Тут ко мне подбежал другой маленький мальчик:

— Здравствуй, дяденька японец!

Дети окружили меня кольцом. Здороваясь, каждый тянул ручонку, чтобы поприветствовать меня по-взрослому.

Следом подошла воспитательница. — Все сказали дяде «Добрый день! »? — спросила она. — Дяденька, возьми веточку, — сказал маленький крепыш.

— Спасибо большое! А что это?

— Ягодки! Вкусные очень!

Дети наперебой начали угощать меня. Оказывается, они ходили в тайгу по ягоды. Сомневаясь, удобно ли брать их у детей, я протянул ягодные веточки воспитательнице.

— Нет-нет! Возьмите, пожалуйста! — сказал она.

— До свидания, дяденька! До свидания! — звенели, удаляясь, детские голоса.

Детская доброта растрогала меня до глубины души. Сколько у нас предвзятости по отношению к русским! Я был признателен малышам, еще не прошедшим через горнило советской системы воспитания, за преподанный мне урок о русском характере.

Сталкиваясь с мрачными и светлыми сторонами советской жизни, я каждый раз ощущал метания души. Расстроенный рассказом Степана, я было почувствовал себя спасенным благодаря встрече с детьми. Но тут же мне представились лица советских заключенных, судьбой сведенных со мной в Сибири, и я снова погрузился в черные думы о пороках Советской власти.

Северное сияние

Стоял погожий осенний день. Мы заканчивали работу на японском кладбище. Накануне вечером Михайлюков сказал мне:

— До наступления зимы нужно прибрать могилы ваших товарищей. Передай командиру батальона, чтобы он сам отдал распоряжение.

На следующий день комбат попросил Устяхина выделить десять человек на уборку кладбища. Оно располагалось метрах в трехстах от конторы, на возвышенности, к которой уже подступала тайга.

На равном расстоянии друг от друга стояли семьдесят два деревянных креста. На каждом был номер пленного, а под ним надпись: «Спи спокойно, боевой друг! ». В двух могилах лежали мои друзья-однополчане. Один до войны держал кондитерский магазинчик в префектуре Гифу, а в армии служил трубачом. Второй, болезненного вида переплетчик из Токио, был призван в последнюю мобилизацию. Кондитера придавило деревом на лесоповале, а переплетчик умер от тяжелой дистрофии. У обоих остались семьи.

Следуя распоряжению Михайлюкова, мы сгребли сухую траву, подмели территорию, сделали ограду и ворота, на которых по-японски и по-русски написали: «Японское кладбище».

Пленные истово работали с просветленными лицами: то ли приборка могил затронула что-то сокровенное в японской душе, то ли им почудилось, что они перенеслись на берега родных горных рек. Командир батальона усердствовал больше подчиненных, словно инициатива уборки действительно исходила от него.

Кто-то из пленных наступил ногой на могилу, чтобы удобнее было подметать, и всегда уравновешенный Михайлюков сердитым тоном сделал ему замечание. Минутный гнев русского офицера тоже послужил очищению японских сердец в этот грустно-торжественный день. Не было ни одного лица, которого бы не коснулась благодать.

Присели перекусить, и Михайлюков сказал:

— Настанет день, когда жены и дети покойных приедут на это кладбище. Деревянные кресты могут рухнуть, снег и ветер сотрут с них надписи. Могилы расположены симметрично, на равном расстоянии. Надо на самой первой могиле положить приметный камень, чтобы потом можно было отыскать нужное захоронение.

— Если б не война, жили бы они сейчас в родном доме, — прошептал я.

— У нас в России говорят, что за все приходится расплачиваться простаку Ивану. Войну затеяли японские капиталисты и фашисты, а в могилы полегли безымянные солдаты. Побывали бы вы на Украине и в Польше! Куда ни взглянешь — поля, усеянные могилами русских солдат, — отозвался Михайлюков, задумчиво глядя вдаль.

На закате мы выстроились перед воротами кладбища и почтили память товарищей молчаливой молитвой. Впервые за время плена на чужбине мы были довольны собой, как бывают довольны люди, сделавшие доброе дело.

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: