Как только собрание закончилось, Калямов немедленно подошел ко мне и, глядя в глаза, коротко бросил:

— Пойдешь со мной!

Он повернулся и повел меня по коридору управления в свой кабинет.

С животным страхом перед суровым возмездием я на непослушных ногах поплелся за мастером. Но Калямов сам закрыл за нами дверь и предложил сесть.

— Ты прав! — произнес он.

Я был поражен.

— Ты правильно сказал. Я хорошо понимаю, что японцы меня не любят. Не думаю, что и русские рабочие относятся ко мне лучше. Но я знаю способ, чтобы меня все полюбили. Он крайне прост. Достаточно перестать кричать на людей. Непрестанно улыбаться, видя, что рабочие вместо десятиминутного перекура болтаются без дела двадцать минут, разбазаривают дорогостоящие материалы, а вечером вывести в наряде стопроцентную выработку. Таким меня полюбит каждый. Но послушай! Я борюсь за каждый государственный рубль. Понял?

Калямов достал из ящика стола какую- то книгу.

— Смотри! Здесь написаны мои любимые слова, — сказал он.

Это была «Жизнь Николая Островского». Книга начиналась с эпиграфа: «“Для идущего впереди человека каждый день — борьба”. Гете». Далее следовало: «Николай Островский любил эти слова Гете. И его жизнь была борьбой».

Я не знал, из какого произведения Гете почерпнуты эти слова. Впрочем, подумав, решил, что они могли ему принадлежать. Но, даже если это и было так, Островский- то, естественно, вкладывал в них совсем не тот смысл, что немецкий поэт.

— Как ты знаешь, — говорил между тем Калямов, — империалисты замышляют новую войну. Мы ведем борьбу каждый день, чтобы лучше подготовиться к отпору агрессии. В этом году благодаря высокой сознательности облигации государственного займа раскупаются лучше, чем предполагалось, а это значит, что советский народ поддерживает дело товарища Сталина и выражает твердую решимость продолжать последовательную борьбу против вылазок со стороны империалистов. Можно сказать, что размеры продажи облигаций являются барометром советского патриотизма. Наша победа над агрессорами куется здесь, на производственных участках, она зависит от того, как организован труд на каждом рабочем месте. Я не получаю удовольствия от крика, но я вынужден повышать голос на людей. Не могу же я молча наблюдать, как рабочие отлынивают от дела. Вынужден кричать, понял? Ты уж как-нибудь растолкуй мое положение японцам. Ладно?!

Кажется, я впервые смог понять то, что называется «советским человеком», «подлинным большевиком», который пользуется особым почетом и в общей массе коммунистов. Конечно, мои жизненные ожидания в корне отличались от калямовских, мы с ним принадлежали к совершенно разным по характеру особям рода человеческого.

Более года в заключительный период Тихоокеанской войны я вел солдатскую жизнь, а он все это время находился в тылу, поскольку был техником на производстве. Но, сдается, военная психология сидела в нем куда прочнее, чем во мне. Однако, как бы то ни было, в тот вечер я впервые близко увидел Калямова- человека. Он наговорил достаточно советских штампов, но мне удалось уловить в его словах даже какие-то чисто индивидуальные эмоции. Я уже взялся за ручку двери, когда Калямов окликнул меня:

— Возьми, может почитаешь! — сказал он и протянул книгу о Николае Островском.

С того самого часа, проведенного с Калямовым в его кабинете, моя неприязнь к нему постепенно исчезла. Он тоже, почувствовав, видимо, какое-то расположение ко мне, не раз подходил во время обеденного перерыва или перекура. Но говорил он всегда так, как и надлежало партийцу. Например, он очень любил рассказывать о занятиях в двухгодичном университете марксизма-ленинизма, которые он посещал дважды в неделю после окончания рабочего дня.

— Член партии обязан учиться каждый день хотя бы на два часа больше, чем беспартийные. Я решил спать шесть часов в сутки, чтобы успевать заниматься. С будущего года начну диалектику изучать, — сказал Калямов, не скрывая гордости.

⇐ Предыдущая47484950515253545556Следующая ⇒

Поделиться: