Я спросил о его любимых книгах.

— «Как закалялась сталь» Островского и «Петр Первый» Алексея Толстого.

Однажды Калямов сказал мне:

— Я — ровесник Советской России, дитя Октября!

Это случайное совпадение было, как видно, для него предметом особой гордости. Выяснилось, что Василий — новичок на партийной стезе: он получил партийный билет недавно, в январе 1947 года.

Я был растроган, заметив однажды, что Василий смахнул слезу, слушая, как японские пленные хором пели песню «Моя Москва». Напрасно я считал его черствым человеком, лишенным всяких чувств. Просто сентиментальность Калямова проявилась в неожиданной, с точки зрения японцев, ситуации. «Быть может, нет на свете второго такого чувствительного человека, как Василий», — подумал я, глядя на его блестящие от слез глаза.

Потом Калямов сказал мне:

— Я вспомнил тяжелые дни войны, когда советские войска с этой песней уходили с Красной площади на запад, на передовую. Мы победили, и теперь о Москве поют японцы.

Его мысли и чувства вряд ли могли найти отклик в моей душе, душе японского военнопленного, лишенного свободы по воле Советов, однако они были мне интересны, поскольку в реальности воплощали сталинский тезис о том, что большевики сделаны из особо прочного материала.

Песня «Хорст Вессель»

За северной оконечностью Храмцовского карьера по пути к каменоломне, вдоль которого выстроились опоры линии электропередачи, плоская равнина круто обрывалась в овраг. На дне его росла березовая рощица. В начале марта я, прихватив топор, отправился туда нарубить веток для метлы. Дело было в обеденный перерыв. С обрыва я увидел костер в роще. Дым поднимался вверх сквозь опушенные снегом ветви берез. Вокруг ярко пылающего огня сидели пленные в синих хлопчатобумажных спецовках. Они оживленно разговаривали, громко смеялись. В «синем окружении» расположились и два охранника с красными погонами и автоматами, заброшенными за спину. Они тоже участвовали в общем разговоре. Картина вызывала какие-то теплые чувства. Цветовая гамма — рыжий костер, синие спецовки и белый снег — казалась мне сверху невыразимо прекрасной. Какое-то время я стоял, завороженный открывшимся видом. То ли потому, что я, таежный долгожитель, истосковался по кострам. То ли потому, что после отъезда из тайги нельзя было отогреться от холода на рабочем месте без того, чтобы тебя не помучили ядовито-черный угольный дым и отвратительная вонь.

Спустившись в низину, я вошел в рощицу и вскоре увидел старика, по виду крестьянина из окрестной деревни. Он старательно копал снег.

— Отец, ты что в снегу ищешь? — спросил я, заглянув в яму и подивившись толщине снежного слоя.

— Мох, — буркнул старик, не прерывая работу.

— А для чего он?

— Дом конопатить.

Я дождался, пока старик добрался до мха. Он покрывал землю плотным ковром. Свежая изумрудная зелень явилась мне как божественное откровение, и я не сумел сдержать слез:

— Ты погляди только!

Старик только теперь обратил на меня внимание:

— Да, морозы уже прошли.

— А сибирские дети боятся холода?

— Неужели есть такие, кто не боится? Не думай, что одни японцы мерзнут. Мне тоже холодно, я ведь родом с юга.

— Из каких мест?

— Азербайджан.

— А в Сибири давно?

— Да уж пятнадцать лет.

Значит, с 1933 года...

Этой даты было достаточно, чтобы вообразить послереволюционную судьбу бывшего южанина, и я воздержался от дальнейших вопросов.

— Каспийское море и Баку в ваших краях? Баку называют городом ветров.

Сведения эти я почерпнул из прочитанной когда-то пьесы Киршона «Город ветров ». Пьеса основывалась на исторических событиях того периода, когда советская власть делала свои первые шаги. В ней рассказывалось о борьбе большевиков против английской интервенции и об их временном поражении.

— Откуда тебе это известно?

— В книге прочитал. В Азербайджане тепло и много фруктов, наверное?

Лицо старика заиграло живыми красками, словно он пригубил виноградного вина из родных мест. Он долго перечислял названия плодов, оглядывая окружавшую нас березовую рощу так, словно она была фруктовым садом в его родной деревне. Пятнадцать лет разлуки не стерли из памяти старика образ родины, — он жил в глубинах его души, как зеленый мох под покровом сибирских снегов.

Когда ушли морозы, сердцами японских военнопленных снова овладела ностальгическая грусть. Они не решались заглушить ее воспоминаниями о родных пейзажах. На такие воспоминания был наложен запрет. Ну, может быть, говоря о запрете, я допускаю некоторое преувеличение, но, во всяком случае, превращать тоску по дому в реальную, жизненную проблему не позволяли. Приходилось маскировать свои чувства активным участием в «демократическом движении», тем более, что март означал для пленных открытие политического сезона. Потеплело, и коллективные мероприятия можно было проводить на улице. День внезапно стал заполненным до предела. Активисты «демократического движения» не изобретали новых форм коллективной дисциплины, а возродили старые армейские порядки.

Начать с того, что по утрам нас будила труба. Не армейская японская, разумеется, а советская пионерская. Играла она не сигнал побудки, принятый в японской армии, а музыкальную фразу из революционной песни.

В каждом бараке (их, впрочем, теперь называли «общежитиями») находилось по две сотни человек, разбитых на несколько производственных бригад. Бригада являлась первичной ячейкой в структуре «демократического движения». В каждой выбирались ответственные за пропаганду, культуру, производство и быт. Ими руководили члены комитета «общежития». В его составе были и ответственные за пропаганду, культуру, производство и быт.

⇐ Предыдущая48495051525354555657Следующая ⇒

Поделиться: