И выйдем на воздух, на Волхонку с ее страшной, как от бомбы в лесу, воронкой, залитой водой; зеленоватой, тихой водой — как надеялись многие — забвенья.

* * *

Вот сколько всякого, да еще и другого, «не добирает», рассматривая картину Шагала, восторженный или, увы, расхоложенный массовый зритель. Не меньше, конечно, мы «упускаем», глядя, к примеру, на сто с лишним Фудзи ксилографиста Хокусайя. Шут с ним, со Шпенглером и его «изоляцией культур», скажем — не правда ли? — по-простому: аутентичное, истинно-национальное (авторское или народное) творчество — это айсберг, сверкающий одной лишь верхушкой своей над мировым океаном культуры. Вульгарная адаптация, подгонка, точно дубленку сбывают, шедевра под рост и объем бедер клиента — дело неблаговидное, хоть и повсеместное на земле в наши дни всеохватного сервиса.

Марк Шагал объяснял: «Ничего не было мне так противно в искусстве, как работа мозга, интеллектуализм». Но то, что самому Шагалу далось от рождения, без «Мозговой работы», — требует хотя бы малой, посильной работы от зрителя, возросшего на другой почве, богатой другими солями и соками. Как смею я выносить приговор Чюрленису, даже если он не восхищает меня? Что я знаю о смысле Стрельца или Птицы в сознанье литвина?

Я не люблю русский лубок — ну и что?

Русский лубок я люблю как комический элемент, входящий в три начала шагаловской живописи: ориентально-еврейское; византийско-славянское; французско-европейское, авангардистское. Триедина и тема его творчества: рождение, супружество, смерть; древнее и вовеки современное мистериальное ощущение бытия.

В тысяча семьсот каком-то году до н. э. приснилось Иакову: «Вот лестница поставлена на земле, а верх ее касается неба, и вот ангелы божьи восходят и нисходят по ней».

Через 2, 5 с лишком тысячи лет дядя Нохем, расскажет Шагал, забирался со скрипкой на кровлю и усаживался на печной трубе, полагая, должно быть, что рядок кирпичей под его задом — нижняя перекладинка этой лестницы в небо.

Отсюда и название оперетты по Шолом-Алейхему.

Весь мир теперь знает: «Скрипач на крыше»!

«Ленин перевернул весь уклад вверх ногами, как я, работая, переворачиваю свои картины».

«Если бы Маркс был жив, он бы мог объяснить, почему я изображаю все голубым и зеленым и почему в животе у коровы виден теленок».

«Я люблю лежать на голой земле и шепотом доверять ей мои жалобы и молитвы».

«Принцип моей работы — я люблю людей, люблю каждого человека в отдельности».

В Лувре, простояв несколько часов перед картинами Рембрандта, он сказал человеку, сопровождавшему его: «Рембрандт меня любит».

Любовь.

А как он любил свой город, свой край! «Тог-Моргн» от 26 июля 1960-го: «Шагал может быть сравнен с таким поэтом, как Роберт Берне, который писал о своем городишке, затерянном где-то в Шотландии, а числится ныне среди величайших поэтов, когда-либо живших. Известный английский критик Томас Карлейл писал, что самая героическая битва останется невоспетой, если там не было поэта, зато смерть какого-то ничтожного зайца воспета во веки веков, ибо Бернс видел, как зайца застрелил охотник, и написал об этом стихотворение.

Местечко Лиозно и тамошние еврейские фантазии будут вечно сиять перед миром, потому что там был великий еврейский художник».

* * *

Художественное мышление Шагала-поэта в большей мере, или, лучше сказать — в более чистом виде, — мышление национальное; оно, в сравнении с его живописью, обеднено отсутствием начала французско-европейского и второго — славянского. Маятник его чувств и суждений движется в зауженной амплитуде восприятия мира, ограниченного двумя традициями: пророческой и песенной, то есть поэтической. Обе эти традиции не только не совпадают, они противонаправлены; противонаправлены и миссии Пророка и Поэта. Роль пророка наиболее полно определена в Книге Ионы: «И начал Иона ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и проповедовал, говоря: еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена! И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большего из них до малого...»

Говорил к ним пророк, а они «поверили Богу» —? Все верно. Пророк — только рупор Бога, сам по себе он ничего или мало что сотворит. В Книге Исход пророк назван «устами» Бога — потому-то сераф и занимается переделкой «уст» Исайи, приспосабливая его речевой аппарат для новых отныне целей. Пророк — агитатор и пропагандист; творчество как таковое, положительное созидание ему недоступно и не входит в его задачи. Он — идеологический деятель, и, кстати, главный метод сей деятельности — запугивание, распространение страха и паники. Пафос же его миссии — предостережение. В этом — в предостережении — назначенье пророка отчасти, может быть, и совпадает с миссией поэта, но тревога поэта за человека, за род людской — природы совсем иной. Поэт — человеколюбив. Он не грозит, он являет в произведениях прекрасный мир — мир реальный или мир грез — и как бы показывает человечеству, что оно может утратить.

Поэзия последних предшествующих нам веков — это беспрестанная рефлексия, попытка выявить истинность временного, пространственного и духовного бытия, трепетная мечта об умиротворении, равновесии между собой и Средой Обитания. Пророческое мышление — нерефлективное. Пророк занимается не своим «Я» и не выяснением своих с миром отношений. Он занят «объявлением» миру уже априорно-установленной и однозначной истины. Поэтому, скажем, Аввакум, конечно, поэт, а не пророк, хотя общий пафос и настырность его строк — от пророков. «Истина» в пророческом сознании настолько категоризируется, что ради нее он готов трансформировать мир — и реальный, и свой внутренний, галлюцинаторный. И потому пророк неспособен провидеть, подвергнуть рассмотрению ход событий — что, казалось бы, есть прямое его назначение. Неспособен он и поэтически-интуитивно (помните, например: «шестнадцатый год» Маяковского, который «грядет в венце революций»? ) предугадать что-либо: на то, чтобы «впасть» в интуицию, его не хватает, даже в момент видения пророк сохраняет трезвость мыслей, не погружаясь в мир эмоций, в экстаз. «И услышал я глас Господа, говорившего: кого бы мне послать? » — сообщает нам Исайя в строках, напоминающих стиль отчета о командировке — и это сразу же после того, как серафим приложил уголь к устам его!

Что, разумеется, не умаляет грандиозность фигур Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила — мыслителей и наставников человечества, взрастивших ветвистое древо новой любви, новой морали, разграничившей смысл и время двух летосчислений.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: