А.А. Кондратьева и А.А. Блока

В научной литературе вопросу взаимоотношений Кондратьева с Блоком уделяется довольно много внимания. Р.Д. Тименчик, В.Н.Топоров, А.В. Лавров, – все они в свое время обращались к разным аспектам исследования творческого диалога Кондратьева и Блока. Но некоторые высказанные оценки требуют пересмотра, как утверждение о «вторичности» кондратьевских опытов по сравнению с Блоком в области фольклора.

А.А. Кондратьев и А. Блок начали свое вхождение в литературу почти одновременно (хотя фактически первая публикация Кондратьева состоялась в 1899, а Блок дебютировал в 1902 г. сразу в нескольких изданиях – И.П.). В эпистолярном наследии Блока сохранилось 14 писем Кондратьева [Письма А.А. Кондратьева к Блоку, 1980].

    Знакомство Кондратьева с Блоком состоялось в стенах Санкт-Петербургского университета, где они оба приняли участие в публикации «Литературно-художественного сборника» (1903 г.). Редактором сборника выступил приват-доцент университета Б.В. Никольский, юрист по профессии, но знаток и тонкий ценитель классической поэзии [подробно о личности Никольского см.: Беззубов, Исаков, 1972; Иванова, 1991]. С самого начала творческое самоопределение поэтов формируется на разных позициях и по-разному воспринимается в оценках и суждениях современников. В качестве иллюстрации обратимся к отзывам Б. Никольского из его дневника, сделанным во время редакторской работы над сборником (необходимо учесть, что Никольский был противником нового искусства и «прежде всего символизма, который он отождествлял с декадентством» и от «пагубного влияния» которого пытался уберечь своих учеников: «отобрал кое-что из убогого полудекадента Блока»; «Вчера вдруг открыл нового поэта – Кондратьева. Этот писклявый идиот оказывается даровитейшим поэтом! Счастливое открытие!» [Беззубов, Исаков, 1972: 329]. Никольский подразделял участников сборника на несколько категорий – положительные, среди которых выделял «первый сорт», «второй» и т.д., и отрицательные величины. В результате к «первому сорту», по мнению редактора, относятся Кондратьев, Поляков, Семенов, из «отрицательных» упомянут Блок, но, как пишет Никольский, он «еще может покаяться», что, безусловно, можно трактовать как свидетельство признания одаренности молодого поэта [Иванова, 1991].

    Дальнейшее сближение Кондратьева с Блоком происходит на почве их участия в одних и тех же символистских изданиях, в первую очередь, речь идет об альманахе «Гриф» и журнале «Новый путь», где они активно печатаются (внутренние редакционные дела становятся предметом обсуждения в письмах Кондратьева к Блоку). К этому времени относится первый отзыв Блока о Кондратьеве как одном из сотрудников альманаха «Гриф» в письме к С.М. Соловьеву от 8 марта 1904. Письмо написано, как отмечает Топоров, «с нарочитой лихостью и гиперкритично»: «О, позволь мне отругаться по алфавиту! <…> Сергей Кречетов вполне бездарен. А. Ремизов неудобочитаем от скуки <…> Вяч. Иванов красиво врет о кипарисах, а в остальном бездарен <…> Кондратьев – безвкусица последнего сорта» [цит. по: Топоров 1990: 147]. При этом Блок критикует не только своих коллег по цеху, но и демонстрирует образец самокритики: «Александр Блок – свинья, ибо поместил половину стихотворений – скверных, старых, подслеповатых» [там же].

На наш взгляд, это письмо представляет собой образец дружеской иронии, а не подлинную оценку Блоком своих коллег. Его отношение к Кондратьеву на тот момент было исполнено учтивости и доброжелательности. Так, Блок отсылает Кондратьеву свою книгу «Стихи о Прекрасной Даме», вышедшую в 1904 г. В ответном письме Кондратьева к Блоку от 4 ноября 1904 г. есть важная оговорка: «Я рад, что мог теперь сразу прочесть весь Ваш сборник. Многое из того, что мне было ранее непонятным, в настоящее время стало ясным» [Письма А.А. Кондратьева к А. Блоку, 1980: 557]. В этих словах таится намек на «непонятность» блоковского символизма для вполне рассудочного Кондратьева. Но сама тема Вечной Женственности и непостоянства ее ликов оказывается весьма близкой для кондратьевской мифологии. Именно изменчивость, склонность к метаморфозам как доминирующую черту облика Прекрасной Дамы отмечает Кондратьев в письме к Блоку: «На страницах этой книги («Стихи о Прекрасной Даме» – И.П.) мелькает неясный, величавый и строгий образ безысходно туманной, всепроникающей Белой Жены. Вечно изменчивая, Она является то алой зарею, то павиликою среди золотой нивы, то белым речным цветком, то робким огоньком церковной свечи, то зеленою травой на могилах, то улыбающейся, розовой царевной Весной...» [Письма А.А. Кондратьева к А. Блоку, 1980: 556].

В конце 1903 г. состоялось еще одно важное событие в жизни студентов Санкт-Петербургского университета. В стенах университета стал работать кружок «Изящная словесность» под руководством Б.В. Никольского (до этого в университете действовал кружок «Друзья чистой поэзии», встречи которого происходили на квартире Б. Никольского), образовавшийся из участников «Литературно-художественного сборника» [Беззубов, Исаков, 1972: 327] В него входили как студенты, так и выпускники университета, среди которых и А. Кондратьев, окончивший университет в 1902 г. Основной целью кружка было объявлено «изучение изящной словесности (преимущественно поэтической) посредством докладов, разборов и чтений» [цит по: Иванова, 1991: 204]. Предметом разборов была как литература прошлого, так и современная. Одно из заседаний, датированное 3 декабря 1904 г., было посвящено разбору книги Блока «Стихи о Прекрасной Даме», изданной в октябре 1904 г. Должны были выступить С. Городецкий с докладом «Стихи о Прекрасной Даме» Александра Блока» и А. Кондратьев – «Вечная подруга Соловьева и Прекрасная Дама Ал. Блока» [Иванова, 1991: 205] (отметим, что во многих работах, в том числе диссертационных, дается неверное указание названия доклада Кондратьева, к примеру, «докладом, посвященным символам в “Стихах о Прекрасной Даме”» именует сообщение Кондратьева Е.В. Шалашов [Шалашов, 2004: 20] – И.П.). Работая над докладом, Кондратьев с присущей ему аналитичностью старается подобрать ключ к разгадке образа Прекрасной Дамы, для чего обращается с письмом к Блоку: «Дорогой Александр Александрович. В настоящее время я вновь перечитываю Вашу книгу. Во мне возникло при этом несколько вопросов, которых без Вас не решить. Пожалуйста, напишите мне ответ, т.к. я лишился даже сна… I Начну с эпиграфа. В нем Вл. Соловьев говорит о дочери Темного Хаоса. Я понимаю под нею Душу мира, земли, т.е. особу, прямо противоположную Софии. Как по Вашему, не писал ли он в честь обеих? “Владычица Земля, твоя краса нетленна” или “Владычица Земля, к тебе чело склонил я” совсем не похожи на “У Царицы моей есть высокий дворец” … Будьте добры написать мне, соглашаетесь ли Вы с этим противопоставлением и с кем отождествляете Вы свою “Прекрасную Даму”: с Софией или Ахамофой – Изидою – Геей. II “Изменишь облик Ты” – кто: София или Ахамофа? III “Вечная Жена” – неужели это Женское Начало Божества, от которого открещивался Соловьев? IV “Ты ль смыкаешь, пламенея, бесконечные круги?” Кто? Космическое ли это явление? <…> Мне очень нужно все это знать, т.к. в понедельник в Кружке Изящной Словесности доклады о Ваших стихах, и я один из референтов. Если София и Изида-Гея, по Вашему, одно и то же, пожалуйста, напишите в нескольких словах (я постараюсь догадаться), как Вы объясняете это тождество или где можно прочесть» [Письма А.А. Кондратьева к А. Блоку, 1980: 557].В воспоминаниях участников кружка, в том числе С. Городецкого, не сохранилось упоминания о чтении докладов и присутствии на нем Блока. Блок достаточно прохладно относился к кружку, появившись на его заседаниях всего два раза. С. Городецкий по этому поводу писал: «…Блока не умели там оценить в полной мере» [Городецкий, 1980: 326]. В чувстве независимости от литературных суждений видел причину отстраненности Блока от участия в кружке С. Штейн [Штейн, 1980].

Итак, кружок «Изящной словесности» не мог стать площадкой активного общения между Кондратьевым и Блоком. Заменой ему стал «Кружок Молодых», который был организован по инициативе С. Городецкого и должен был быть «чем-то оппозиционным по отношению к старшему поколению, кругу Вячеслава Иванова» [Пяст, 1997: 61] В число участников кружка вошли также брат С. Городецкого Александр, В. Пяст, П. Потемкин, Н. Недоброво, Е.П. Иванов, В.А. Юнгер, пианисты – Б.С. Мосолов, А.А. Мерович. Собрания кружка проводились на квартирах участников. В. Пяст в своих воспоминаниях указывал на интересную деталь – «характер собрания менялся в зависимости от квартиры, в которой оно происходило. У Городецких бывал упор на изобразительные искусства … У меня – на собрании преобладало невинно шутливое настроение. У Блока – атмосфера подымалась, все как-то выравнивалось, раскрывали свое лучшее, давали настоящее искусство, немного таинственное, колдовское» [Пяст, 1980: 376]. Проходили собрания и на квартире Кондратьева (о чем свидетельствуют приглашения в письмах Кондратьева к Блоку). Об одном из таких вечеров (весною 1907 г.) вспоминает Штейн [Штейн, 1980] в связи с участием в нем Блока (чтение «Незнакомки»), Пяста и Зоргенфрея.

Встречи литераторов на квартире Кондратьева получили название «кондратьевские пятницы» [Тименчик, 1994]. На них присутствовали как поэты-модернисты, так и поэты-реалисты. Блок был одним из постоянных посетителей, о чем свидетельствует запись Зоргенфрея: «В числе немногих посещал Блок в то время милого и гостеприимного, благодушного не без лукавства А.А. Кондратьева. Вечера, на которые хозяин собирал гостей, не стесняясь различием школ и вкусов, проходили шумно и не без обильных возлияний» [Зоргенфрей, 1980: 18].

Пребывание поэтов в едином культурном пространстве способствовало обращению к сходным темам, мотивам и образом. Таким единым тематическим резервуаром, обогатившим поэтическую мифологию обоих поэтов, стала фольклорная тематика в ее демонологическом аспекте.

С подачи В.Н. Топорова, в исследовательской литературе закрепилось мнение о «вторичности» фольклорно-демонологических опытов Кондратьева. Исследователь, характеризуя фольклорно-мифологические опыты Кондратьева, пишет: «Но собственно демонологическая тема, ее мотивы и ее поэтика, заявили о себе в конце 1900-х годов, причем как в стихах, так и в прозе. Что касается стихотворных опытов Кондратьева, то здесь его зависимость от Блока несомненна. Особенно это относится к лучшему, пожалуй, из «демонологических» стихотворений Кондратьева из второго сборника (А. Кондратьев, Черная Венера, СПб., 1909) “Болотные бесенята”» [Топоров, 1990: 17]. Хотелось бы оспорить это суждение по нескольким позициям. Во-первых, образы фольклорной демонологии довольно рано включаются в художественный мира Кондратьева. К примеру, рассказ «Домовой» по мотивам народных быличек о домашнем духе был опубликован автором в 1903 г. Во-вторых, упомянутое стихотворение «Болотные бесенята», опубликованное в журнале «Сатирикон» (1908, № 29), является не просто подражанием Блоку, а изначально создавалось как пародия на блоковское «Болотные чертенятки» (1905), что отмечено в примечаниях к 20-томному собранию сочинений Блока [Блок, 1997: 562]. Интересно, что и стихотворение Блока, в свою очередь, воспринималось как пародия на литературно-мистическое движение «аргонавтов» [см. там же].

Сохранились отзывы Кондратьева на блоковские стихотворения в русле общей тенденции обращения литераторов к мифологии. «За последние годы наблюдается странное, мало кем замеченное явление. Долго дремавшие среди пожелтевших страниц толстых томов Афанасьева, Забылина и Сахарова, стали просыпаться понемногу тени древних славянских богов, полубогов, а также лесных, водяных и воздушных демонов. То здесь, то там мелькнет любовно написанный пером или кистью образ водяника, оборотня или сказочной птицы. Или почти одновременно несколько молодых литераторов, внезапно почувствовав дыхание старины, начинают изображать смутившие душу их облики. …В творческой грезе Блок силится восстановить “стертые лики” каких-то очарованных лунным светом захудалых чертей, и под его пером родятся такие шедевры, как молящийся Великому Пану наших лесов “болотный попик”. Федор Сологуб воскрешает серую Недотыкомку и Лихо. Алексей Ремизов оживляет Кострому и Кикимору» [Кондратьев, 1907: 57]. Определенно, сам рецензент зачислял себя в ряды этого движения, очерчивая, как мы видим, довольно широкое контекстное поле своих единомышленников. Недаром в критике существует мнение о том, что «Болотные бесенята» – истинный шедевр в сологубовском духе» [Либерман, 2002: 354]. Действительно, трагедийно-фарсовый характер стихотворения об избрании болотного царя и последующем его утоплении в большей степени соответствует характеру сологубовской лирики. Мы считаем, что роль А.А. Блока в обращении Кондратьева к демонологической тематике фольклорного происхождения несколько преувеличена В.Н. Топоровым. Но, определенно, эта тема способствовала сближению поэтов. «Можно думать, – пишет Р.Д. Тименчик, – что вокруг этих “демонологических” интересов во многом строилось литературное общение Блока и Кондратьева» [Тименчик, 1980: 553]. Известно, что Блок, работая над статьей «Поэзия заговоров и заклинаний» для «Истории русской литературы», издававшейся Е.В. Аничковым, привлекал Кондратьева, который должен был написать главу о народной демонологии [Тименчик, 1980]. Но в опубликованном издании была размещена статья С. Городецкого под названием «Народные чудища».

    Путь развития Блока-лирика в сторону мистического переживания (излишней символизации) «картин действительности» не был положительно воспринят Кондратьевым, о чем можно судить по отдельным высказываниям поэта. В письме к поэту и переводчик В. Беру Кондратьев пишет: «Получил от него (Блока – И.П.) маленькую новую книжку его стихов “Снежная маска”. Не читал еще пока ее, да и не знаю, когда соберусь прочесть. Судя по тому, что помню из слышанного, больно уж неудобопонятно» [цит. по: Тименчик, 1980: 554]. Позднее в своих воспоминаниях Кондратьев рассказывал: «Пишущий эти строки присутствовал в свое время на первом представлении раздутого публикою “Балаганчика” и находит, что превозносить эту имеющую нечто общее с “Фантазией” Козьмы Пруткова пьесу нет никаких оснований» [там же]. Несмотря на характер этих высказываний отношения поэтов друг другу остаются достаточно уважительными и доброжелательными. Кондратьев отсылает Блоку свои издания (публикация и краткий анализ дарственных инскриптов Кондратьева осуществлен Тименчиком [Тименчик, 1980]). Именно этот факт, свидетельствующий о хорошем знании текстов друг друга, дает основание для сопоставления произведений художников и установления параллелей между ними. Так, вполне закономерно А.В. Лавров называет рассказ Кондратьева «Улыбка Ашеры» в кругу возможных реминисценций, отразившихся в «Соловьином саде» А. Блока [Лавров, 2000]. Как отмечает исследователь, книга была подарена Блоку автором в апреле 1911 г. Указывая на сюжетные параллели, Лавров подчеркивает и отличие между двумя произведениями: «Рассказ Кондратьева, помимо этих параллелей, содержит много эпизодов и образных построений, не имеющих с «Соловьиным садом» никаких соответствий, да и сходные образы и мотивы не несут в «Улыбке Ашеры» глубинного символического смысла, успешно выполняя лишь свою служебную роль в прихотливом экзотическом орнаменте» [Лавров, 2000: 252]. Сопоставление произведений двух поэтов демонстрирует разность творческих установок авторов и в то же время указывает на общность замыслов, которые во многом были подсказаны атмосферой эпохи.

Сохранившиеся отзывы Блока о Кондратьеве малочисленны. Первый из них, довольно критичный по своей тональности, мы уже приводили. Второй относится ко времени участия Кондратьева в конкурсе журнала «Золотое руно», где Блок (вместе с Ивановым – И.П.) был в числе приглашенных судей из Петербурга. Ознакомившись с представленным на конкурс рассказом «В пещере», Блок с восхищением выразился о глубине и символичности этого рассказа (полностью этот отзыв был приведен в разделе «Кондратьев и Брюсов»). Интересным представляется тот факт, что этот отзыв долгое время оставался неизвестен современникам, потому что содержался в записной книжке поэта и был опубликован гораздо позднее. Лишь в 30-е годы, будучи в эмиграции, Кондратьев получил от Струве письмо, в котором был приведен отзыв Блока. Реакцией Кондратьева на полученный отзыв стал небольшой мемуарный очерк о Блоке в форме письма к Струве, который тот впоследствии опубликовал в журнале «Русская мысль». Характеризуя свои отношения с Блоком, Кондратьев писал: «Мы состояли с ним в очень приличных отношениях несмотря на мою размолвку с его женою, Любовь Дмитриевной, которая, кажется, восстановляла его против меня, хотя я никогда ни в чем виноват против нее не был. Противоположность наших с Александром Александровичем политических симпатий отнюдь не отражалась на взаимных (как мне казалось) симпатиях наших. Я бывал у него реже, чем он у меня. Так как я вступил в литературу раньше его и никогда его успехам не завидовал (а он это, вероятно, чувствовал) и не эксплуатировал добрых с ним отношений, он относился ко мне, кажется, без задней мысли и без каких-либо опасений» [цит. по: Струве, 1969: 6]

Итак, характеризуя отношения Кондратьева с Блоком, можно с полной уверенностью сказать, что это были отношения, проникнутые взаимным уважением. При этом творческие поиски обоих поэтов порой пересекались, что приводило к творческому диалогу между ними.

Материал первой главы дал представление не только о личности Кондратьева, о восприятии его творчества современниками, но и о характере взаимоотношений поэта с известными литераторами – И.Ф. Анненским, В.Я. Брюсовым, В.И. Ивановым, А.А. Блоком, то есть о его месте в литературной жизни эпохи. С каждым из перечисленных авторов Кондратьева связывал определенный круг тем и идей, который был близок самому писателю. При этом Кондратьев не просто руководствовался мнениями своих более знаменитых современников, а творчески переосмысливал их, что нашло отражение в его произведениях.

 

Глава 2.

Поэтика мифологической прозы А.А. Кондратьева

 

    Хронологически и организационно творческий путь А.А. Кондратьева связан с историей русского символизма. Это определяется его личными отношениями с представителями этого течения и активным участием в журналах «Новый Путь» и «Весы», что дает основание рассматривать его творчество на фоне поэтики символизма. Впервые этот аспект был затронут З.Г. Минц в статье «К изучению периода «кризиса символизма» (1907-1910)». Исследовательница пишет: «Произведения его (Кондратьева – И.П.) – вариации на темы античной мифологии – получают объяснение лишь в контексте символизма второй половины 1900-х гг.» [Минц, 2004: 217]. Этот период связывают с доминированием «мифопоэтической программы» [Ханзен-Леве, 1999]. Правда, дальнейшие рассуждения Минц вносят коррективы в высказанное ее утверждение: «однако, в известной части, они были написаны значительно раньше. Так, рассказ «Пирифой» вошел в книгу «Белый козел. Мифологические рассказы» (СПб., 1908), однако имеет авторскую датировку: 1899-1900 гг. В перспективе 1890-х гг. идеи «Пирифоя» сопоставимы с апологией античности как мира Красоты (Д. Мережковский), с противопоставлением пошлой современности и героики древности …, с поэзией вымысла, доступной только «безумцам» и детям, – то есть с проблематикой «неоромантизма» конца XIX в. <…> В перспективе же конца 1900-х гг. – таких рассказов сборника, как «Домовой» (Очерки народной мифологии)» и др., – в «Пирифое» начинает ощущаться нарочитая сделанность, условность, стилизованность, присущие творчеству А. Кондратьева рассматриваемого периода (а также обращение, хотя и ироническое к национальной демонологии)» [Минц, 2004: 217].

Как можно проследить логику автора, речь идет о трудности определения той «программы символизма», которая реализуется в творчестве Кондратьева. Но сама постановка вопроса рассмотрения произведений писателя через призму символистской поэтики исследователем не снимается.

    Отнесенность Кондратьева к символистам – весьма спорная тема. В научной литературе, посвященной писателю, присутствуют противоположные мнения. При этом выявляется следующая закономерность: поэзия тематически и интонационно увязывается с символизмом [Гаспаров, 1993]. Приводя в качестве образца кондратьевской поэзии стихотворение «Ей», В. Крейд пишет: «Когда я выписывал полностью это стихотворение, я думал, что если бы от русского символизма осталось только оно, а все другое было бы уничтожено временем, то по одному этому стихотворению мы могли бы понять дух и форму поэзии той эпохи» [Крейд, 1987: 41].

С прозой дело обстоит не так определенно. По словам Р. Тименчика, сославшегося на рецензию Анненского к роману «Сатиресса», проза Кондратьева функционально предвосхищает программы «кларизма» и «адамизма» [Тименчик, 1980: 555]. О близости поэта к акмеистической поэтике писал и О. Седов: «От своего учителя (И. Анненского – И.П.) он унаследовал не только острый интерес к античным темам, но и предакмеистическое мироощущение. Устремленности к бесконечному, свойственной символистам, акмеисты противопоставили самоценность и самодостаточность трехмерного мира. В такую трехмерную реальность и помещены мифологические образы Кондратьева. <…> Этот мир живет своей внутренней жизнью, он ничего не символизирует, не отсылает ни к каким внеположным ему смыслам – все его содержание заключено в нем самом, он подобен картине, которая не простирается дальше собственных рамок. Вячеслав Иванов учил, что символ разворачивается в миф. Кондратьев осуществлял нечто противоположное: он сворачивал символ в миф, замыкая принадлежащее бесконечности в трехмерном пространстве своего художественного космоса» [Седов, 1993: 9].

В последние годы исследователи предпочитают говорить о Кондратьеве как писателе-модернисте, а его прозаическое творчество соотносить с приемом стилизации в литературе начала XX века. Такова позиция А. Грачевой, упоминающей Кондратьева среди таких писателей, как В. Брюсов, М. Кузмин, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб, Н. Гумилев, Б. Садовский, обращавшихся в своем творчестве к явлению стилизации [Грачева, 2011]. В рамках стилизаторского направления рассматривают творчество Кондратьева и М.В. Козьменко, Д.М. Магомедова. Они анализируют характер стилизации писателя, указывая на влияние «антологической поэзии» второй половины XIX в. (напомним историко-литературные работы Кондратьева о Щербине, Мее – И.П.), а также на проникновение в творчество поэта «ориентации на салонно-декоративную версию древнего мира» (здесь предшественником Кондратьева называют французского поэта Пьера Луиса, автора мистификации «Песни Билитис», перевод которой был осуществлен Кондратьевым). При этом исследователи обращают внимание на «облегченный» язык стилизаций Кондратьева. «Попытки введения исторических речевых реалий (воссоздание “ревнего звучания”библейских городов: Содом – Шедом, Гоморра-Хамара, Иерусалим – Урушалайми) и жанрово-стилистических параллелей (“фрагментов” “Улыбка Ашеры” – с “Песни песней”; рассказа “Надпись на саркофаге” – с древней эпиграфикой) сводятся на нет не только из-за их непоследовательности, но и из-за общего доминирования принципиально нейтральной, “надысторичной” повествовательной интонации» [Козьменко, Магомедова, 2009: 121]. Как пишут авторы далее, подобный принцип организации словесно-речевого плана свидетельствует «не об эпигонской вторичности, неумении автора “правильно” построить стилизующее повествование, а об его определенной идейно-эстетической позиции в отношении слова архаичных культур» [там же]. Такая «адаптивность» стилизаторских произведений, проявившаяся в творчестве Кондратьева, была свойственна также М. Кузмину, Б. Садовскому, С. Ауслендеру – представителям так называемой «кузминской» школы, характеризующейся конвергенцией «своего» и «чужого» слова во имя прекрасной ясности.

В своей работе мы не задаемся целью связать творчество Кондратьева с определенным литературным направлением и привесить писателю ярлык: Кондратьев-символист, Кондратьев-акмеист или Кондратьев-модернист. Для нас представляется важным исследование особенностей поэтики писателя, выявление и описание его художественной манеры, а для этого необходимо задать фон, контекст анализа. В этом случае мы будем заниматься распознаванием «индивидуальных художественных языков внутри языков больших литературных направлений» [Смирнов, 1977: 18].

Контекстом для нас станет эстетика и поэтика символизма, ведущего направления в литературе начала XX в. Как уже упоминалось ранее, период творческого самоопределения Кондратьева проходит при непосредственном общении с выдающимися представителями символизма (В. Иванов, В. Брюсов, Ф. Сологуб, А. Блок) и в круге тех идей, которые рождались в лоне символического движения, хотя сам поэт официально никогда не соотносил себя с этим направлением, а в воспоминаниях о современниках намеренно подчеркивал свою отстраненность от этой художественной системы. К примеру, в воспоминаниях о Пясте: «У него же (у Сологуба – И.П.) я услышал в первый раз стихи Пяста, чуждого мне “символического”, как тогда принято было выражаться, характера» [Кондратьев: электронный ресурс]. Мы можем говорить о творческом диалоге между Кондратьевым и ведущей поэтической системой того периода.

Для того чтобы нам провести аналогию между поэтикой прозы Кондратьева и поэтикой символизма, необходимо оговорить базовые категории, которые были общими для двух систем. И они были нами найдены и обозначены как неомифологизм, проблема жанра мифологического романа и ирония.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: