Памяти художников — жертв голокауста

Всех знал ли я? Бывал ли я у всех
в мансардах, мастерских? Все их картины
я видел ли — поодаль и вблизи?
Себя покинув, жизнь свою и годы,
я ухожу к безвестной их могиле.
Они зовут меня. И тянут вниз
меня — невинного, виновного — в их яму.
— А где ты был тогда? — они кричат.
— Я спасся бегством...

Их в бани смерти повели, там вкус
своей испарины они узнали.
Им свет мелькнул — они прозрели свет
еще ненарисованных картин.
Сочли свои непрожитые годы,
что впрок они хранили, ожидая
всех грез — недоприснившихся иль тех, что
проспали въявь, — всех грез всевоплощенья.
Вновь приоткрылся детства уголок
с его луною, в окруженье звездном,
пророчившей им светозарный путь.
И юная любовь в ночном дому
или высоких травах, на горах
или в долине; и прекрасный плод,
забрызганный под струйкой молока,
заваленный цветами, обещавший
ганэйдн, рай.

Глаза и руки матери, в дорогу
благословившей их — к неблизкой славе.

Я вижу их, оборванных, босых
и онемевших — на иных дорогах.
Их — братьев Израэлса, Писсарро
и Модильяни — братьев наших тащат
на веревках
потомки Холбейна и Дюрера — на смерть
в печах. Где слезы взять, как мне заплакать?
В моих глазах впитала слезы соль.
Мне их издевкой выжгли — дабы я
последнего не ведал утешенья,
последнею не тешился надеждой.

Мне — плакать?
Мне, кто слышал каждый день,
как наверху, на крыше вышибают
последнюю подпорку? Мне, войной
измаявшемуся — за пядь земли,
где я стою, в которую я буду
положен на покой?

Я вижу дым,
огонь и газ, всходящие в лазурь
и облак мой вдруг сделавшие черным.
Я вижу вырванные волосы и зубы.
И ярость — мой отныне колорит.
В пустыне, перед грудами обувок,
одежд, золы и мусора — стою
и бормочу свой Кадиш.

Стою и бормочу.

И вниз ко мне спускается с картин
Давид, мой песнопевец с арфой — хочет
помочь заплакать мне, два-три псалма
натренькав. Вижу: следом Моисей
идет, ой говорит нам: не страшитесь!
Он вам велит в покое пребывать,
доколе он для мира не начертит —
для нового! — новейшую скрижаль.

Последняя мерцает искра,
последний контур исчезает.
Так тихо — как перед потопом.
Я поднимаюсь, я прощаюсь с вами
и — в путь, к нововозведенному Храму,
где я зажгу свечу пред каждым
вашим
пресветлым ликом.

 

К моему городу Витебску¹

Как давно, мой город любимый, я не видел тебя, не слыхал, не беседовал с облаками твоими, не опирался о заборы твои.

Подобный грустному вечному страннику — дыханье твое я переносил с одного полотна на другое, все эти годы я обращался к тебе, ты мерещился мне как во сне.

Мой дорогой, почему не сказал ты мне с болью — тогда, много лет назад: «Ты зачем покидаешь меня? »

Этот юноша, думал ты, ищет чего-то, он ищет такого изящества, красок, что сыплются звездами с неба, оседая на кровлях светло и прозрачно — как снег.

Где он там найдет эти краски, откуда им взяться?

Почему бы не поискать ему здесь, среди нас, в этом городе, в этой стране, где он рожден?

Может быть, этот парень — «мешугенер», что ж, безумство его — от любви, к искусству и краскам.

Ты думал, мой город: я вижу, я у этого юноши в сердце запекся, но он все еще «носится», с места сорвавшись, и ветер у него в голове.

На твоей земле, моя родина, душа моя, я оставил ту гору, в которой лежат мои умершие родители — камни осыпаются там и шуршат.

Почему я ушел от тебя, мое сердце, — с тобою, с обновленным миром твоим, светозарным примером в истории.

Жизнь прошла не с тобой, но не было, город, картины, в которую я не вдохнул бы твой дух, не было краски такой — не светящейся твоим светом.

Как горько бывает слышать порой разговоры людей — про себя, на чужих языках, на непонятных мне языках, на которых нам с ними вовеки не договориться — они говорят: я тебя позабыл.

Что они говорят?!

Мало мне, что ли, терзаний художника, я должен суметь еще выстоять как человек.

И не зря я, пожалуй, год за годом пытался поглубже упрятать в себе человека — пусть видят художника!

Еще в юности я ушел от тебя — постигать многоречие живописи...

Я не знаю, чему научился в Париже, богаче ли стало искусство мое, я не знаю, куда привели меня детские грезы.

Знатоки говорят: в эту самую живопись я что-то привнес.

Значит — все же принес тебе пользу!

И все же — все эти годы я не переставал сомневаться: понимаешь ли ты меня, город, понимаем ли мы друг друга?

Но сегодня, как и всегда, я хочу говорить о тебе.

Что ты только, город, не вытерпел — страданья, и голод, и разоренье, подобно сотням других городов, твоих побратимов на родине.

Я счастлив, город, тобой, я горжусь твоим героизмом, явленным и являемым перед самым ужасным на свете врагом; я горжусь твоими людьми, великим смыслом их жизни, которую, город, и ты возводил.

Еще больше был бы я счастлив — побродить по твоим полям; это было бы счастьем — собирать и укладывать наново камни твоих руин, подставлять свои старые плечи, помогая поднять твои улицы.

Лучшее, что могу я себе пожелать, — это чтобы ты, город, сказал, что я был и всегда оставался верным тебе.

А не то я бы не был художником!

Но ты мне, мой город, не скажешь, что я непонятен тебе — слишком уж фантастичен.

Город, ты сам — такой.

Ведь это же грезы — твои, я их только на холст выводил, как невесту под хупу; тебя целовал всеми красками, каждым штрихом — как же ты себя можешь в них не узнать?

Я знаю, мне теперь уже не найти тех надгробных камней, тех могил, где лежали моя мать и отец, но останешься ты, город мой, величайшим и вечным памятником — и воскреснут голоса над тобой, зазвенят, как прекрасная музыка, снова воззвавшая к нам, — к деяньям и жизни.

Когда я узнал, что враг уже у ворот, что теснит он героев-защитников, — меня обдало словно огнем: я должен создать большую картину, на которой враги занимают уже наш дом на Покровской и из окон моих ведут с вами бой.

Но навстречу врагу вы несете смерть, которую он заслужил — ибо только через кару и смерть, через много лет, обретет он, быть может, опять — человеческое лицо на плечах.

И если бывало так, что какая-нибудь страна причисляла к лику святых — человека, то сегодня все человечество — к лику святых должно тебя, город, причислить, тебя и братьев твоих и сестер: Сталинград, Ленинград, Москву, Харьков, Киев и еще, и еще — поименно вас святыми провозгласить.

Мы — люди — не можем, не должны жить спокойно, честно творить и покидать белый свет, покуда мир прегрешивший очищен не будет: через кару святую.

Я смотрю на тебя, мой город, издалека — так мама, бывало, глядела мне вслед, когда уходил я по улице, вдаль...

Сегодня по этим улицам шастает враг.

Мало было ему разорять город мой на картинах, разгромленных им везде, где ему удавалось, — сегодня явился он жечь настоящий мой дом и настоящий мой город.

Я бросаю ему в лицо, возвращаю — признанье и славу, которыми он одарял меня в прошлом, в стране у себя.

Его «доктора философии», писавшие обо мне так проникновенно, — явились сегодня, мой город, к тебе, чтобы с моста сбрасывать братьев моих, заживо их погребать, расстреливать, грабить и жечь и с кривою ухмылкой взирать на все это в монокль.

Нет, мне больше не нужен мой дом — если ты мне его и спасешь!

В ваших сердцах — жилище мое, ваше дыханье дорого мне, как бальзам.

Как счастлив я был бы сегодня — принести миру весть: но это, мой город, сделаешь ты — передав потрясающее сообщение.

Примечания

¹. Это стихотворение в прозе было опубликовано в нью-йоркском еженедельнике «Эйникайт» 15 февраля 1944 г.

 

Слезы мои

Слезы мои — это камни падают,
тают и в реку впадают
и плывут, как цветы по воде —
вот она, жизнь моя, Боже Мой, Боже Мой, для чего?

Вот она, жизнь моя. Я дышу.
Я жду Тебя.
Жду.
Ты со мной — но в какой
дали от меня, Боже Мой, Боже Мой, для чего?

Слова не слышу людского.
Перекрестья дорог и лесов.
Каждый свой день начинаю с улыбкой
в ожиданье Тебя, Боже Мой, Боже Мой, для чего?

День за днем я несу свой крест.
И пинают меня, и, за руку взявши, ведут.
И меркнет свет, и день превращается в ночь...
Боже Мой, Боже Мой, для чего ты меня оставил?

 

Источник

Вдалеке от дорог,
вдалеке от дорог, уводящих к жизни
и к смерти, —
я лежу на дне ямы.
Я лежу в глубине, жду чего-то.
Отдыхают ноги мои.
Глаза омыты слезами.
Мне пора к Тебе,
чтоб в Тебе, как в могиле, уснуть.

Тело мое — то жарче, то холодней.
Гор головокруженье.
Всякий овражек — напоминанье о днях моей юности.
Слова — воздымаются ввысь, к пределу,
к источнику.

Простри свою длань на меня!
Не оставь одиноким в пустыне! —
дай пребыть среди Твоих ангелов —
петь Тебе бесконечную грусть.
Этот минор, воспламеняющий кровь мою, — знак,
которым Ты одарил меня в час рожденья,
в день, когда узрел я сиянье Твое.
Я не хочу, чтобы ночь
лицо мне укрыла навеки.

Устремляюсь к Твоим мирам,
улетаю к Твоим небесам,
но в полете — жизнь обмирает моя
и теряется путь.
Сменяясь, текут миры,
увлекая меня за собой.
Сверху — темные звезды меня осеняют, а снизу
окрыленные ангелы вьются, питаясь
силой моей.

Дни и годы мои убегают, разбегаются.
Кровь, как вечность, остывает во мне,
и нежно, умиротворенно
сливаются Моцартовы аккорды с аккордами Баха —
я прислушиваюсь к ритмам двух этих душ.

И сам превращаюсь в волшебную флейту —
вселенная запевает всей вечностью,
немыслимые цветы расцветают вокруг,
и благоухание их
из сна меня тихо выводит.

 

«Когда ты наступишь, мой час...»

Когда ты наступишь, мой час,
когда я истаю свечой?
Когда я прибуду к тебе,
далекий мой, дальний покой?

Не знаю: иду ли, стою?
Не знаю: кто я такой?
Не знаю: как быть мне с моей
душою и головой?

Умершая мама моя,
смотри, как меркнет твой сын,
как солнце заходит мое
в безмолвную темную синь.

 

«Молиться Богу ли...»

Молиться Богу ли, что вел народ к огню,
иль рисовать Его — огнем, а не елеем,
иль, снова ощутив себя евреем,
встать на борьбу за род свой, за родню?

Иль волю дать глазам — дать путь слезам,
стекающимся в душу отовсюду?
Нет, не в слезах и трауре прибуду,
не в горе черном приплыву я к вам.

На брег песчаный — со своей невестой
сойду, она вам девою небесной
предстанет: будет тих и невесом
свет юной грезы, мой последний сон.

 

Белла

К четвертой годовщине смерти

Нетронуты лежат мои цветы.
Твой белый шлейф плывет, качаясь, в небе.
Блестит надгробье — это плачешь ты,
А я — тяжелый серый пепел.

Вновь вопрошаю, путаясь в словах:
Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь лето?
Смотри, невнятен путь мой, весь в слезах.
Что скажешь ты? Скажи. Я жду ответа.

«Красна, как свадьбы нашей балдахин,
Любовь к народу, родине и дому —
Иди и грезой нашей их буди.

Когда-нибудь, в какой-то миг один
Ко мне придешь сквозь звездную истому,
Зеленый весь, как поле на груди».

 

Мой народ

Народ без слез — лишь путь блестит в слезах.
Тебя не водит больше облак странный.
Моисей твой умер. Он лежит в песках
на том пути к земле обетованной.

Молчат пророки, глотки надорвав
с тобой. Молчат, багровые от гнева.
И Песни Песней сладкого напева,
текучего, как мед, не услыхать.

Твою скрижаль в душе и на челе
и на земле — готов порушить всякий.
Пьет целый мир из вод, что не иссякли,
тебе глоток оставив там — в земле!

Гонений, избиений — их не счесть.
Но миру не слышна твоя обида.
Народ мой, где звезда твоя — Давида?
Где нимб? Твое достоинство? И честь?

Так разорви небесный свиток — жаль,
ты говоришь? Пусть в молниях ночами
сгорит сей хлам — чтоб хрусткими ногтями
ты нацарапал новую скрижаль.

А если в прошлом был ты виноват
и обречен — пусть в пепел грех твой канет,
и новая звезда над пеплом встанет,
и голуби из глаз твоих взлетят.

 

Твой зов

Не знаю, жил ли я. Не знаю,
живу ли... В небеса гляжу
и мир не узнаю.

Закат — и мое тело в ночь вступает.
Любовь, цветы с картин моих
зовут меня вперед и сзади окликают.

Мою ладонь без свечки не оставь,
когда наполнит темнота сей дом:
как в темноте Твой свет вдали увижу?

Как зов услышу Твой,
когда один останусь на постели
и хлад безмолвный тело обоймет?

 

«Мой час, мой день, мой год последний...»

Мой час, мой день, мой год последний.
Как горяча слеза, как жжет.
Душа молчит и ждет.
А солнце с неба льет
лучами, облачая в блеск и пурпур
меня всего.

Как нежен зов лучей, завет его:
не слезы лить — а, уложив в котомку
надежду,
продолжать свой путь земной
в иную высь, на горний голос Твой.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: