А.А. Кондратьева и И.Ф. Анненского

Важную роль в становлении Кондратьева-мифолога сыграл И.Ф. Анненский, который с 1893 по 1896 гг. был директором 8-ой Санкт-Петербургской гимназии, где обучался Кондратьев. Будучи преподавателем греческого языка и классным наставником Кондратьева И.Ф. Анненский смог напрямую влиять на образование и формирование литературных вкусов своего ученика. О значении Анненского в своей жизни Кондратьев писал в хранящейся в архиве Пушкинского дома неизданной автобиографии, которую составил по просьбе П.В. Быкова (автобиография предназначалась для «Словаря русских писателей», над составлением которого трудился Быков): «Любовью к античному миру я обязан Иннокентию Федоровичу Анненскому, переводившему на русский язык Эврипидовские трагедии и потом нам их читавшему» [цит. по: Лавров 1998: 772]. Не раз упомянута фамилия Анненского в письмах писателя к третьим лицам. Так, в письме В.Я. Брюсову от 28 марта 1906 г. Кондратьев пишет: «“Никто” мой бывший директор и учитель, заставивший меня полюбить эллинскую красоту» (предположительно, Кондратьев отвечает на вопрос об авторе «Тихих песен», опубликованным под псевдонимом Ник. Т-о)» [цит. по: Топоров, 1993: 11]. В уже названном письме к Н.А. Энгельградту от 29 декабря 1912 г. Кондратьев, перечисляя факты своей биографии, упоминает: «Окончил гимназию в 1897 г., сохранив добрые отношения с бывшим директором своим Иннокентием Федоровичем Анненским» [ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. № 636].

В ровенский период своей жизни Кондратьев написал мемуарный очерк «Учитель Анненский», опубликованный в варшавской газете «За свободу!» 11 сентября 1927 г. (впоследствии этот очерк была републикован Н.А. Богомоловым в «Независимой газете» 1996 г. № 182 8 сент.). В нем мемуарист попытался отразить грани своего восприятия личности Анненского как гимназического учителя, литератора, друга-наставника, что придало особую содержательную ценность этим воспоминаниям.

Свой очерк Кондратьев начинает с истории знакомства с И.Ф. Анненским, когда он был переведен на место директора 8-ой петербургской гимназии. Кондратьев подробно останавливается на характеристике Анненского-преподавателя, его манере обучения: «Умышленно или нет, но Анненский не стремился научить нас тонкостям того языка, который сам как переводчик Эврипида знал в совершенстве. На уроках своих он гораздо больше старался ознакомить нас с греческим искусством, религией, мифологией, философскими системами; заставил нас написать по-русски сочинение о Сократе и особенно интересовался теми из нас, которые не ограничились при этом в качестве пособий классными учебниками. Порой от греческой литературы он переходил к современной, иногда даже к русской, и урок обращался тогда во что-то среднее между лекцией и беседой» [Кондратьев, 1996: 8]. Кульминацией общения Анненского с гимназистами стала постановка эврипидовской трагедии «Рес» в переводе Иннокентия Федоровича, которая была осуществлена силами преподавателей и учеников гимназии (Кондратьев в этом спектакле исполнял роль Музы Каллиопы – И.П.). Эта постановка, по выражению мемуариста, сплотила «кружок лиц» возле Анненского, в который входил и сам автор мемуаров. Позднее В. Кривич, сын И.Ф. Анненского, в своих воспоминаниях писал: «целый ряд учеников, принимавших участие в этом спектакле стали убежденными “классиками”» [Лавров, Тименчик, 1983: 86].

 Особое расположение своего учителя Кондратьев заслужил, блестяще справившись со своей ролью, о чем упоминал в письме к В.Я. Брюсову от 2 февраля 1917 г.: «Он (Анненский – И.П.) благоволил ко мне между прочим за то, что я, будучи в седьмом классе (неожиданно для него), успешно справился с трудною для других ролью в переведенной им трагедии Эврипида (Каллиопы в «Ресе»), сделав ее (так мне приходилось слышать от людей ко мне вовсе не расположенных) фокусом пьесы» [цит. по: Лавров, 1998: 781-782].

Подводя итог роли Анненского в обучении своих воспитанников, Кондратьев отмечает: «Культурное влияние на нас нашего наставника и директора, несмотря на кратковременность, было настолько сильно и дало нам столько познаний, что когда, например, лет 8 спустя появилось в журнале “Новый путь” читанное предварительно в Париже исследование Вячеслава Иванова “Эллинская религия страдающего бога”, то для учеников Анненского не оказалось ничего там нового» [Кондратьев, 1996: 8]. В примечаниях к статье Н.А. Богомолов отметил, что мнение Кондратьева в данном случае несправедливо и, видимо, вызвано натянутыми отношениями с Ивановым.

Не ограничиваясь характеристикой Анненского как преподавателя, Кондратьев дает обзор его литературной деятельности, подчеркивая широту его знаний. При этом автор воспоминаний всячески стремится подчеркнуть значимость и весомость своего учителя в литературной жизни своего времени. «Французскую литературу Иннокентий Федорович знал превосходно и знаниями своими охотно делился с другими. Известный критик Михайловский сведениями для своей статьи о французских поэтах обязан главным образом ему.

Как мне потом стало известно, французских декадентских поэтов Иннокентий Анненский переводил еще ранее, нежели ими заинтересовался кружок кн. Урусова» [Кондратьев,1996: 8].

Особое внимание автор в мемуарном очерке уделяет своему творческому диалогу с Анненским. Как известно, Кондратьев всегда дорожил мнением своего учителя, посвящая того в свои творческие замыслы, приглашая на домашние чтения своих еще не опубликованных произведений, преподнося ему в дар свои книги. Почтительное отношение ученика к учителю отражено в письме Кондратьева к Анненскому от 31 января 1908 г. при посылке ему сигнального экземпляра книги рассказов «Белый Козел»: «Дорогой Учитель, глубокоуважаемый Иннокентий Федорович!

Большое спасибо за Ваше доброе письмо ко мне с ценными историческими указаниями. Почтительно Вас прошу принять от меня экземпляр моей еще не вышедшей в свет книги. На переплете ее, как видите, не указано ни цены, ни места склада издания. Когда она выйдет в свет – мне самому не известно. Этих экземпляров у меня только два. Один – для меня; другой по праву принадлежит Вам. Ибо если я кому-либо обязан любовью своей к античному миру, то исключительно Вам.

Сердечно преданный и благодарный Вам ученик Александр Кондратьев» [цит. по: Топоров, 1990: 11]. Известно, что Анненский присутствовал на чтении романа «Сатиресса» в доме Кондратьева, в числе приглашенных лиц также были Вяч. Иванов, Ф.К. Сологуб, А.А. Блок, А.М. Ремизов.

Исходя из этого факта становится очевидным то значение, которое придавал Кондратьев мнению своего учителя относительно своих произведений, поскольку это было мнение специалиста, прекрасно разбиравшегося в том материале, с которым работал его ученик. Общее же увлечение античной мифологией стало основанием для обращения поэтов к одним и тем же сюжетам.

Одним из примеров такого творческого совпадения стал античный миф о Фамире, фракийском певце, дерзнувшем состязаться с Музами [Пиотровский, 1990: 553]. Оба поэта по-своему переработали классический миф, создав авторские произведения – А. Кондратьев «Фамирид» с посвящением И.Ф. Анненскому (первая публикация: Кондратьев Ал. Фамирид (Древнегреческий миф) // Понедельники газеты «Слово». 1906. № 13. 5 мая); И. Анненский. Фамира-кифарэд. Вакхическая драма (М., 1913). Подробный сопоставительный анализ двух переложений этого мифа сделан в третьей главе нашей работы. Здесь ограничимся некоторыми замечаниями общего характера.

Произведения различны по жанровой форме и особенностям  конфликта. Об этом писал Анненский в своем письме к А.В. Бородиной от 2 августа 1906 г.: «Лет шесть тому назад я задумал трагедию <…> Мысль забывалась мною, затиралась другими планами, поэмами, статьями, событиями, потом опять вспыхивала. В марте я бесповоротно решил или написать своего “Фамиру” к августу, или уже отказаться навсегда от этой задачи <…> Меня что-то давно влекло к этой теме. Между тем в этом году, весной, мой ученик написал на этот же миф прелестную сказку под названием “Фамирид”. Он мне ее посвятил. Еще года полтора тому назад Кондратьев говорил мне об этом намерении, причем я сказал ему, что и у меня в голове набросан план “Фамиры”, – но совсем в ином роде – трагического. И вот теперь уже состоялось чтение моего Ф<амиры>» [Анненский, 1979: 468]. Упоминание о кондратьевском «Фамириде» присутствует и в предисловии Анненского к его драме: «А.А. Кондратьев сделал мне честь посвятить мне написанную им на ту же тему прелестную сказку, где музы выкалывают Фамире глаза своими шпильками. Он рассказывал мне о своем замысле уже года полтора тому назад, причем я также сообщил ему о мысли моей написать трагического “Фамиру”, но почти ничего не сказал ему при этом о характере самой трагедии, так как никогда ранее не говорю никому о планах своих произведений, – во всяком случае, ни со сказкой г. Кондратьева, ни, вероятно, с драмой Софокла мой “Фамира” не имеет ничего общего, кроме мифических имен и вышеупомянутого остова сказки» [Анненский, 2000: 227].

Сам Кондратьев в своем мемуарном очерке по этому поводу пишет: «Мне приятно, что, написав (несколько раньше его) повесть “Фамирид”, я совпал со своим учителем в теме, хотя должен признаться, что пьеса Анненского (трижды, если не более, им переделываемая) представляет в значительно более оригинальном преломлении авторского “я” написанное произведение, нежели мой основанный на сопоставлении мифологических фрагментов рассказ» [Кондратьев, 1996: 8].

В качестве еще одного творческого сближения В.Н. Топоров назвал рассказ Кондратьева «Пирифой» (1899-1900), позднее вошедший в сборник «Белый козел» (1907) и повествующий о сыне наказанного богами Иксиона Пирифое, и трагедию Анненского «Царь Иксион» (1902) [Топоров, 1990: 141]. Стоит упомянуть еще один текст, не названный исследователем, но имеющий непосредственное отношение к данной теме, – это рассказ Кондратьева «Иксион (Древнегреческий миф)», опубликованный в альманахе «Гриф» за 1904 г. Несмотря на то, что Кондратьев еще в 1899 г. обратился к интерпретации мифа об Иксионе, включив его в качестве фрагмента в рассказ «Пирифой», Анненский в своем предисловии к трагедии писал: «… автору настоящей трагедии не удалось найти в новых литературах обработки мифа о “сверхчеловеке” эллинского мира» [Анненский, 2000: 105].

Спустя два года после издания Анненским трагедии «Царь Иксион» Кондратьев публикует свой рассказ «Иксион» по мотивам античного мифа с характерным подзаголовком «древнегреческий миф». К сожалению, писатели не оставили отзывов о произведениях друг друга. Но они продемонстрировали разные подходы к теме. Так, в драме И.Ф. Анненского действие происходит до исполнения приговора над Иксионом, а в рассказе А.А. Кондратьева Иксион изображается в момент его загробных мучений. Анненский выдвигает в качестве основной черты своего Иксиона дерзость мечтаний. В своих стремлениях он жаждет уравняться с богами, что является недостижимой целью для «слабого и надменного» [Анненский, 2000: 153]  человеческого рода. Недаром в драме обыгрывается мотив безумия Иксиона. Страсть героя к Гере Анненский подает как порождение его горячей натуры, жаждущей «дерзаний безнадежных» [Анненский, 2000: 132]. Иксион отдается своему чувству весь, без остатка, надеясь на ответное чувство со стороны богини. Осознав себя обманутым, Иксион чувствует себя глубоко подавленным и уязвленным. Попрание его самолюбия – вот истинный источник страданий героя.

Другую интерпретацию мифа предлагает А.А. Кондратьев. В его произведении, как мы отмечали ранее, Иксион изображается в момент своих мучений. Сам рассказ представляет собой исповедь героя, поведанную им Орфею, спустившемуся за своей женой Эвридикой в Тартар. В отличие от версии Анненского, мотивацией поступка кондратьевского Иксиона является отмщение Зевсу за его любовные похождения: «Я показал ему на нем самом, каково трогать чужих жен» [Кондратьев, 1904: 117] (кстати, эта же мотивировка присутствует в рассказе «Пирифой» – И.П.). При этом образ абсолютно лишен патетичности и величия (недаром в тексте используется сравнение героя с вором: «На Олимпе все было тихо, когда я туда прокрался, ступая, как вор» [Кондратьев, 1904: 118] – И.П.). Претерпевая муки физические, герой страдает и душевно, находясь в состоянии сомнения: «…сам я тоже не знаю, отомстил я или нет. Геру ли заключил я в объятия, попав на Олимп, или это был только призрак. Нефела, созданная хитрою богиней?...

Жалкие мы люди: ловим божественную красоту, а в руки нам достается лишь мечта, лишь призрак прекрасного» [Кондратьев, 1904: 117]. Иксион старается убедить себя в том, что заставил страдать своего соперника – Зевса, видя в этом цель своего поступка: «Все равно! Я знаю Зевса. Он должен страдать. Разве он может верить своей гладко причесанной Гере. Ведь она женщина. В ее глазах не прочтешь правды. И Зевс знает это.

Мы оба страдаем. Но кто из нас страдает напрасно – это знает только она, прекрасная богиня с большими ясными глазами, где не прочтешь ни злобы, ни торжества, ни стыда!..» [Кондратьев, 1904: 118]. Кондратьев как будто намеренно дискредитирует своего героя на протяжении всего рассказа. Поэтому закономерен финал: «Иксион застонал, закрыл глаза и заметался…

Орфей вздохнул и молча двинулся далее. Он, знавший тайны богов, счел излишним говорить Иксиону, что Зевс вовсе не мучится ревностью и весьма равнодушен к тому, верна ли ему супруга с большими ясными глазами…» [Кондратьев, 1904: 119]. Таким образом, кондратьевский Иксион, в отличие от героя – индивидуалиста и богоборца у Анненского, терпит поражение в состязании с богами.

Иногда творческий диалог Кондратьева с Анненским приводил к непосредственному сотворчеству. Таков эпизод, упоминаемый Кондратьевым в его мемуарах: «В другом рассказе моем (“В объятиях тумана”), где мне случилось вывести неизвестного нам в эллинской мифологии бога морского тумана, Иннокентий Федорович не только одобрил внешний вид этого бога, но и нарек ему имя: “Ээрий”» [Кондратьев, 1996: 8]. Именно под таким именем Кондратьев ввел этот образ в свой рассказ.

Сам Анненский с интересом следил за творчеством своего ученика. Он является автором довольно объемной рецензии на роман «Сатиресса», в которой проявил себя как знаток античности, историк литературы и вдумчивый читатель. Как эллинист Анненский начинает свою рецензию с рассуждения об истоках образа сатирессы, указывая, что «древний грек не знал еще этой разновидности» [Анненский, 1907: 62]. Впоследствии Кондратьев в своих воспоминаниях возражал своему учителю: «Не могу, однако, согласиться с его утверждением, нашедшем место и в журнальном отзыве (“Перевал”), что античная древность не знала сатиресс. В соответствующем томе им самим мне рекомендованного словаря “Darenberg et Saglio” указано несколько скульптурных произведений античного искусства, изображающих сатирессу» [Кондратьев, 1996: 8].

По мнению Анненского, книга Кондратьева – это противовес современной литературе, пропитанной символико-мистическими пассажами: «Если вы хотите уйти хоть на время от психологии шелковых юбок, молитвенников и мертвецкой, то загляните в книгу А.А. Кондратьева – на вас пахнет смолою и морем» [Анненский, 1907: 62]. При этом непринужденность и незатейливость содержания произведения с позиции рецензента не соответствует его жанровому определению: «г. Кондратьев назвал свою сказку романом. Зачем это? И где тот романист, который бы чему-нибудь научил?». Но если автор Сатирессы, и в самом деле, писал роман, - продолжает Анненский, «то я невольно читаю в его строках печальное пророчество.

Vierge forte, флейта Пана, это – для них…

А что же для нас? … торжество кентавра…стада кентавров? …» [Анненский, 1907: 63]. В данном случае Анненский нащупывает ту связь с современностью, без которой немыслим жанр «мифологического романа» [см. Минц, 1979; Мелетинский, 2000; Ярошенко, 2004].

Среди положительных сторон романа Анненский отметил непринужденность стиля изложения, в котором сочетаются трагизм и пастораль: «Рассказ ведется мастерски. Пусть лодку все время немного покачивает, но я не осужу за это гребца: в стиле автора Сатирессы есть что-то мягкое, почти баюкающее. Картины сменяются, там есть и пасторали, и ужасы, но лодку влечет такая теплая волна…» [Анненский, 1907: 63]. В качестве единственного недочета рецензент указал на обилие эпитетов в романе, утяжеляющих, по его мнению, мифологическую прозу Кондратьева.

Писал Анненский также и о поэзии Кондратьева в своем очерке «О современном лиризме». «Александр Кондратьев (два сборника стихов) говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, – притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, – кто его знает это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым –

В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,

Приходи, мой возлюбленный брат.

Две звезды синеватых – богини печать –

На щеках моих смуглых горят» [Анненский, 1979: 39].

В этом довольно кратком по объему, но ценном по содержанию отзыве Анненский сосредоточил свое внимание на двух важных сторонах поэтического творчества его ученика: отношение к мифу и стиль мифотворческой поэзии. Если по поводу первого Анненский выразился довольно кратко и сухо, то увлечение Кондратьева стилистической экзотикой, в которой уличали поэта другие критики, Анненский отметил как положительную сторону его таланта. Ведь Анненский-поэт, впрочем, как и Анненский-критик, отличался вниманием к стилю: слова, звуки, ритмы, синтаксис были для него отпечатком авторской индивидуальности, глубокой формой выражения авторской идеи [Пономарева, 1986: 126]. Это «наслаждение красотой слова», его эстетическое звучание Анненский прививал и своим ученикам.

Помимо мифологии, темой общего интереса двух поэтов становится французская литература. И.Ф. Анненскому с его «элитарностью» [Ильин, 1997], чувством меры, стремлением к гармоничности форм были близки по духу поэты-парнасцы, провозгласившие «культ прошлого» и стремившиеся к «формальному совершенству» [Кассу, 1999] Поэт активно переводил Леконта де Лиля, главу парнасской школы, и неоднократно писал о нем в своих статьях. Об увлечении Анненского французской литературой и его обширной эрудиции Кондратьев упомянул в своем мемуарном очерке (см. выше – И.П.). Сам Кондратьев в 1907 г. осуществил перевод «Песен Билитис», литературной мистификации Пьера Луиса, французского поэта, близкого к парнасской школе.

Кондратьев всегда отстаивал авторитет своего учителя перед другими современниками, что послужило поводом несколько натянутых отношений с В. Ивановым и Д.С. Мережковским, о чем впоследствии Кондратьев упомянул в своем очерке. Само же общение Кондратьева и Анненского продолжалось вплоть до смерти последнего в 1909 г.

Итак, И.Ф. Анненский определил на долгие годы «античный» характер мифотворчества А.А. Кондратьева. При этом мифологизм учителя и ученика во многом отличались друг от друга. В.Н. Топоров писал: «несмотря на любовь к античности и ученичество у Анненского, Кондратьеву не удалось вписать новой главы в историю усвоения уроков античности в русской художественной культуре. И во всяком случае он едва ли был учеником своего учителя в духе» [Топоров, 1990: 12]. По мнению ученого, мифотворчеству Кондратьева свойственен отстраненный характер по сравнению с непосредственно-личным подходом его учителя к мифическому наследию. Напомним, что Анненский свой метод работы с мифом назвал «условно-археологический», предполагающим наделение героев мифов современными переживаниями, зыбкостью психологических состояний [Анненский, 2000]. Вследствие чего поэт в своих произведениях, основанных на древнегреческих мифах, стремился обозначить подсознательные мотивы действий и поступков своих героев, что приводило к усложнению самих образов.

Однако мы не можем согласиться с таким противопоставлением двух писателей. И дело даже не в признаваемом Кондратьевым ученичестве у Анненского, о чем мы говорили выше. Думается, их сближает интерес к глубокой античной древности, к ее, по выражению В.А. Смирнова, до-олимпийскому периоду [Смирнов, 2008]. Это, на наш взгляд, позволяет Кондратьеву увидеть исконное родство разных мифологических систем, а следовательно – народов и людей. Поэтому его «миф» органично включает в себя знакомые русскому читателю мотивы и персонажи, о чем мы скажем ниже. И конечно, Кондратьева и Анненского объединяет общий тип страдающего и самоутверждающегося героя, выработанный античной мифологией, хотя у Кондратьева этот герой не отягощен «гамлетовской» рефлексией, присущей героям Анненского (см. главу 3).

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: