Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Новый нежелательный спутник



 

В станице Бейсюгской я встретил одного парня - еврея из Ростова-на-Дону. Он мне рассказал, что в 1941 году его мобилизовали и на­правили на фронт, а когда Ростов в 1941 году взяли немцы, он бросил винтовку и пошел домой. Зимой 1941-1942 гг. Ростов был освобожден нашими войсками; его снова взяли в армию. В 1942 го­ду, когда немцы снова взяли Ростов, он опять - штык в землю и домой. Но тут немцы стали забирать евреев; он сбежал из дома и теперь бродит бесцельно по Краснодарскому краю. Положение его было, прямо сказать, незавидное, а так как он дважды де­зертировал и говорил об этом без стыда, мне противно было смотреть на него. Но он прицепился ко мне, и я не мог от не­го отвязаться.

Как-то он сказал: "Давай зайдем вот в этот дом и попросим поесть". Я согласился. Хозяйка налила нам по тарелке щей и дала по куску кукурузной лепешки; он поел немного и говорит мне: "Это всё невкусно, пойдем в другой дом".

"Люди делятся последним куском, а эта свинья крутит носом и хочет есть толь­ко то, что ему нравится и вкусно; значит, жрать не хочет", - подумал я.

В этой станице нам встречались люди из Краснодара. Они меняли всякую одежду на хлеб и другие продукты. Как-то раз этот мой спутник завел разговор с одним мужчиной о Краснодаре и стал его расспрашивать, во что там теперь играют: в покер, в девятку или в рулетку?

Мне нужно было избавиться от этого никчемного человека. При том, что он находится в таком положении, когда его мо­гут в любое время взять немцы и, как еврея, расстрелять, а с приходом наших войск, если его не схватят немцы, он пойдет под суд за дезертирство, - он ведет себя так, будто на свете нет ничего важнее азартных игр, в которые играют в Краснодаре. Такой че­ловек, для которого нет ничего святого, опасен: он может пре­дать кого угодно. Поэтому я не говорил ему ни о своих планах, ни кто я, ни как попал на оккупированную немцами территорию.

Весь день мы ходили по станице Бейсюгской и присмотрели дом в стороне от основной дороги. Он стоял в конце правой сто­роны улицы, а дальше дома стояли только в один ряд, по левой стороне. Хозяйка этого дома пустила нас ночевать. Утром она кое-чем подкормила нас, и мы опять пошли бродить по станице. Пройдя несколько домов, мой напарник сказал: "Зайдем в этот дом и по­просим поесть". Я отказался, а он пошел. Постоял я некоторое время, и так как он сразу не вышел из дома, я решил, что он выпросил поесть. Тогда я вернулся в дом, где мы ночевали. У хозяйки я попросил что-нибудь для ремонта своей развалившей­ся обуви. Она послала своего сына Илюшу к соседям, проживав­шим во второй половине этого дома. Он принес шило, дратву, и я стал ремонтировать ботинки.

Хозяйка рассказала, что на другой половине дома живет хозяин дома со своей семьей и еще две женщины-сестры, эваку­ированные из Ленинграда. Одна из сестер, та, что помоложе, - с дочкой; она жена летчика, а вторая, старшая - жена одного ответственного работника Ленинградского обкома партии. Еще хозяйка сказала, что при раскулачивании у хозяина отобрали дом и отдали её мужу, который в то время был демобилизован из РККА. Хозяина не высылали из станицы, и он жил в доме сво­ей матери, а когда пришли немцы, он вернулся в свой дом, но ни ее, ни эвакуированных женщин выгонять не стал и живет вместе с ними.

Мне понравилось, что они все жили мирно. Хозяин, навер­ное, не заявлял властям, что в его доме живут такие люди, ко­торых немецкие власти не жаловали, а отправляли, куда хотели.

Во второй половине дня меня нашел мой непутевый попутчик и стал упрекать за то, что я ушел от него. Потом он стал звать меня с собой, но я отказался, сославшись на то, что у меня разва­лилась обувь и что я должен ее отремонтировать.

Хозяйке он тоже не понравился. Она спросила у меня: "Он еврей?" - и я подтвердил. Она рассказала, что у них в станице были эвакуированные евреи, и немцы всех их забрали. Позже она слышала, что многих евреев немцы расстреливали на мосту, а маленьких детей броса­ли с моста в реку Кубань живыми. Один только рассказ о таком зверстве бросал в дрожь... И что скрывалось за беззаботностью "моего" еврея-дезертира?..

Перед наступлением вечера хозяйка послала своего сына за камышом для топки печи. Я тоже пошел. Камыш был неподалеку, за огородом; там протекала заболоченная речка, заросшая камышом. Теперь речка замерзла, и камыш хорошо срезался, когда я под­секал его скользящими движениями лопаты по льду. Мы принесли две вязанки, ими можно было два раза протопить печь - вечером и утром...

Питались жители станицы в основном кукурузой. Кукуруза стояла в поле неубранная, и некоторые станичники ходили туда и срывали початки. На следующий день мы с Илюшей пошли на это поле - ки­лометра за два от дома - и наломали почти целый мешок почат­ков.

Кукурузу здесь молотили просто - били палкой по початкам; затем здесь же, в доме, сушили зерна и мололи их на ручной самодель­ной мельнице. Помолотое зерно сеяли через сито, отделяя таким образом муку от крупы. Из муки пекли лепешки, а из крупы вари­ли кашу...

* * *

Всё заметнее становилось отступление немцев с Кавказа. Даже из станицы Бейсюгской, которая лежала в стороне от основ­ных дорог, ведущих с Кавказа на Ростов, было видно движение на дороге, проходившей за речкой, поросшей камышом.

В станич­ной управе было установлено поочередное дежурство местных жи­телей, используемых в качестве рассыльных для вызова кого-то в управу. Примерно через три дня после моего прихода в стани­цу подошла очередь дежурить моей хозяйке. Вместо нее пошел я. Дежурными распоряжался полицай. Все дежурные, от каждой ули­цы, должны были отметиться у полицая. Вошел к нему и я; ска­зал, что пришел на дежурство вместо такой-то, назвав фамилию хозяйки. Он спросил, кем я ей довожусь, и я сказал, как мы с ней заранее договорились, что я ее двоюродный брат и что пришел к ней недавно...

Мне за весь день ни разу не пришлось за кем-нибудь хо­дить. Сидели посыльные обычно в коридоре или в приемной ко­менданта. Полицай несколько раз заходил к коменданту. Комен­дант в своем кабинете звонил по телефону, долго и громко вы­зывал Выселки, Тихорецкую - это всё, что я понял, так как дальнейший разговор шел на немецком языке. Потом комендант с переводчиком уехали, усевшись на облучке повозки. В конце дня полицай вызвал меня к себе и сказал:

- Вот такие, как ты, ходят, натворят чего-нибудь, а нам приходится отвечать. Тебе лучше бы пойти в немецкую армию, там тебе дадут обмундирование - и кормят хорошо.

Отказаться сразу, без веских причин, означало навлечь на себя подозрение, и я, сдерживая вспышку злобы и ненависти, тяжело вздохнул и сказал:

- Меня не возьмут, я больной.

- А что у тебя? Туберкулез?

(Мой изможденный вид делал меня похожим на туберку­лезного.)

- Нет, у меня кожная болезнь.

- Чесотка? Да это ерунда, ее в два счета вылечат, - ска­зал он.

Мне сразу припомнился командир радиоотделения нашей ба­тареи Козаков; он в конце лета 1941 года заболел экземой, и его в такое тяжелое время, когда гитлеровцы стремительно на­ступали, то ли отправили в тыл на излечение, то ли совсем демобили­зовали; я этого уже не знал, но понял, что это серьезная бо­лезнь. Поэтому и сказал полицаю, что у меня экзема, и он немного подумал и произнес:

- Тогда другое дело.

 

...Врать вообще-то нехорошо, конечно, но, по моему мнению, если ложь необходима для достижения благородной цели и это не приносит хорошим людям вреда, тогда ложь не гложет душу. Врать окку­пантам, полицаям и прочей нечисти, считал я, не только можно, но и нужно. Врал я местным жителям о том, что иду домой в на­селенный пункт, в котором никогда не был; но это никому не причиняло вреда. В других случаях, когда я чего-то не знал или какую-то просьбу не мог выполнить, тогда я говорил так, как оно есть, а если нельзя было оказать правду, то говорил: "Не знаю"... Ложь, к тому же, ещё и опасна. Как сказал некий фило­соф, если соврал один раз, то вынужден будешь соврать еще ты­сячу раз, чтобы подтвердить свою первоначальную ложь, и в ко­нечном итоге заврешься... Вот соврал я полицаю, что болею экземой, но если бы он знал эту болезнь и потребовал пока­зать, где она у меня, или направил бы к врачу, это могло бы кончиться плохо...

    

Об одном "обиженном советской властью"

На второй или третий день после моего дежурства и раз­говора с полицаем пришел к хозяйке местный житель Зубенко, который в свое время скрылся от раскулачивания и его односельчане не знали, где он находился. И вот теперь он объявился. Пришел он и говорит хозяйке:

- Проходил мимо и решил зайти к другу детства! - то есть к ней.

Я в это время молол на самодельной ручной мельнице куку­рузу. И вот он стал рассказывать, где был после того, как убе­жал из станицы. О своих похождениях он говорил легко - без го­речи, без стеснения, даже с гордостью, и чувствовалось, что это он рассказывал уже много раз другим:

- Устроился я в Дагестанской АССР, вначале прорабом, а потом начальником строительства элеваторов. Объектов строи­тельства было много, и вот на одном из участков я встретил плотника-одностаничника. Мы поговорили с ним, потом я назна­чил его десятником. А через некоторое время он уволился, уехал домой и рассказал обо мне председателю колхоза, а тот написал в НКВД. Свои ребята, - так он выразился, - пришли и сказали мне, что на мой арест есть санкция прокурора, и ночью меня дол­жны арестовать. Оставил я на квартире свою мать и ушел. Потом устроился в Краснодаре прорабом на одной стройке, а вскоре на­чалась война. Бронь от мобилизации обошлась мне в три тысячи рублей, и я продолжал работать. Объект строительства был по­близости от железной дороги, и вот один электрик написал, что я, Зубенко, занимаюсь шпионажем, то есть днем веду учет поез­дов с военной техникой, проходящих по железной дороге, а све­дения о ночных поездах получаю от охранницы, с которой я каж­дое утро останавливаюсь и веду разговор. Меня арестовали, и Ревтрибунал приговорил к высшей мере наказания. Но в связи с тем, что очная ставка с охранницей не подтвердила версию о том, что она передавала мне сведения о проходящих ночью поездах, я написал члену Военного Совета просьбу о помиловании, и расстрел был заменен десятью годами тюремного заключения. Когда нем­цы стали подходить к Краснодару и город сильно бомбили, заклю­ченных стали эвакуировать по железной дороге в тыл. Немецкая авиация разбомбила наш эшелон, и нас стали конвоировать пеши­ми, но при бомбежке заключенные почти все разбежались. А когда немцы оккупировали Краснодарский край, я пришел домой...

Его вид и поведение меня сразу насторожили, а когда он начал свой рассказ, то с первых его слов стало ясно, что этот че­ловек опасен для меня, и я, как мог, делал вид, что меня его рассказ мало интересует, и занимался своим делом, почти не об­ращая на него внимания.

Когда он ушел, хозяйка сказала: "Люди говорят, он служит у немцев тайным полицаем". Возможно, он был немецким осведоми­телем и выдавал коммунистов и патриотов. Я подумал, что обо мне ему, наверное, сказал полицай, и он приходил "прощупать" меня. Он говорил, что очная ставка с охранницей не подтверди­ла получения от нее сведений шпионского характера, но он и не подумал отрицать, когда рассказывал так подробно о себе, что сам собирал такие данные и передавал немцам, а следовательно, надо полагать, он вполне мог быть шпионом.

Таких негодяев, конечно, было мало, но эти добровольные помощники фашистов причиняли много вреда своему народу. Хочу повторить известную истину: чтобы выиграть сражение, нужно большое количество войск и вооружения, а чтобы проиграть его, достаточно одного шпиона в штабе этого соединения.

У меня не укладывалось в сознании то, что он, не имея специального образования, устроился на ответственную работу; полу­чил за взятку бронь от мобилизации; "свои люди" предупредили его об аресте. Возможно, он имел соответствующие документы, которые могли быть приобретены жульническим путем. Он не походил на невинную жертву советской власти.

 

Глава 7. НАШИ БЛИЗКО! НО...

 

С каждым днем всё заметнее становилось отступление немцев с Кавказа. В домах, которые стояли вдоль основной дороги, расквартировывались на ночлег немецкие солдаты и офицеры. Населе­ние все больше опасалось, что могут забрать мужчин. Потом дви­жение транспорта прекратилось, и мы с хозяином дома решили идти к линии фронта, которая, как мне казалось, где-то совсем близко.

Он взял котомку, и утром мы пошли. Когда мы стали выходить на окраину станицы, нас обстреляли из пулемета. Мы скрылись за домами и немного переждали, а когда пошли, нас снова обстре­ляли уже с другого направления.

За станицей была открытая местность, и в случае выхода из станицы нас легко могли подстрелить. Видя такую обстановку, мы решили вернуться обратно, а вечером пойти снова, так как с наступлением ночи будет легче пройти эти огневые точки.

Пос­ле полудня в той стороне, где нас обстреляли из пулеметов, по­слышались длинные очереди пулеметной стрельбы; потом наши от­крыли огонь из минометов, и мины начали рваться совсем близко. Все в доме стали волноваться и спрашивать меня, что делать. В огороде рядом с домом был погреб, и я посоветовал пересидеть в нем, пока всё не кончится.

Когда они ушли в погреб, я один ос­тался в доме, перешел на ту его половину, откуда из окон были видны разрывы наших мин, и стал наблюдать. Стоял я против ок­на, опьяненный радостью. Несколько мин разорвалось рядом с до­мом в огороде, но почему-то я был уверен, что наши мины не мо­гут меня тронуть.

Через час всё затихло. Стало смеркаться; все вернулись из погреба в дом, и пошел оживленный разговор о том, что нем­цев разбили под Сталинградом, а вот теперь выгоняют с Кавказа, значит, погонят и дальше, и победа уже близка...

За долгие месяцы скитаний я, казалось, навсегда разучил­ся радоваться. Но сознание того, что наши войска совсем близ­ко, захлестнуло меня такой ошеломляющей радостью, которую не­возможно описать!..

Всё это было в конце января 1943 года, и хотя немцев раз­били под Сталинградом и выгоняли с Кавказа, но враг был еще очень силен, и до победы было не близко, за нее предсто­яло еще отдать много жизней, пролить много крови...

* * *

Наступил вечер, и по нашей улочке прошли красноармейцы, а основные силы шли по основной дороге - той, что проходила за речкой с камышами. Всем собравшимся в той половине дома, где я жил последнее время, я сказал:

- Завтра утром иду в штаб и буду проситься на передовую. Конечно, попытаюсь узнать о своем б8-м Гвардейском артполке, но мне могут не сказать, ведь я пока неизвестный для них, а дислокация воинских частей - это военная тайна. Но главное то, что я у своих, и теперь согласен на всё.

Долго все не ложились спать, радостно возбужденные, ходи­ли из одной половины дома в другую, ждали, что кто-нибудь из наших военных зайдет переночевать... Потом всё затихло, и, на­верное, в полночь мы легли спать. Спал я всегда с хозяйкиным сыном Ильей на по­лу. Я долго лежал и не мог уснуть. Вдруг сильно постучали в дверь. Я вскочил, быстро надел брюки, гимнастерку (единственное, что сохранилось от военного обмундирования), ботинки на босу ногу и вышел в тамбур. Хотел сразу открыть дверь, так как был уверен, что это запоздавшие красноармейцы хотят обо­греться и отдохнуть, но для приличия всё же спросил: "Кто?".

- Дойч зольдат, открой!

У меня мелькнула мысль, что это наши решили подшутить и узнать, как реагирует население на приход немцев. Снова я спро­сил: "Кто тут?" - и опять они повторили:

- Дойч зольдат, открывай!

Я посмотрел в маленькое окошечко в тамбуре и увидел чело­век двадцать немцев. Они стояли возле дома с автоматами и пе­реговаривались между собой.

Как я жалел, что в этом доме никто из наших не остано­вился ночевать! Мне казалось, достаточно было бы двух автома­тов, чтобы их уложить: они стояли так удобно, что одному мож­но было прямо из тамбура открыть огонь, а второму - из ворот сарая, пристроенного к дому. Этот план мгновенно и ярко выри­совался в мозгу. Но осуществить его было невозможно: не было самого главного...

Дальше переспрашивать было бессмысленно, и я открыл дверь. Я хотел их пропустить в дом, а сам проскользнуть мимо них на­ружу, посмотреть, не остался ли кто из них во дворе, и шмыг­нуть в огороды, а там в камыши, найти своих и сообщить о нем­цах. Но меня оттеснили от двери и, направив в лицо несколько карманных фонарей и подталкивая автоматами, спросили: "Русь зольдат?" Я сказал, что местный житель.

 

Немного о "без вести пропавших"

Более шести месяцев я не мог получать из дома вестей. В письмах, которые я получал раньше, в полку, Галина сообщала мне о больших трудностях в тылу, и теперь у меня постоянно возникал вопрос: как там она с двумя нашими ребятишками - Ва­лериком и Аннушкой? Как ее старики - отец, мать и младший брат Женя, который тоже жил с ними? Я знал, что они голодают и мерзнут, что часто тяжело болеют дети. Но не знал я то­го, что дома за это время умер отец Галины, что пришло изве­щение о пропавшем без вести ее брате Якове... И никто тогда еще не мог знать, что из четверых ее воевавших братьев лишь один, Михаил, останется в живых и вернется домой, хотя и с покалеченной рукой.

    

Незадолго до того, как я оказался на оккупированной нем­цами территории, мы с Грачевым Дмитрием Ивановичем и Кузнецо­вым Иваном Филипповичем обменялись домашними адресами и обе­щали друг другу сообщить домой в случае гибели кого-нибудь из нас; ведь на фронте только выжить трудно, а умереть-то просто...

Галина получила письмо от Грачева Д. И., а потом от Куз­нецова И. Ф.; они сообщали, что я пропал без вести, но жив я или нет, они не знают и могут только утверждать, что на не за­нятой немцами территории меня нет.

Сотрудник Щелковского райвоенкомата с оформленными пен­сионными документами на двоих моих детей, поехал в деревню Мишнево, то есть по адресу, значившемуся в штабе полка и в райво­енкомате. Там назвали новый адрес жены - пос. Фрязино, куда она переехала с матерью и ребятишками в 1942 году, поступив опять, после перерыва, на работу на завод "Радиолампа", который ранее был эвакуирован, а теперь вновь начинал понемногу работать. Сотрудник разыскал ее, вручил пен­сионные документы и разъяснил, где и в какие сроки она должна получать пенсию на детей, оставшихся без кормильца.

Галина хотела понять, что означает "пропал без вести", и добрые люди доходчиво объясняли ей это: намотал, мол, немецкий танк на гусеницы кишки - вот и пропал без вести...

 

По-всякому люди на фронте пропадали без вести. Так, в начале летнего наступления немцев (17 мая 1942 г.) под г. Сла­вянском немецкие самолеты разбомбили огневые позиции нашей ба­тареи. После бомбёжки стали опознавать убитых. Старшего на бата­рее лейтенанта Щура смогли узнать только по найденному в карма­не блокноту с записями установок, принятых с наблюдательного пункта для ведения огня по целям.

Однажды весной 1945 года в Восточной Пруссии я был послан командиром бригады в 156-й минометный полк, для передачи замес­тителю командира полка какого-то приказа. Был сильный артобст­рел. В какой-то момент я камнем упал в траншею, и тотчас же на бруствере этой траншеи разорвался тяжелый снаряд; меня "хорошо" завалило землей, и не будь поблизости моего разведчика, кото­рый откопал и вытащил меня, остался бы я похороненным зажи­во не в фигуральном, а в буквальном смысле. А когда я пришел на наблюдательный пункт и спросил, где за­меститель командира 156-го полка, мне показали на деревья, на которых в разных местах висели клочья от него. Если бы не было поблизости тех, кто видел это, то человек значился бы пропав­шим без вести...

 

Я был уверен, что друзья-однополчане сообщили обо мне домой, но если меня сейчас расстреляют немцы, то уже больше никто не сооб­щит семье, и дома об этом не узнают, так как ни хозяйка, ни кто-либо дру­гой не знали моего домашнего адреса, а документов у меня не было. Как быстро и неожиданно радость сменилась острой тревогой и тоской!..

 

* * *

В сенях и сарае немцы стали светить карманными фонарями по всем углам. Каждую палку, лопату или вилы брали двумя паль­цами и осматривали, светя фонарями, от верхнего до нижнего конца. Меня эта их процедура осмотра бесила; хотелось крик­нуть: "Ну, какого черта прикидываетесь идиотами, разве с пер­вого прикосновения к палке, лопате или вилам не ясно, что это не винтовка?!".

Входную дверь на другую половину дома они не заметили.

Потом немцы затолкали меня в дом. Хозяйка и ее сын Илюша были уже одеты. Когда все немцы зашли в дом, в комнате оказалось очень тесно. Все стояли, а офицер прошел вперед, сел вразвалку на кровать хозяйки и расстегнул ремень. Илюша хотел уйти на другую половину дома, но только он приблизился к порогу, его схватили за шиворот и отбросили назад с такой силой, что он, если бы не теснота в доме, наверняка разбил бы затылок о противоположную стену. Он поднялся с пола и встал возле своей матери.

Справа от входа вдоль стены располагалась голландская печь. Я стал спиной к ней. Передо мной стоял небольшой стол, а на нем керо­синовая лампа... Возможно, моя военная гимнастерка привлекала внимание немцев, и они начали меня допрашивать. С ними был пе­реводчик, хорошо, без акцента говоривший по-русски. Он стал спрашивать:

- Ты солдат?

Я ответил:

- Нет, я живу у своей двоюродной сестры.

- Русские солдаты были?

- Русских солдат мы не видели, - ответил я.

- У тебя разговорная речь непохожа на местную, ты - рус­ский солдат! Откуда у тебя солдатская гимнастерка?

Я стал объяснять, что в этой местности недавно, и расска­зал, в каких городах был (кроме Москвы), а что в гимнастерке - так сейчас в них ходят почти все мужчины, я выменял ее за ку­сок хлеба. Отвечал я на все вопросы громко, с таким расчетом, чтобы на другой половине дома было слышно, - на тот случай, ес­ли они обнаружат вход туда и начнут там тоже спрашивать про русских солдат и т. п., - чтобы люди на той половине дома от­вечали так же, как я.

Я старался быть спокойным, но когда взглянул на хозяйку, испугался: ее лицо было белее побеленной печки, возле которой она стояла. Как выглядел я сам, не знаю.

Переводчик все время задавал мне разные вопросы и перево­дил мои ответы офицеру. Все немцы в упор смотрели на меня, а офицер не спускал с меня взгляда, даже когда переводчик пере­водил ему мои ответы.

У некоторых солдат и унтер-офицеров были заметны царапи­ны на лицах; очевидно, они брели по камышам. У них был вид не фронтовых вояк - скорее всего, они были из комендантской охраны или из команды карателей и опоздали уйти, а теперь пробира­лись за своими отступающими войсками. Возможно, поэтому они упорно добивались от меня: были русские войска или нет?

Вдруг перед домом раздалась пулеметная очередь, и все немцы быстро выскочили из дому. Офицер, сидевший на кровати, тоже ушел, оставив на кровати ремень с кобурой. Илюша подошел и хотел взять и посмотреть, что в кобуре, но я сказал ему, что­бы он не трогал, так как это могла быть провокация.

За окном послышался человеческий стон, но окна были за­крыты ставнями и что-либо увидеть было нельзя. Я подошел к окну и стал прислушиваться. Стонущий жалобно и громко заговорил:

- Ребята, что вы, я свой!

Потом голос переводчика:

- Кто свой?

- Да тут наши ребята прошли...

После этого раздались еще два пистолетных выстрела, и голос смолк...

Этот красноармеец где-то нашел лошадь и вел ее на верев­ке, но попал под дуло пулемета, установленного за углом дома.

 

Это конец?..

Положение мое и моей хозяйки усугублялось тем, что крас­ноармеец сказал: "Здесь прошли наши ребята", а мы утверждали об­ратное. Дом опять постепенно стал наполняться солдатами. Они доставали из рюкзаков и карманов бутерброды и жевали их, за­пивая кофе из термосов. Минут через пятнадцать пришел офицер с переводчиком. Потом откуда-то появилась шапка-ушанка убито­го красноармейца, они ее, окровавленную, положили на стол пе­редо мной, и все стали молча смотреть на меня. Я не знал, как мне по­ступить, но понимал, что они меня испытывают - хотят увидеть, как я на это буду реагировать.

Прошла мучительная минута мол­чания. Я на них не смотрел, но чувствовал, как они все впились в меня глазами. Взял я в руки эту шапку с красноармейской звездочкой и стал внимательно ее рассматривать. Внутри ушан­ки была запекшаяся кровь. Я положил ее обратно на стол. Пере­водчик мне уже не задавал вопросы, и все молча глядели на ме­ня. Я полагал, что они решили меня прикончить так же, как этого несчастного красноармейца. Но будут меня расстреливать в доме или выведут во двор?..

От многих я слышал, что человек почти всегда смерть пред­чувствует. У меня, конечно, было неприятное ощущение, но каза­лось, что это чувство не самое худшее, что это еще не предчувствие смерти...

В ставню окна постучали, все стали собираться, но не так быстро, как было при пулеметной стрельбе. Когда все вышли, офи­цер поднялся, застегнул ремень и тоже направился к выходу. Всё время он смотрел на меня, как будто принимал окончательное ре­шение. Потом у самого выхода достал из кармана пистолет - и пе­реложил его в кобуру... Затем он поднял руку и сказал: "Ауфидерзейн".

Дверь осталась открытой, я подошел к двери и, убедившись, что все вышли из сеней, подошел к двери тамбура и увидел, как они все пошли в сторону речки, в камыши...

Глава 7. У СВОИХ!..

 

Утром, когда я пришел в штаб воинской части, остановив­шейся в станице, и рассказал об этом случае, мне сказали, что ночью взяли двадцать четырех немцев.

Штабные работники направили меня к оперуполномоченному, который дал мне бумагу, ручку и сказал:

- Напиши, где и при каких обстоятельствах ты оказался на ок­купированной немцами территории. Назови свою воинскую часть и ее командира, а также своего непосредственного командира.

Всё это я кратко описал и отдал ему.

- Сбор у штаба в двенадцать часов дня, - сказал он, и я ушел.

Когда я вернулся в дом, хозяйка сказала мне:

- Ночью, после того как убили красноармейца, немцы захо­дили в дом на другой стороне улицы и спрашивали, проходили русские солдаты или нет. Но соседи сказали, что русских солдат не видели. Потом немцы спросили, кто у меня живет. И они сказали, что я как будто бы говорила им, что ко мне должен приехать двоюродный брат; наверное, он и приехал.

Вот как удачно, не сговариваясь, подтвердили соседи то, что говорил немцам я, и, возможно, именно это меня и спасло и на этот раз.

 

 

* * * * *

*    * *

*

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

 

Глава 1. ПРОВЕРКА "ВЫХОДЦЕВ" С ОККУПИРОВАННОЙ ТЕРРИТОРИИ

Из освобождённых от немецких оккупантов станиц и хуторов в воинские части прибыло значительное количество красноармейцев, командиров и политработников, ранее участвовавших в боях, но по разным причинам оказавшихся на временно оккупированной немцами территории.

 

Мне очевидцы рассказывали, как один высокопоставленный комиссар объяснял в особом отделе причину своего пребывания на оккупированной территории. Уполномоченный контрразведки упрекнул его за то, что он, комиссар, жил на территории, занятой немцами. Комиссар ему резко ответил: "Пустить себе пулю в лоб - считал бессмысленным поступком, а пойти и заявить оккупационным властям, что я комиссар, было бы глупо. Нас и без того много осталось на полях войны, а я ещё могу принести пользу своему Отечеству". И далее добавил: "Хотел бы я видеть вас рядом с собой, посмотреть, как вы поступили бы в подобной ситуации". После такого ответа оперуполномоченный не решился продолжать эту тему...

 

Всех прибывших в воинскую часть разместили в одном населённом пункте (километрах в десяти от станицы Бейсюгской). Сформировали из них батальоны, роты, взводы и отделения по принципу обычных воинских частей. Меня назначили командиром взвода. Я проводил занятия по изучению нового "Боевого устава пехоты" (БУП), проводил политинформации, строевые и тактические учения.

Одновременно вновь прибывшие проходили негласную проверку: правдивы ли представленные ими письменные объяснения причин их отсутствия в своих частях. Такая проверка была необходима, так как среди них могли оказаться служившие немцам полицаи, старосты и даже шпионы и диверсанты. Учитывая, что почти никто не имел документов, подтверждающих личность, любой, в том числе и полицай, мог прийти и назвать себя вымышленным именем и сочинить правдоподобную легенду о своём пребывании на оккупированной территории. Ему достаточно было уйти из той местности, где знали о том, что он служил немцам. А немцы, отступая из того или иного населённого пункта, оставляли диверсантов и шпионов и даже обеспечивали их документами, а то и специально наносили им ранения - для полной достоверности: вот, мол, советский солдат, ранен фашистами и не смог выйти из окружения.

Я знаю случай, когда один диверсант или шпион (точной информации у меня нет) был ранен и заброшен на нашу территорию. Находясь в госпитале легкораненых, он проявлял большую активность в выпуске стенной газеты, читал раненым сводку "Совинформбюро"... При проверке он был разоблачён из-за мелочи: он прибыл в госпиталь без "Карточки передового района", а по правилам военного времени раненый в первую очередь должен обратиться в передовой пункт санитарной роты, потом в санроту, в санбат, полевой госпиталь и т. д., согласно направлению. Но вот у него этой корочки с отметками не было; тогда проверили в той части, в которой он якобы получил ранение, но там такого бойца и в списках не значилось.

Был и у меня случай с одним "красноармейцем", который до 1944 года всё "ехал на фронт" и каждый раз попадал в тыл, где его снова готовили для фронта, обучали, но он так и "не мог" доехать до фронта, а в 1944 году он попал в мой взвод. А дело было так.

После ликвидации немецкой группировки на Кубани наш полк расформировали. Рядовой и сержантский состав сдали в запасной полк в г. Прохладный, а офицерский состав через управление кадров Северо-Кавказского военного округа распределили по разным воинским частям, и я попал в г. Новочеркасск, в 65-й запасной артполк. Командир дивизии, в которую входил наш артполк, разрешил нам, артиллеристам, самим отбирать рядовых и сержантов из распределительного батальона для формирования подразделений. И вот я пришёл в распредбатальон с целью очередного подбора личного состава для нашей батареи управления и стал спрашивать, кто воевал или служил в артиллерии. Но набрать такие кадры, какие хотелось, мне не удалось, и я стал подбирать более грамотных красноармейцев - с расчётом обучить их в течение полутора-двух месяцев специальности артразведчика (то есть разведчика артиллерии), радиста или связиста. Возле меня всё время увивался один красноармеец и просился, чтобы я взял его. Он заверял, что сумеет быстро изучить всё необходимое. Ну, хорошо, я взял его, надеясь обучить на артразведчика. Он был развитой, легко входил в контакт с людьми и никакого подозрения не вызывал.

Пробыл он у нас уже более месяца; оставалось ещё примерно три недели до окончания обучения этого набора красноармейцев и подготовки их к отправке на фронт.

Однажды взвод был в карауле, а этот мой "приёмыш" остался свободным и отпросился у командира батареи навестить семью, якобы проживающую в г. Новочеркасске. Собираясь, он попросил у одного солдата хорошие сапоги, у другого хорошую гимнастёрку, у третьего штаны: хочу, мол, показаться дома в приличном виде; принарядился и ушёл.

На следующий день утром мне сказали, что этот мой красноармеец не явился из увольнения. Я тут же посмотрел по списку личного состава взвода его домашний адрес (это был частный дом, находившийся поблизости от места расположения распредбатальона) и отправился туда. Но живущие в том доме люди сказали мне, что не знают этого человека. Расспросил я и соседей; они также уверяли, что не знают его и никогда не видели. Подумав, что мой "подопечный" - дезертир, а родственники и соседи скрывают правду, я пересмотрел все их домашние фотокарточки и письма, но признаков его принадлежности к этому дому не обнаружил. Я расспросил домочадцев, кто из отсутствующих в настоящее время членов семьи где находится, и мне сказали, что хозяин этого дома летом проживает в хуторе, километрах в тридцати от Новочеркасска, на правом берегу Дона.

Позорный факт дезертирства не мог оставаться безнаказанным; наказан должен был быть и я, как командир, если дезертир не будет пойман. Командир дивизиона разрешил мне взять его лошадь, чтобы съездить в этот хутор на Дону.

Хутор был разбросан вдоль берега реки километров на пять или шесть. Дома стояли один от другого метрах в двухстах-трёхстах. В этих домах были и постоянно проживающие, и те, кто приезжал на период ловли рыбы (они жили в летних домиках). Дом, который мне надо было найти, оказался самым последним в хуторе. Поговорил я с хозяином и окончательно убедился, что наш дезертир никакого отношения к этой семье не имеет.

Солнце уже было на закате, когда я поехал обратно, размышляя о том, что в этом глухом хуторе любому проходимцу можно было спрятаться на длительное время, выдавая себя за рыбака. На другом, левом берегу также имелось несколько домиков, и место там было более глухое, но туда попасть можно было только на лодке. Вот и думай, где скрывается мой "новобранец"!

На обратном пути я заезжал в некоторые дома этого хутора и расспрашивал, не появлялся ли здесь какой-нибудь незнакомый человек, но никто не видел. Примерно на полпути к Дону протекала другая река (кажется, Аксай); меня переправил через неё пожилой лодочник, а лошадь моя переплыла за лодкой. Этого лодочника я также спрашивал, но он не перевозил того, кого я искал.

Вернулся я в полк уже ночью и без результата, да ещё лошадь чуть не погубил в этом длительном путешествии: я стёр ей спину под седлом и вывел её из строя надолго. За это командир дивизиона Бондаренко крепко меня отчитал.

Через два или три дня поехал по этому маршруту наш командир взвода связи. Доехал он до переправы через реку Аксай, и перевозчик ему рассказал, что сегодня утром двое заставили его переправить их через реку, а когда он спросил у них документы, то один из них накричал на него, грозил отобрать вёсла и угнать лодку. И вот командир взвода связи приехал в тот хутор, где недавно побывал я, и стал расспрашивать уже не об одном, а о двух незнакомых людях. Вскоре он встретил тех людей, которые видели двоих незнакомцев. Ему показали дом, в который они зашли, и он пошёл туда. За столом сидели двое с бутылкой самогонки и закуской. Наш солдат сразу встал, поздоровался с лейтенантом и пригласил его к столу, но лейтенант скомандовал: "Выходите во двор!" Они вышли, и он приказал опять: "Следовать в полк на дистанции десяти шагов впереди меня!". Потом он предупредил, что в случае попытки к бегству он применит оружие без предупреждения, и добавил - для острастки, что сопровождать их у него мало охоты и не лучше ли сразу расстрелять их и исключить из списка полка как дезертиров, не подчинившихся приказу следовать в полк?

Всю дорогу они вели себя спокойно, с готовностью отвечали на вопросы своего конвоира-лейтенанта, и мой "новобранец" рассказал, что, поступив в наш полк, он назвал в качестве своего домашнего адреса дом и улицу, которые заприметил, когда как-то раз выходил из расположения распредбатальона. А когда отпросился "навестить семью", то три дня отсиживался в Новочеркасске с какой-то компанией, играл в карты и выиграл много денег. Он точно рассчитал, что его будут искать в первый же день за пределами города, и переждал эти три дня. Его напарник ушёл самовольно из госпиталя и хотел добраться домой в Ивановскую область, но встретил нашего дезертира, который уговорил его идти с ним.

При допросе было установлено, что "мой" дезертир при каждом случае отправки его на фронт где-нибудь умышленно отставал от эшелона, забирался как можно дальше в тыл, а когда его задерживали или он сам приходил к военному коменданту, он объяснял, что вышел из вагона на станции и случайно отстал от эшелона. Документы всегда были у сопровождающих. Его снова направляли в распредбатальон, снова при отправке на фронт он "случайно отставал" от эшелона, и это повторялось многократно. Каждый раз он менял свою фамилию и выдумывал новое место жительства.                               

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                        

Дня через два после ареста он сбежал с гауптвахты. Произошло это так.       

Утром, когда в полку закончилась физзарядка, во дворе находилось еще много солдат в нижних рубашках, и особенно людно было в туалете. Туалет был большой, имел много входов и выходов. В это время наш герой попросился у начальника караула в туалет. Караульный красноармеец, сопровождавший арестованного, долго ждал на выходе, а тот снял гимнастёрку, чтобы смешаться с толпой полуодетых солдат, и вышел с противоположной стороны туалета незамеченным. Рядом был забор, ограждающий территорию полка, он перемахнул через него и убежал.

Поймали его или нет, я не знаю: наша батарея уже за него не отвечала, и сведения о нем к нам больше не поступали...

Мне кажется, что его личность подлинно так и не была установлена: он мог быть шпионом или полицаем, бежавшим с освобождённой нашими войсками территории, и придумал ту версию, которую рассказал при допросе, т. к. дезертиров в то время уже не расстреливали, а отправляли по приговору военного трибунала в штрафной батальон.

 

Меня после выхода из окружения тоже проверяли - примерно месяц. Мне, как я уже говорил, повезло, так как командир батареи Федоренко, пославший меня с заданием в г. Старобельск, к счастью для меня (и для себя, конечно), оказался жив и находился на Северо-Кавказском фронте, и всё, что я написал в объяснении, он подтвердил. Я, разумеется, в то время ничего об этом не знал, и не узнал бы никогда, но сам Федоренко рассказал мне об этом при нашей удивительной, почти невероятной случайной встрече в 1945 г., накануне штурма г. Кенигсберга, в котором мы оба участвовали.

   

Глава 2. НА ПЕРЕДОВОЙ

Из группы проверяемых меня перевели в маршевый батальон, который служил резервом для пополнения частей, находящихся на передовой. В нём были не только окруженцы, но и солдаты, выписанные из госпиталей, а также бойцы из запасных полков. По мере продвижения фронта на запад мы, бойцы резерва, двигались за передовыми частями. Шёл 1943 год.

В конце февраля и начале марта пришла весенняя распутица, дороги почти все были грунтовые, грязи было по колено, и автомашины проехать не могли. На лошадях тоже много не подвезёшь, когда колёса телег вязнут в грязи по самые ступицы. Подвоз боеприпасов и продовольствия сильно усложнился, и мы в нашем маршевом батальоне жили впроголодь.

1 марта 1943 г. меня и ещё одного лейтенанта направили на передний край в отдельную стрелковую бригаду. Мы прибыли туда во второй половине дня. Штаб бригады находился в камышах плавней, в какой-то будке. Впереди, на небольшой возвышенности, был виден хутор; в нём были немцы.

Нас назначили командирами взводов и сказали, что вечером батальон вернётся из боя и нас представят командиру батальона, а пока располагайтесь, мол, где-нибудь, попозже мы вас вызовем. В сумерках появились красноармейцы и стали располагаться в камышах. Вскоре нас вызвали в штаб бригады, и начальник штаба сообщил, что командир первой роты убит. Потом посмотрел на нас - на меня и второго лейтенанта - и сказал мне, что я назначен командиром первой роты. Я стал отказываться, ссылаясь на то, что в пехоте не служил и не воевал, что я артиллерист. Но стоявший рядом комиссар бригады сказал, что он тоже артиллерист и знает, что артиллеристы воюют хорошо. После такого разговора мне оставалось только "взять под козырёк" и отчеканить: "Есть быть командиром первой роты!" Построили роту, и командир батальона перед строем объявил, что я назначен ее командиром. Потом он указал мне на карте место, где рота должна занять оборону. Этим местом были плавни, заросшие камышом. Лёд ещё не совсем растаял, и его покрывал слой воды сантиметров в пять-десять.

Наступила ночь, ориентироваться по карте в сплошных зарослях камыша было очень трудно, тем не менее мне удалось безошибочно определить то место, которое указал на карте командир батальона. Перед хутором были глубокие плавни, камыша там не было, и местность просматривалась до самого хутора. По кромке камыша выставили дозорных, которые должны были сменяться через каждые два часа.

Пока я ходил и размещал бойцов по своим местам, политрук роты организовал для нас двоих лежанку из большой копны камыша на подтаивающем льду, залитом водой. Потом пришёл старшина роты, доложил о её численности и составе: в роте было всего сорок пять человек, в том числе повар и даже пастух, который гнал вслед за продвигавшимся батальоном его пищевое довольствие - стадо овец. Этих овец забивали на питание всего батальона; хлеба и соли не было.

Политрук роты рассказал мне о событиях истекшего дня.

Батальон должен был взять хутор. Бойцы подошли к кромке камышей, а впереди были глубокие плавни и камышей не было. По сигналу роты были подняты в атаку, но немцы открыли сильный огонь из миномётов. Лёд стал проламываться, и многие оказались в воде, а некоторые даже попали под лёд. Атака захлебнулась в прямом и переносном смысле. Были большие потери личного состава, убит был и командир роты. (Теперь я и сменил его.)

Легли мы с политруком на кучу камыша, укрылись его плащ-палаткой.

Первая ночь на переднем крае у меня была тревожной. Люди все промокшие до нитки, уставшие, ночь холодная. Долго я лежал, не мог уснуть. И услышал спор солдат, встал и пошёл выяснить, в чём дело. Оказалось, что стоящий в дозоре красноармеец пришёл будить своего сменщика, но тот стал с ним спорить, что двух часов ещё не прошло, что он только-только уснул, а его уже будят на смену. У меня часов не было, и я не мог подтвердить время смены, однако сказал, что спящий определить продолжительность сна не может, и велел ему сменить своего напарника. Потом я обошёл всех дозорных и, убедившись, что все на своих местах, вернулся и лёг снова рядом с политруком, однако до самого утра заснуть так и не смог.

Утром меня вызвал командир батальона и поставил боевую задачу - занять этот злополучный хутор. Его надо было обойти справа, по свободной от плавней местности (не так, как хотели его взять вчера), и выйти во фланг немецкой обороны...

Когда мы приблизились к хутору, немцы нас обстреляли лишь из автоматов и винтовок: очевидно, они не ожидали нас с этой стороны. С криком "Ура!" мы ворвались в хутор, и немцы, оставив несколько убитых и раненых, убежали. Потом в хутор вошли вторая и третья роты...

Приехала кухня, всех покормили бараниной с несолёным бульоном и без хлеба.

Хутор состоял из десяти или двенадцати домов, почти все они были разбиты или сожжены. Местных жителей, скота и птицы не было. В распоряжении командира батальона было всего два миномёта и один или два ручных пулемёта. Роты были вооружены только винтовками, а командиры, в том числе и я, имели автоматы ППШ - вот и всё вооружение...   

   

А немцы берегли своих солдат...

 

Я должен сказать, что немцы при отсутствии танков, артиллерии и самолётов, а также при ограниченном запасе боеприпасов не пошли бы в наступление. Они не бросались на амбразуры дотов или дзотов.

Помню форсирование вражескими войсками в июле 1941 года небольшой реки Днестр в районе г. Могилёв-Подольский. Наш артполк занимал оборону по фронту в 18 километров; пехоты было мало, и располагалась она только там, где были доты (в том месте до 1940 года проходила граница, и потому остались доты). С наступлением рассвета (это было 17 июля 1941 г.) немцы открыли огонь из многочисленных орудий по нашей обороне. Немецкая авиация фугасными бомбами пробомбила местность впереди дотов. Разворотившимися глыбами земли были закрыты амбразуры наших дотов, и наша пехота не могла вести огонь по подступам к реке. Артиллерия немцев интенсивно вела огонь, начиная от переднего края и до наших огневых позиций, на протяжении нескольких часов - с рассвета до двух часов дня. 

Вся наша полевая проволочная связь с огневыми позициями была перебита. Наши связисты бросились исправлять ее, но восстановить устойчивую связь не удалось, а без нее, не видя цели, вести огонь с закрытых огневых позиций невозможно. Радиосвязь была неустойчивой, и нам с большим трудом удалось передать только несколько команд.

Практически без особых трудностей немцы обеспечили себе возможность построить переправу через Днестр и переправить свои войска с техникой.

(Когда настало время и наши войска погнали немцев обратно, этому во многом способствовало появление у нас военной техники превосходящего количества и качества.)

В обороне немцы, если они знали, что против них сосредоточены большие силы, не вступали в бой, а отходили на выгодные для них позиции. Так было, например, в Восточной Пруссии, при прорыве немецкой оборонительной линии. На нашей стороне было сосредоточено много военной техники: только артиллерии - около двухсот стволов на один километр фронта. Все знали, что завтра пойдём в наступление (в том числе и немцы: ночью они утащили нашего "языка").

Утром в назначенное время наша артиллерия открыла огонь, который продолжался более часа; всё было перевёрнуто вверх дном, а когда пошла наша пехота, то оказалось, что немцы ночью ушли и что мы вели огонь впустую. Наши войска пошли вперёд, артиллерия тоже встала на колёса, а километров через десять немцы, подготовившись, встретили нас на втором участке своей обороны, и нам снова пришлось разворачивать в боевое положение свою артиллерию.

Только к вечеру нам удалось прорвать эту вторую линию их обороны. В результате этого был нарушен ритм и направление наступления по полосам.

Наша бригада в этой операции непосредственно поддерживала передовые стрелковые подразделения и двигалась вместе с пехотой, а теперь штаб бригады потерял связь со своими полками. Командир бригады полковник Петрушко дал задание офицерам штаба разыскать полки и установить с ними связь. Мне было поручено разыскать 158-й миномётный полк; я разыскал его в каком-то лесу часов в двенадцать ночи и доложил...

 

Как в первом случае - при наступлении немцев на Днестре, так и во втором - при их обороне в Восточной Пруссии, нельзя было не заметить, что немецкое командование не бросало своих солдат в бой без надлежащего обеспечения военной техникой, так как предвидело в таких сражениях бессмысленные потери, и вступало в бой только тогда, когда было уверено в своём превосходстве или хотя бы равенстве с нами в танках, артиллерии и авиации.

Конечно, немцам не всегда удавалось знать место сосредоточения и время наступления наших войск, и тогда они несли значительные потери. Я знаю много случаев, когда после нашей мощной артподготовки наша пехота, врываясь в их оборонительную линию, пленила ошалевших немцев почти без сопротивления большими группами. Они достаточно долго после артобстрела вели себя, как потерявшие разум: бросали оружие, поднимали руки и кричали: "Гитлер капут!". Один наш солдат мог конвоировать пленных численностью до роты, а то и батальона, и они покорно шли в наш тыл. Также было много случаев, когда немцы большими группами ночью приходили в наше расположение без оружия и искали, кому бы сдаться в плен...

   

А наших солдат не всегда берегли...

Из хутора, который мы взяли утром, мы пошли в направлении станицы Красноармейской. Плавни кончились, но в некоторых местах были кустарники и камыши. Мы прошли несколько километров, когда наша разведка доложила, что впереди - открытое рисовое поле и немцы по ту сторону укрылись за бруствером - валом, окаймляющим поле. Наш батальон развернулся в боевое положение, скрытно приблизился к этому полю, и мы залегли за бруствером с нашей стороны поля.

Командир батальона вызвал командиров рот и отдал приказ: первая рота в центре, вторая справа и третья слева; после миномётного огня, по сигналу красной ракеты атаковать немцев...

Все мы видели, что командир батальона и его начальник штаба изрядно "взбодрились" спиртным...

В любом военном походе, при военных учениях на полигоне командир несёт ответственность за любую травму своих подчинённых. На манёврах в мирное время командир, допустивший тактический просчёт и оказавшийся в невыгодном положении перед условным противником, подвергался строгой критике и наказанию - получал отсрочку в присвоении очередного воинского звания и продвижении по службе. За систематические появления на службе в нетрезвом состоянии офицеров разжаловали в рядовые и даже предавали суду.

Это всё было в мирное время, но на фронте, в бою, ответственность многократно повышается, ведь речь идёт о человеческих жизнях, об исходе военной операции. Но, к сожалению, некоторые не исполняли этой важнейшей командирской заповеди - не напиваться, и по этой причине тоже гибли солдаты.   

В данном случае я видел преступную халатность командира батальона. Но, согласно Уставу, каждый обязан беспрекословно выполнять приказ старшего командира...

Абсолютно ровное рисовое поле было окаймлено со всех сторон земляной насыпью. Нужно было проверить правую и левую стороны этого поля, там были камыши и редкие кустарники, можно было скрытно подойти к флангам немцев, взять их "в клещи", но пьяному, говорят, море по колено. Наши два миномёта выпустили в сторону немцев по две или три мины (очевидно, мин больше не было. В приказе командира батальона эта, по существу, демаскировка и была громко названа "минометным огнем"); взвилась красная ракета, и командир батальона вместе со своим начальником штаба, подняв пистолеты над головой, с криком: "Ура! За мной!" - побежали вперёд.

Одновременно и я поднял свою роту, и мы тоже побежали по рисовому полю, стреляя в сторону немцев. Один совсем молоденький красноармеец подбежал ко мне и растерянно говорит, что у него не открывается затвор винтовки. Я взял у него винтовку и, увидев, что затвор поставлен на предохранитель, снял его с предохранителя, выстрелил и вернул ему винтовку, а сам стал поднимать тех красноармейцев, которые падали, спасаясь от пуль, и не решались подняться, тогда как поле нужно было быстрее преодолеть, чтобы остаться живыми.

Так, перебежками, мы достигли середины поля, но вдруг из-за бруствера с правого фланга затрещали пулемёты, и на нас посыпались мины из миномётов. Этот губительный "кинжальный" огонь заставил всех залечь, прижаться к земле, а вернее, влипнуть в грязь (ведь рисовое поле было залито водой, а под водой - лёд и липкая грязь, бежать по которой было скользко и очень трудно). Продвижение вперёд почти прекратилось, послышались стоны раненых, раздирающие душу крики: "Помогите!" и т.п. Оставшиеся в живых плотно вжались в ледяную грязь и, по возможности, отвечали стрельбой.

Огонь с нашей стороны постепенно затихал. Смотрю, ко мне во весь рост подходит красноармеец и, не обращая внимания на сильный огонь немцев, говорит: "Товарищ командир, я ранен". Я как мог быстро скомандовал: "Ложись!". Он или не успел, или не смог отреагировать на мою команду, и длинная пулемётная очередь сразила его. Он плашмя упал возле меня.

Почему он так безрассудно шёл под сильным огнем? Я думаю, что из-за ранения и испуга он растерялся и решил быстрее уйти из этого пекла. (Но сначала пошел за разрешением!) Я часто вспоминаю этого красноармейца и каждый раз очень жалею его. Если бы он остался до затишья боя на своём месте, то, может, уцелел бы...

Выпустив из автомата несколько очередей в сторону немцев, я сделал одну, потом другую перебежку с криком "Вперёд!", побуждая своих бойцов идти в атаку. Но все лежали, плотно влипнув в грязь, никто не собирался дальше бежать под градом пуль и разрывами мин. Если кто из наших ещё шевелился или стрелял, то по нему немцы вели уже прицельный огонь. Наверное, сотню раз вокруг меня врезались в воду пули, обрызгивая меня грязью.

 

Я, кажется, ранен...

    

Одновременно со следующей пулемётной очередью, выпущенной по мне, у моих ног разорвалась мина, и моя нога так подпрыгнула, как это бывает с поленом, когда ударишь топором по его концу. Я ощутил сильную боль в пятке левой ноги.

Пока я лежал в ледяной воде, боль постепенно стала утихать. Я, лёжа, согнул ногу в колене и, обернувшись, увидел оторвавшийся каблук ботинка. Я подумал, что осколок мины только оторвал каблук, а боль была просто от ушиба. (Позже выяснилось, что пуля прошла возле щиколотки, вышла в пятку и оторвала каблук изнутри; кость была повреждена.)

С нашей стороны стрельба почти прекратилась. Немцы изредка обстреливали поле, где мы лежали, почти не подавая признаков жизни. До захода солнца оставалось примерно полчаса. Я и, возможно, другие оставшиеся в живых думали, что с наступлением сумерек мы сможем выбраться из этой холодной грязи - и из этого пекла. Однако минут через пятнадцать немцы усилили огонь из миномётов и пошли в контратаку с правого фланга. Все, кто остался в живых, побежали вдоль рисового поля. Поднялся и я, но, почувствовав сильную боль в пятке, упал, потом снова встал, пробежал несколько метров и опять упал. Так я много раз поднимался и падал. По мне стреляли, и когда я чувствовал рядом летящие пули, то падал и ждал, когда прекратится обстрел. С большим трудом выбрался я с этого поля и скрылся за бруствером, где мог согнувшись идти, не боясь пуль.

Приблизившись к тому месту, откуда мы начали атаку, я увидел комиссара батальона; он размещал красноармейцев по брустверу поля для обороны.

Хромая, я обошёл всех и расспросил, кто из какой роты. Из моей первой роты было всего семь человек (из сорока пяти). Командира батальона, начальника штаба и политрука первой роты не было. Комиссар батальона сказал, что, когда совсем стемнеет, будем выносить раненых.

 Стрельба прекратилась, зато боль в ноге усилилась. Я сказал комиссару батальона, что пойду на перевязочный пункт: пусть посмотрят, что с ногой, и перевяжут, если нужно. Я не был ещё уверен, что меня ранило, думал, что боль от ушиба.

Перевязочный пункт находился примерно в километре от рисового поля. Там промыли от грязи мою ногу и увидели, что нога не ушиблена, а прострелена. Мне сделали перевязку, укол, отобрали автомат и дали направление в санитарную роту, она должна была располагаться в том хуторе, который мы взяли утром. Я надеялся, что эту рану мне залечат за несколько дней, в санроте, и потому пошёл в этот хутор. В хуторе санроты не оказалось, но там уже было много людей, ожидавших её приезда.

Ночью стало еще холоднее; раненые развели костёр, уселись вокруг него и кто как мог дремали до утра. Утром, когда я поднялся на ноги, я ощутил такую сильную боль в левой ноге, что не мог не только наступить на нее, но даже держать на весу. В поисках облегчения я немного согнул ногу в колене, и боль уменьшилась. Затем нашёл палку и стал передвигаться на одной ноге, переваливаясь через палку. Это было очень трудно и неудобно: палка всё же не костыль, опираться на нее всем телом тяжело. Тогда я из кустарника выломал две палки рогульками вверх и стал опираться на рогульки как на костыль. Так я кое-как передвигался.

Часов в десять приехала санитарная рота; меня, как и всех "ранбольных", осмотрели, сделали перевязку, дали по кусочку хлеба и сахара и выдали направление в санитарный батальон. Тогда мне стало ясно, что моя рана быстро не заживёт...

Не знаю, почему в этом бою меня посчитали убитым. Что случилось с комиссаром батальона, который знал, что я ушёл на перевязочный пункт?..

   

После демобилизации, то есть при замене военного билета, в моей личной карточке, поступившей из Генштаба Вооружённых Сил, были проставлены номера приказов о присвоении мне первого офицерского звания, а также об исключении из списков Вооружённых Сил "в связи с гибелью на фронте 2 марта 1943 г." (Этот приказ позже был отменён. Но в Книгу памяти погибших воинов я все же каким-то образом попал...)

   

Глава 3. 21 ДЕНЬ ПУТИ ОТ ПОЛЯ БОЯ ДО ГОСПИТАЛЯ

 

Разыскивая санитарный батальон, я уклонился вправо и оказался вблизи передовой линии. Немцы обстреляли меня из миномета, и я свернул влево. Палки, используемые мною как костыли, больно пережимали руки подмышками, и мне приходилось часто отдыхать. Неожиданно я встретил свою кухню, повар меня узнал и стал расспрашивать, почему не прислали сопровождающих и где находится наш батальон. Я ему всё рассказал; он открыл котёл и достал мне большой кусок хорошо отваренной, но по-прежнему несолёной баранины...

Приготовить пищу было сложно, так как нелегко было найти пресную воду. В колодцах (если их рыли поблизости от плавней) вода была горько-солёная. Местные жители в таких местах зимой использовали снег, а летом дождевую воду, которую они старательно собирали в бочки, кадки и другие ёмкости...

Наконец доковылял я до санбата. Он располагался в небольшой лощине, окруженной зарослями камышей. Строений не было, а стояли две или три санитарные палатки, и в них находились тяжелораненые, ожидавшие эвакуации в тыл. Там перевязку делать мне не стали, так как не прошло ещё суток со времени перевязки в санроте, а только выдали кусочек хлеба, кусочек сахара и дали направление в полевой передвижной госпиталь, который располагался в какой-то станице километрах в десяти от санитарного батальона. Я обратился к начальнику санбата с просьбой помочь мне добраться до госпиталя, но он мне сказал, что для эвакуации у него мало подвод, а лошади могут везти по такой раскисшей дороге только по одному человеку. "Если можете, - прибавил он, - потихоньку двигайтесь сами".

Хотя нога у меня болела, да и руки тоже болели от неудобных самодельных рогулек-костылей, я всё-таки пошёл. Пройдя километра три, я увидел полевой стан, принадлежавший какому-то колхозу. Там был расположен штаб корпуса. Дорога проходила рядом с этим полевым станом

. Из дома, мимо которого я как раз проходил, вышел капитан, расспросил, откуда и куда я иду, и пригласил меня отдохнуть. Зайдя в дом, он дал распоряжение накормить меня, а часовому, стоящему у дома, приказал остановить первую попавшуюся подводу и посадить меня. Меня покормили супом и кашей (и, главное, еда была посолена!), а вскоре часовой остановил подводу, позвал меня и передал ездовому приказ помощника начальника штаба доставить меня в названную мной станицу. Ездовой ворчал, что лошади измучены и т. д. Его, конечно, можно было понять: для него лошадь была ценнее, во-первых, потому, что лошадей на фронте меньше, чем людей, а во-вторых - обоз на передовую не посылают, так что "при лошади" он был в относительной безопасности... Впрочем, может быть, я и не прав; но сколько же мне еще идти на простреленной ноге?!

 Когда мы приехали в станицу, солнце уже зашло, я слез с повозки и вошёл в первый же попавшийся дом. В доме, кроме хозяев, было несколько человек, и я попросился у хозяйки переночевать. Увидев меня на самодельных костылях, всего грязного с ног до головы и мокрого, хозяйка всплеснула руками: "Ой, где же мне вас положить?" А я, увидев русскую печь, попросил: если можно, то на печи, и она согласилась. Долго не мешкая, я снял шинель, ботинки с обмотками и залез на печь. За ночь я отогрелся и просох. Утром я расспросил, где располагается госпиталь, поблагодарил хозяйку и ушёл.

 

Передвижной госпиталь размещался в бывшей школе. В этом здании сохранились только крыша и стены. Окна все были выбиты, дверей также не было. На полу была постелена солома, покрытая плащ-палатками. Окна кое-как забиты фанерой, досками, и только в некоторых были небольшие стёкла, а проёмы дверей были занавешены плащ-палатками. Вот в таком тёмном и неотапливаемом помещении рядами на полу лежали тяжелораненые.

Мне перевязали рану, дали кусочек хлеба и сахара, а в документе предписали эвакуацию в следующий госпиталь. Женщина-военврач показала мне помещение, где лежали раненые, которые не могли без посторонней помощи передвигаться, и сказала, что я могу или остаться здесь и ждать эвакуации, или подыскать себе поблизости дом, а сюда приходить на перевязку и узнавать об эвакуации в тыл.

Поблизости от госпиталя найти свободное помещение я не смог, и только на дальнем конце станицы, в последнем доме было свободно, и хозяйка разрешила мне остаться. Пол в доме был земляной, и я попросил в углу за печкой подстелить соломы, а сверху на солому положил шинель, лёг и шинелью же укрылся: известно, что солдату одной шинели хватает и постелить, и укрыться, и даже подложить под голову.

На другой день у меня сильно разболелась нога. Я подумал, что накануне много ходил, от этого она и разболелась, и потому не пошёл в госпиталь: до него ведь было неблизко. На следующий день я уже не мог подняться и выйти на двор, а по нужде выбирался из дома на четвереньках. Рана стала нарывать, и нога распухла. Хозяйка, видя, как я мучаюсь, послала своего мальчишку в госпиталь за помощью, но там хватало работы и без меня, и мальчику посоветовали как-нибудь меня доставить к ним. Но как без транспорта это сделаешь?

Через день или два приехали пограничники и установили в станице заградительный пост. Некоторые из них остановились в том же доме, что и я. Пришёл капитан, проверил мои документы, вызвал своего военфельдшера и велел ему вылечить меня. Каждый день утром и вечером фельдшер делал мне реванолевые перевязки. Через несколько дней опухоль прошла, рана стала меньше гноиться, я начал понемногу передвигаться на своих самодельных костылях и решил, что могу идти в следующий госпиталь.

Днём было очень грязно, и автомашины по просёлочным дорогам не ходили, но ночные заморозки сковывали грязь, и утром автомашины уже могли ездить. Капитан дал указание постовым утром остановить любую автомашину и отправить меня в следующий населённый пункт, где есть госпиталь. И на другой день остановленная пограничником легковая автомашина по утреннему заморозку действительно довезла меня до следующего населённого пункта.

Передвижной госпиталь находился в хуторе, дома в котором хорошо сохранились, и раненые были размещены в этих домах. Через день или два нам объявили, что всех будут эвакуировать в г. Краснодар. И вот наступил этот день; нас разместили на подводах, и обоз двинулся в путь.

Часа за полтора-два до захода солнца обоз съехал на лужайку, ездовые распрягли лошадей и объявили, что дальше поедут только утром, так как лошади обессилели и их нужно кормить. Раненые стали возмущаться, говоря, что ночью будут заморозки и плохо передвигающиеся раненые простудятся, но эти доводы на обозников не подействовали. Тогда те, у кого было ранение в руку, плечо или в голову, пошли пешком в направлении видневшегося населённого пункта. В то время я не думал о тяжести их ранений и завидовал им, что они вот так, почти свободно, могли ходить. От того места, где остановился обоз, до населённого пункта было километра три, и я решил тоже идти туда.

Шёл я долго, несколько раз садился отдыхать, от всех отстал и еле добрался до крайнего дома. Дом был без крыши, из него торчала чёрная от пожара труба. В доме были только женщины. Когда я попросился переночевать, они сразу подняли крик: надоели, мол, вы все, ходите здесь и нам покою не даёте, - и т. д. в том же роде. Нам, говорят, не разрешают пускать всяких; идите в стансовет и получите разрешение на ночлег.

Смертельно уставший, я, столкнувшись с такой враждебностью, вскипел и твёрдо сказал, что никуда я не пойду, что я ранен и с большим трудом дошёл до этого, крайнего дома, но они опять все сразу с криком "набросились" на меня. Тогда я вынул пистолет и крикнул: "Вон из дома! Идите и жалуйтесь на меня куда хотите, а я останусь здесь ночевать", - и открыл дверь. Они стали хныкать, что хотели помыться, а я их выгоняю... Тут я смягчился: "Пожалуйста, мойтесь, а я здесь у дома посижу". Сидеть мне пришлось долго; давно уже стемнело, когда одна из них открыла дверь и сказала: "Заходите". Они сварили картошку и посадили меня за стол.

Рано утром я встал и пошёл на основную шоссейную дорогу, до которой нужно было пройти через всю станицу. По шоссейной дороге проходили автомашины; я "голосовал", прося подвезти меня до следующей станицы, но ни одна машина не остановилась. Возможно, шоферам было дано указание не сажать в машины посторонних, а может быть, это были просто бездушные люди, которые нередко попадались в тыловых частях. Но один пожилой красноармеец на подводе (обозники почти все были пожилые) пожалел меня и довёз до следующей станицы.

На оживлённом перекрёстке я сошёл с повозки. Там стояла девушка в военной форме с флажками, регулировавшая движение транспорта. Увидев меня, она спросила: "Откуда будешь?" Я ответил: "Из Подмосковья". - "Земляк! Я из Москвы", - сказала девушка. Она свистнула в милицейский свисток и крикнула своей сменщице: "Накорми земляка!" А мне сказала: "Потом подойдёшь, я тебя отправлю на машине".

Я подошёл к дому, из которого вышла вторая девушка; она встретила меня и сказала хозяйке: "Накорми его", а сама ушла. Хозяйка покормила меня, и я вернулся на перекрёсток и сказал регулировщице, что мне надо в г. Краснодар, в какой-то сортировочный или пересыльный госпиталь. Она стала останавливать все автомашины и проверять документы у шоферов. Потом она сказала одному из шоферов, чтобы он довёз меня до пересыльного госпиталя.

Примерно за час или два до захода солнца шофёр довёз меня до госпиталя.

Госпиталь размещался в большом кирпичном здании за высоким забором; у больших ворот стоял часовой. Здание было без окон и дверей, только ворота; пол бетонный; по-видимому, это был гараж, по нему гулял ветер, и там было холодней, чем во дворе. Ни медицинского персонала, ни лежачих больных, ни палат я не видел. Похоже, все там были ходячие, раненные кто в плечо, кто в руку или в голову, а также контуженные. Совсем мало было раненных в ногу. Все слонялись из одного помещения в другое, по коридорам и по двору.

Я стал расспрашивать, что это за госпиталь, и мне пояснили, что здесь распределяют и эвакуируют в стационарные госпитали. Раненых в этом странном госпитале было очень много, каждый день отправляли человек по сто, а может, и по двести. Я хотел узнать о порядке отправления, и мне один раненый сказал, что он здесь находится больше недели и никак не может добиться отправки. Я подумал: чтобы пробыть в таком госпитале несколько дней, нужно иметь крепкое здоровье и стальные нервы.

Тяжело было смотреть на контуженных. Один из таких больных всё время куда-нибудь шёл мелкими шагами с тупым выражением лица. Дойдя до стены, он упирался в неё лбом и некоторое время стоял так, потом поворачивался в другую сторону и продолжал идти, пока не натыкался на другое препятствие. Он шёл, не обращая внимания на людей, идущих ему навстречу, и мог идти на человека, который стоял и разговаривал с кем-нибудь; в таких случаях его брали за плечи, поворачивали в другую сторону, и он покорно шёл туда, куда его повернули. У этого контуженного был открытый рот, язык наполовину высунут, текла слюна, текло и из носа. Это было ужасно, и как он выберется из этого госпиталя, я не мог понять, так как здесь никому ни до кого не было дела, каждый был предоставлен самому себе.

Вечером нам объявили, что дают кашу на ужин; я отстоял длинную очередь и получил ложку несолёной, ничем не заправленной соевой каши. Мне этой ложки каши было вполне достаточно, так как пищи более отвратительного вкуса мне не приходилось употреблять. Но выбора не было, поесть надо было...

Из всех помещений я нашёл только одну комнату, в которой были двери и застеклённое окно. Там стоял стол и несколько стульев. В комнате было много людей, и удобно пристроиться было невозможно, но я увидел, как один раненый встал со стула, я взял этот стул, приставил его ближе к столу и, облокотившись на стол, продремал всю ночь. Утром пришли медработники и стали выгонять всех из этой комнаты. Они объявили, что здесь будет проводиться регистрация для отправки в стационарный госпиталь. Я не спешил выходить из этой комнаты, но когда меня уже взяли за рукав, пришлось выйти, а выйдя, я увидел целую толпу очереди к этим дверям по всему коридору. Я сразу вернулся и встал, прижавшись к стене, у дверей. Когда стали впускать раненых для оформления документов на эвакуацию, я приковылял к столу одним из первых. После оформления документов нам сказали: "Ждите во дворе, вас поведут на станцию".

Через некоторое время раздалась команда: "Становись!" Нас построили по двадцать пять человек в группе, посчитали, и я вместе с некоторыми другими оказался лишним. Открыли ворота, пропустили строй и больше никого не выпустили. Через некоторое время все опять построились, и снова я оказался лишним. Меня беспокоило, что я не попаду в число эвакуируемых, так как вагонов может не хватить, и я стал искать лазейку в заборе. Такую лазейку мы - я и ещё трое раненых - нашли. Мы выбрались на улицу, расспросили местных жителей, как пройти до вокзала. Конечно, нас могли забрать патрули комендатуры, но этого не случилось.

На вокзал мы не пошли, так как там нас и могли задержать патрули, а вышли к железной дороге и в тупике нашли четыре крытых товарных вагона. Вагоны не были оборудованы под перевозку людей, они даже не были очищены от ранее перевозимых грузов, на стенах и на полу была известь, алебастр, цемент и разный мусор. Примерно в полдень наши вагоны прицепили к товарному составу и повезли в тыл. Поезд шёл очень медленно, на некоторых участках он двигался со скоростью пешехода, и находились любители сойти на насыпь железной дороги и идти пешком рядом с вагоном.

К вечеру мы приехали в г. Армавир, и сопровождающая нас женщина привела нас в госпиталь. В госпитале из медперсонала были только дежурные, и дежурный врач заявил, что мест в госпитале нет и что он не может нас принять. Поднялся шум, многие начали требовать начальника и комиссара госпиталя. Послали за начальником, который вскоре пришёл и успокоил всех. Он отдал распоряжение всех принять, сделать перевязки и накормить. Принесли матрацы, одеяла, простыни и расстелили по всем коридорам на полу, сделали перевязки и накормили чем могли.

Утром на следующий день нас отправили на станцию, где стоял санитарный поезд с пассажирскими вагонами. В вагонах было тесно. На вторых полках лежали тяжелораненые, а все, кто мог самостоятельно передвигаться, сидели на нижних, по четыре-пять человек на каждой полке. Некоторые забирались на третью полку, предназначенную для вещей, и там могли спать удобней, чем в положении сидя. Но там нечем было дышать, стояла удушающая вонь от гнойных ран... Так нас и довезли до стационарного госпиталя в г. Хасавъюрт в Дагестане.

Таким образом, у меня от момента ранения и до стационарного лечения в госпитале прошёл двадцать один день.

 

Глава 4. В СТАЦИОНАРЕ

 

Первые дни в госпитале я отсыпался. Весна в тех краях была в полном разгаре. Зазеленели лужайки, зацвели сады, и мы, все ходячие, стали проводить дни за пределами госпиталя, на лужайке. Для офицеров в нашем отделении госпиталя была отдельная палата (в то время уже ввели погоны, и командиров и политработников стали именовать "офицерским составом"). Питание было скудным, время от завтрака до обеда и от обеда до ужина тянулось очень долго.

В нашу палату часто приходил политрук отделения госпиталя. Мы задавали ему вопросы о норме питания и жаловались, что очень плохо кормят. Некоторые мрачновато шутили, что нас кормят "на убой"; говорили, что суп похож на клейстер, которым клеят обои; другие шутники возражали, говоря, что настоящий обойный клейстер мы бы ели с удовольствием. Мы попросили, чтобы нас ознакомили с нормами закладки продуктов в котёл. Затем стали говорить об установлении контроля над закладкой продуктов. Короче говоря, политрук наши требования довёл до сведения комиссара и начальника госпиталя. Начальство дало согласие на контроль, и мы составили график дежурства на кухне, включив в него всех ходячих нашей палаты.

Первым дежурить выпало мне. Рано утром я пошёл на кухню, сверил закладку продуктов в котёл с нормами и стал дожидаться раздачи пищи. Обслуживающий персонал госпиталя получал продукты помимо кухни, так как кухня была только для "ранбольных". Тем не менее, перед раздачей пищи стали поступать через окно раздачи кастрюли от обслуживающего персонала госпиталя. Я переписал всех, кому принадлежали эти кастрюли, а их оказалось десятка два, и велел все вернуть пустыми, но оставил кастрюли начальника и комиссара госпиталя, так как они имели право на снятие пробы. Кастрюли персонала были большие, семейные, их наполняли доверху прежде, чем получали еду больные; в эти кастрюли наливали пожирней и погуще...

После завтрака я спросил своих ребят, сыты ли они, и они остались довольны завтраком. В обед всё повторилось, но кастрюль было уже меньше, и я их вернул опять пустыми. Кастрюль начальника и комиссара госпиталя уже не было. Обед был значительно лучше, чем в прошлые дни.

На другой день мы всё изложили политруку отделения госпиталя. Передали список тех, чьи кастрюли были возвращены (кастрюль политрука не было), и попросили, чтобы он передал это комиссару, который должен был принять соответствующие меры.

Дежурство продолжалось около двух недель, то есть все из нашей палаты отдежурили по одному разу, и это принесло несомненную пользу всем ранбольным.

В палате мы все сдружились, и когда кого-нибудь выписывали из госпиталя, мы всей палатой шли провожать его на станцию, до которой было километра два. Поезда ходили только вечером, и мы по всему городу брели в халатах, из-под которых выглядывали белые кальсоны. Комендант города жаловался начальнику гарнизона (а им был старший в городе по воинскому званию наш начальник госпиталя), что ранбольные появляются в городе не по форме одетые и без увольнительных записок. Нам запрещали ходить по городу и даже поставили часовых у выхода из госпиталя, но наша, "офицерская", палата часовому не подчинялась и продолжала свои походы по установившейся традиции. Вообще, надо отметить, что по мере выздоровления офицеры допускали расхлябанность и недисциплинированность.

В основном всё шло нормально, вот только у меня не было расчётной книжки, так как я долгое время не мог её истребовать, и поэтому денежным довольствием я не пользовался.

12 мая 1943 года меня выписали из госпиталя годным к строевой службе. Провожали меня, как и всех, всей палатой до самого вагона.

 

Глава 5. ПОСЛЕ ГОСПИТАЛЯ

Поезд был составлен из пассажирских и товарных вагонов. Поезда тогда ходили очень медленно, и на другой день на какой-то узловой станции мы долго стояли, а потом, когда стало вечереть, налетели немецкие самолёты и начали бомбить станцию. Наш поезд стал уходить из-под бомбёжки, но один или два самолёта начали преследовать нас, бомбить и обстреливать из пулемётов. Возможно, от зажигательной бомбы загорелось два вагона, и поезд остановился в поле. В поезде ехали люди в основном из госпиталей, были и инвалиды. Все выскочили из вагонов и рассыпались по полю, так как самолёты продолжали бомбить и обстреливать поезд из пулемётов. Железнодорожники отцепили горящие вагоны, оставив их на путях вместе с другими задними вагонами, и паровоз с передними вагонами ушёл.

Вначале мы думали, что поезд остановится и нас заберёт, но нет, он не остановился. Некоторые инвалиды не успели взять из вагонов свои протезы, у других остались вещи и т. п.

Мы пошли по железнодорожному пути в надежде, что паровоз где-нибудь остановится, но прошли всю ночь до следующей станции, а своего поезда так и не догнали.

Потом до г. Краснодара я добирался как мог.

 

В отделе кадров Северо-Кавказского фронта я сказал, что служил и воевал в артиллерии, а в пехоте провоевал всего одни сутки. Меня направили в Девятую армию. В то время наступление наших войск было прекращено, но оборонительные бои продолжались до осени 1943 года.

Штаб Девятой армии находился в станице Красноармейской, и там мне дали направление в 130-й армейский запасной полк на должность командира огневого взвода 152-миллиметровой батареи. В направлении было указано: "Взамен тех, кто не был на фронте". Я прибыл в штаб полка с одним капитаном, который также был направлен взамен не бывших на фронте. Оказалось, в этом запасном полку почти все военные из офицерского состава не были в боях, хотя полк был подчинён действующей на фронте армии. Полк снабжался продовольствием по нормам для действующей на фронте части (кроме ста граммов водки).

Капитана и меня в полку встретили без восторга, скорее с пренебрежением. Нам говорили, что готовить кадры для фронта - нелёгкая служба и что "мы, вроде бы, в варягах не нуждаемся".

В дивизионе имелись лошади, которых в основном пасли на лугах, однако фураж для лошадей получали по норме. Как-то при встрече капитан мне говорил, что овёс, получаемый для лошадей, они мелют, а из муки гонят самогон и иногда устраивают вечера с выпивкой.

Командир дивизиона в свободное от занятий с рядовым и сержантским составом время любил проводить с офицерами конные тренировки (всякие упражнения на лошади - "рубка лозы" и тому подобное). Мне, артиллеристу, эти "цирковые" занятия не нравились, и я старался от них увильнуть, так как они не были обязательными.

Однажды, примерно через месяц после моего прибытия в полк, пришло указание из отдела укомплектования армии о направлении в их распоряжение одного офицера. Меня вызвали в штаб полка, и командир дивизиона вручил мне направление, сказав: "Мы подумали и решили тебя направить, ты всё равно не любишь конных занятий". Очевидно, он решил избавиться от одного из "бывших на фронте". Я даже обрадовался, так как на меня, как на белую ворону, чуть ли не пальцем показывали, говоря неодобрительно: "Вот, бывший на фронте"...

 

Но в отделе укомплектования армии в действующую часть меня пока не послали, а сказали, что у них имеется армейский госпиталь легкораненых и что не все выздоровевшие возвращаются в распределительный батальон армии; многие самовольно уходят в свою бывшую часть или их переманивают в другие, тыловые части. Мне дали предписание в этот госпиталь, где я должен был подобрать трёх человек из сержантского состава, чтобы они по очереди ежедневно сопровождали в распредбатальон армии выписанных из госпиталя солдат рядового и сержантского состава. Один раз в месяц я должен был присылать сводку о количестве отправленных, а также ушедших самовольно в свою прежнюю часть.

Когда я прибыл и предъявил свои полномочия начальнику госпиталя, он обрадовался и сказал, что ему надоели гонцы из тыловых частей, которые всё время выпрашивают людей, "а я не имею права, - говорил он, - распределять их; теперь я этих "ходоков" буду направлять к вам".

Надо сказать, что служба мне досталась такая, о которой я и не мечтал. Во-первых, я ни за что не отвечал, во-вторых, свободного времени у меня было даже больше, чем я хотел. Утром я приходил в штаб госпиталя, мне давали список и документы на выписанных из госпиталя. Потом их всех приводили к штабу госпиталя, а старший сержант, который должен был их сопровождать, проверял их по списку. Я выходил и спрашивал, есть ли у кого жалобы, и если были (в основном по поводу незаживающих ран), я вызывал помощника начальника госпиталя по медицинской части, он осматривал этих солдат и давал своё заключение (как правило, в таких случаях их оставляли на долечивание). Потом я объяснял, что их документы у сопровождающего, и они отправлялись в распредбатальон армии.

Вот на этом моя работа и заканчивалась, если не считать, что нужно было ходить по отделениям госпиталя и смотреть, чтобы выздоровевшие солдаты не задерживались на каких-нибудь хозяйственных работах. Если такое случалось, я говорил об этом начальнику госпиталя, и он давал указания своим работникам об отправке вылеченных по назначению.

 

Глава 6. Я ЛОВЛЮ ЕЩЕ ОДНОГО ДЕЗЕРТИРА

После ликвидации немецкой группировки на Таманском полуострове меня отозвали в мою батарею, которая находилась в Красноармейске. Наступила осень 1943 года, и наш 130-й запасной армейский полк расформировали; рядовой и сержантский состав мы должны были передать в другую часть Северо-Кавказского военного округа.

    

Наш воинский эшелон следовал на юг. Я был дежурным по эшелону. Вечером, когда мы прибыли на станцию Георгиевская, меня сменили с дежурства. Эшелон на этой станции стоял около часа. Перед отправкой я проверил личный состав своего взвода и не досчитался одного красноармейца. Домашний адрес его был - станица Незлобная Георгиевского района. Я доложил об этом командиру батареи и сказал, что пойду за своим солдатом и доставлю его в часть. Командир батареи доложил начальнику эшелона о случившемся, и тот дал "добро" на розыск солдата.

Маршрут следования нашего эшелона знали только командиры, отвечающие за эшелон, а поэтому мой красноармеец оказался бы дезертиром, если бы не смог самостоятельно попасть в свою часть, а следовательно, это было бы, мягко говоря, неприятностью не в последнюю очередь и для меня. Чтобы после выполнения "операции" я мог догнать свою часть, командир батареи назвал конечный пункт следования нашего эшелона - станция Прохладная, и воинскую часть, в которую мы должны были передать личный состав и имущество.

С минуты на минуту поезд должен был отправиться, и у меня оставалось очень мало времени на сборы. Личного оружия при мне не было, так как в соответствии с правилами следования по железной дороге оно было сдано в штабной вагон. Правда, оружие выдавалось на время дежурства по эшелону, но я, отдежурив, успел сдать его, а времени на получение оружия обратно у меня уже не было. Из "пирамиды", которая стояла в вагоне, я схватил первый попавшийся карабин, вложил в магазин обойму патронов и пошёл в сторону станицы Незлобная. (Я не мог знать, что карабин был неисправен...)

Около полуночи я дошёл до станицы. Света в домах уже не было; я подошёл к одному из первых домов и постучал в окно. Дверь открыла пожилая женщина, и я расспросил у неё, как дойти до стансовета. Станица большая, и мне пришлось идти ещё около пяти километров. Станичный совет мне был нужен для того, чтобы узнать улицу и номер дома родных моего дезертира, так как в списке личного состава точный адрес не был указан. Я считал, что в военное время в стансовете должны дежурить круглосуточно, и стал стучать в окна и дверь. Прислушался и понял, что внутри кто-то есть. Я громко сказал несколько раз: "Откройте!". Изнутри послышался детский голос: "Кто там?". Я ответил, что я военный и мне нужен председатель или секретарь стансовета.

Дверь открыли, и я увидел двух мальчиков, которым было лет по десять. Они зажгли керосиновую лампу, и я сказал, чтобы они вызвали председателя или секретаря стансовета. Где живёт секретарь, они знали, а адрес председателя - нет. Минут через тридцать или сорок они привели секретаря, который оказался инвалидом с палочкой.

Не раскрывая цели своего прибытия (так как секретарь мог оказаться родственником или близким знакомым "моего" дезертира, что помешало бы его задержанию), я спросил, можно ли установить адреса проживающих в станице. Он подумал и сказал: "Здесь имеются хозяйственные книги на каждый дом, и по фамилии можно найти улицу и номер дома". Он стал выкладывать из шкафов эти книги стопками на пол; их оказалось несколько сотен. Час или полтора перебирал я эти книги, и наконец мне удалось найти нужный адрес. Дом этот был пятым или шестым от стансовета.

Подойдя к этому дому, я увидел свет в его окнах с противоположной стороны. Мне нужно было внезапно и быстро проникнуть в дом, ведь если он догадался бы, что я прибыл за ним, то выскочил бы в окно и убежал. Забор вокруг дома был сплошной и высокий, калитка и ворота закрыты. Я пытался открыть калитку или ворота, но мне это не удавалось, и вдруг со двора женский голос окликнул: "Кто там?". Я сказал, что мне нужно переночевать, и попросил открыть, но женщина отказалась открыть, сославшись на то, что им без разрешения пускать на ночлег запрещено. Я сказал, что был в стансовете и у меня есть разрешение, но она меня не хотела слушать и хлопнула дверью дома.

Медлить было нельзя, я разбежался и плечом ударил в ворота, и с третьей попытки мне удалось повалить створку ворот. Я подбежал к двери дома, дёрнул за ручку, но дверь была заперта. За дверью слышались какие-то разговоры и сумятица. Я крикнул: "Открывайте!" и предупредил, что буду стрелять, но мне не открывали. У меня было опасение, что мой "подопечный" убежит через окно и оставит меня в дураках.

Долго не раздумывая, я выстрелил в верхнюю часть двери и в потолок, а когда открыл затвор карабина, то все патроны вылетели вверх и рассыпались возле входной двери, а стреляная гильза осталась в патроннике. (У карабина оказались неисправными выбрасыватель стреляных гильз и зуб отсечки отражателя.)

Я остался безоружным. Как мог быстро я собрал у порога патроны, и в это время дверь открыли. Посмотрел я на карабин и увидел, что шомпола также не было, а следовательно выбить стреляную гильзу было нечем.

Из передней части дома вышел раздетым мой красноармеец. Я как можно строже приказал ему: "Собирайся!". Он стал одеваться, а две молодые и одна пожилая женщины начали хныкать и уговаривать меня остаться переночевать. Отдохнуть, конечно, хотелось, ведь после суточного дежурства я вместо отдыха прошагал ночью около двадцати пяти километров. Если бы всё было без скандала... Но после всего случившегося остаться у них ночевать было бы просто безрассудством, и я резко отказался воспользоваться их запоздалым гостеприимством. Тогда одна из молодых женщин заявила, что пойдёт с нами. Я ответил: "Нельзя", но она сказала, что пойдёт сзади нас. Я её предупредил, что, если увижу, буду стрелять...

Он шёл впереди меня примерно в пяти метрах. Я несколько раз оглядывался, но позади нас никого не было видно. Примерно на полпути к Георгиевской был перекрёсток дорог. Там стояла будка, а в ней находился красноармеец. Остановил я арестованного, позвал стоявшего у этой будки красноармейца и попросил у него шомпол, которым выбил стреляную гильзу из патронника своего карабина. Теперь я мог, при необходимости, сделать ещё - но только один! - выстрел. Мой арестант видел эту мою возню с карабином, но я не знаю, понял он или нет, что карабин у меня неисправный.

На станцию Георгиевская мы пришли с рассветом, а до станции Прохладная было ещё сто километров, и нам необходимо было добраться любым попутным поездом. Мы стали ходить по путям, и у одного железнодорожника я спросил, какой поезд будет отправляться в сторону станции Прохладной. Он показал на рядом стоящий товарный состав. Мы устроились на тормозной площадке и ждали отправления. Но тут я увидел отправляющийся другой поезд и дал команду своему красноармейцу перескочить на тот поезд, тоже на тормозную площадку.

Ехали мы несколько часов, потом поезд остановился, паровоз отцепили. У проходящего мимо нас железнодорожника я спросил, скоро ли будет станция Прохладная. "Прохладная по другой дороге, а это - тупик, и поезд дальше не пойдёт", - ответил он. Пришлось добираться обратно до Георгиевской, а оттуда до станции Прохладная...

Этого красноармейца я сдал по назначению - в ту воинскую часть, куда уже были переданы другие рядовые и сержанты нашего расформированного полка. Так что неудавшееся дезертирство моего солдата осталось без нехороших           последствий для него (и для меня, конечно)...

 

Глава 7. СЛУЖБА В ЗАПАСНОМ ПОЛКУ

 

Через день или два офицерский состав нашего запасного полка был направлен в распоряжение отдела кадров Северо-Кавказского военного округа, а там нас распределили кого куда.

Меня направили в резерв в г. Азов. В этом городе других воинских частей, кроме резерва офицерского состава, не было, и мы несли службу по охране своих складов, патрулированию по городу, дежурили на кухне и т. п. Расквартированы мы были в частных домах по два или три человека. Ежедневно утром и вечером мы являлись в свой штаб, отмечались и, если были свободны от караулов, дежурства по кухне или патрулирования по городу, то просто скучали, так как делать было больше нечего.

Недели через две или три меня направили из резерва, через штаб Закавказского военного округа, в г. Новочеркасск, в 65-й запасной артиллерийский полк на должность командира взвода артразведки. В этом полку мы готовили кадры для фронта. Рядовой и сержантский состав проходил обучение по укороченной программе и отправлялся на фронт, а офицерский состав был почти постоянным.

Скудное питание в тыловых частях провоцировало некоторых солдат на воровство постельных принадлежностей из своей казармы. Похищенное обменивали у местного населения на некоторые продукты питания. Возмещать убытки приходилось командирам взводов, из денежного содержания которых удерживалась стоимость похищенного в 12,5-кратном размере (!). Случалось и мне рассчитываться за несколько одеял и простыней; это складывалось в солидные суммы. (А дома дети голодают, и пенсию "в связи с потерей кормильца" им уже не платят.)

Офицерский состав от подъёма до отбоя не покидал казарм, кроме как для проведения полевых занятий, однако хищения продолжались, и мы не находили действенных средств к их прекращению. Каждое утро, приходя в казарму, я ждал доклада от помощника командира взвода об очередной пропаже. Всё это приводило меня и других в бешенство, и, возможно, на почве этой мелкой нервотрепки я и допустил несколько непозволительных поступков. (А может, это был только внешний повод, "спусковой крючок", тогда как нервное перенапряжение накапливалось с начала войны?..)

   

Однажды командир дивизиона капитан Бондаренко собрал офицеров дивизиона для очередной "накачки" по имеющимся нарушениям и недостаткам. Я не выдержал и продемонстрировал ему своё неудовольствие, выкрикнув: "Сколько можно выматывать из нас нервы?"

С командиром дивизиона у меня были хорошие отношения, и я не могу объяснить, почему так получилось; мне всю жизнь, до сих пор, становится стыдно, когда я вспоминаю этот случай.

Он "умеренным" тоном сказал: "Товарищ Катунин, это лично к Вам не относится", но я уже не мог молчать и продолжил: "Тогда почему я здесь нахожусь?". Потом ещё была какая-то перепалка, и наконец Бондаренко сказал: "Все свободны, можете идти. Катунину остаться"...

После того, как все ушли, у нас началось такое, что трудно себе и представить, и дело чуть не дошло до применения друг против друга личного оружия. В конце этого скандала я потребовал отправить меня на фронт, так как больше служить в таком положении я не могу, и ушёл на свою квартиру.

Часа через два или три пришёл связной и передал, что меня вызывает командир батареи. Когда я пришёл в расположение части, командир батареи старший лейтенант Забелин сказал мне, что меня вызывает уполномоченный контрразведки, но я ответил, что такого начальника я не признаю, так как я обязан подчиняться кому-либо только согласно Уставу, а таких должностей в Уставе нет. Забелин на это мне сказал: "Не валяй дурака, ты же знаешь, что обязан явиться". Но я упёрся и сказал, что не пойду.

Он вышел; наверное, пошёл к командиру дивизиона, а вернувшись, поступил по Уставу, то есть скомандовал: "Младший лейтенант Катунин, встаньте!" И когда я встал, он приказал мне явиться к уполномоченному контрразведки, и мне оставалось только сказать "Есть!", так как этот приказ - по Уставу, а за невыполнение его меня могут арестовать и предать суду военного трибунала.

Придя к уполномоченному контрразведки, я доложил ему по форме (поскольку делал упор на Устав): "Товарищ старший лейтенант! По приказанию командира батареи управления первого дивизиона командир взвода разведки Катунин явился в Ваше распоряжение".

Структура дивизиона артполка была такой: две огневые батареи и одна батарея управления, состоящая из взводов разведки, связи и радистов.

Уполномоченный контрразведки предложил мне сесть и зачитал рапорт командира дивизиона, в котором было сказано, что я своим поведением сорвал совещание, проводимое с офицерами дивизиона. Я ответил, что совещание я не срывал, так как оно было закончено и командир дивизиона сам всех освободил, а поэтому обвинение в мой адрес не соответствует действительности. Если это вычеркнуть, сказал я, то я согласен под этим рапортом подписаться.

Уполномоченный контрразведки в повышенном тоне сказал: "Я не собираюсь что-либо вычёркивать, и Вашей подписи мне не требуется!" Если я некоторое время как-то сдерживал себя, то после этого вспыхнул и начал ему выкрикивать всякие колкости, не думая о последствиях своего поведения. Мы взаимно "распекли" один другого до белого каления, и я вдобавок сказал ему: "Может, я враг народа и меня следует расстрелять?" - и он ответил: "А может, и надо". Тогда я сказал ему: "Сволочь!" Если бы он допустил малейшее движение к личному оружию, то я уже был готов стрелять в него.

Возможно, мой вид и поведение, а также его здравый смысл подсказали ему, что дальше раздувать эту взаимную перепалку опасно. Он, понизив голос, сказал: "Ладно, давай оставим этот разговор". Но я всё ещё продолжал в чём-то его упрекать...

Это было в 1944 году, а в ту пору и я, и многие другие считали, что работники КГБ - самые справедливые люди, и только они могут разобраться в любом сложном вопросе и карать только виновных...

Уйдя от него, я был уверен, что мне ничего не будет. Но позже выяснилось, что рапорт был передан прокурору нашей дивизии, который назначил следствие.

Через несколько дней ко мне подошёл капитан, которого я не раз видел в расположении нашего дивизиона, и потребовал от меня письменного объяснения по поводу рапорта командира дивизиона. Меня сразу это взорвало, и я ему нагрубил, назвал бездельником и не стал с ним разговаривать. После этого он зашёл в кабинет командира дивизиона, а затем снова ушёл из расположения дивизиона.

Это был военный дознаватель...

Еженедельно с рядовым и сержантским составом проводились политзанятия. Сержантский состав всего дивизиона входил в одну группу, и проведение занятий с этой группой было возложено на меня.

После скандала с капитаном, который требовал от меня объяснения по фактам, приводимым в рапорте командира дивизиона, утром перед проведением политзанятия я подошёл к замполиту дивизиона и заявил, что я подследственный и проводить политзанятия не имею права и не буду. Кроме того, добавил я, я - беспартийный, но провожу политзанятия с сержантским составом, а офицеры - члены ВКП(б) освобождены от этой работы...

Я понимал, что если будет сорвано политзанятие с сержантским составом, то это ЧП дойдёт до политотдела дивизии, а может, и выше. Замполит стал меня уговаривать, не скрывая своего беспокойства, так как через пять-десять минут должно было начаться политзанятие и кого-нибудь другого уже не найдёшь и не заставишь провести его без подготовки. Он мне тогда сказал, что о моём деле знает, и на днях был в штабе дивизии, где прокурор забрал у дознавателя рапорт командира дивизиона Бондаренко и сказал: "Вы оба погорячились. Рапорт будет направлен командиру полка на его решение в дисциплинарном порядке". Я ему поверил, занятие провёл, и даже без проверяющих, которые всегда ходили и слушали, кто какую чушь несёт на этих занятиях.

 

Однажды командир полка в конце дня собрал офицерский состав, не помню, для каких мероприятий, и объявил сбор на построение завтра в шесть часов. Не знаю, почему я подумал, что в шесть часов вечера, а не утра. На другой день я пришёл в полк в половине седьмого утра и пошёл в столовую завтракать, но ни в столовой, ни в расположении части офицерского состава не было видно, и я понял, что они на построении, а меня ожидает новая неприятность. Ко мне подошёл один старший лейтенант (он хромал на одну ногу), о котором я думал, что он занимается только доносами на других, и, обращаясь ко мне, спросил, почему я не на построении. Я ответил, что это не его дело, и направился в столовую.

Потом стали подходить другие офицеры, и я услышал позади себя голос: "А вы почему не были на построении?". Я встал, обернулся и увидел позади себя командира полка, а рядом стоял тот хромой старший лейтенант. Я ответил: "Виноват, товарищ полковник". После завтрака, проходя мимо стола, где сидел тот старший лейтенант, я сказал ему: "Тебе следует оторвать и другую ногу". Услышав это, полковник подозвал меня и приказал явиться к нему "в восемнадцать ноль-ноль сегодня".

Когда я пришёл в кабинет полковника, он потребовал от меня объяснения по поводу неявки на построение. Потом он стал задавать вопросы по рапорту командира дивизиона. Во всех делах он признал меня виновным и предложил извиниться перед командиром дивизиона. Но я уперся, не хотел признать себя виновным и просить извинения не обещал. Так не менее часа мне пришлось стоять по стойке "смирно" перед полковником и выслушивать всё то, что мне и самому было понятно...

Однажды, после окончания совещания у командира полка, когда все стали уже расходиться из клуба, полковник сказал: "Катунину остаться". Когда все вышли, я подошёл к сцене, где сидел полковник, и встал перед ним, ожидая следующей нотации, но он сказал, чтобы я поднялся на сцену, и предложил мне сесть. Потом он стал по-хорошему расспрашивать меня про всю мою жизнь, про службу и т. д. Долго он со мной беседовал и снова предложил извиниться перед командиром дивизиона.

 

С командиром батареи Забелиным у меня были хорошие отношения, и когда я пришёл в казарму, он спросил меня, о чём беседовал со мной полковник. Я ему всё рассказал, а он мне и говорит, что на днях полковник вызывал его и командира дивизиона и строго предупредил, что если Катунин застрелится, то они будут в полной мере нести за это ответственность. После этого разговора я понял, что моё настроение и поведение были похожи на поведение самоубийцы.   

 

Командир дивизиона после скандала ни разу не напоминал мне об этом, всегда обращался со мной безо всякой нервозности, и мне было стыдно смотреть ему в глаза...

    

Вскоре произошла трагедия. Каждое утро командир нашего полка совершал прогулку на лошади за городом. Однажды, когда он проезжал по окраине города, какая-то женщина неожиданно вышвырнула из ведра почти под ноги лошади золу, и лошадь, испугавшись, резко шарахнулась в сторону, а полковник не удержался в седле и упал головой на камни мостовой. Он не приходил в сознание одиннадцать дней и умер.

Нам прислали другого командира полка - подполковника; он хромал и ходил с палочкой. Говорили, что до ранения он служил в Кремле физруком.

На одном из совещаний офицерского состава новому командиру полка было сказано о несоблюдении очерёдности при назначении в наряды офицерского состава. Он отрицательно оценил такое положение, и через несколько дней издал приказ о строгом соблюдении очерёдности при назначении в наряд. Дня через два или три после выхода этого приказа дивизионный писарь принёс мне распоряжение начальника штаба дивизиона о назначении меня дежурным по полку. Я пошёл к начштаба и заявил ему, что дежурить не буду, так как два дня назад находился в наряде, и что его распоряжение является нарушением приказа командира полка; но он вызывающе сказал: "Это не твоё дело". Такая грубость с его стороны взорвала меня, и я категорически отказался дежурить.

Недавний скандал с командиром дивизиона - и вот снова... Это как будто мне бросили горсть соли на незажившую рану. Я колебался и не мог обосновать свои действия. Он не имел права нарушать приказ командира полка, но я обязан был выполнить его приказание, а уж потом обжаловать его неправомерность.

Развод караулов производился в 18-00 ежедневно, и к этому времени я всё же пришёл в расположение своей батареи. Прибежал помощник дежурного по части и доложил мне, что развод построен, но я сказал ему, что дежурить будет начштаба дивизиона, и он пошёл ему докладывать. Начальник штаба вскочил с места и пошёл в штаб полка, а я незаметно для него пошёл за ним (почуяв, что на меня надвигается большая неприятность).

В это время парикмахер брил командира полка, который сидел спиной к входной двери. Начштаба дивизиона, открыв дверь, стал докладывать, а я стоял позади него, и меня ни он, ни командир полка не видели. Командир полка, не оборачиваясь, сказал: "Такого не бывает и не может быть, а если это действительно так, то завтра же напишем в штаб военного округа, разжалуем и отдадим под суд военного трибунала". Всё это я сам видел и слышал, а главное, почувствовал опасность своего глупого упрямства.

Не дожидаясь окончания разговора начальника штаба дивизиона с командиром полка, я заскочил в первый отдел штаба полка, взял пароль, вышел к разводу, вызвал начальников караулов, вручил им пароль и скомандовал: "По караулам шагом марш!" Согласно Уставу, с этого момента я приступил к обязанностям дежурного по части и подчинялся только командиру части. Развод пошёл по своим караулам, и вдруг бежит начштаба дивизиона с младшим лейтенантом Нечаевым, которого он хотел послать дежурным по части вместо меня, но, увидев, что развод уже произведён, опешил и воскликнул: "В чём дело?" А я ему в ответ: "Пошёл вон, балбес!" - и на этом разговор был закончен. Я чувствовал себя победителем.

Этот мой поступок не мог квалифицироваться как невыполнение приказа, а мог считаться только попыткой невыполнения, и за это я должен был понести наказание в дисциплинарном порядке. Но утром меня встретил командир дивизиона и спросил о произошедшем, а когда я ему всё рассказал, то он пообещал в следующий раз послать начштаба дивизиона самого дежурить по части или по кухне (хотя командиры батарей и начальники штабов дивизионов освобождались от нарядов).

 

Все эти мои нарушения прошли безнаказанными не только в уголовном, но и в административном порядке. Правда, мне пообещали по возможности направить меня на фронт, что способствовало бы разрядке напряжённости между мной, начальником штаба дивизиона и командиром дивизиона, так как я так и не извинился перед командиром дивизиона - не хватило духа...

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-09; Просмотров: 236; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.466 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь