Из стенограммы заключительного судебного заседания

Декабря 1993 г.

Состав суда: судья И.Н. Жданович, народные заседатели Т.В. Борисевич,Т.С. Сороко. Истцы: И.С. Галовнева, Т.М. Кецмур. Ответчица: С.А. Алексиевич.

Из выступления С. Алексиевич, автора "Цинковых мальчиков"

(Из того, что было сказано и что не дали сказать)

Я до конца не верила, что этот суд состоится, как не верила допоследнего мгновения, что у Белого дома начнут стрелять... Уже физически не могу видеть ожесточенные яростные лица. И я б непришла в этот суд, если бы здесь не сидели матери, хотя я знаю: это не онисо мной судятся, а судится со мной бывший режим. Сознание -- не партбилет,его не сдашь в архив. Поменялись наши улицы. вывески на магазинах и названиягазет, а мы -- те же. Из соцлагеря. С прежним лагерным мышлением... Но я пришла поговорить с матерями. У меня все тот же вопрос, что и вмоей книге: кто же -- мы? Почему с нами можно делать все, что угодно?Вернуть матери цинковый гроб, а потом убедить ее подать в суд на писателя,который написал, как не могла она своего сына даже поцеловать в последнийраз и обмывала в травах, гладила цинковый гроб... Кто же мы? Нам внушили, с детства заложили в генах любовь к человеку с ружьем. Мывыросли словно бы на войне, даже те, кто родился через несколько десятилетийпосле нее. И наше зрение устроено так, что до сих пор, даже послепреступлений революционных чрезвычаек, сталинских заградотрядов и лагерей,после недавнего Вильнюса, Баку, Тбилиси, после Кабула и Кандагара, человекас ружьем мы представляем солдатом 45-го, солдатом Победы. Так много написанокниг о войне, так много изготовлено человеческими же руками и умом оружия,что мысль об убийстве стала нормальной. Лучшие умы с детской настойчивостьзадумываются над тем, имеет ли право человек убивать животных, а мы, малосомневаясь или наскоро соорудив политический идеал способны оправдать войну.Включите вечером телевизор, и вы увидите, с каким тайным восторгом несем мыгероев на кладбище. В Грузии, Абхазии, в Таджикистане... И снова ставим наих могилах памятники, а не часовни... Невозможно у мужчин безнаказанно забрать эту самую любимую... самуюдорогую игрушку -- войну. Этот миф... Этот древний инстинкт... Но я ненавижу войну и саму мысль о том, что один человек имеет право нажизнь другого человека. Недавно мне один священник рассказал, как бывший фронтовик, уже старыйчеловек, принес в церковь свои награды. "Да, -- сказал он, -- я убивалфашистов. Защищал Родину. Но перед смертью я все равно хочу покаяться за то.что убивал". И оставил свои награды в церкви, а не в музее. Мы же воспитаныв военных музеях... Война -- тяжелая работа и убийство, но по прошествии лет вспоминаетсятяжелая работа, а мысль об убийстве отодвигается. Разве можно это придумать:эти подробности, чувства. Их страшное разнообразие в моей книге. Все чаще думаю: после Чернобыля, Афгана, после событий у Белого дома...-- мы не равны тому, что с нами происходит. Не прорабатываем свое прошлое,всегда все--жертвы. Может быть, поэтому оно с нами и происходит? Когда-то, несколько лет назад, а точнее, четыре года назад, мы думалиодинаково: я, многие матери, присутствующие сейчас в этом зале, солдаты,вернувшиеся с чужой афганской земли. В моей книге "Цинковые мальчики"материнские рассказы-молитвы -- самые печальные страницы. Матери молятся освоих погибших сыновьях... Почему же сейчас мы сидим в суде друг против друга? Что же произошло заэто время? За это время исчезла с карты мира, из истории страна, коммунистическаяимперия, которая их туда послала убивать и умирать. Ее нет. Войну сначаларобко назвали политической ошибкой, а затем преступлением. Все хотят забытьАфганистан. Забыть этих матерей, забыть калек... Забвение -- это тоже формалжи. Матери остались один на один с могилами своих мальчиков. У них даже нетутешения, что смерть их детей не бессмысленна. Какие бы оскорбления иругательства я сегодня ни слышала, я  говорила и повторю, что преклоняюсьперед матерями. Преклоняюсь и за то, что, когда Родина бросила в бесчестьеимена их сыновей, они стали их защитниками. Сегодня только матери защищаютпогибших мальчиков... Другой вопрос -- от кого они их защищают? И их горе -- превысит любую правду. Говорят, что молитва матери и содна моря достает. В моей книге она достает их из небытия. Они -- жертвы наалтаре нашего тяжелого прозрения. Они -- не герои, они мученики. Никто несмеет бросить в них камень. Мы все повинны, мы все причастны к той лжи, --об этом моя книга. Чем опасен любой тоталитаризм? Он всех делаетсоучастниками своих преступлений. Добрых и злых, наивных и прагматичных...Молиться надо за этих мальчиков, а не за идею, жертвами которой они стали. Яхочу матерям сказать: не мальчиков своих вы здесь защищаете. Вы защищаетестрашную идею. Идею-убийцу. Это я хочу сказать и бывшим солдатам-афганцам,которые пришли сегодня в суд. За спинами матерей я вижу генеральские погоны. Генералы возвращались свойны со Звездами Героев и с большими чемоданами, одна из матерей, сидящаяздесь в зале, рассказывала мне, как ей вернули цинковый гроб и маленькийчерный саквояж, где лежала зубная щетка и плавки сына. Все, что ей осталось.Все, что он привез с войны. Так от кого вы должны были бы защищать своихсыновей? От правды? Правда в том, как умирали ваши мальчики от ран, потомучто не было спирта и лекарств, их продавали в дуканы, как кормили мальчишекржавыми консервами пятидесятых годов, как даже хоронили их в старом, временОтечественной, обмундировании. Даже на этом экономили. Я не хотела бы этовам говорить у могил... Но приходится... Вы слышите: везде стреляют, снова кровь. Какое же оправдание крови выищете? Или помогаете искать? Тогда, пять лет назад, когда еще правила компартия, КГБ, -- я, чтобыуберечь героев своей книги от расправы, иногда меняла имена, фамилии. Язащищала их от режима. А сегодня должна защищаться от тех, кого недавнозащищала. Что я должна отстаивать? Свое писательское право видеть мир таким, какя его вижу. И то, что я ненавижу войну. Или я должна доказывать, что естьправда и правдоподобие, что документ в искусстве -- это не справка извоенкомата и не трамвайный билет. Те книги, которые я пишу, -- это своегорода проза. Это -- документ и в то же время мой образ времени. Я собираюподробности, чувства не только из отдельной человеческой жизни, но и извсего воздуха времени, его пространства, его голосов. Я не выдумываю, недомысливаю, а организовываю материал в самой действительности. Документ --это и то, что мне рассказывают, документ, часть его-- это и я, как художниксо своим мировоззрением, ощущением. Я пищу, записываю современную, текущую историю. Живые голоса, живыесудьбы. Прежде чем стать историей, они еще чья-то боль, чей-то крик, чья-тожертва или преступление. Бессчетное количество раз я задаю себе вопрос: какпройти среди зла, не увеличивая в мире зла, особенно сейчас, когда злопринимает какие-то космические размеры? Перед каждой новой книгой яспрашиваю себя об этом. Это уж -- моя ноша. И моя судьба. Писательство -- судьба и профессия, в нашей несчастной стране это дажебольше судьба, чем профессия. Почему суд два раза отклоняет ходатайство олитературной экспертизе? Потому что сразу бы стало ясно -- тут нет предметасуда. Судят книгу, судят литературу, предполагая, что раз это документальнаялитература, то ее можно каждый раз переписать заново, ублажая сиюминутныепотребности. Не дай Бог, если бы документальные книги правили пристрастныесовременники. Нам бы остались лишь отзвуки политических борений ипредрассудков вместо живой истории. Вне законов литературы, вне  законовжанра творится примитивная политическая расправа, низведенная уже набытовой, я бы даже сказала, коммунальный уровень. Слушая этот зал, я частоловила себя на мысли: кто же решается нынче звать толпу на улицу, толпу,которая не верит уже никому -- ни священникам, ни писателям, ни политикам?Она хочет только расправы и крови... И подвластна лишь человеку с ружьем...Человек с пером, вернее, с авторучкой, а не автоматом Калашникова еераздражает. Меня учили здесь, как надо писать книги. Толпа у насвсесильна... Те, кто позвал меня в суд, отказываются от того, что говорили нескольколет назад: тех же слова, те же знаки, но поменялся в их сознании шифровойключ, и они уже читают прежний текст иначе, или вообще его не узнают.Почему? Да потому, что им не нужна свобода... Они не знают, что с нейделать... Я хорошо помню, какой была Инна Сергеевна Галовнева, когда мывстретились, я полюбила ее. За боль, за правду. За измученное сердце. Асейчас -- это уже политик, официальное лицо, председатель клуба матерейпогибших солдат. Это уже другой человек, от прежнего -- у него толькособственное имя и имя погибшего сына, которого она второй раз принесла вжертву. Обрядовое жертвоприношение. Мы -- рабы, мы -- романтики рабства. У нас свои представления о героях и мучениках. Если бы здесь речь шла очести и достоинстве, то мы встали бы и молчали перед памятью почти двухмиллионов погибших афганцев... Погибших там, на своей земле... Сколько можно задавать этот вечный наш вопрос: кто виноват? Мы виноваты-- ты, я, они. Проблема в другом -- в выборе, который есть у каждого из нас:стрелять или не стрелять, молчать или не молчать, идти или не идти?Спрашивать надо у себя. Каждый пусть спросит у себя... Но нет этого опытавойти в себя, вовнутрь себя...Найти ответы самому... Привычнее бежать наулицу под знакомые красные знамена. Не умеем жить без ненависти и борьбы... Я хочу просить прощения у матерей за то, что вольно или невольно мывсегда причиняем друг другу боль. Все люди. Слишком несовершенен мир, вкотором мы живем. Но лучше бы нам встретиться не в суде... Мы спросили бы себя: чем житьсейчас -- памятью или верой? Я бы задала себе вопрос, который сейчаснеотступен: есть ли пределы, до которых можно идти в правде? Нет ли тамгде-то роковой черты... Тарас Кецмур, не тот, что сидит сейчас в зале, а тот, каким он вернулсяс войны, так об этом сказал... Сказал тогда... Я зачитаю вам из книги? "Как будто я сплю и вижу большое море людей... Все возле нашего дома...Я оглядываюсь, мне тесно, но почему-то не могу встать. Тут до меня доходит,что я лежу в гробу, гроб деревянный. Помню это хорошо. Но я живой, помню,что я живой, но я лежу в гробу. Открываются ворота, все выходят на дорогу именя выносят на дорогу. Толпы народа, у всех на лице горе и еще какой-товосторг тайный, мне непонятный. Что случилось? Почему я в гробу? Вдругпроцессия остановилась, я услышал, как кто-то сказал: "дайте молоток". Тутменя пробила мысль -- я вижу сон. Опять кто-то повторяет: "дайте молоток".Оно как наяву и как во сне. И третий раз кто-то сказал "Подайте молоток". Яуслышал, как хлопнула крышка, застучал молоток, один гвоздь попал мне впалец. Я начала бить головой в крышку, ногами. Раз -- и крышка сорвалась,упала. Люди смотрят -- я поднимаюсь, поднялся до пояса. Мне хочетсязакричать: больно, зачем вы меня заколачиваете гвоздями, мне там нечемдышат. Они плачут, но мне ничего не говорят. Все как немые. И я не знаю, какмне заговорить с ними так, чтобы они услышали. Мне кажется, что я кричу, агубы мои сжаты, не могу их раскрыть. Тога я лег в гроб. Лежу и думаю: онихотят, чтобы я умер, может, я действительно умер и надо молчать. Кто-тоопять говорит: "Дайте мне молоток". И это он не опроверг... И это защитит его честь и достоинство наглавном Суде... И меня тоже...

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: