его коляска только подъезжала к дому. Всякий раз, возвращаясь домой, он звонил в дверь, и пронзительная трель звонка разносилась по нашему пере­улку подобно ударам гонга. Иногда теплой летней ночью он и вовсе не воз­вращался домой, а, сытый и пьяный, удобно устраивался на ночлег в одном из павильонов парка. Там его ласкал прохладный ветерок и дурманил голову нежный аромат магнолий. Наш герой раздобрел и стал обладателем неболь­шого брюшка. Однажды мама сказала ему:

— Управляющий Чжу, обычно к сорока годам все полнеют, вот и вы не стали исключением.

— Это не совсем так, — возразил Чжу, — не в возрасте дело, просто у меня веселый характер и хорошее здоровье. Да и времена теперь¹ другие: не при­ходится волноваться из-за грабителей и бродяг. По правде говоря, деньги у меня водились и прежде; но жизнь тогда не была такой хорошей. Как было опасно на улицах! Сколько раз меня избивали, а коляску забрасывали нечи­стотами. Не зря говорят, что тот, кто любит ездить по ресторанам, должен быть готов в любую минуту испытать страх. Помню, однажды мы славно пообедали, и вдруг какой-то тип заходит в наш кабинет и требует, чтобы мы освободили места. Я не знал, кто он такой, и сказал ему пару слов. А он оказался предводителем бродяг, и его дружки потом избили меня да еще отобрали четыре ляна серебра. Ну а теперь жизнь стала хорошей, и тех ре­бят уже не встретишь. Одни из них оказались на улице Сыцянь, в сучжоу-ской тюрьме, другие попали в списки реакционеров и теперь под домашним арестом. В магазинах куда спокойнее, и теперь покупателей поубавилось, да и товаров больше, и дешевле они стали. Могу переночевать в парке, после того как я наемся всласть, и не боюсь, что меня обворуют! Ну как тут не потолстеть! — закончил он и самодовольно похлопал себя по животу.

Слушая исповедь Чжу Цзые, я лишь глаза таращил от злости: разве мог я предположить, что и ему революция принесет освобождение!

Когда среди ночи меня будил хозяйский звонок, душу мою раздирала до­сада: почему по-прежнему Сучжоу для него — райский уголок? Когда трудя­щиеся боролись за свое освобождение, этот дармоед наслаждался супами и наедал брюхо! Я ничего не мог поделать с Чжу Цзые, но отныне мне была дана власть открыто пропагандировать коммунизм. Свою агитацию я решил начать с А-Второго, который таскал желтую коляску нашего героя.

А-Второй жил в начале переулка, рядом с общественным колодцем. Были мы с ним одногодки, правда он был гораздо выше меня, крепче и симпатич­нее. В детстве мы вместе гоняли по переулку мяч, и, если он оказывался на крыше дома, А-Второй всегда доставал его оттуда. Родители его были выход-цами с севера провинции, и отец тоже был рикшей. Когда ему стало не под силу бегать с коляской по улицам, на смену пришел сын. Каждый раз, когда А-Второй возил нашего героя, он делал всего лишь три пробега, остальным временем он мог распоряжаться по своему усмотрению, ведь коляска при­надлежала ему. Коляска была с медным колокольчиком. Зимой и весной клиенту укрывали ноги войлочным ковриком. Эту красивую коляску таскал смазливый парень, который бегал с невероятной легкостью и казался балов­нем судьбы. Одетые в изящные национальные платья, прижимающие к гру­ди пипа¹ и с тонко подведенными бровями, актрисы-сказительницы, кото­рые спешили на представление и были ярко накрашены, не могли пропустить коляску А-Второго. А-Второй летел со своей коляской по шумному городу, громко дудел в трубу, отчаянно звенел колокольчик, и все прохожие обора­чивались, когда коляска подъезжала к воротам зала, где выступали сказите­ли. А-Второй не снижал скорости, а с еще большей силой налегал на пере­кладину коляски. Он бежал, откидывая назад.торс, ноги его мелькали, но у ступеней зала он мгновенно застывал на месте. В этот момент он казался похожим на знаменитых шанхайских лихачей. Актрисы, по-прежнему при­жимая к груди пипа, сходили на землю, бедра их приходили в движение, огромные глаза сверкали, туфельки на высоких каблуках постукивали, и они исчезали за играющим в струях воздуха занавесом. Эта сцена была утончен­ной и великолепной. А если вообразить, что такая прелестная актриса села бы в старую коляску, обитую простой кожей, которую к месту представле­ния согбенный старик еле-еле дотащил, ну какое это было бы зрелище! Раз уж люди в жизни лишены красоты и веселья, они с радостью заплатят день­ги, чтобы увидеть, как красива жизнь у людей искусства. Теперь вам понят­но, что А-Второму, хотя он и был всего лишь простым рикшей, грех было жаловаться на жизнь. Когда я начал задуманную операцию, он вместе с ро­дителями ужинал в «Небесном колодце». На столе, за которым восседала семья А, я увидел рис, овощи, плохо приготовленного гуся и не совсем све­жий соевый творог. Отец семейства шумно прихлебывал шаосинское рисо­вое вино. Вначале я, как этого требует этикет, сказал что-то о погоде, а за­тем перешел к главному:

— А-Второй, как ты относишься к тому, что к нам пришло Освобож­дение?

Поскольку А-Второй — по натуре человек прямой, он не стал скрывать свое мнение:

— Отношусь хорошо; сейчас с простыми людьми стали считаться, теперь никто тебя просто так не обзовет и не ударит, да и охотников задарма ез­дить в коляске больше нет.

— Ну, — скривив губы, протянул я, — что же ты так просто судишь? Сей­час рабочие стали хозяевами страны и не позволяют, чтобы на них ездили, как на скотине!

— А на мне никто и не ездит!

— Как это — не ездит, а что же ты тогда делаешь?

— Коляску вожу.

— Правильно, но издревле и до наших дней в коляску всегда впрягали лошадь!

— А лотки торговцев? — быстро сообразил парень.

— Ну... на них возят товар, а не людей, — парировал я. — У всех людей есть ноги, и если они не калеки, то зачем тогда они садятся в коляски, а ты, уподобившись скотине, бегаешь с ними по улицам! Разве тебя можно назвать хозяином страны? Разве после всего этого можно говорить о каком-то гуманизме?

— Это верно, — вздохнул А-Второй. Крякнул и его отец:

— А что делать, ведь ему платят деньги!

— День-ги!.. — нараспев произнес я, тем самым выражая к этому слову свое презрение. — А ты знаешь, откуда деньги у Чжу Цзые и ему подобных? Они нещадно эксплуатируют трудящихся, а ты служишь ему и получаешь свою часть от этой эксплуатации.

Парень поднял брови:

— А ведь и впрямь! Хозяин как сядет в коляску, так сразу начинает что-то выдумывать: то ему беги быстрее, а то.боится, что коляска перевер­нется!

Я решил не упустить момент, следуя поговорке «Куй железо, пока го­рячо»:

— Дело в обшем-то не только в Чжу Цзые, ты вспомни, как в Советском Союзе... — И я с таким воодушевлением и с таким жаром стал рассказывать о Советском Союзе, будто во мне забил фонтан красноречия¹. Кое-кто в на­ши дни так же вот превозносит Америку. Рабочий класс Страны Советов — хозяин своего государства: какое ни возьми дело, если рабочие не проголо­суют, принято не будет. Там, где они работают, везде машины, станки, трак­тора, ни одного рикши не увидишь.

Я взглянул на стакан в руке отца А-Второго:  

— Чтобы заработать несколько медяков, твой сын таскает коляску, рабо­тает как проклятый. А в Советском Союзе рабочие живут в каменных домах, ездят в машинах, а в квартирах у них диваны да приемники! У них рисовым вином никого не удивишь, они водку пьют!

Видит небо, тогда я вовсе и не знал, что такое водка, лишь несколько лет спустя я попробовал ее и был не в восторге. Мы тоже делаем такую из зер­на, только она будет покрепче. Но в те времена, о которых я рассказываю, ни А-Второй, ни тем более его отец не представляли, что это за диковин­ка — русская водка. Они впервые слышали от меня это название. Старик ре­шил, что русская водка — это нечто вроде нашего маотая.

А-Второй был растроган моим рассказом:

— Да-а... этому можно позавидовать. Знаешь, отец, я не буду больше тас­кать коляску, хватит того, что ты всю жизнь работал как скотина.

Конечно, парень говорил так отнюдь не потому, что ему хотелось пить водку так же, как советские рабочие. В душе я догадывался, о чем он мечта­ет, — всю жизнь он хотел водить машину. Стать шофером было его завет­ной мечтой.

Его отец поднял стакан:

— Э... быстрей ешьте, раньше закончим — раньше спать ляжем. Завтра утром тебе надо везти хозяина в харчевню.

Да, выходит, зря я полдня разглагольствовал, старик, казалось, ничего и не слышал. Верно говорят, что пожилые люди консервативны, как с этим не согласиться. Но я решил не выпускать А-Второго из рук и затащил его к себе домой, где опять убеждал, но теперь я привел ему пример из своей жизни:

— Вот послушай. Когда я окончил школу, один мой товарищ пригласил меня в Сишань на место школьного учителя. Каждый месяц мне бы выдава­ли три даня риса. Если бы я его продал, то имел бы такие деньги, на кото­рые на рынке можно купить и мушмулу японскую, и восковник. А еще один товарищ звал меня в Гонконг поступать в университет. Его отец занимает там важный пост и согласился ежемесячно выдавать мне восемьдесят гонконг­ских долларов, а получив диплом, я бы остался в его конторе служащим. Почему я не согласился? Да потому, что человек живет не ради того, чтобы набивать свой живот, и тем более не ради того, чтобы становиться рабочей скотиной у капиталистов!

Я пользовался не только словесными аргументами: я достал журнал «Со­ветский Союз» и вручил его А-Второму, воздействовал, так сказать, на него наглядной агитацией, которая должна была убедить его в необходимости борьбы за осуществление наших великих мечтаний. Честно говоря, я весь­ма приблизительно говорил о Советском Союзе, потому что все мои зна­ния ограничивались просмотром журналов, которые, надо признать, были очень красивы!                                                                             '

В конце концов у А-Второго появились проблески сознания. Он решился против воли отца отказаться быть рикшей и надумал искать другую работу. Я всячески поддерживал его:

— Молодец, правильно поступаешь, самое верное — пойти на завод, влить­ся в ряды рабочего класса!

Однажды, встретив меня, парень подавленным голосом сообщил:

— Я разочаровался и в Советском Союзе и тем более в заводе. Как только я перестал таскать коляску, то сразу же остался без денег. А официанты в харчевне перестали замечать меня.

— Прояви же стойкость, — поспешил я успокоить его, — не показывай своей обиды.

— Я-то не показываю, а вот мой желудок уже не стремится к победе, а требует еды!

Тут уж и я заволновался:

— Да-да, это серьезно, надо как-то преодолеть эти трудности, я подумаю, как тебе помочь.

Я дал А-Второму немного денег и поспешил в местное отделение граж­данской администрации, где служил мой товарищ, с которым мы когда-то бежали в освобожденные районы.

— Да, твой друг — темный человек, — сказал тот, внимательно выслушав меня. — Надо было взвесить все обстоятельства. Сейчас некоторые капита­листы выбрали форму пассивного протеста. Они совсем не закрывают пред­приятия, но уменьшают рабочим зарплату.

— Понятно, надо все это проверить, — согласился я. — Но ты же всегда находил выход из любого положения, придумай что-нибудь.

— Давай поступим так, — после недолгого молчания сказал товарищ, — я сейчас занимаюсь регистрацией безработных и не оставлю твоего друга.

Программа трудоустройства рабочих заключалась в том, чтобы использовать их на очистке мелких речушек, которых в Сучжоу было великое множество. Старое общество оставило нам грязи в избытке, а мы хотели превратить сточ­ные воды в чистый поток, чтобы наша восточная Венеция соответствовала сво­ему названию! Мы свершили революцию, чтобы наш райский уголок стал еще прекраснее.

А-Второй согласился, что эта задача достойна революции, и не стоит дважды повторять ему одно и то же. Что же касается денег, то получать те­перь он будет только по три цзиня риса в день — это за работу, которая гораздо тяжелее, чем таскать коляску по улицам, ведь теперь ему с утра до вечера выгребать тину со дна речушек.

С отцом парня справиться было труднее. Чтобы заработать себе на жизнь, он не придумал ничего лучшего, как продавать имбирь и лук. Как вы помни­те, семья А жила рядом с общественным колодцем, и если кто-либо забывал купить на рынке лук или имбирь, то с радостью покупал их у отца А. Теперь дела у них пошли лучше, правда, они не могли, как прежде, позволить себе на обед голубя и полцзиня рисового вина. Каждый раз, когда я проходил мимо, старик хмурился и отворачивался. Мне тоже было не по себе, но я не терял надежды и пытался успокоить его:

— Дедушка, не сердитесь, обязательно наступит день, когда вы попробу­ете русской водки!

Его грустные глаза были как плеть, которая подстегивала меня в борьбе за торжество социализма.

Всякий раз, когда глубокой ночью, с трудом волоча от усталости ноги, тащился я через тихий безлюдный переулок, я невольно смотрел на темные окна дома семьи А и твердил про себя: «Дедушка, я, Гао Сяотин, виноват перед тобой, но мне не страшна усталость, не страшны трудности, ведь вме­сте с твоим сыном я сражаюсь за наше светлое будущее!»

Мама здорово рассердилась, когда узнала, что я натворил в семье рикши:

— Что ты понимаешь в жизни, разве управляющий Чжу был несправед­лив к нам? Какое тебе дело, что люди тратят деньги на рикш? Теперь из-за тебя семья А осталась без денег, а управляющий Чжу вынужден с утра до вечера носиться по городу в поисках рикши и в дождь приходит как мокрая курица. А все из-за тебя, бесстыжая тварь!

Я не спорил, потому что мне не хотелось видеть ее слезы. Не виноват же я, что наши представления о нравственности не совпадают. Мама все еще верит в четыре добродетели женщины и, ко всему прочему, считает, что ге­рои пекинской оперы — выдающиеся люди. После маминых упреков я уже не решился идти агитировать рассыльного, которого Чжу Цзые нанял вмес­то меня бегать за закусками. А был это старик, которому не под силу вытас­кивать ил из воды. Что касается нашего героя, то он тоже стал относиться ко мне по-другому: больше не называл меня товарищем Гао и не предлагал сигарет. Если же мне случалось столкнуться с ним в дверях, я сторонился и опускал голову. Лицо его я не успевал рассмотреть, поэтому не знаю, что он ко мне испытывал — ненависть или страх. Тем не менее, когда мы встреча­лись, в руках у него всегда что-то было, и это что-то походило на сумку, внутри которой он носил запасные ботинки, а сверху — зонтик. Теперь, когда Чжу на рассвете выходил из дома, он всегда помнил о сюрпризах погоды и брал эти вещи на случай дождя, чтобы потом не выглядеть мокрой курицей, если не удастся нанять рикшу. В душе я ликовал: «Ничего, ты еще пожнешь плоды своего поведения!»

 

Отвести опасность

На этот раз Чжу Цзые оказался в тупике. Хотя нам было очень тяже­ло распространить свой опыт на другие рестораны, так как они каждый раз пытались халтурить, пустить пыль в глаза: выставив в витринах обычные блюда, сами потихоньку готовивили деликатесы. Но тем не менее дух зна­менитой сучжоуской кухни стал постепенно исчезать, и, хотя названия блюд оставались прежними, готовились они без былого искусства. Чжу Цзые ког­да-то хвастался, что обладает особыми вкусовыми ощущениями, может раз­личить до тысячи оттенков! Теперь же возьмет в рот кусочек деликатеса — и сразу качает головой, хмурит брови и всем своим видом показывает осужде­ние всех и вся. Наш герой продолжал жить по старому календарю, но никто теперь не называл его управляющим, да и слово «капиталист» тоже стало неблагозвучным. Пусть у него есть деньги, теперь не положено давать чае­вые. Хочешь есть — заходи, не нравится наша еда — поворачивай. Сколько бы мы человек ни обслужили — зарплата наша от этого не изменится. Ты, Чжу Цзые, говоришь, что так можно заработать дурную славу, так вот — мы не собираемся прислуживать буржуазным элементам!

И как только наш герой терпел все это? Съест очередное блюдо и расстро­ится, ему становится больно, и в желудке у него все тяжелее и тяжелее. День ото дня не мог досыта наесться, на еду и вино смотреть ему стало противно. Так он и бродил целыми днями по улицам подавленный, не испытывая бы­лой радости. Он часто покупал себе пирожные, упакованные в коробочки из соломки, но и они уже были не те, что прежде. Он приносил их нетронуты­ми домой, и они лежали там, пока не портились, и мама выбрасывала их. От недоедания у нашего героя постепенно исчезло брюшко.

Как-то вечером дверь в мою комнату распахнулась, и я увидел нашего героя.

— Послушай, Гао Сяотин, — начал он непослушным от хмеля языком, — я... я против того, что ты затеял!

К тому, что буржуазные элементы непременно начнут действовать, я был готов и потому без всякого удивления сказал:

— Пожалуйста, говори: чем ты недоволен?                                 |

— Ты превратил знаменитую сучжоускую кухню в какую-то ерунду, ты против всего Сучжоу!

— Ну, это как смотреть, — я был по-прежнему спокоен, — мы же не ме­няли блюда, так что говорить о ерунде... Ты прав, я виноват перед поме­щиками и буржуазией Сучжоу, но простым людям нашего города не в чем винить меня!

— Да ты, ты передо мной виноват!

— Разумеется, ведь ты тоже буржуазный элемент!

— Сяотин, неужели у тебя нет ни капли совести, разве все эти годы я был несправедлив к тебе?

Чжу Цзые говорил без всякой связи, но эти слова взбесили меня.

— Ты прав, Чжу Цзые, — с жаром воскликнул я, — я виноват перед то­бой и твоими дружками, но трое из них — помещики, двое попали в списки реакционеров и лишь еще троих, и тебя в том числе, власти пока не трога­ют! Но ты не думай, что всегда будешь спокойно ходить по улицам. Насту­пит день, когда мы уничтожим всю буржуазию!

Чжу Цзые испугался моего гнева, он решил, что моя деятельность теперь коснется политической жизни города. Конечно, самым главным для него была еда, но если его собираются уничтожить, значит, это определено судь­бой, а с ней трудно спорить. От страха он совсем протрезвел, попятил­ся назад, вытащил дрожащей рукой пачку сигарет, закурил и, собравшись с силами, протянул:

— Чтоб их нелегкая взяла! Приятели купили мне сегодня порцию курицы с цветами, она была такая же ароматная, как и в старые времена, вот я и не удержался — выпил лишнего и заявился к тебе. Постой, а как я сюда вошел?

Чжу Цзые направился к двери и неловко распахнул, чтобы выйти.

— Минутку! — крикнул я. Чжу замер.

— Управляющий Чжу, если я в чем-то и виновен перед тобой, так это в том, что не сказал тебе нечто весьма важное. Кончай свою прежнюю жизнь, иначе тебе придется раскаяться!

— Да-да-да, — промямлил он, — я это запомню.

С той поры Чжу Цзые почти не попадался мне на глаза и, естественно, больше не приходил ко мне заявлять о своем протесте. Я же, напротив, ин­тересовался им и часто расспрашивал о нем маму. Но она не могла сказать ничего определенного, ведь наш герой теперь редко ночевал дома, а если и появлялся здесь, то всегда был не в духе. Судя по всему, решил я, Чжу Цзые нашел какую-то работу, ведь несмотря на то, что еда и является необходи­мым условием существования, ее нельзя считать профессией.

Вскоре ко мне пришел с докладом Бао Куньнянь. В последнее время он считал это своей обязанностью.

— Плохие новости. Ян Чжунбао открыл ресторан специально для капита­листов, теперь каждый день гребет большие деньги!

— Не может быть!

— Совершенно верно, я своими глазами видел, это там же, где ты живешь, в доме номер 54. Каждый вечер там уйма капиталистов собирается. Ян Чжун­бао готовит угощения, а какая-то красотка собирает деньги.

Бао Куньнянь говорил очень убедительно, и я не мог ему не верить. Надо было срочно поставить в известность уличный комитет и побеседовать с новоиспеченным хозяином заведения. И тут я неожиданно напал на след Чжу Цзые.

Сначала Ян Чжунбао темнил, дескать, после начала реформы он разоча­ровался в своей профессии и безвылазно сидел в своем доме. В этом доме жили четыре семьи, включая и семью хозяйки дома Кун Бися. Эта женщи­на, с кокетливым именем Утренняя Заря, когда-то была второй женой одно­го известного в нашем городе политика. Распрощавшись с политической карьерой, он сделался чиновником, а когда и для чиновников наступили черные времена, стал преподавателем и получил звание профессора. Каких только людей не встретишь в сучжоуских переулках! Говорят, в молодости Кун Бися была прекрасна как фея, она училась у одного известного актера и даже играла в спектакле «Небожительница разбрасывает цветы». Увы, после сорока фее стало трудно вызывать у зрителей восхищение. А когда накануне Освобождения ее муж бежал в Сингапур, он бросил ее с дочкой дет девяти.

С юных лет Кун привыкла наряжаться, и, может быть, из-за того, что когда-то выходила на подмостки, она и в жизни часто поднимала руки, иг­риво ступала и поворачивалась, чтобы все видели, как она красива. Эта ма­нера поведения настолько стала для нее привычной, что она позировала, даже когда нужно было почесать затылок. Но жеманство, если в нем нет необходимости, со стороны выглядит довольно странно. Сучжоусцы часто награждают друг друга не совсем благозвучными прозвищами, вот и Кун за спиной называли дряхлеющей кокеткой.

Наш герой всегда сторонился особ женского пола, как же на его пути возникла дряхлеющая кокетка? Все очень просто: бывшая актриса умела прекрасно готовить!

За десять лет красивой жизни Кун достигла совершенства в приготовле­нии бульонов. Ее муж водил дружбу с самыми известными представителями политических, деловых и культурных кругов Сучжоу, к которым такие, как Чжу Цзые, допускались лишь в приемную. По мнению этих людей, Чжу Цзые был всего лишь богачом средней руки, помешавшимся на еде. Разве чело­век, знающий толк в блюдах, будет целыми днями носиться по харчевням? Неужто можно всерьез говорить о супе с лапшой, если котлы, в которых готовят лапшу, наверняка как следует не вымыты! По-настоящему оценить хороший чай можно, лишь сидя среди цветов и любуясь светом луны. А вку­шать изысканные блюда следует, опираясь на чудесные перила и любуясь при этом речным потоком! Разве уважающий себя человек пойдет в шумный ка­бак, где будет есть мясо с соевым соусом, завернутое в листья лотоса, или творог сомнительной свежести, нанизанный на стебли рисовой соломы? Настоящие аристократы вынуждены ходить в рестораны только потому, что этого требует светский образ жизни. За столом они небрежны в выборе блюд: они кажутся им либо пресными и не вызывающими аппетит, либо недоста­точно изысканными. Все для них не так: приборы плохо вымыты, к аромату блюд примешиваются какие-то посторонние запахи, везде чувствуется запах кухни. А те несравненные блюда, о которых постоянно вспоминал Чжу Цзые, для них не более чем обычная пища. Эти аристократы создали собственный процесс наслаждения сучжоуской кухней, которая включала в себя высшие достижения материальной культуры и повседневной работы над собой. В результате этого процесса богатое содержание знаменитых сучжоуских блюд воплощалось в необыкновенно изящных формах. Видимо, поэтбму и еда — явление вполне обычное — стала называться искусством.

Вам, вероятно, интересно, как Кун Бися постигла искусство сучжоуской кухни? Довольно просто. Она и приобрела свою известность как наложни­ца, которая может пропеть арию из оперы, несколькими штрихами нари­совать цветок орхидеи и прекрасно готовить. Более десяти лет в их доме собирались сливки общества, которые развлекались тем, что играли в мац-зян, а во время пирушек могли насладиться какой-нибудь арией из оперы, которую исполняла жена хозяина. И хотя в этом доме, разумеется, был не­плохой повар, ему дозволялось всего лишь помогать хозяйке готовить изыс­канные блюда.

Однажды от одного из бывших своих сотрапезников Чжу Цзые случайно услышал о необычайных способностях этой женщины.

— Если ты, мой друг, говоришь о ее умении хорошо готовить, — улыба­ясь, заметил наш герой, — то мне что-то не верится. Разве можно в обыч­ной кухне приготовить что-то вкусное, ведь здесь нет достаточного набора продуктов, да притом в обычной печи невозможно поддерживать необходи­мую температуру.

— Не веришь? Это твое дело. Только не вздумай своим неверием испор­тить ей репутацию. Да раньше такие, как мы, и мечтать не могли попасть в ее дом. Сейчас, правда, времена не те. Живет она бедно и, пожалуй, согла­сится приготовить для тебя угощение. Кстати, она твоя соседка, зашел бы да узнал.

Ради еды Чжу был способен на любой, даже опрометчивый поступок. Как человек, которого мучает страшная боль, мчится к врачу, забыв обо всем, так и он бросился к ее дому и стал стучать в ворота. Когда ему открыли, он без церемоний объяснил, зачем явился.

Если бы все это происходило до Освобождения, то, вероятнее всего, хо­зяйка указала бы незваному гостю на дверь. Но сейчас ее положение было еще хуже, чем у нашего героя. Раз у нее не было капитала в банке, значит, она не получала никаких процентов. Вот почему, чтобы как-то существовать, ей приходилось сдавать квартиры трем семьям да иногда продавать домаш­нюю утварь и свои украшения. Она не хотела признать, что ее жизнь изме­нилась, и горела желанием вновь показать свое искусство. Ей хотелось опять стать знаменитой и привлекать всеобщее внимание, как в былые годы. И хотя предложение Чжу вызвало у нее несказанную радость, она напустила на себя важный вид и произнесла:

— Ой-ой, господин, с чего это вы взяли, что я способна хорошо готовить? Женщины моего положения, едва заря заглянет в окна, немного перекусят, и все. Мы не стремимся к излишествам!

Ее речь на сучжоуском диалекте была сладкозвучна, как ария из оперы. Наш герой стал с нетерпением упрашивать:

— Хорошо, я съем любое блюдо, которое ты приготовишь, в любом слу­чае это будет вкуснее, чем в ресторане.

— В ресторане!.. — с презрением протянула Кун. — Ну и бестолковые же вы, мужчины, если способны поглощать любую пищу, даже если от нее тя­нет ресторанным запахом!

Чжу Цзые только глазами захлопал: какой это запах бывает в ресторане? Да стоит только почуять запах приготовляемых блюд, так аппетит еще боль­ше разыгрывается. Тем не менее возражать не решился:

— Да-да, конечно же мы просто ничего в еде не понимаем. Может, вы удостоите нас своим вниманием и научите хоть немного разбираться в еде?

— Ладно, так уж и быть, — смилостивилась Кун, — продемонстрирую свое искусство. Сколько вас будет?

Чжу Цзые пересчитал своих компаньонов, передвигая в воздухе указатель­ный палец по кругу:

— Девять.

— Не пойдет, могу принять самое большее семь человек. Чем больше людей, тем труднее готовить.

— Ну, тогда восемь, как раз все за один стол поместимся.

— Правил не знаешь, — рассмеялась Кун, — одно место надо оставить тому, кто все это приготовит.

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился наш герой, — прости меня. Однако в ее словах был какой-то подвох: где это видано, чтобы повар

садился за стол вместе со всеми! Но опять же ради еды Чжу был готов на любую уступку. Он тотчас же вытащил деньги и отсчитал пятьдесят юаней. Это была приличная сумма, из которой десять юаней оставалось на чаевые.

— Ой-ой, — сконфуженно воскликнула женщина, — разве на эти деньги можно что-либо приготовить?

Чжу Цзые недрогнувшей рукой отсчитал еще восемьдесят. Кун молчала с таким видом, будто в уме производила расчеты, затем посмотрела на нашего героя:

— Ну да ладно, если не хватит, я внесу свою долю. Что с вас, мужчин, взять!

На том и порешили. На подготовку Кун потребовала пять дней. Правда, потом она переживала, что не успела приготовить тушеного угря, потому как его надо купить живым и по-особому откармливать в течение недели. Чжу Цзые прямо-таки извелся в ожидании пиршества. Я не знаю, чем потчевала хозяйка гостей во время этого застолья, ведь сам я там не был, а болтать о том, чего не видел, не в моих правилах. А вот Ян Чжунбао там был. Именно в этот день он не работал и случайно встретил на улице нашего героя. Тот в это время шел сообщить сотрапезникам, когда начинается торжество. Но узнал, что один из них заболел, и надо было срочно искать замену. Встреча с Ян Чжунбао была как нельзя кстати.

— Идем со мной, дружище, увидишь, как люди живут.

Чжу Цзые сразу же рассказал ему про свои отношения с Кун Бися, а дальше — не удержался — и про свое недовольство моими реформами в рес­торане.

Ян Чжунбао, как человек искусства, обладал и присущей таким людям привилегией — никому не хотел повиноваться. Он был потрясен, когда услышал, что какая-то бабенка хочет ублажить гурманов. Все знаменитые повара были мужчинами, откуда вдруг явилась эта особа? Хотя однажды на­ставник рассказывал ему, что в конце маньчжурской династии, в начале нашего столетия, в Сучжоу славились блюда, которые подавали в одном публичном доме высшего разряда. Их готовила женщина, наделенная при­родой и умом, и красотой. Она сама готовила, не разрешая служанкам при­касаться к кушаньям. Блюда из-под ее рук выходили изящными, как ис­кусная вышивка.

Когда Чжу Цзые встретил Ян Чжунбао, тот болтался без дела. Денег на пиршество Чжу у него не просил, почему бы не полюбопытствовать, а мо­жет, и опыта поднабраться, если будет на что посмотреть, прикинул Ян. Обещано было с три короба, а если ничего такого не будет, то это хоро­ший повод посмеяться над Чжу Цзые, чтобы сбить с него всю спесь!

Спустя время Ян Чжунбао подробно рассказал мне, как все это было, правда, сначала долго оправдывался, что вовсе не открыл подпольный рес­торан, просто его возмутило то наше объявление в газете, которое обещало манну небесную. И он так и не приступил к рассказу о том, чем же потчева­ла гостей Кун Бися, а стал просить меня, чтобы я немедленно отвел его в местное отделение милиции, что я и сделал. Поэтому для меня осталось за­гадкой, как в тот вечер Кун продемонстрировала свое искусство и какими деликатесами потчевала приглашенных. Однако читателям не стоит отчаи­ваться; у нас еще будет возможность познакомиться с ее искусством. «Куль­турная революция» уничтожила много ценностей, но искусство еды в своем развитии нельзя остановить!

Как только я узнал о пиршестве, которое устроил Чжу Цзые, то сразу в ушах моих «зазвучала музыка, достойная небес, которую мало кто из смерт­ных слышал».

Насытившись и ублажив свое чрево, Чжу Цзые вновь стал избегать меня. Он больше не кружил, подобно ошалевшей мухе, по улицам, и никто отны­не не видел, как он, выйдя обычно ранним утром из ворот своего дома, от­правлялся к Чжу Хунсину. Наш герой больше не искал, где бы ему поесть: трижды в день он вкушал пищу в доме Кун Бися. Он ел — она говорила, он платил деньги — она их получала. Они вместе и ели, и жили, а поскольку и жили, то вскоре объявили о своей свадьбе. Все завершилось вполне логич­но. Как гласит мудрость: «Придет время — все устроится».

Наконец-то у нашего героя появилась семья. Человек, который когда-то владел многими домами, в сорок пять лет обзавелся своим собственным. Семья — это такая ловушка, попав в которую приходится подчиняться ее законам. С этих пор Чжу Цзые изменился, стал солидным, следил за своей внешностью, был внимательнее к тому, что говорил. Одевался он теперь куда лучше, чем прежде. На нем ладно сидела суньятсеновка, из кармашка пиджака торчали две ручки, что придавало ему ученый вид. Я думаю, во многом эта метаморфоза произошла благодаря его новой супруге, которая изваяла из нашего героя подобие своего бывшего мужа. Оказалось, что эта женщина может не только прекрасно готовить, но и великолепно управ­лять семьей. Сразу после свадьбы она приложила массу усилий, чтобы при­лично обставить свой дом, выселила жильцов и настояла, чтобы Чжу Цзые переехал к ней. Когда квартиранты съехали, в доме сразу стало простор­нее, да и хозяйка не осталась в убытке. Дом ее был выстроен в националь­ном стиле, в большом внутреннем дворе, украшенном огромными валу­нами, росли деревья и бамбук. Был там и маленький бассейн с горбатым мостиком через него. Дом был обнесен сплошным высоким забором, со­здавая хозяевам ощущение собственного мира, где они могли предаваться чревоугодию в любое время. Конечно, спрятаться от всехшросто невозмож­но, и поэтому не осталось без внимания то, что новая супруга нашего ге­роя и он сам каждое утро отправлялись на рынок. Оба они были аккурат­но одеты, у него в руках — корзина, у нее — сумка, идут себе под ручку. Прохожие бросали на них косые взгляды и зубоскалили:

— Смотрите, сухой сморчок со старой кокеткой.

Я ни разу не слышал от мамы плохого слова о Кун Бися. Она считала, что эта женщина сделала хорошее дело, вернув блудного сына на путь ис­тинный. Обычно, возвратясь с рынка, она говорила:

— Опять встретила управляющего Чжу, сразу видно, что жизнь у него наладилась, смотреть приятно, как он ласков с женой.

Я только фыркал, слушая ее, и мысленно возражал: «Да что у него хоро­шего? Спрятался за воротами от новой жизни!»

6. "Привычные беем ароллаты

Чжу Цзые спрятался от новой жизни, и я был бессилен что-либо с ним сделать. Он не бывал в нашем ресторане, и не в моих силах было заморо­зить его счет в банке, так же как, впрочем, бесполезно было доказывать, что он — носитель буржуазной идеологии. Так пусть же себе предается чрево­угодию, ведь революция еще не завершена, лишь бы вел себя прилично и не кричал на всех углах, что сучжоуская кухня теперь не та, что прежде, и не врывался бы в мой дом с претензиями.

Да какие там претензии, если в момент случайной встречи Чжу Цзые смот­рел на меня как на постороннего, даже не удостаивая кивком. Выставив впе­ред вновь образовавшийся живот, он с безразличным видом проходил мимо и был похож на петуха, одержавшего победу над противником.

Раздражало еще и то, что по-прежнему кое-кто был на стороне моего бывшего хозяина. Все они утверждали, что ресторан наш — одно название, что качество блюд у нас скверное, выбор — скудный, а официанты обслу­живают посетителей из рук вон плохо! А самое-то обидное в том, что де­вяносто процентов говоривших отнюдь не были из вражеского стана! Нас

критиковали не только кадровые работники, рабочие, а просто старики и старухи. Я не мог согласиться с ними, объяснял, что еще года не прошло после начала революции, спрашивал, как это так получается, что совсем недавно они радовались нашему ресторану, а теперь во всю поносят его. И я терпеливо разъяснял:

— Бабушка, ну что ты ругаешься, не ты ли год назад впервые в жизни пришла в ресторан, где открылся совсем иной мир?

— Мир для меня уже давно открыт, а теперь я хочу просто вкусно пообе­дать! — Старуха размахивала перед моим носом пачкой крупных купюр. — Вот, сын прислал, велел мне не жалеть на еду, чаще ходить в ваш ресторан и брать блюда повкуснее! А какие у вас, черт побери, блюда, если я дома могу лучше приготовить!

— Ну и готовь сама, свой обед всегда самый вкусный! — Я почему-то сразу вспомнил Кун Бися и не смог удержаться от грубости.

— Что это ты корчишь из себя хозяина притона, — вспылила бабка, — я умею хорошо готовить, а у вас в ресторане только деньги зря перевожу!

— Это у нас притон?! — встрял в разговор Бао Куньнянь. — Что это ты несешь? По-твоему, социалистическое предприятие — это воровской притон? Да это клевета...

Я решил замять конфликт и сказал:

— Ладно, хватит. Бабушка, не сердись, если тебе не по 1уше наша еда, мы вернем деньги.

Однако в разговоре с человеком, который был в одежде кадрового работ­ника, я решил не церемониться:

— Товарищ, ты здесь в командировке?

— Да, я из Пекина, но про сучжоускую кухню наслышан, поскольку ваш ресторан очень славится, я специально зашел сюда, а мне предлагают какую-то ерунду!

— Ты, товарищ, и этой ерунде должен радоваться. Какие тебе платят су­точные, а?

— Да я вам еще и из своих денег добавлю, лишь бы вкусно пообедать. К тому же вам, наверное, план выполнять надо?

— Скромнее надо быть в жизни и постоянно помнить о трудностях, — строго напомнил я командированному.

— Да-да, — поспешно согласился со мной тот, — спасибо за напомина­ние. Если бы я знал, что здесь меня ожидает такой прием, прихватил бы с собой котелок, чтобы готовить самому. А впрочем, ваш ресторан надо вовсе закрыть за ненадобностью!

Махнув рукой, командированный ушел.

— Да, в этом человеке сильна буржуазная идеология! — вздохнул я. — Получил за несколько дней суточные и уже ведет себя как денежный туз. А что до вопроса, нужен ли наш ресторан... Здесь есть над чем подумать. По­следние два года в деревнях собирают хороший урожай, да и в городе жизнь налаживается, кадровые работники теперь получают неплохую зарплату... Люди стали тратить иные деньги. Мясо теперь стоит шесть мао за цзинь, пачка знаменитого чая «Пять ароматов» — пять фыней, а бутылка вина «Ме­лодия чужой реки» всего два мао и два фыня. Многие сейчас стали жить на широкую ногу и уже от простой пищи воротят нос. Они считают, что если мы им предлагаем то, что всегда ели простые люди, значит, это невкусно,

но ведь даже сигареты «Народ» признаны одними из лучших! Я-то считаю, что служу народу, а оказывается, все мною недовольны. Кое-кто говорит мне об этом прямо в глаза, а некоторые и слова не хотят зря тратить.

Очень обидно, что в городе осталось много ресторанов, где только для вида готовили простую пищу. Стоило измениться обстановке, и там сразу же стали предлагать посетителям деликатесы, как в старые времена. Пользуясь тем, что рынок снова набрал силу, в таких ресторанах вовсю потрошили народные кошельки, и люди ничего не имели против. Но я не унывал: и у нас были золотые деньки! Однако вскоре мой оптимизм прошел; я почув­ствовал, что мы на грани банкротства.

Любители поесть! Когда вы поняли, что скоро ваша сытая жизнь кончит­ся, то были готовы отдать любые деньги и устраивали в дверях давку, лишь бы попасть в роскошный ресторан. Если бы святой Гуанхань и вправду от­крыл на небе ресторан «Лунный дворец», вы, наверное, сумели бы соорудить из облаков лестницу и посетить его!

Весна 1957 года была неспокойной, отовсюду сообщалось!о беспорядках,, люди жаждали свободы, случались столкновения. Работники ресторана тоже вывесили дацзыбао с критикой в мой адрес. Этот листок старой газеты с круп­ными иероглифами, выведенными черной тушью, долго потом мозолил глаза в коридоре. Настроение у меня было испорчено. Писали, конечно, о простых блюдах, об отсутствии предпринимательства и многом другом. Эта писанина меня вывела из себя. Они утверждали, что я захотел присвоить славу рестора­на, эксплуатировал его работников, пытался прикарманивать общественные деньги. Договорились даже до того, что я будто бы избил старого повара Яна и выгнал его вон! Внизу стояла подпись: «Работники ресторана», но, судя по оби­лию в ней прилагательных, писал не кто иной, как Бао Куньнянь. Вот он себя и показал! А ведь когда мы только затеяли реорганизацию ресторана, он был моей правой рукой. Именно от него я узнал, что старый Ян открыл подполь­ный ресторан. Что же он теперь меня помоями обливает?

В те дни, когда я пребывал в страхе и растерянности, мне на помощь пришел старый товарищ — Дин Большеголовый. По пути в Пекин для уча­стия в каком-то совещании он специально заехал в Сучжоу повидаться со мной. Мы были в разлуке восемь лет и здорово соскучились. Увидев друга, я радостно воскликнул:

— Старина, сейчас я тебя угощу, идем в мой ресторан!

Выпалив это, я был крайне удивлен тем, что на меня это не похоже: толь­ко встретились, и сразу зову пировать! Дин покачал головой:

— Брось, о твоем ресторане я уже наслышан, да и дацзыбао читал. Ты лучше расскажи мне, старик, чем ты занимался все эти годы.

— Чем занимался? — переспросил я. — Погоди, я все тебе расскажу. Я мигом позвал жену и представил ей друга:

— Это и есть тот самый Дин, о котором я тебе часто рассказывал. Дин поднялся со стула:

— Дин Чжу, по прозвищу Большеголовый... хотя теперь это прозвище устарело, ведь мы с тобой равны, оба управляющие.

Моя жена, пряча улыбку, пристально посмотрела на Дина, словно хотела убедиться, действительно ли его голова так велика.

— Хватит его разглядывать, — не выдержал я, — сходи-ка на рынок и купи чего-нибудь из овощей.

Значит, до Дина уже дошла «слава» нашего ресторана, а вести его в дру­гой ресторан — значит дать повод для лишних разговоров. Поэтому я и по­просил жену что-нибудь состряпать, чтобы поужинать с другом в своем доме.

Однако я и не подозревал, что моя супруга не способна что-либо приго­товить. За два с лишним года замужества стряпать она так и не научилась. Единственным, что она принесла нам, были чай и сигареты.

— Вы сейчас поговорите, — сказала она, — а когда придет с собрания в уличном комитете мама, она приготовит вам что-нибудь поесть.

Я знал, что на этих собраниях обычно председательствует Ма Тяни Рези­ну, который и в самом деле любит тянуть время, поэтому испугался. Ведь пока собрание кончится, рынок уже закроется.

— Приготовь ужин сама, — велел я жене, — не надо все перекладывать на маму.

— А ты вспомни, что говорил мне! — возмутилась жена. — Не твои ли это слова, что если молодые будут убивать время у плиты, то они ничего не до­бьются в жизни!                                                                              !

— Все верно, — рассмеялся Дин, — я могу подтвердить, это действитель­но его слова, так пусть теперь сам отвечает за последствия!

Я замахал руками:

— Ладно, сходи на собрание и скажи маме, что у нас гость, пусть отпро­сится.

Как только жена ушла, из меня хлынул фонтан красноречия и я стал ис­поведоваться Дину:

— Ты сам видел дацзыбао и прекрасно понимаешь, что это самая настоящая атака на личность, молодые мутят воду. Что я делал не так? Вспомни, ведь мы воевали за то, чтобы уничтожить несправедливость. Никогда не забуду, как я клялся в этом городе, когда бежал в освобожденные районы. Конечно, тогда мной владели высокие помыслы. Пусть я слаб, но я не дам мутной воде вы­плеснуться из сточных канав. Не позволю своим товарищам готовить ту же пищу, которую ела буржуазия! Когда мы освободили этот город, старое обще­ство было разбито, а теперь этим клочком бумаги враги хотят поразить меня самого. Бейте, но вы не в силах посрамить меня!

Дин Большеголовый молча курил, но было видно, что на душе у него не­спокойно.

— Конечно, ты знаешь больше, чем я, ведь все эти годы ты провел в книж­ном магазине. Можешь взять книжку и треснуть ею меня по голове. Но я тоже не лыком шит, бумажкой этой им меня не сломить!

— Ты не прав, — рассмеялся Дин. — Если трескать книгой по голове, то потом трудно думать. Я хочу сказать тебе одну интересную вещь: нет ника­кой разницы во вкусовых ощущениях капиталистов и пролетариев. Если эк­сплуататор попробует очищенных и поджаренных креветок и скажет, что это блюдо вкуснее нарубленного соломкой мяса с капустой, то и пролетарий, отведав того и другого, согласится с ним. Поэтому, когда у бедняков заве­лись деньги, им тоже захотелось креветок, а ты заставляешь их есть мясо с капустой. Если их уговаривать с помощью кувалды, это не совсем вежливо!

Я даже подпрыгнул на стуле:

— Да ты... ты... да ты сам не сможешь каждый день есть креветки!

— А кто каждый день ходит в ресторан, чтобы есть такие деликатесы? Где столько денег наберешь?

— Ты прав, надо много денег, поэтому я и проводил свою политику.

— Все же мне кажется, ты недооцениваешь людей, — возразил Дин. — Сейчас бедных осталось не так уж много. И даже если один из ста жителей города захочет полакомиться креветками, то тогда в ваш ресторан будут ло­миться тысячи. Ты все время твердишь, что хочешь освободить народ, но этот свободный народ совсем не такой, каким ты его представляешь. Если кому-то хочется побаловать себя деликатесами, его не следует причислять к туне­ядцам. Он охотно пойдет к тебе отдать свои деньги, а ты норовишь ему пе­сок в глаза насыпать.

— Нет-нет, против народа я ничего не имею.

— Я знаю, тебе не по душе такие люди, как твой бывший хозяин Чжу Цзые, но они попрятались по домам и носа не показывают.

— Что верно, то верно, он целыми днями из дому не выходит.

— Конечно, отведать деликатесов захотят не только честные труженики. Допустим, скоро в нашей стране не останется ни помещиков, ни капитали­стов, а среди тех, кто придет в ресторан, все равно будуг и бродяги, и воры, и даже убийцы.

Вот с этим я был согласен. Если в гостинице требуют предъявить трудо­вую книжку и рекомендательное письмо, то в ресторан пускают всех, у кого есть деньги.

— Все это так, — вздохнул я, — но мне казалось, что лучшие качества нашего народа — это трудолюбие, бережливость и умеренность в жизни. За­чем так серьезно относиться к еде?

— Ты прав, — согласился Дин, — по-твоему, умеренность в еде — это по­ложительная черта, вот ты и хочешь, чтобы она существовала вечно. Но ведь ты — директор ресторана, и пристрастия не должны влиять на твою работу. Сучжоуская кухня слишком известна, она — часть национальной культуры, которую наш народ создавал тысячелетиями, и если ты разрушишь эту куль­туру, то будешь нести ответственность перед историей!

Я слушал своего товарища затаив дыхание. В школе я изучал историю и знал, что исторические ценности — вещь исключительная. Если разрушить их, то и смертью не смоешь преступления! Но сейчас меня одолевало сомне­ние: неужели искусство принятия пищи создано простыми людьми? Скорее всего, такими, как Чжу Цзые и его жена.

К моему удивлению, мама пришла довольно скоро и очень обрадовалась гостю. На ужин она приготовила необыкновенно вкусную похлебку из жи­вого карпа и пять овощных блюд.

При виде на столе такого изобилия Дин рассмеялся:

— Смотри, дух нового проник и в твою семью, так что будь начеку!

 

Шоколад

Когда дом номер 54 остался позади, я отправился к А-Второму, где, о небо, меня вновь ждало пиршество! Уже было тошно смотреть на еду, еще не успел я переварить трехслойную утку, свежи были воспоминания о той

психологической атаке, что предприняли гости Чжу Цзые. Но мне хотелось выпить с А-Вторым и его отцом, выпить, разумеется, крепкой водки. Когда глотнешь такого напитка, то кажется, что внутри тебя разгорается пламя, и ты даже можешь вскрикнуть от неожиданности, но затем рождается чувство радости и горечи одновременно.

Осень в любом городе прекрасна, и Сучжоу не исключение. У нас в эту пору стоят необыкновенно ясные дни, уже не жарко, но и до холода далеко. Из внутренних двориков плывет аромат душистых цветов. Над переулками небо необыкновенно голубого цвета, и по нему плывут легкие облака. В вос­кресные дни прохожих на улицах немного, люди Заняты домашними дела­ми. А что главное в семье? Конечно же обед. Поэтому из домов доносятся запахи пищи, и слышно, как потрескивает масло в котлах, когда в них опус­кают овощи.

По пути из дома номер 54 к жилищу А-Второго никак не миновать и того места, где я жил когда-то. За эти годы оно ничуть не изменилось. Т^е же во­рота каменного склада и те же выбеленные стены, правда, шеренга одноэтаж­ных домиков как будто сжалась, но среди них по-прежнему красуется двух­этажный дом, в котором некогда жил герой нашего повествования. Мне вдруг показалось, что я вновь вижу желтую коляску А-Второго, которая останови­лась перед воротами этого дома, из ворот вышел Чжу Цзые в длинном на­циональном халате и взобрался на коляску. Звякнул колокольчик, и рикша побежал к заведению Чжу Хунсина навстречу желанному супу с лапшой. Сорок лет Чжу, подобно демону еды, распоряжался моей жизнью, можно сказать, определил мой жизненный путь и, сам того не ведая, повлиял на профессию. Я ненавидел его, всю жизнь боролся с ним, мечтал быть подаль­ше от него. Но моя борьба успехом не увенчалась. Кажется, сама судьба свя­зала меня с ним, и вот сейчас он вознамерился командовать мной да еще и получать за это большие деньги. Ведь он хочет, чтобы ему платили почти сто юаней! Вот если бы на его месте был старый повар Ян, я бы сам положил ему такой оклад и считал бы его вполне нормальным! А Чжу Цзые — совсем другое дело. Появится при ресторане приживальщик, ведь единственное, чему он может научить людей, — как развлекаться, бросать деньги на ветер, а это не имеет никакого отношения к нашей работе. Пока я стою во главе нашей кумирни, тебе, Чжу Цзые, не бывать в ней!

Однако, пока я дошел до дома А-Второго, моя ярость постепенно угасла. Войдя во двор бывшего рикши, я очутился в мире радости, где ни у кого не возникало желания кого-то отблагодарить, все было естественно и просто, а разговоры о роскошной жизни не велись вовсе. Двор был полон людей. Они лакомились тыквами и конфетами, которые обычно покупают в день свадь­бы. Здесь собралась вся моя семья, в том числе и мой годовалый внук. Пух­лый и светловолосый малыш уже умел смеяться и щурить глазки, сжимать пальцы в кулачок и махать ручкой на прощанье. В современных семьях, как правило, растет только один ребенок, поэтому зачастую одного малыша окружают шестеро взрослых, готовых пожертвовать ради своего чада всем на свете. Сейчас мой внук был в центре внимания гостей, ему предлагали что-то вкусное, смешили, он переходил из рук в руки.

Кто-то сунул в рот малышу конфету, но он тут же ее выплюнул.

— Как, он не любит конфет?

— Да нет, любит, только шоколадные.

— Попробуй дать ему шоколадку.

Кто-то из гостей взял шоколадку, наполовину очистил от фольги и дал мальчонке в ручку. И правда, малыш тотчас сунул ее в рот и, аппетитно причмокивая, стал жевать ее.

— Смотрите, — засмеялись гости, — какой умный ребенок, знает толк в еде!

Меня вдруг охватил гнев: ну, довольно, а то вырастет еще один гурман! Всю жизнь я не мог избавиться от Чжу Цзые, а тут мой собственный внук может стать таким же гурманом! Я выхватил из рук малыша шоколад и су­нул ему в рот конфетку, которую он только что выплюнул.

Малыш от возмущения громко заревел...

Ошарашенные гости уставились на меня, посчитав сумасшедшим.

 

От автора: перед вами — художественное произведение, все в нем — плод фантазии, поэтому не стоит проводить параллели с реальными лицами Суч-жоу. Фантазия — излюбленный прием литератора, цель которого — изба­вить почтенного читателя от необходимости сверять написанное с действи­тельностью.

 

Лу вэньфу

Лу Вэньфу родился в 1928 году в уезде Циньсин провинции Цзянсу. В двадцать лет, после окончания средней школы, перебрался в освобожденные районы, где про­должил учебу на курсах подготовки кадровых работников. В 1956 году вступил в Союз писателей Китая, а через год был отправлен на «перевоспитание трудом» на станко­строительный завод. С 1978 года вновь возвращается к творчеству, становится про­фессиональным писателем. Среди его прозаических произведений многие посвяще­ны любимому городу Сучжоу, его жителям, их жизни и проблемам.

 

Гурман

О том, что мы вкушаем и пьем

Гурман! Слово это ласкает слух и, кажется, само источает аромат делика­тесов. Если вы попытаетесь найти в нем какой-то скрытый смысл, то все объясняется очень просто: гурман — это человек, который просто любит вкусно поесть.

Мог ли я вообразить, что жизнь моей семьи многие годы будет связана с таким любителем вкусной еды! То, что ты можешь представить, почему-то никогда не происходит, но то, что кажется полнейшим абсурдом, — вот оно, тут, рядышком. Так вот и вошел в мою семью самый что ни на есть настоя­щий гурман. Вошел неотвратимо, как призрак, и сорок лет был постоянно около меня. Я страдал от его присутствия; сначала пытался не замечать, по том даже возненавидел, а он за свою страсть к еде все же удостоился чести называться гурманом!

Прежде всего мне хочется во всеуслышание заявить, что я отнюдь не про­тив того, что человеку надо и есть и пить. Если бы я с младенчества был про­тивником еды, то тот день, когда я еще агукал и не стоял на ножках, стал бы последним днем в моей жизни. Другого и быть не могло. Испокон веков наш народ усердно и добросовестно трудился, был бережливым, так что чревоуго­дие никогда не поощрялось. Матери в чадах своих с пеленок закладывали не­приязнь к чрезмерному увлечению пищей. Часто все воспитание сводилось, попросту говоря, к обычным ругательствам: «Обжора, никакого прока от тебя нет!» А поскольку еда действительно не могла приносить пользы, то любовь к ней считалась пороком. И когда один малыш стыдил другого, тот начинал шлепать себя ладонями по щекам и при каждом таком ударе вопил:

— Бесстыжая морда, обжора, обжора, бесстыжая твоя морда!

Опасаясь насмешек, девушки никогда не жевали на улице, молоденькие артистки, которым на сцене приходилось пировать, стыдливо прикрывали свои лица легкими прозрачными рукавами одеяний. С детства мне тоже внушали, что люди, которые преклоняются перед едой, — плохие. Поэтому я всегда с отвращением смотрел на последователей Таоте¹. Особенно если я встречал тех, кто с пеленок боготворил еду. Однако после того, как герой моего повествова­ния стал вроде бы членом нашей семьи, я при виде гурманов мгновенно ока­зывался в таком состоянии, будто мне дали нюхнуть уксус.

Нашего героя звали Чжу Цзые, в те времена он был самым что ни на есть натуральным капиталистом. Его классовая принадлежность не вызывает ни­каких сомнений. Кое-кто считает, что капиталисты будут поважнее помещи­ков: и культуры у них побольше, и в технике поднаторели, да и в умении управлять другими им не откажешь. Что против этого возразишь? Но Чжу Цзые — это исключение из правил, он — капиталист-домовладелец, ему принадлежат почти все дома в нашем переулке. Все его искусство эксплуа­тации трудящихся сводится к трем простым словам: «Давай деньги за жилье!» Впрочем, этих слов он не произносил, ведь деньги собирали его маклеры. Все без исключения домовладельцы так или иначе разбираются в вопросах, связанных со строительством домов, и этим приносят какую-то пользу об­ществу. Чжу Цзые в этой области полный профан. Он даже не знает, сколь­ко комнат в его собственном доме и на каком фундаменте он стоит. Отец нашего героя был весьма удачливым торговцем и в тридцатых годах, еще до войны с Японией, имел в Шанхае собственную контору по продаже недви­жимости. И хотя он и его семья жили в Шанхае, несколько домов были у отца нашего героя и в Сучжоу. Во время войны в его дом угодила бомба, и уцелел лишь Чжу Цзые... Вскоре он переехал в Сучжоу, к своей бабушке по материнской линии, памятуя о том, что она неплохо готовит. Вся жизнь для Чжу Цзые заключалась в еде, и, если бы она была плоха, его существование, скорее всего, прекратилось бы.

Когда судьба свела меня с героем моего повествования, ему уже было за тридцать. Бытует мнение, что чревоугодники обычно толстяки, но это не так. Чжу в те годы был худ, словно ивовая ветка. Однако он постоянно испыты­вал чувство голода и считал, что он чрезмерно сух. Он прекрасно понимал, что настоящие толстопузы, которые с трудом передвигаются, не могут по­зволить себе насытиться вдоволь. В том, что любители поесть ублажают свой желудок и не обращают внимания на тело, есть своя логика. Денег у Чжу было достаточно, чтобы доставлять удовольствие желудку и следить за вне­шним видом, но, кроме еды, его больше ничего не интересовало. Круглый год ходил он в длинном потертом халате, который покупал у старьевщика и спазч же облачался в него. Грязное же платье непременно «забывал» в бане. Ycraopwvw, ^{что ои} бъи\ женат, но никто не видел его с детьми штжикий. Лишь однажды его заметили на улице Тигриного Склона в коляске рикши с весьма привлекательной женщиной. Уже позже выяснилось, что он собрал­ся отдохнуть на лоне природы, а эта женщина не могла нанять рикшу и по­просила нашего героя подвезти ее. В конце поездки он без всякого стеснения потребовал заплатить ему за услугу.

Если вы помните, в Шанхае у Чжу никого не осталось, и он один распо­ряжался целым домом в Сучжоу. Дом этот был выстроен в конце двадцатых годов в западном стиле и еще хранил дух того времени: окна и двери были завешены марлей, а на полах лежали ковры. Но он не был лишен самых необходимых бытовых удобств. Жилище отапливалось двумя большими ба­тареями, а вода из колодца подавалась с помощью электрического насоса. Во внутреннем дворике находился туалет. К дому примыкало одноэтажное стро­ение из шести небольших комнатушек: прихожая, коридор, затем следовали кухня, моторная и комнаты для прислуги.

В конце войны, когда мой отец отправился уже в мир иной, поскольку моя тетя и тетя нашего героя были кузинами, мама вместе со мной перееха­ла в дом Чжу Цзые.

Хозяин не взял с нас денег, правда, за это мы должны были сторожить дом, а мама еще и помогать по хозяйству. Впрочем, работа эта не была обреме­нительной: из дома наш герой уходил рано, возвращался поздно, а так как семьи у него не было, то и домашние дела его не волновали. Значит, и маме приходилось помогать ему лишь на словах. Вначале мама нашла чем занять себя: меняла и стирала постельное белье, сметала пыль, проветривала ком­наты, но хозяин не только не восторгался ее усердием, а, напротив, всякий раз ворчал, считая ее хлопоты излишними. Дом в его понятии заключался в кровати, куда ночью он валился, сытый и пьяный, и, едва коснувшись по­душки, начинал громко храпеть.

Чжу Цзые поднимался чуть свет и не нежился, как другие, в постели, ведь желудок его был точен как будильник и сразу напоминал о себе. Едва наше­го героя покидал сон, как в сознании его рождалась мысль: «Надо бы пото­ропиться к Чжу Хунсину на суп с лапшой». Фраза эта нуждается в пояснении, в противном случае только сучжоусцы, и то лишь среднего или пожилого возраста, поймут, что она значит. Всем же прочим ее соблазнительное со­держание останется недоступно.

В те годы в Сучжоу была знаменитая харчевня Чжу Хунсина, где подава­ли лапшу. Находилась она напротив современного парка Радости. Так вот, в этой харчевне угощали разными блюдами из лапши, такого дивного арома­та, что и передать трудно. Возможно, в кулинарных книгах вам удастся ра­зыскать их рецепты, но дело еще и в совершенно особой манере еды. «Не­ужели и впрямь существует какая-то особая манера еды?» — спросите вы. В том-то и дело, что существует. Одну и ту же лапшу каждый ест по-разному, и уж в этом вопросе гурманы прекрасно разбираются. Представим, что вы сидите в харчевне Чжу Хунсина.

— Эй! — Тогда еще не было принято обращение «товарищ». — Принеси-ка пиалу лапши.

Официант, чуть помедлив, громко кричит:

— Несу пиалу лапши!

Официант непременно должен выдержать паузу, потому что он ждет при­казаний относительно вида лапши: твердую лапшу, разваренную лапшу, обильно разведенную бульоном, быстро приготовленный суп, разбавленную лапшу, двойную зелень (когда в лапшу кладут побольше мелко нарезанных листьев чеснока), двойное масло (когда лапшу обильно сдабривают маслом), постную лапшу (почти без масла), двойную лапшу с цзяо¹ (лапши поболь­ше, цзяо — поменьше) и блюдо с названием «через мост» (цзяо кладут не в пиалу с лапшой, а на другую пиалу, во время еды берут их палочками, и создается такое впечатление, как будто они, минуя ароматный мост, попа­дают к вам в рот)... Если в харчевню Чжу Хунсина приходил Чжу Цзые, то официант кричал:

— Несу пиалу слегка поджаренных очищенных чилимсов, порцию нава­ристого супа, двойную зелень, порцию «через мост»!

При виде такого обилия блюд из лапши можно растеряться. Но из всего этого разнообразия наш герой выделял только суп с лапшой, приготовлен­ный из тысячи пиал лапши в одном котелке супа. Если не соблюдать эту пропорцию, то суп получается невкусным, лапша утрачивает прозрачность, становится скользкой и отдает супом. .И если Чжу Цзые случалось съесть такую лапшу, то целый день он был не в духе.

Наш герой не мог, подобно Обломову, весь день валяться в постели, ему приходилось с первыми лучами солнца спешно одеваться, умываться и то­ропиться к Чжу Хунсину, чтобы отведать знаменитый суп с лапшой. Искус­ство еды, как, впрочем, и любое другое искусство, требует времени.

Как только Чжу Цзые, на ходу протирая глаза, появлялся в воротах свое­го дома, частный рикша А-Второй, с которым наш герой каждый месяц за­ключал контракт, уже поджидал его вместе с желтой коляской. Чжу Цзые ва­льяжно усаживался в ней. с присущей лишь ему манерой поворачивал голову, устраивал поудобнее ноги, А-Второй ударял в колокольчик, и это означало, что можно было ехать есть суп с лапшой. Насытившись, он вновь садился в коляску рикши и держал путь в чайную на улице Западных Ворот.

Чайные в Сучжоу на каждом углу, так почему же Чжу Цзые любил бывать именно здесь? Тут есть над чем подумать. В этой чайной наверху было несколь­ко кабинетов, отделенных от общего зала. Столы из красного дерева и боль­шие плетеные кресла создавали в этих кабинетах обстановку райского уголка. Для чая здесь брали родниковую воду, а чайный лист доставляли с Восточных гор у озера Дунтин. Воду всегда кипятили в керамической посуде в печи, рас­топленной сосновыми дровами. Чай же заваривали в чайниках, расписанных пурпурной киноварью умельцами из Сисина. Ешь и пей себе в удовольствие, помня о том, что еда и питье — неделимое целое, и всякий, кого величают гур­маном, непременно считает себя учеником Лу Ю или Ду Фу.

Едва наш герой успевал подняться в чайную, как там моментально соби­рались его сотрапезники. Если не принимать во внимание завтрак, то уж в обед и ужин гурманы не в состоянии действовать в одиночку. Они собира­ются группами от четырех до восьми человек, не более. Приобщение к суч-жоуской кухне предполагает свой неповторимый ритуал, Например, первыми подаются холодные закуски, затем горячие блюда, за ними — сладости, по­том основное блюдо и, завершающим аккордом, суп. Один человек не в си­лах просмотреть весь этот процесс от начала до конца, а сосредоточив свое внимание лишь на каком-то эпизоде, уже не в состоянии насладиться тем, что содержит в себе целое действие. Вот почему гурманы должны действо­вать сообща. Прежде всего, усевшись за стол в отдельном кабинете чайной, надо вспомнить о вчерашней трапезе, обсудить ее достоинства и недостатки. Так что первая часть встречи за чашкой чая — это неторопливая беседа. За­тем начинается главное, ради которого не грех потратить немного времени: надо решить, куда сегодня направиться. Либо в ресторан «Всеобщее плодо­родие», либо в харчевню «Справедливость, процветание и богатство», или, может быть, в «Терем сосны и журавля»? Ну а если эти рестораны надоели, то можно, совершив небольшую про­гулку, отправиться и в более отдаленные заведения. Тогда каждый садится в коляску рикши или же садятся вчетвером, но уже в коляску, запряженную лошадью, и в путь, ведь впереди их ждут необозримые пространства, а пока под мерный цокот лошадиных копыт они едут, чтобы вскоре насладиться рыбным супом в харчевне семьи Ши у деревянного арыка, или в деревню, что у Кленового моста, отведать лапши, а может, и в другое известное им место полакомиться ароматным цыпленком...

Жаль, что я не могу во всех деталях рассказать вам о яствах Сучжоу и его окрестностей, потому как боюсь привлечь слишком пристальное внимание к этому городу. Вот почему в своей повести я взял на себя иную роль.

 

2. Мои отношения с Чжу Цзые

 

Если бы Чжу Цзые ел и пил, не имея ко мне никакого отношения, я rie испытывал бы к нему такого отвращения. Мы спокойно бы сосуществовали, если бы он занимался насыщением своей плоти, а я полностью ушел бы в учебу. В предыдущей главе я поведал вам только о завтраке и немного об обеде нашего героя, и уж тем более необходимо упомянуть об ужине, без которого он конечно же не мог обойтись!

Пообедав, Чжу Цзые отправлялся в баню. Ходил он туда не столько ради мытья, сколько потому, что это было лучшим местом для переваривания всего съеденного во время обильного банкета. Короче говоря, когда ты голоден, нуж­но подремать, а если наелся, лучше не бегать. Когда Чжу Цзые насыщал свое чрево, ноги его тяжелели, сознание туманилось, он чувствовал, будто попал в приятный и томный мир небожителей. Слегка раскачиваясь, ехал он в желтой коляске А-Второго. Сам ветер нес его к бане, но ему почему-то казалось, что мчится он в больницу на прием к врачу без всякой очереди.

Сойдя с коляски у бани, Чжу Цзые сосредоточивался на том, чтобы быс­трее приблизиться к дверным шторкам. Он знал, что если их распахнуть, так швейцар сразу зычно выкрикнет:

— Управляющий Чжу!

В то время Чжу называли управляющим. Это обращение было в ходу так же, как слово «хозяин» по отношению к капиталисту! Правда, слово «хозя­ин» уже вышло из моды. Во-первых, в нем нет ничего западного, а во-вто­рых, хозяева бывают разные: большие, маленькие. Владелец лавчонки на семейных началах, например, тоже считается хозяином. А управляющий — это совсем другое дело. Управлять можно и иностранной торговой фирмой, и конторой, вести крупную торговлю, при которой дело поставлено на ши­рокую ногу. И когда отваливают чаевые, и не какие-нибудь там два-три юаня, а пятидесятиюаневый золотой, и не требуют сдачи! Поэтому-то как только швейцар извещал о приходе управляющего Чжу, моментально возникали двое слуг, по одному с каждой стороны, и чуть ли не на руках вносили нашего героя в предбанник. Этот предбанник напоминал современные приемные комнаты самого высокого класса. Здесь стояли два дивана, рядом с ними — эмалированный таз, был также небольшой бассейн. Хотя комната эта была довольно мала, в ней было все самое необходимое. К тому же зимой здесь всегда было тепло, а летом у потолка вращался большой вентилятор знаме-нитой фирмы Хуашэн, без отдыха гоняя по комнате воздух всеми четырьмя деревянными лопастями. Здесь Чжу Цзые располагался с тем же чувством, с каким тяжелобольной приходит в больницу: самому ему теперь и рукой ше­вельнуть не придется. Буфетчик подносил ему чай, а банщик уже готовил воду. Нашему герою не приходилось тратить силы даже на то, чтобы самому снять ботинки. Впрочем, он вовсе и не думал об этом, потому что мысли его уже были сосредоточены на собственном желудке. Наш герой, наслаждаясь едой, в то же время восхищался и перевариванием пиши. По своей красоте этот процесс, требующий средоточия всех душевных сил, когда ничто посто­роннее не должно отвлекать, нисколько не уступал наслаждению, которое испытываешь, вкушая изысканные яства. А лучший способ собраться с мыс­лями — это погрузить свое тело в теплую воду, после чего сразу осознаешь, что все кругом — это суета сует. Мысли твои успокаиваются, и ты лишь ощущаешь, что желудок приходит в движение, а тело пребывает в невырази­мой неге. В такие минуты испытываешь удовольствие, сравнимое лишь с дегустацией изысканных блюд; впрочем, наслаждения эти неотделимы друг от друга. Так, не шевелясь, с полузакрытыми глазами около получаса нежился он в воде. Пока наш разомлевший герой наслаждался полудремой, входил банщик с большой деревянной доской на спине. Он помогал Чжу вылезти из воды, укладывал поверх таза свою доску, приглашал нашего героя возлечь на «операционный стол» и только тогда начинал свое действо на его спине. Уважаемые читатели, я не в силах объяснить буквальное значение слов «дей­ство на спине». Сводится это примерно к тому, что банщик должен снять грязь с уже вымытого тела, но поскольку Чжу Цзые ежедневно подвергался этой процедуре, то смысл ее исчезал. Попросту это был обычный массаж, известный нашему народу с древних времен, который равносилен пассивной форме движения. Если после еды сделать сто шагов — это путь обретения бессмертия, но ведь, чтобы сделать их, надо переставлять ноги. А вот мас­саж — совсем другое дело, здесь от тебя требуется только полностью рассла­биться, возлечь на «операционный стол» и отдать себя в распоряжение бан­щика. Вытянув руки и немного поджав ноги, надо плавно поворачиваться с боку на бок, только тогда можно получить эффект, как если бы ты и в са­мом деле двигался, однако на это не надо тратить собственные силы. Насто­ящий гурман должен владеть искусством переваривания пищи, в противном случае будет нарушено равновесие в организме, а это уже чревато серьезны­ми последствиями!

На это «движение» у нашего героя уходило не столь много времени, в общей сложности не более получаса. Затем он укладывался на диван и уст­раивался поудобнее, а банщик, не слишком церемонясь, некоторое время все еще ворочал его, а потом принимался за руки и ноги. В конце массажа, как правило, следовали удары по ногам, которые считались подготовкой ко сну. От этих ударов, хлопков, пошлепываний, в сопровождении звучных и рит­мичных звуков, Чжу Цзые постепенно погружался в сон. Сон его продолжал­ся три часа, и времени этого вполне хватало для полного усвоения пищи и освобождения желудка для следующей трапезы.

Из школы домой я возвращался примерно в то время, когда Чжу Цзые просыпался. Когда мама видела, что в моих руках уже нет сумки с книгами, она торопливо напоминала:

— Иди быстрее, сынок, работа сегодня у тебя еще впереди! Только мне были понятны мамины слова, они означали, что наш хозяин еще не ужинал.

Ужинал Чжу Цзые весьма интересным способом. Прозаик в последующей главе никогда не должен повторять того, что было написано в предыдущей. Так же и Чжу Цзые ужинал не в харчевне, где подавали лапшу, и не в ресто­ране, а шел в закусочную. В обеде он выше всего ценил процесс дегустации и, если пользоваться его терминологией, «пробовал немного вкусного». По­этому самое большее, что он мог себе позволить за обедом, — это несколько рюмок вина «Резной цветок», а водки не брал в рот ни капли, считая, что она лишь притупляет вкусовые ощущения и ты уже це в состоянии испы­тать от пищи и тысячной доли наслаждения. А вот вечером можно от души попьянствовать, а потом похрапеть власть. Но чтобы вдоволь хлебнуть ра­дость сна, надо непременно сходить в питейное заведение.

В сучжоуских питейных в основном пьют, а не едят. Самое большее, на что вы можете там рассчитывать, — это кусочек прессованного соевого сыра, пор­ция творога «Цветок орхидеи» или перченая капуста. Такая закуска была бы к месту Кун Ицзи, поскольку для благородного мужа главное не закуски, а вино. Однако такой вариант гурмана ни в коем разе устроить не может. Во-первых, денег у него побольше, чем у благородного мужа, да и вино надо пить со знанием дела. Правда, едой тоже не стоит пренебрегать, но она должна от­личаться от той, что подают на обед. Поэтому гурманы и искали что-то новое именно в закуске. Я осмеливаюсь много писать о сучжоуских закусках не толь­ко по той причине, о которой я уже упоминал, но еще и потому, что они вы­зывают во мне неприятные воспоминания. Ведь именно из-за них я становил­ся мальчиком на побегушках у человека, которого презирал!

В сучжоуских питейных заведениях вообще не принято подавать что-либо к вину. Закуски можно всегда купить на улицах, в переулках, около мостов. Их продают в лавках либо с лотков или просто продавцы, которые расхаживают со своим товаром по улицам. Но если вдруг захочется дополнить букет вина еще и вкусной закуской, надо, чтобы кто-то пробежал по улицам и купил все не­обходимое. Официанты попросту отвергали такие поручения. Не оставив без внимания мои длинные ноги, Чжу как-то предложил моей матери:

— Твой малый шустрый по части закусочных, и если он поможет мне купить там кое-что, то я в долгу не останусь.

Разумеется, мама была готова на все, ведь мы жили в его доме бесплатно, да и к тому же она ничего по дому не делала. Из-за этого она постоянно испытывала беспокойство и угрызения совести. Бедная мама, она даже не догадывалась о существовании слова «эксплуатация» и считала справедливы­ми все законы. А ее образованный сынок не мог побаловать себя едой, а посему я был противником чревоугодия Чжу Цзые. Мама же считала, что наш герой кутит и ублажает свой желудок, потому как это манера его жизни. Но мне-то от ее объяснений не было легче, и я ни за что на свете не соглашал­ся ради Чжу гонять по улицам. Чтобы ученик школы старшей ступени стал слугой у какого-то обжоры?! Как бы не так!

Видя мое неудовольствие, мама начинала плакать, говоря, что после смер­ти отца мы столько лиха хватили в жизни, что нам помогал мой старший брат, который где-то за океаном зарабатывал на жизнь, и упрашивала меня:

— Что тебе стоит сбегать в лавку, мы живем под чужим небом, в чужом доме и ничего не платим, даже светом и водой пользуемся бесплатно. Да стоит управляющему Чжу только слово сказать, как тебе нечем будет платить за учебу. Видит бог, мы окажемся под открытым небом. Почему отец твой так рано покинул нас? Я умоляю тебя...

И я смирился с унижением. Теперь каждый день с бамбуковой корзиной в руках становился я подле дверей питейной. Когда зажигались разноцвет­ные узорчатые фонари и свет от неоновых ламп заливал всю улицу, сюда в желтых колясках рикш приезжали Чжу Цзые и его сотрапезники. Завывала труба, и, как летящий дракон, из толпы народа появлялась вереница блестя­щих колясок, на которых веселым звоном заливались серебряные колоколь­чики. Все подъезжающие были ослепительно чисты и благоухали ароматным мылом. Их круглые лица алели так, как будто они только сдали экзамены на ученую степень. Впереди всегда двигалась коляска нашего героя, а его рик­ша А-Второй был самый величественный и одухотворенный. А-Второй от­брасывал полог, закрывавший колени седока, после чего тот ловко и непри­нужденно спускался на землю. У входа в питейную прибывших встречали хозяин и даже не официанты, а почетный караул из грязных нищих, одетых в тряпье. Попрошайки трясли и протягивали руки в надежде' подаяния, и руки эти были похожи на засохшие ветки. Казалось, наш герой заранее го­товился к этой операции. Со словами «Пошли прочь!» он бросал нищим пригоршню монет. Нищие с радостными воплями разбегались, перед глаза­ми Чжу Цзые возникала моя фигура. Высоко подняв корзинку, я неподвиж­но стоял у дверей питейного заведения. Я был подобен попрошайкам, в животе у меня урчало от голода, но, в отличие от них, я разбирался в исто­рии и географии, знал о трех принципах Сунь Ятсена. И еще я был против­ником чревоугодия и держал себя с достоинством. Когда все попрошайки, подвывая, разбегались и моя персона оказывалась на переднем плане, гнев раздирал мою душу, а от стыда пот прошибал. Я готов был корзинкой запу­стить в своего хозяина, но, проглотив обиду, брал из его рук ассигнации и, получив задание, бежал сначала к Лу Гаоцзяню за мясом в соевом соусе, потом к Ма-Певцу купить дичь, либо к Цзяо в «Ароматные травы» за чилим-сами и вяленой рыбой, или в лавку «Таинственный взгляд» за соевым соусом. Если чего-то не хватало, то мчался в какие-то одному дьяволу известные места и разыскивал лишь ему же одному известные деликатесы...

С высоко поднятой корзиной я несся по улицам и переулкам, и перед моим взором мелькали картины ночного Сучжоу. Вот трактиры, где подают отличное вино, вот китайский национальный театр, вон там выложенные гравием дорожки, ведущие к магазинам, ярко освещенные неоновыми лам­пами, а там — улица, погруженная во мрак, здесь — переулок, молчаливый как смерть, а дальше старуха, копошащаяся в куче мусора. В одном месте мне дали не те рюмки, там заменили тарелки или деликатес оказался подпорчен­ным, а то просто не поняли, что хочет хозяин, и я бегу снова. Там куча людей толпится у входа в рисовую лавку. На спинах у них красуются выведенные мелом номера. Видно по всему, что эти люди стоят в надежде получить зав­тра утром мерку риса. А здесь какая-то счастливая семья отмечает свадьбу и арендовала весь ресторан «Сосна и журавль». Вот почему возле него скопи­лось множество колясок, рикш и велорикш. Невеста в фате до плеч и подве­нечном платье, касающемся земли, чинно ступает в модных европейских туфлях, на ней мерцают жемчужины, сверкают драгоценности. А в это вре­мя по обе стороны галереи в даосском монастыре «Обитель сокровенного» выстроились люди, сгорбленные фигурки которых скрываются под холщо­выми мешковинами, и кто-то из них вряд ли увидит завтрашний день... Когда я бегал по улицам ночного города, часто вспоминал известные стихи: «Из бо­гатых домов доносятся запахи мяса и вина, а на дорогах лежат кости за­мерзших от голода».

Нельзя сказать, что Чжу Цзые был несправедлив ко мне. Часто со слова­ми «Возьми себе!» он отдавал мне мелочь, которая оставалась от покупок, и делал это почти тем же жестом, каким одаривал деньгами попрошаек. Я за­стывал на месте с вытаращенными глазами и испытывал при этом невыно­симое оскорбление.

— Возьми, купишь бабушке мяса, пусть полакомится!

Мне сыпали соль на рану. У меня ведь и в самом деле была старая семиде­сятишестилетняя бабушка, которая вырастила меня: была она совсем беззубая, полусогбенная, да и с головой у нее было не все в порядке. Но у нее был за­видный аппетит, и в течение дня она не раз просила мяса. Больше всего ей нравилось мясо с бобовым сыром и соевой подливкой от Лу Гаоцзяня. Лаком­ство это таяло во рту, было ароматным, сладким и совсем не жирным. Бабуш­ка уже не понимала, что такое современные деньги, и, как в старые времена, все переводила на медные чохи или серебряные юани. Она была уверена, что мой старший брат каждый месяц присылает маме несколько тысяч, а на них можно купить более ста цзиней зерна¹. Возможно, онл думала, что, имея такие деньги, можно раскошелиться на двадцать шесть чохов и купить ей один цзинь мяса? Ведь в юане было аж триста чохов! Все это она ставила в вину моей ма­тери, упрекала ее в непочтительности, в экономии за ее счет, занудно жалова­лась на плохое отношение к престарелой свекрови, ругала всех, громко рыдая. Мама понимала, что бабушке бесполезно что-либо объяснять, и, роняя слезы в глиняную миску, молча перебирала рис. А мое сердце разрывалось на части, когда я видел, как плачут и та и другая.

На деньги, которые давал мне Чжу Цзые, я покупал немного мяса, и, когда приносил его к кровати бабушки, та, всхлипывая, начинала его есть, а по­том дрожащей рукой всегда гладила меня по голове, приговаривая:

— Хороший мой, только ты уважаешь бабушку...

Теперь наступала моя очередь плакать. Мне хотелось зарыдать и еще боль­ше заорать, да так, чтобы небо услышало! Но я изо всех сил сдерживал ры­дания и, склонившись к изголовью бабушкиной кровати, зарывал лицо в ватное одеяло. Пусть деньги и доставались мне путем унижения, но зато я мог хоть немного порадовать бабушку.

«На небесах есть рай, а на земле — Сучжоу!» Не знаю, кто первым произнес эту древнейшую поговорку, но, превознося Сучжоу больше, чем Ханчжоу, этот кто-то врал без зазрения совести. Правда, говорят, что такое разделение впол­не обосновано, потому что Ханчжоу после династии Южная Сун удерживал власть лишь над частью страны; «весенний ветер пьянил гуляющих, и они пе­репутали Ханчжоу с Баньчжоу». А Сучжоу, уже в эпоху Тан, был таким, что «здесь десять тысяч семей облагаются налогом, пять тысяч сыновей охраняют границы». А уже в эпоху Мин «зеленые рукава виднелись в трех тысячах тере­мов, сто тысяч золотых рек текли на восток и на запад». А в последние сто лет, когда стал возвышаться Шанхай, сведущие люди обзавелись особняками в Сучжоу, приобрели здесь предприятия, которые, если надо будет вести наступ­ление, послужат тылом, а придется отступать — станут крепостью. Конечно, Сучжоу — это не политический и административный центр, чиновники здесь не плетут интриги один против другого, а те, кто занимается хозяйственной деятельностью, не жалуются на тяготы жизни. Наш город — это не арена бое­вых сражений, и после правителей У и Юэ уже более двух тысячелетий в Суч­жоу не было ни одного крупного сражения.

Климат здесь благодатный, урожаи бывают богатые, пейзаж чарующий. Помещики и чиновники, богатые купцы-ростовщики, непризнанные талан­ты, известные проститутки — все собирались в Сучжоу на закате лет. Те, кто знал толк в жизни и на бедность не жаловался, стремились сюда, чтобы в мире и блаженстве провести остаток лет, имея также достаток и в еде и в удовольствиях. Сучжоуские парки были самыми прекрасными в Поднебес­ной, а искусство еды здесь достигло совершенства! Хотя, надо признать, пей­заж не может заменить пищу, к нему быстро привыкаешь, а без еды долго не проживешь. Пожалуй, из-за совершенства своей кухни Сучжоу и стоит выше Ханчжоу и его по праву считают дорогой в рай. Вероятно, из-за этого сучжоусцы и возгордились, а я в то время считал, что прекрасная еда — это грех, самое яркое проявление несправедливости среди людей!

Я не читал «Капитал» и «Манифест Коммунистической партии», и моя вера в коммунистическое учение возникла отчасти благодаря Чжу Цзые и ему подобным: через них я понял, что все многословные «измы» бесполезны и что только коммунизм способен решить проблему. Если национализировать дома, принадлежащие Чжу, интересно, сохрани п бы он тогда свое высоко­мерие? Я украдкой запел песенку, которая пришла к нам из Бэйпина:

Там, в горах, есть хорошее место,

Бедные, богатые — все равны,

Хочешь есть — работай,

Никто ради тебя не станет волом или бараном.

У этой песенки незатейливая мелодия, и петь ее вовсе не обязательно высоким голосом. Она-то и указала мне, что делать, когда «из богатых до­мов доносятся запахи вина и мяса, а на дорогах лежат кости замерзших от холода». Я понял: правду надо искать в горах, о которых поется в песенке!

Так я решил податься в освобожденные районы. Уже была зима 1948 года. Я не имел ни малейшего понятия об этих освобожденных районах и всегда считал, что Гоминьдан — это сильная партия. И еще я слышал, что говори­ли про какие-то американские атомные бомбы и всякое такое. Пролетариат должен бороться за освобождение всей страны, но боюсь, потребуется еще несколько, а то и все десять лет кровопролитной войны. Я читал «Железный поток» и знал о тяготах революционной борьбы, знал, что революция долж­на пройти крещение кровью и огнем. Меня переполняли скорбные мысли, потому что я собирался на поле брани, где гибнут в бою.

Ветер безжизненный, легко замерзают реки,

Герой ушел и не вернулся.

Мой Сучжоу, этот прекрасный и терпящий бедствия город, сейчас посы­лал меня на борьбу! Перед тем как отправиться в путь, я пошел на Тигро­вый холм, стал у павильона Тигровой засады и долго любовался чудесным городом: твой сын собственной кровью смоет грязь с твоего тела! Под вечер я в последний раз бегал за закусками для Чжу Цзые, а потом, как обычно, купил бабушке мяса в соевом соусе. Я подумал, что больше ей не придет­ся лакомиться этим деликатесом. Мое прорицание сбылось: когда бабушка узнала, что ее почтительный внук как в воду канул, она проплакала три дня и скончалась.

Дни юности невозможно забыть! Уже притупились воспоминания о том, как во время «культурной революции» на меня навесили ярлык «правого», водили по улицам, унижали, обвиняли в преступлениях. Сейчас все это ка­жется какой-то чудовищной игрой, которую лучше не вспоминать. А мое бегство из дома тридцать с лишним лет тому назад, когда я ничего не сказал родным, до сих пор живо во мне. Может быть, мне приятно помнить дни моей славы и я стараюсь забыть о позоре? Но почему тогда во мне живо воспоминание об унижении, которое я испытал тридцать—сорок лет тому назад? Каждый раз, когда в кино или по телевизору показывают, как ране­ный боец, вставая из лужи крови, поднимает ружье и, громко крича слова отмщения, бросается на врага, сердце мое начинает сильно биться, а глаза застилают слезы. И хотя я часто вижу эти кадры и они уже утратили свою новизну, но детям я не позволяю критиковать этот фильм и сразу начинаю их ругать: «Голодранец, что ты понимаешь в жизни!»

 

Веселое недоразумение

Разве мог я предположить, что опоздаю со своим бегством в освобожден­ные районы, что над полями сражений уже развеется дым и утихнет пальба. Народ и армия отпраздновали победу и готовились перейти через Янцзы! Мы, несколько учащихся, пришедших в освобожденные районы из мест, еще находящихся под властью Чан Кайши, были остановлены на полпути и вклю­чены в состав отрядов, которые переправлялись вслед за войсками через реку и которые должны были осуществлять контроль над населением освобожда­емых городов. Я пришел из Сучжоу, поэтому, естественно, мне необходимо было вернуться опять в Сучжоу, так как я знал его улицы и переулки как свои пять пальцев и его такой мелодичный и совершенно непонятный при­езжим язык был мне родным. Благодаря этому я мог стать великолепным проводником по городу. Однако никто не задумывался, чем бы еще я мог заняться в своем родном городе. Если бы в то бурное время кто-нибудь стал говорить о таких высоких материях, как будущее, специальность, зарплата, жилье и все такое, мы бы сразу смекнули, что этого «мелкобуржуазного эле­мента» наверняка подослали гоминьдановцы! Революция есть революция, что требуется, то и выполняй, кем бы ты ни был! Но нашему командиру было не все равно, кто мы и что мы. Он учитывал достоинства и интересы каждо­го из нас, поэтому-то и произошло однажды это веселое недоразумение.

Командир отряда собрал нас, двадцать с лишним учащихся-бойцов, в бывшей кумирне, где в центре стоял стол с документами, по обе стороны которого все мы и расселись.

Командир наш когда-то окончил механический факультет транспортного института, а посему слыл человеком ученым. Наш же багаж знаний был еще не так велик, и это он прекрасно понимал. — Сейчас я буду распределять работу, — начал он. — Мы учли достоин­ства и интересы каждого из вас, и я надеюсь, что вы, прежде чем ответите на мои вопросы, все хорошенько взвесите. Но когда решение будет приня­то, я уже не потерплю никакого либерализма.

Начало было очень серьезным, правда, потом мой однокашник, по про­звищу Дин Большеголовый, все испортил. Голова у этого парня была нор­мальных размеров, но знаний она вмещала, не в пример другим, много: ас­трономия, география, история, философия... И обо всех этих науках он имел понятие. А поскольку он был напичкан самыми разными фактами, то ка­залось, что голова его больше, чем у обычных людей. К нему-то первому и обратился наш командир:

— Ты чем хочешь заняться?

— Всем, чем угодно, — радостно ответил Дин Большеголовый.

— Что это значит — «всем, чем угодно»? —'вытаращил глаза командир. — Говори конкретнее!

— Конкретнее... — помедлил Дин и вдруг выпалил: — Конкретнее — тоже всем, чем угодно!

Все в кумирне стали смеяться:

— Да он во всем разбирается, ему любую работу можно дать. Командир тоже улыбнулся и начал перелистывать документы:

— Куда же направить человека, который во всем разбирается? Все же ска­жи, к чему у тебя больше всего душа лежит?

— Книги люблю читать.

— Так бы сразу и говорил. Пойдешь в книжный магазин «Новый Китай».

Эта фраза определила всю дальнейшую жизнь моего товарища. Впослед­ствии он стал заведующим этого книжного магазина, и, надо признать, весь­ма толковым.

Следующей была красивая девушка из Сучжоу, одетая в холщовый френч, похожий на тот, что носил Ленин, и восьмиугольную шляпу, которые как бы предупреждали, что за привлекательной внешностью таится решитель­ный дух.

Взглянув на девушку, командир задал свой вопрос:

— Ты умеешь петь?

— Умею.

— А ну, напой отрывок из «Седой девушки».

— «Дует северный ветер...» — глядя на него, запела девушка.

В те годы мы целыми днями распевали песни, поэтому никто не стал бы ломаться, если просят спеть.

— Хорошо, достаточно, пойдешь в агитбригаду!

И у этой девушки жизнь сложилась неплохо. До «культурной революции» она пела народные песни и даже стала популярной. В наши дни я не слы­шал ее выступлений. Теперь уже она состарилась и, что вполне вероятно, где-то сейчас учит петь молодых.

Когда очередь дошла до меня, я никак не мог придумать, какое ремесло мне больше всего по душе. Мне нравилось все, кроме чревоугодия. У меня отсутствовали какие-либо достоинства, а когда я пел, то казалось, что кто-то стучит бамбуковой палкой по сосуду с водой!

Командиру надоело ждать.

— Неужели ты так ничего и не умеешь делать?

— Могу, могу, товарищ командир, — вдруг вспомнил я, — могу покупать закуски, я знаю все закусочные Сучжоу.

Я радовался своей находчивости и тому, что теперь меня не сочтут неуме­хой. Однако сам я и не ожидал, какая опасность меня подстерегает.

— Замечательно, пойдешь работать в торговлю, сучжоуская кухня не зря пользуется известностью!

— Нет-нет, — запротестовал я, — еда противна мне!

— Противна еда? Хорошо, я позабочусь о том, чтобы ты поголодал день­ка три, а потом вновь вернемся к этому вопросу. Следующий...

Так, под хохот товарищей, решилась моя судьба. Но в тот момент я не чувствовал разочарования и не собирался проявить волюнтаризм. Известно, когда река Янцзы бушует, погребая в пучине свои жертвы, люди на ее юж­ных берегах кричат, стараясь спасти несчастных. Трудящиеся совершили революцию, чтобы уничтожить общество, в котором люди поедают друг дру­га, и чтобы лишить жизни таких разложившихся дармоедов, как Чжу Цзые и ему подобных. О Чжу Цзые, Чжу Цзые, опять я вспомнил тебя. Конечно, новая власть не могла допустить, чтобы ты умер от голода, и решила оста­вить тебе очаг, на котором можно готовить пищу. Но конечно, теперь ты не сможешь, как раньше, ездить в коляске А-Второго, есть у тебя ноги — вот и ходи сам на здоровье!

¹ Ветер завывает, реки замерзают, Герой ушел и вот возвращается назад.

Я тоже вернулся в Сучжоу и вновь живу в домике Чжу Цзые. Наш герой теперь относится ко мне по-новому, называет меня товарищем, а я его — управляющим Чжу. Еще издалека завидев меня, он достает три сигареты марки «Цитадель», я же в ответ поспешно нащупываю две сигареты «Секи­ра»: не подсовывай мне своих сигарет, пусть они и высшего сорта, зато в них кровь трудящихся, и, когда куришь, чувствуешь ее привкус. Сразу после Освобождения наш герой пал духом. Он до смерти испугался, что коммуни­сты посадят его в тюрьму, где он не сможет больше вкусно поесть!

Однако прошло немного времени, Чжу Цзые успокоился и вернулся к своему привычному образу жизни. Новая власть запретила проституцию и курение опиума, тиранство и угнетение, но все эти «три против» и «пять против» нисколько не коснулись его. К опиуму он не питал пристрастия, был безразличен к проституткам, да и вообще, кроме вкусной еды, для него ни­чего на свете не существовало. Угнетателем его тоже нельзя было назвать, потому как не было у него ни заводов, ни магазинов, он не подходил под ярлык «ядовитого гада» и не уклонялся от налогов. И теперь он, подняв вверх большой палец, часто говорил мне:

— Коммунизм — это хорошо, теперь у нас нет воров и грабителей, нет опиекурилен, нельзя заниматься аферами, бродяжничеством и проституци­ей. В Поднебесной воцарилось спокойствие, люди не волнуются, совсем хо­рошо стало!

Вероятно, он был прав, но я, оценивая его слова, мысленно возражал ему: «Почему ты не говоришь, что теперь также запретили азартные игры, обжор­ство, разврат и моральную нестойкость? Конечно, тебя нельзя упрекнуть в пристрастии к азартным играм и разврату, но что касается обжорства, то тут у тебя совесть не чиста! Так что подожди, теперь у нас демократия!» Однако наш герой был не из тех, кто пассивно ждет перемен. С прису­щей ему активностью он по-прежнему предавался чревоугодию и все так же в своей желтой коляске, запряженной А-Вторым, направлялся то в харчев­ню, где лакомился лапшой, то в чайную. Как и прежде, ему нужен был по­мощник, и он нашел кого-то, кто теперь вместо меня бегал по вечерам за закусками. В те дни работа поглощала все мое время, о нормированном ра­бочем дне или о выходных не могло быть и речи. Мы начинали работать еще затемно, кончали глубокой ночью. Если случалась особенная напряженка, то спали и в кабинетах. Но Чжу Цзые был занят еще больше: я лишь вставал с постели, а он уже катил в своей желтой коляске; когда я ночью в изнеможе­нии валился в постель и глаза мои закрывались сами собой, я слышал, что его коляска только подъезжала к дому. Всякий раз, возвращаясь домой, он звонил в дверь, и пронзительная трель звонка разносилась по нашему пере­улку подобно ударам гонга. Иногда теплой летней ночью он и вовсе не воз­вращался домой, а, сытый и пьяный, удобно устраивался на ночлег в одном из павильонов парка. Там его ласкал прохладный ветерок и дурманил голову нежный аромат магнолий. Наш герой раздобрел и стал обладателем неболь­шого брюшка. Однажды мама сказала ему:

— Управляющий Чжу, обычно к сорока годам все полнеют, вот и вы не стали исключением.

— Это не совсем так, — возразил Чжу, — не в возрасте дело, просто у меня веселый характер и хорошее здоровье. Да и времена теперь¹ другие: не при­ходится волноваться из-за грабителей и бродяг. По правде говоря, деньги у меня водились и прежде; но жизнь тогда не была такой хорошей. Как было опасно на улицах! Сколько раз меня избивали, а коляску забрасывали нечи­стотами. Не зря говорят, что тот, кто любит ездить по ресторанам, должен быть готов в любую минуту испытать страх. Помню, однажды мы славно пообедали, и вдруг какой-то тип заходит в наш кабинет и требует, чтобы мы освободили места. Я не знал, кто он такой, и сказал ему пару слов. А он оказался предводителем бродяг, и его дружки потом избили меня да еще отобрали четыре ляна серебра. Ну а теперь жизнь стала хорошей, и тех ре­бят уже не встретишь. Одни из них оказались на улице Сыцянь, в сучжоу-ской тюрьме, другие попали в списки реакционеров и теперь под домашним арестом. В магазинах куда спокойнее, и теперь покупателей поубавилось, да и товаров больше, и дешевле они стали. Могу переночевать в парке, после того как я наемся всласть, и не боюсь, что меня обворуют! Ну как тут не потолстеть! — закончил он и самодовольно похлопал себя по животу.

Слушая исповедь Чжу Цзые, я лишь глаза таращил от злости: разве мог я предположить, что и ему революция принесет освобождение!

Когда среди ночи меня будил хозяйский звонок, душу мою раздирала до­сада: почему по-прежнему Сучжоу для него — райский уголок? Когда трудя­щиеся боролись за свое освобождение, этот дармоед наслаждался супами и наедал брюхо! Я ничего не мог поделать с Чжу Цзые, но отныне мне была дана власть открыто пропагандировать коммунизм. Свою агитацию я решил начать с А-Второго, который таскал желтую коляску нашего героя.

А-Второй жил в начале переулка, рядом с общественным колодцем. Были мы с ним одногодки, правда он был гораздо выше меня, крепче и симпатич­нее. В детстве мы вместе гоняли по переулку мяч, и, если он оказывался на крыше дома, А-Второй всегда доставал его оттуда. Родители его были выход-цами с севера провинции, и отец тоже был рикшей. Когда ему стало не под силу бегать с коляской по улицам, на смену пришел сын. Каждый раз, когда А-Второй возил нашего героя, он делал всего лишь три пробега, остальным временем он мог распоряжаться по своему усмотрению, ведь коляска при­надлежала ему. Коляска была с медным колокольчиком. Зимой и весной клиенту укрывали ноги войлочным ковриком. Эту красивую коляску таскал смазливый парень, который бегал с невероятной легкостью и казался балов­нем судьбы. Одетые в изящные национальные платья, прижимающие к гру­ди пипа¹ и с тонко подведенными бровями, актрисы-сказительницы, кото­рые спешили на представление и были ярко накрашены, не могли пропустить коляску А-Второго. А-Второй летел со своей коляской по шумному городу, громко дудел в трубу, отчаянно звенел колокольчик, и все прохожие обора­чивались, когда коляска подъезжала к воротам зала, где выступали сказите­ли. А-Второй не снижал скорости, а с еще большей силой налегал на пере­кладину коляски. Он бежал, откидывая назад.торс, ноги его мелькали, но у ступеней зала он мгновенно застывал на месте. В этот момент он казался похожим на знаменитых шанхайских лихачей. Актрисы, по-прежнему при­жимая к груди пипа, сходили на землю, бедра их приходили в движение, огромные глаза сверкали, туфельки на высоких каблуках постукивали, и они исчезали за играющим в струях воздуха занавесом. Эта сцена была утончен­ной и великолепной. А если вообразить, что такая прелестная актриса села бы в старую коляску, обитую простой кожей, которую к месту представле­ния согбенный старик еле-еле дотащил, ну какое это было бы зрелище! Раз уж люди в жизни лишены красоты и веселья, они с радостью заплатят день­ги, чтобы увидеть, как красива жизнь у людей искусства. Теперь вам понят­но, что А-Второму, хотя он и был всего лишь простым рикшей, грех было жаловаться на жизнь. Когда я начал задуманную операцию, он вместе с ро­дителями ужинал в «Небесном колодце». На столе, за которым восседала семья А, я увидел рис, овощи, плохо приготовленного гуся и не совсем све­жий соевый творог. Отец семейства шумно прихлебывал шаосинское рисо­вое вино. Вначале я, как этого требует этикет, сказал что-то о погоде, а за­тем перешел к главному:

— А-Второй, как ты относишься к тому, что к нам пришло Освобож­дение?

Поскольку А-Второй — по натуре человек прямой, он не стал скрывать свое мнение:

— Отношусь хорошо; сейчас с простыми людьми стали считаться, теперь никто тебя просто так не обзовет и не ударит, да и охотников задарма ез­дить в коляске больше нет.

— Ну, — скривив губы, протянул я, — что же ты так просто судишь? Сей­час рабочие стали хозяевами страны и не позволяют, чтобы на них ездили, как на скотине!

— А на мне никто и не ездит!

— Как это — не ездит, а что же ты тогда делаешь?

— Коляску вожу.

— Правильно, но издревле и до наших дней в коляску всегда впрягали лошадь!

— А лотки торговцев? — быстро сообразил парень.

— Ну... на них возят товар, а не людей, — парировал я. — У всех людей есть ноги, и если они не калеки, то зачем тогда они садятся в коляски, а ты, уподобившись скотине, бегаешь с ними по улицам! Разве тебя можно назвать хозяином страны? Разве после всего этого можно говорить о каком-то гуманизме?

— Это верно, — вздохнул А-Второй. Крякнул и его отец:

— А что делать, ведь ему платят деньги!

— День-ги!.. — нараспев произнес я, тем самым выражая к этому слову свое презрение. — А ты знаешь, откуда деньги у Чжу Цзые и ему подобных? Они нещадно эксплуатируют трудящихся, а ты служишь ему и получаешь свою часть от этой эксплуатации.

Парень поднял брови:

— А ведь и впрямь! Хозяин как сядет в коляску, так сразу начинает что-то выдумывать: то ему беги быстрее, а то.боится, что коляска перевер­нется!

Я решил не упустить момент, следуя поговорке «Куй железо, пока го­рячо»:

— Дело в обшем-то не только в Чжу Цзые, ты вспомни, как в Советском Союзе... — И я с таким воодушевлением и с таким жаром стал рассказывать о Советском Союзе, будто во мне забил фонтан красноречия¹. Кое-кто в на­ши дни так же вот превозносит Америку. Рабочий класс Страны Советов — хозяин своего государства: какое ни возьми дело, если рабочие не проголо­суют, принято не будет. Там, где они работают, везде машины, станки, трак­тора, ни одного рикши не увидишь.

Я взглянул на стакан в руке отца А-Второго:  

— Чтобы заработать несколько медяков, твой сын таскает коляску, рабо­тает как проклятый. А в Советском Союзе рабочие живут в каменных домах, ездят в машинах, а в квартирах у них диваны да приемники! У них рисовым вином никого не удивишь, они водку пьют!

Видит небо, тогда я вовсе и не знал, что такое водка, лишь несколько лет спустя я попробовал ее и был не в восторге. Мы тоже делаем такую из зер­на, только она будет покрепче. Но в те времена, о которых я рассказываю, ни А-Второй, ни тем более его отец не представляли, что это за диковин­ка — русская водка. Они впервые слышали от меня это название. Старик ре­шил, что русская водка — это нечто вроде нашего маотая.

А-Второй был растроган моим рассказом:

— Да-а... этому можно позавидовать. Знаешь, отец, я не буду больше тас­кать коляску, хватит того, что ты всю жизнь работал как скотина.

Конечно, парень говорил так отнюдь не потому, что ему хотелось пить водку так же, как советские рабочие. В душе я догадывался, о чем он мечта­ет, — всю жизнь он хотел водить машину. Стать шофером было его завет­ной мечтой.

Его отец поднял стакан:

— Э... быстрей ешьте, раньше закончим — раньше спать ляжем. Завтра утром тебе надо везти хозяина в харчевню.

Да, выходит, зря я полдня разглагольствовал, старик, казалось, ничего и не слышал. Верно говорят, что пожилые люди консервативны, как с этим не согласиться. Но я решил не выпускать А-Второго из рук и затащил его к себе домой, где опять убеждал, но теперь я привел ему пример из своей жизни:

— Вот послушай. Когда я окончил школу, один мой товарищ пригласил меня в Сишань на место школьного учителя. Каждый месяц мне бы выдава­ли три даня риса. Если бы я его продал, то имел бы такие деньги, на кото­рые на рынке можно купить и мушмулу японскую, и восковник. А еще один товарищ звал меня в Гонконг поступать в университет. Его отец занимает там важный пост и согласился ежемесячно выдавать мне восемьдесят гонконг­ских долларов, а получив диплом, я бы остался в его конторе служащим. Почему я не согласился? Да потому, что человек живет не ради того, чтобы набивать свой живот, и тем более не ради того, чтобы становиться рабочей скотиной у капиталистов!

Я пользовался не только словесными аргументами: я достал журнал «Со­ветский Союз» и вручил его А-Второму, воздействовал, так сказать, на него наглядной агитацией, которая должна была убедить его в необходимости борьбы за осуществление наших великих мечтаний. Честно говоря, я весь­ма приблизительно говорил о Советском Союзе, потому что все мои зна­ния ограничивались просмотром журналов, которые, надо признать, были очень красивы!                                                                             '

В конце концов у А-Второго появились проблески сознания. Он решился против воли отца отказаться быть рикшей и надумал искать другую работу. Я всячески поддерживал его:

— Молодец, правильно поступаешь, самое верное — пойти на завод, влить­ся в ряды рабочего класса!

Однажды, встретив меня, парень подавленным голосом сообщил:

— Я разочаровался и в Советском Союзе и тем более в заводе. Как только я перестал таскать коляску, то сразу же остался без денег. А официанты в харчевне перестали замечать меня.

— Прояви же стойкость, — поспешил я успокоить его, — не показывай своей обиды.

— Я-то не показываю, а вот мой желудок уже не стремится к победе, а требует еды!

Тут уж и я заволновался:

— Да-да, это серьезно, надо как-то преодолеть эти трудности, я подумаю, как тебе помочь.

Я дал А-Второму немного денег и поспешил в местное отделение граж­данской администрации, где служил мой товарищ, с которым мы когда-то бежали в освобожденные районы.

— Да, твой друг — темный человек, — сказал тот, внимательно выслушав меня. — Надо было взвесить все обстоятельства. Сейчас некоторые капита­листы выбрали форму пассивного протеста. Они совсем не закрывают пред­приятия, но уменьшают рабочим зарплату.

— Понятно, надо все это проверить, — согласился я. — Но ты же всегда находил выход из любого положения, придумай что-нибудь.

— Давай поступим так, — после недолгого молчания сказал товарищ, — я сейчас занимаюсь регистрацией безработных и не оставлю твоего друга.

Программа трудоустройства рабочих заключалась в том, чтобы использовать их на очистке мелких речушек, которых в Сучжоу было великое множество. Старое общество оставило нам грязи в избытке, а мы хотели превратить сточ­ные воды в чистый поток, чтобы наша восточная Венеция соответствовала сво­ему названию! Мы свершили революцию, чтобы наш райский уголок стал еще прекраснее.

А-Второй согласился, что эта задача достойна революции, и не стоит дважды повторять ему одно и то же. Что же касается денег, то получать те­перь он будет только по три цзиня риса в день — это за работу, которая гораздо тяжелее, чем таскать коляску по улицам, ведь теперь ему с утра до вечера выгребать тину со дна речушек.

С отцом парня справиться было труднее. Чтобы заработать себе на жизнь, он не придумал ничего лучшего, как продавать имбирь и лук. Как вы помни­те, семья А жила рядом с общественным колодцем, и если кто-либо забывал купить на рынке лук или имбирь, то с радостью покупал их у отца А. Теперь дела у них пошли лучше, правда, они не могли, как прежде, позволить себе на обед голубя и полцзиня рисового вина. Каждый раз, когда я проходил мимо, старик хмурился и отворачивался. Мне тоже было не по себе, но я не терял надежды и пытался успокоить его:

— Дедушка, не сердитесь, обязательно наступит день, когда вы попробу­ете русской водки!

Его грустные глаза были как плеть, которая подстегивала меня в борьбе за торжество социализма.

Всякий раз, когда глубокой ночью, с трудом волоча от усталости ноги, тащился я через тихий безлюдный переулок, я невольно смотрел на темные окна дома семьи А и твердил про себя: «Дедушка, я, Гао Сяотин, виноват перед тобой, но мне не страшна усталость, не страшны трудности, ведь вме­сте с твоим сыном я сражаюсь за наше светлое будущее!»

Мама здорово рассердилась, когда узнала, что я натворил в семье рикши:

— Что ты понимаешь в жизни, разве управляющий Чжу был несправед­лив к нам? Какое тебе дело, что люди тратят деньги на рикш? Теперь из-за тебя семья А осталась без денег, а управляющий Чжу вынужден с утра до вечера носиться по городу в поисках рикши и в дождь приходит как мокрая курица. А все из-за тебя, бесстыжая тварь!

Я не спорил, потому что мне не хотелось видеть ее слезы. Не виноват же я, что наши представления о нравственности не совпадают. Мама все еще верит в четыре добродетели женщины и, ко всему прочему, считает, что ге­рои пекинской оперы — выдающиеся люди. После маминых упреков я уже не решился идти агитировать рассыльного, которого Чжу Цзые нанял вмес­то меня бегать за закусками. А был это старик, которому не под силу вытас­кивать ил из воды. Что касается нашего героя, то он тоже стал относиться ко мне по-другому: больше не называл меня товарищем Гао и не предлагал сигарет. Если же мне случалось столкнуться с ним в дверях, я сторонился и опускал голову. Лицо его я не успевал рассмотреть, поэтому не знаю, что он ко мне испытывал — ненависть или страх. Тем не менее, когда мы встреча­лись, в руках у него всегда что-то было, и это что-то походило на сумку, внутри которой он носил запасные ботинки, а сверху — зонтик. Теперь, когда Чжу на рассвете выходил из дома, он всегда помнил о сюрпризах погоды и брал эти вещи на случай дождя, чтобы потом не выглядеть мокрой курицей, если не удастся нанять рикшу. В душе я ликовал: «Ничего, ты еще пожнешь плоды своего поведения!»

 

123456Следующая ⇒

Поделиться: