Глава 38. Предреволюционная суета.

 

 Время постепенно и неумолимо шло к чёрной и долгой ночи. Над Миланом тяжёлым грузом сгустились тонны тучных и практически чёрных облаков, готовых обвалить на город свой тяжкий груз. На улице хлестал ледяной и жестокий ветер, который промораживал до костей. И чёрные облака всё же решили сбросить свой тяжкий груз на Милан: пошёл ледяной дождь, перемешавшись с липким неприятным снегом.

 Практически все здания  в городе погружались во тьму, готовясь до конца отойти ко сну, как и велело министерство Контроля Сна, неустанно следившее за тем, чтобы верные подданные Рейха ложились спать во время. Продолжать работу ночью имели право только здания принадлежащие определённым Департаментом Власти, таким как Имперор Магистратос, Трибунал Рейха и несколько военных подразделений.

 Но только одно единственное здание, ставшее оплотом студенческого вольнодумия и оппозиционной пылкости, буквально ожило. В нём кипела и роилась самая настоящая политическая жизнь. Все были в сладком предвкушении прихода нового порядка, что свергнет тьму тирании.

 После обращения революционного гегемона души ребят буквально взорвались ярким пламенем эмоций.

 Одно единственное послание Лорд–Магистрариуса всей миланской оппозиции было не просто пламенным или обыденно призывающим. Оно заставило ещё сильнее зажечься сердца ребят, позволив им пламенеть ещё ярче и сильнее.

 Он говорил о скорой и необратимой смене власти, о том, что буквально уже на завтрашний день восторжествует свобода, и чёрные флаги тоталитарного Рейха сменятся на красивые и манящие стяги свободы. Глава Имперор Магистратос яростно, чуть ли не брызжа слюной изо рта, обещал миланцам уже завтра освобождение их города, говоря, что Милан станет одним из первых городов, скинувших ярмо рабства. Он своими пламенными словами настолько вдохновил всех, что все были готовы хоть сейчас, бегом штурмовать дворец Канцлера.

 И никого, кроме Габриеля, не смутило, что все действия произойдут далеко в Риме. Что освобождение их родного и любимого города произойдёт за несколько километров от самого Милана. Все были настолько ослеплены этой яркой вспышкой эмоций, будто провалившись в объятия предреволюционной эйфории, что никто, кроме Габриеля, не заметил взгляда Лорд–Магистрариуса. Но парень в нём увидел некий мрак и печаль. Его взгляд был окутан некой тенью и сомнением, что легла и на душу гегемона революции. А слова были наполнены еле уловимым презрением. Всё это было странно. Будто он не верит собственным словам, а сладкий и пламенный голос был буквально выдавлен лишь для того чтобы заманить их в Рим.

 После обращения ко всем обратился не Алехандро, который пребывал в экстазе и буквально расплылся в руках эйфории, а более сдержанный и спокойный Мицелий, один из немногих сумевший сохранить самообладание.

 Мицелий также, помпезно и не умаляя пламени в своих словах, всех поздравил с наступающей революцией. Он всех поздравил с наступлением нового порядка, когда никого за идею или даже за простые размышления не станут преследовать.

 И все уже стали предвкушать в своих мечтах и фантазиях тот новый мир, когда они смогут свободно выражать свои мысли. Когда ребята смогут стать теми, кем и хотели, дабы Рейх за них этого более не определял. 

 И когда все стали приходить в более приемлемое состояние, чтобы хоть какую–то информацию принимать, тогда Мицелий сказал, чтобы они стали быстро собираться и готовиться к отъезду в Рим, чтобы принять участие в «Марше Солидарности», как сказал Лорд–Магистрариус.

 Как всем обещал гегемон революции, это было мирное шествие, где пройдут все недовольные властью в Рейхе и лично сам Лорд–Магистрариус вручит Канцлеру хартию «Прошение от свободных», где его все попросят мирно уйти со своего поста и признать новое временное правительство, ставшее первым камешком в фундаменте построения нового мира. Мицелий сообщил, что за ними, к этому зданию подъедут специальные автомобили, посланные самим Лорд–Магистрариусом.

 По окончании своей страстной речи Мицелий тут же призвал всех присутствующих готовиться к отъезду, воззвав к их накопившемуся революционному запалу.

 И те, кто сегодня пришёл на всеобщее собрание, дабы разрешить судьбу своей Партии, расположились в одном огромном зале и с немыслимым биением сердца, неистовым волнением и страстным предвкушением дня завтрашнего, стали готовиться к тому, что раз и навсегда решит участь страны.

 Все начали собираться, для того, чтобы принять участие в этом марше, что станет их кличем к свободе, как все и предполагали. Но среди всех собравшихся ребят было столько идейных движений, и никто от них не хотел отступать, желая показать его значимость уже на «марше солидарности». Но среди них было два больших объедения, что готовы были рвать друг друга буквально части, во имя добра и справедливости конечно. И ребята буквально разделились на две большие группы, и каждый стал собираться по–своему, соответственной той идеологии, что он поддерживал.

 Габриель же спокойно стоял на сцене и с заворожением смотрел на копошение своих знакомых и друзей, что стали подобны роящимся муравьям, лишённым разума и служащим единственной цели и объединённых единым разумом. Он не собирался никого активно поддерживать, ибо не видел в этом смысла. Парень просто стоял и смотрел за всеми, постепенно вдыхая всё новые запахи клея, пыли, краски и нафталина, что постепенно заполняли помещение, становившиеся невыносимыми.

 Юноша просто стоял и мельком посмотрел куда–то в сторону, где собрались люди, с ярым остервенением готовые назвать себя детьми свободы.

 В этом углу собрались истошно галдящие и вопящие люди, исторгавшие в зал звуки, похожие на кличи и призывы к свободе. Те, кто поддерживали точки зрения полной свободы, братства и равенства стали выкрашивать свои флаги в ярко–жёлтый цвет – очень древним обозначением сил либерализма и всесторонней свободы, как им казалось. Они готовились выйти на улицы Рима и объявить свои желания о свободном устройстве нового Рейха. Они были готовы с остервенением отстаивать постулаты либеральной идеологии: свобода всего, что только можно будет.

 И над всеми кто встал под жёлтый флаг, взял управление Алехандро. Он был подобен безумному дирижёру, что сошёл с ума и с безумием в глазах готовится к своему последнему концерту. В его очах блестели безумным светом огоньки и блики сумасшествия, а взгляд буквально пылал огнём, изливая свою фанатичность на остальных. Он среди тех, кем командовал, буквально ветру носился, не зная усталости бесконечно раздавая всё новые поручения. Алехандро был будто заведённый баран, став неустанно скакать по всему залу, желая всё проконтролировать, чтобы не один символ или полка не противоречил духу свободы.

 Габриель на него смотрел как на прокажённого, ибо Алехандро вёл себя буквально как одержимый своей безумной идеей.

 В другой стороне мрачно и в основном сохраняя вуаль тишины, свои алые стяги готовили те, кто считал себя братьями по духу старого движение «Сыновья и Дочери Коммун по Заветам Маркса».

 Они видели революцию как способ осуществления своих красных мечтаний и идей тоталитарного равенства. Завтрашний день коммунисты видели как мир лишённый всякого угнетения и рабского повиновения внутри своей родины. Они видели мир, избавленный от жестокой тирании и устаревших и затхлых догматов священной Империал Экклесиас. Все те, кто стоял под красной хоругвей яро ненавидели и презирали любое учение, утверждающее, что есть что–то выше нежели «общее». Все те, кто встали под алое знамя нового мира не видели Рейха как такового. Они смотрели только на свою новую Партию как на то, что будет выше всякого государства.

 Среди копошащихся своих сторонников недвижимо стоял Давиан. Он стал полной противоположностью заведённому и безумному Алехандро. Только изредка он раздавал негромкие команды, что исполнялись с мрачной точностью, будто он руководил винтиками и болтами в неком отлаженном механизме. И о чём думал сейчас предводитель вестников тотального равенства, не знал никто. Он гордо стоял и контролировал всю работу, что разворачивается вокруг него. Может он мечтал о том, что имеет теперь свою партию, отдельную от всей структуры. Или же он просто упивался эфемерной властью, что получил. Ну а может быть, он предвкушал, что вот–вот придёт новый мир, вестником которого он станет.

 Габриель долго смотрел и буквально всматривался во взгляд архикоммуниста. Он был мрачен и тяжёл, будто кусок холодного и бездушного металла. Юноша давно знал Давиана и то, как коммунист изменился за последнее время пугало парня. Габриель уже не видел того простого парня, который лелеял весьма обычные и лёгкие идеи справедливости и равенства всех перед законом. Но когда Давиан стал собирать возле себя единомышленников, он стал радикально изменяться. А после того, как Алехандро стал главой тогда ещё «братства», то вся светлость в его рассудке просто была развеяна. Его лик стал мрачен и серен, а мысли стали ни чем не лучше идейных установок самого Рейха. Может Давиан изменился из–за полученной власти уже в своей партии, что взыграла на его самолюбии. А может быть, его обида была настолько яркой, что сильно изменила его изнутри, так, что сама структура его характера изменилась. Габриель не знал. Он мог лишь предполагать, что стало с его старым другом.

 Но помимо этих двух больших идейных гегемонов было ещё множество других течений, яркой россыпью расположившихся в зале. Габриель увидел ещё множество других политических цветов и лозунгов, которые только вспомнили или придумали люди. Он увидел там синий флаг, с простым жёлтым колоколом по центру, а на самом полотне были простейшие лозунги: «власть народу», «за равноправие и свободу».

 Были там и такие экзотические расцветки, которые только мог увидеть весь мир за собственное существование, порой давно уже забытые, времён, которые назывались древними, ещё в эпохе, предшествовавшей великому раздору.

 Пока Габриель пристально всматривался в беспрерывную работу ревностно копошащихся знакомых, нос парня стал немного покалывать от усаливающегося запаха краски и нафталина, а само помещение заполняли тучи пыли от тех предметов, что были вытащены из подвалов этого здания.

 Но юноша поборол неприятные ощущения и стал дальше следить за работой, что продолжала набирать свои обороты.

 Ещё не закончив с флагами, и символикой ребята приступили мастерить различные плакаты с простейшими и нехитрыми лозунгами, какие только могли они придумать неискушённые в политике люди.

 От принесённого количества клея, что тут пролежал несколько лет, литров чернил, оставшихся ещё со времён, когда здесь была редакция, у Габриеля помутнело в глазах. Воздух в помещении стал постепенно наполняться стойким смрадом всего канцелярского.

 Пара человек уже потеряли сознание, их просто вынесли и дальше продолжали работу. Габриель ужаснулся этому. Своих друзей и знакомых просто вынесли за пределы помещения и дальше продолжили свою работу. Их просто оставили на холодном бетоне.

 Воздух становился всё тяжелее, а лёгкие начинали работать на износ, ища больше кислорода в отравленном воздухе. Юноша уже с трудом смотрел в зал и видел, как все начали более активную работу, будто были одержимы неким демоном, что подталкивает их вперёд, заставляя забыть об окружающих. Люди с пламенем в глазах носились по всему залу, подобно диким зверям, одолеваемыми жаждой революции.

 Габриелю стала омерзительна эта картина. Он увидел, как ради некой революции, что случится даже не в Милане, люди были готовы наплевать на своих ближних. Парень осознал, что если кто–то ещё потеряет сознание, то его просто вынесут за двери, посчитав слабым и дальше продолжат свою работу.

 Габриель наконец–то понял, что в этой предреволюционной суете те, кто были рядом с ним, перестали быть теми, кем должны – людьми. Они потеряли свою человечность, став похожими на те бесчисленные бездушные министерства. И всё, что происходило до этого, было лишь цепью событий, что неизбежно вела к потере человечности. И всё началось с малого, с того подвала в книжной лавке. Юноша вспомнил, как люди потеряли человеческий облик, когда выступал Алехандро. Габриель помнил, как Алехандро потерпел крах в заброшенном квартале Рима. И там парень столкнулся с жадностью до власти Бертолдо и Мицелия, которые не хотели терять её, объединившись в одно движение. Он неожиданно вспомнил, как на многих заседаниях сначала братства, а потом и Партии высказывались порой бесчеловечные идеи по устройству нового Рейха. Как предлагалось расправляться с бывшими слугами старого государства. Габриель понял, что революция это не цель, это смысл жизни, ради которого многие теряют нормальный человеческий облик, ибо только полному безумству может соответствовать только абсолютный психопат.

 И здесь юноша уже видел не своих друзей. Он увидел растерзанные души одержимые демоном революции, что неистово гонит их вперёд.

 Тут внезапно сзади подошёл Мицелий. Он положил свою руку на плечо парню. Габриелю показалось, будто ему на плечо положил медведь свою лапу, отчего он, слегка дрогнул и повернулся.

 Оттенок кожи у Мицелия был бледно–могильный, будто перед ним стоит мертвец. Глаза были помутневшими, а во взгляде играли слабые огоньки безумия. Его растянутый рот больше напоминал демонический оскал, нежели хоть что–то отдалённо похожее на улыбку.

 Габриель попытался попятиться назад, но тут ладонь Мицелия сжалась сильнее и юноша даже шагу не смог сделать. Боль пробежала по плечу юноши от впившихся пальцев. Потом он подтянул к себе Габриеля и взял его под своё плечо.

 – Смотри, вот она, предреволюционная суета, разве не прекрасно? – Показав рукой в зал, отдалённым и до ужаса довольным голосом спросил Мицелий.

 – Ну. – Пытаясь как меньше тратить воздуха, выдавил из себя Габриель.

 – Ты только посмотри. – Восхищённо, но в тоже время неким голосом полным безумия начал парень. – Люди прилежно трудятся за своё будущее и идеи. Они готовы положить на алтарь революции всё то, что у них есть. Разве это не прекрасно? Ведь это самый настоящий идеал, когда люди трудятся ради того, чем они живут, ибо только тогда они достигнут совершенства.

Габриель уже не мог ужасаться этому. Его сознание постепенно отказывало. Из последних сил он держался за более высокого Мицелия. Юноша видел как многие, кто сейчас работал в зале, были на последних силах. Кто–то уже передвигался на четвереньках, стараясь не упасть.

 Тяжёлый воздух сгнивших вещей и резкие ароматы клея с токсичным нафталином смешались с пьянящим амбре революции, превратив всё это в безумный коктейль. Тяжёлый и токсичный воздух заполнял лёгкие и отравлял рассудок, но никто не собрался останавливать работу. Все во имя добра и светлого будущего готовы были здесь остаться навсегда…

 Юноша сам постепенно стал проваливаться во мрак. Его ноги слабели, мышцы наливались свинцом, а в глазах темнело. Он, уже практически отрывая куски от одежды Мицелия, пытался устоять на ногах, а тот лишь гордо стоял и взирал на всю эту суету.

 Но вот мощный порыв освежающей струи прохладного воздуха ударил в ноздри. В груди бешено заколотилось сердце, и неожиданный прилив сил устремился в мышцы, отчего парень смог выпрямиться. В глазах неожиданно всё прояснилось. По–видимому, кто–то открыл окно.

 Юноша огляделся. Запах просроченной канцелярии стал постепенно выветриваться, и помещение всё больше заполнялось свежим и прохладным осенним воздухом, выветривая всю помрачение из голов.

 Габриель посмотрел на Мицелия и увидел, как тот просто стоит, а взгляд его наполнился пустотой. Парень так же увидел, что хоть помутнение у многих людей и спало, но они не прекращают свою безумную работу. Они всё так же клеили, красили и делали всё то, что пригодится делу революции. Никто даже не думал останавливаться, ведь завтра их ждёт новый мир.

 Тут неожиданно к Габриелю подошёл Мицелий. Он уже более мягко положил руку на его плечо. И с фальшивой натужной улыбкой свою руку со словами:

 – Фуф, пойду, отдохну пару минут. А то вся эта суета просто выматывает.

 В его глазах Габриель заметил не просто идейную пустоту. Он там узрел просто неимоверно огромную вымотонность.

 Габриель не стал задерживать Мицелия, он просто дал ему пройти мимо, ибо самому юноше нужно было немного отдохнуть. Нисколько недавние предобморочное состояние, сколько всё увиденное его вымотало. Ему нужно было куда–нибудь присесть и отдохнуть от революционной фантасмагории.

 Парень спустился со сцены и присел на какой–то деревянный табурет, стоявший у цены. На его лбу проступила испарина, которую он мгновенно утёр.

 Габриель заглянул в зал.

 Он мгновенно увидел Элен. Её кожа приобрела могильный оттенок, несмотря на относительно яркое освещение. В её прекрасных, как драгоценные аметисты, глазах горел слабый безумный огонь, что был присущ всякому революционеру. Она медленно, механическими движениями красила какой–то плакат, который не было видно.

 Габриель ничего не испытал посмотрев на неё. Будто вся любовь, то мерзкое гнилое чувство ушло вместе с помрачнением, когда свежий воздух наполнил лёгкие. Он увидел в ней девушку, одержимую лишь безумной идей, что готова пойти за гегемоном революции на всё.

 Вся пелена и чувственная пелена пала с души парня. Его душа и разум стали свободными от всего того, что действительно делало его рабом. Это не догматы Рейха или бесконечные ограничения Канцлера. Это проклятая любовь и дурманящее чувство чего–то нового. Именно они и делали человека рабом.

 Всё это время бедный юноша думал, что находится в полнейшей свободе от любой мысли, которая могла пронестись в его рассудке. Но это было не так. Только сейчас он осознал, что последние годы верно и преданно служил гнилому чувству адской и выматывающей любви. И когда он смотрел на Элен он больше не ощущал того пламенного и всепожирающего чувства, готового его испепелить изнутри. Нет. Теперь оно казалось отдалённым и неясным, лишь слегка напоминая о себе.

  Юноша был поражён такому прозрению в своих чувствах. Теперь он не чувствовал к той прекрасной девушке не более чем лёгкое влечение, ставшее не более чем остатком от старой фантасмагории пламенеющей влюблённости.

 И парень не понимал, что могло привести его к этому исходу. Может он просто перегорел от этих чувств. Возможно всё, что он сегодня увидел в Элен, вызвало в нём отвращение или же токсины в нём взыграли. А может всё вместе соединилось в один кулак и сыграло единую роль в выхолащивании чувств.

 Габриель понял, что, то провозглашённое идеальным в действительности оказалось тем, что способно убить всякую свободу, хоть и стремилось её провозгласить. Неистовая и слепая любовь к человеку или идеи делала рабом мысли, заставляя другого человека мыслить так, как нужно было, а чувство изменения, чувство революции могли из любого сделать раба действия, когда думая, что он свободен, делает то, что приоре противоречит свободе. Проще говоря – из людей делали рабов, внушая, что в этом рабстве они будут истинно свободны.

 И парень понимал, что одно без другого невозможно. Он тут же вспомнил, как сначала они стали все заложниками идеи, а потом гегемон революции призвал их к действиям, ещё тогда, когда они его встретили в заброшенной часовне.

 Всё оказалось полнейшей ложью и, поняв это, Габриель не удивился, лишь усмехнулся своей правоте.

 Габриель хотел встать и уйти отсюда неимоверно далеко, ибо здесь ему стало невыносимо мерзко. Это место, обещавшее стать обителью свободы, стало логовом рабского подчинения делу революции, выдаваемое за свободу.

 – Свобода это ложь. – Неслышимо, практически не шевеля губами и никому в пустоту, сказал Габриель.

 И он встал. Ноги его были несколько ватными, будто с похмелья. Голова немного кружилось, а тело слегка трясло. Но уже через пару мгновений он уверенными шагами направился к выходу, не желая, ни секунды оставаться в этом обители свободы, делающей людей идейными рабами.

 Устойчивый запах всего канцелярского постепенно оставался позади и вход уже показался впереди. Но тут грозный вопрос остановил Габриеля.

 – Стой, ты куда? – Грозно позвучал вопрос юноши, недовольного, что один из его друзей решил покинуть их в столь славный час.

 – Ох, Алехандро. – Растеряно начал Габриель. – Я пойду, пройдусь и подышу, а то здесь как–то тяжело дышать.

 – Я тоже пойду и вдохну свежего воздуха. – Сказал подошедший Давиан. – А то стало несколько дурно.

 – Что ж, мы тоже хотим пройтись и погулять, а то здесь как то утомительно. – Сказал подошедший Верн, ведя под руку Элен.

 Буквально через пару минут рядом с Габриелем стояли знакомые и друзья, которые спешили покинуть это место и наполнить лёгкие чистым воздухом.

 – Ну, пойдемте. – Сказал возле него собравшимся людям Габриель и Алехандро, Давиан, Пауль, Артий Элен и Верн вышли за порог этого зала.

 Мицелий вновь стоял на сцене и мрачно следил, как Габриель и его друзья покинули залу.

 

⇐ Предыдущая25262728293031323334Следующая ⇒

Поделиться: