О предчувствиях. Из личных наблюдений

 

Осенью 1944 года мне и еще двоим лейтенантам из Подмосковья посчастливилось побывать дома. В штабе Северо-Кавказского военного округа в Ростове-на-Дону нам выдали требование для проезда по железной дороге через Москву на 3-й Белорусский фронт, а также направление для дальнейшего прохождения службы. Мы решили сделать остановку на несколько дней в Москве и побывать дома. В назначенный срок мы собрались на Белорусском вокзале и отправились по назначению...

В штабе 3-го Белорусского фронта мне и ещё одному молодому лейтенанту дали направление в 44-ю Миномётную бригаду 10-й Артдивизии РГК (Резерва Главного Командования) фронта, а третьему нашему спутнику, старшему лейтенанту, дали направление в другую часть. Мой напарник, молодой лейтенант, был ограниченно годен к службе: у него была экзема. Но он всё же выпросился на фронт.

Когда мы уже приблизились к фронту на расстояние слышимости артиллерийской стрельбы, он сказал нам: "Братцы, а мне почему-то страшно становится..." Мы старались ободрить его и пытались развеять эти страхи, но он открыто, не боясь показаться перед нами боязливым, повторял, что ему страшно.

Когда мы с ним прибыли в 44-ю Минбригаду, меня оставили при штабной батарее бригады командиром взвода разведки, а его направили в один из полков командиром огневого взвода. При затишье на фронте я ему частенько звонил, и мы общались по телефону. Настроение его было нормальное. Однажды был сильный бой (Кажется, мы наступали), и после боя я связался с ним по телефону... Через несколько дней опять был бой, после которого я снова позвонил ему; мне ответили, что он погиб...

В то время как мы ехали на фронт, у всех нас было хорошее настроение... У этого лейтенанта был хороший голос и слух, он часто пел, и его было приятно слушать... И вот, он пробыл на фронте всего две или три недели - и погиб. Возможно, он чувствовал свою смерть еще тогда, когда признавался нам, что боится фронта; но кто же его не боялся? Однако почти каждый фронтовик умел сдерживать это чувство... Мне тогда припомнился один случай...

Летом 1944 года, после сопровождения железнодорожного эшелона в Польшу, я прибыл в Москву на Киевский вокзал и увидел одного полковника, который ехал на фронт и в присутствии провожающих его людей, не стыдясь, "ревел как корова"... И когда мне - уже на фронте - сказали про гибель моего знакомого молодого лейтенанта (который так рвался на фронт!), я вспомнил того полковника на Киевском вокзале и подумал, что и он, возможно, тоже погиб...

Я от многих слышал, что перед смертью человек что-то предчувствует. И мне много раз приходилось бывать на краю смерти, но я почему-то был уверен, что меня не убьют, хотя пули и втыкались повсюду вокруг, и меня осыпало землей и осколками от разорвавшихся снарядов и бомб. Я видел, как гибли другие во время перебежки от одной складки местности к другой, возможно, рассчитывая на то, что там было безопасней. И много раз при нашем передвижении с одного участка фронта на другой мы прямо на марше попадали под бомбежки, и все по команде рассыпались в разные стороны по полю. Тогда я видел, как пикируют бомбардировщики, отрываются бомбы от самолётов и, кажется, с визгом летят прямо на тебя, а от их разрывов тебя подбрасывает, и от всего этого начинается тошнота. Часто думалось, что вот эта бомба не попала, но зато следующая летела уже прямо в тебя. А когда самолёты за несколько заходов сбрасывали все бомбы, то они начинали обстрел из пулемётов на бреющем полёте. Они летали очень низко (а иногда даже с выпущенными шасси, как будто пытались задавить нас колёсами)...

Когда попадаешь в такую ситуацию, то, конечно, становится страшно, но лично мне не было знакомо предчувствие смерти. Может быть, именно поэтому я и остался жив. Или наоборот, предчувствия смерти у меня не было потому, что мне было суждено остаться в живых?..

 

Глава 8. В ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

    

На границе с Восточной Пруссией я увидел фанеру с надписью: "Вот оно, логово фашистского зверя!" Наша Десятая артдивизия состояла из артиллерийских бригад - от противотанковой артиллерии до пушек и гаубиц крупного калибра, и из нашей 44-й минометной бригады с её 120-миллиметровыми миномётами, которая состояла из трёх полков: 156-го, 157-го и 158-го. Командовали полками соответственно подполковник Фокин, подполковник Асетиани и полковник Тимофеев. Командиром бригады был полковник Петрушко, начальником штаба бригады - подполковник Головченко и начальником политотдела - подполковник Кичетджиев. Моим непосредственным начальником (и начальником разведки бригады) был майор Лутешкин.

В мои обязанности входило - при обороне вести визуальную разведку наземных целей противника, а при наступлении - следовать за пехотой и выбирать места для командного пункта комбрига или контролировать один из полков в деле выполнения поставленной перед ним задачи. Обо всех нарушениях следовало докладывать командиру бригады. Такие обязанности мне не нравились, да и командиры полков не очень хорошо ко мне относились, так как недостатков у каждого было предостаточно, а я был обязан докладывать хотя бы о части из них.

Прежде чем попасть в полк или дивизион, я связывался с их командирами по телефону и узнавал об их местонахождении, и очень часто командир 158-го полка полковник Тимофеев называл местом своего нахождения нейтральную полосу или территорию, занятую немцами. Командир бригады знал о его "шутках" и часто во время наступления посылал меня проверить местонахождение командного пункта этого полка; и много раз пехота заворачивала меня назад, так как указанное место ещё было занято немцами. Как-то я спросил одного бойца: "Где здесь миномётчики 158-го полка?" - а он мне ответил: "Здесь только одни баянисты". Баянистами называли себя "штрафники", то есть бойцы штрафных батальонов (сокращённо - ШБ, что они и расшифровывали как "школа баянистов").

У меня возникала мысль, что полковник Тимофеев умышленно вводил меня в заблуждение, чтобы избавиться таким образом от всяких проверяющих, от которых одни неприятности. Ведь если сначала один проверяющий попадёт к немцам, потом другой, то третий уже подумает: а нужно ли ему вообще искать этот КП 158-го полка?..

И у больших командиров бывают маленькие слабости...

 

Командир бригады полковник Петрушко на фронте вёл себя очень рискованно и этим подчёркивал свою храбрость. Однажды ему рассказали про какого-то шофёра, который возил взвод связистов штаба бригады и очень боялся подъезжать близко к линии фронта. Петрушко пообещал взять его с собой в машину и поездить с ним по передовой, рассказывая ему в это время всякие "страсти-мордасти", но я не знаю, выполнил ли он это своё обещание.

Но вот как-то раз комбриг прибыл на передовую и стал рассматривать занятую немцами местность из пехотного окопа. Он был низкого роста, и из окопа ему было плохо видно, и тогда он вылез из окопа на бруствер и встал во весь рост, наблюдая. Я и его адъютант сказали ему, что у немцев есть снайперы на этом участке, но он продолжал показывать свой характер, тогда мы буквально за рукава стащили его в окоп, однако он не стал из-за этого с нами ругаться. Возможно, он наконец осознал, что подобное поведение равносильно самоубийству, а может быть, просто нормально испугался.

У комбрига была язва желудка и, возможно, от этой болезни он был очень капризен и придирался к каждому пустяку. В нашей бригаде были офицеры, окончившие артиллерийское училище, начальником которого раньше был наш комбриг, и некоторые рассказывали кое-какие случаи, связанные с ним, и, в частности, следующий случай.

Однажды проходили полевые учения выпускников этого училища, с боевыми стрельбами. Погода была холодная и дождливая, ночевали в поле, а утром была назначена стрельба на артиллерийском полигоне. Но участники учений, промокшие и замерзшие, не выполнили поставленную перед ними задачу. На разборе учений полковник Петрушко перед строем сказал: "Благодарите правительство за то, что оно не установило оценки худшей, чем плохо". На этом разбор учений и закончился. Всё это осталось в памяти тех, кто в них участвовал. Многие потом повторяли эту фразу в тех случаях, когда что-то делалось плохо.

Мне часто приходилось приезжать с переднего края в штаб бригады, и каждый раз комбриг, узнав о моём прибытии, вызывал меня к себе. Обычно он находился в своем отапливаемом "буржуйкой" автобусе, в котором были кровать, стол со стульями и другая домашняя утварь. Я докладывал ему обстановку на передовой, которую, возможно, он знал лучше меня, однако он всё выслушивал, а потом спрашивал: "А что хорошего достали разведчики?" Но я отвечал ему: "Ничего хорошего, а так, по мелочи, каждый для себя". На что он с упрёком говорил: "А вот другие достают, а наши не могут". И так было всякий раз. И когда он приезжал из штаба на свой командный пункт, он опять задавал тот же вопрос.

Я думаю, что ему нужно было достать что-то уникальное, что явилось бы памятью о войне, но в автобусе у него я видел только всякое барахло: выцветшие ковры, покрывала, занавески и т. п. Потому у меня и не было желания находить для него что-то хорошее. Очевидно, он это понял и стал придираться ко мне по поводу и без повода...

Однажды во время наступления на нашем участке не оказалось населённых пунктов, но был отдельный двор, занятый под командный пункт какой-то стрелковой дивизией. Я обратился к командиру дивизии с просьбой занять комнату под КП командира 44-й минбригады, и он разрешил. К вечеру приехал комбриг и увидел, что в доме, кроме нас, находится КП стрелковой дивизии, и он обрушил на меня свой гнев за то, что я не смог ему найти отдельного дома, хотя он и видел, что других строений поблизости не было. Потом он стал выговаривать мне, что ему, больному желудком, не могут подоить одну из коров, которые ходили тут же по заснеженному полю.

Действительно, местных жителей на занятой нами территории не было, они ещё до нашего прихода уходили и бросали всё, а скот выгоняли из своих дворов или угоняли, а затем бросали, поэтому коровы ходили, где попало. Вот комбриг и хотел, чтобы я заставил своих солдат ловить этих коров, определять, какая из них дойная, и доить её для него. Эти упрёки вывели меня из равновесия, и я резко ответил ему: "Товарищ полковник, не забывайте, что я здесь нахожусь не за тем, чтобы доить коров. У вас есть ординарец, адъютант и целый хозвзвод, вот они пусть и доят Вам коров".

После такого разговора я ушёл на чердак этого дома, установил там стереотрубу и вместе со своим взводом разведки стал вести наблюдение за передним краем противника. Утром опять началось наступление, и мы пошли вперёд, оставив этот дом, а я подумал: стоило ли учинять такой скандал?

 

Однажды перед наступлением я со своим взводом находился на командном пункте бригады, а после артподготовки мы, как всегда, пошли вперёд за пехотой, но вдруг на опушке леса увидели лежащих пехотинцев. Вначале мы подумали, что это вторая линия наступающей пехоты, но они остановили нас и сказали, что дальше - немцы, и нам ничего не оставалось, как только залечь вместе с ними и ждать, когда они пойдут вперёд.

Вдруг на левом фланге послышался крик и отборный мат. Я увидел полковника, который, прихрамывая на одну ногу, подбегал к каждому из лежавших и бил по чему попало своей сучковатой палкой, а другие, видя это, вскакивали и бежали вперёд. Нам это тоже ничего хорошего не предвещало; при приближении этого пожилого полковника и мы побежали вместе с пехотой, стреляя в сторону противника.

Потом мы попали под сильный артиллерийский обстрел, пехота залегла, а мы заскочили в какое-то здание вблизи железной дороги. Через несколько минут во второй половине этого здания появились связисты и установили проволочную связь. Затем появился какой-то генерал, которого мы не видели, но хорошо слышали все разговоры через стену, и по тону его разговора с подчинёнными могли судить, что по чину он был не ниже командира дивизии. При разговоре с подчинёнными он к каждому печатному слову прибавлял непечатное. Потом он докладывал обстановку вышестоящему командиру, и "непарламентских" выражений уже, конечно, не было слышно. Докладывал коротко, чётко, без каких-либо запинок - приятно было послушать. Мы же боялись, что нас обнаружат и выгонят из этого помещения.

 

Сопротивление немцев было сломлено, и мы потом целый день продвигались вместе с пехотой. Вечером мы остановились в какой-то мельнице. Здание было высокое, просторное, двор широкий. Вскоре прибыл наш командир бригады с адъютантом. Комбриг осмотрел здание, а немного позже его адъютант сказал мне, чтобы я велел разведчикам снять с окон шторы для комбрига.

В это здание набилось много народу из разных частей и родов войск. Танкисты, оставив во дворе свои танки, тоже пришли погреться. Вокруг был лес, но никто не позаботился выставить охрану. Когда стемнело, во дворе началась стрельба из автоматов по окнам этого здания и по входной двери. И опять никто из высших командиров не проявил инициативы и не принял мер для ликвидации угрожавшей всем опасности. А немцы могли из наших же танков расстрелять в упор всех, кто находился в доме, а также поджечь здание.

Мы находились возле своего комбрига и ждали его указаний, но указаний не было (если не считать штор).

И вдруг из другой половины здания бойцы и командиры ринулись к выходным дверям, а за ними тот самый хромой полковник, гнавший утром пехоту в атаку. Вот так и нашёлся один человек, взявший на себя инициативу и спасший всех от гибели. Он выгнал из помещения более сотни человек; во дворе началась активная стрельба, а минут через десять прекратилась; в результате около двадцати убитых немцев лежали во дворе, а из наших только два или три человека оказались легко раненными.

 

Немного о власовцах

 

   "Совинформбюро" продолжительное время сообщало о боях местного значения юго-западнее Кенигсберга. Там немцы были прижаты нашими войсками к заливу Фриш-Гаф, и по суше они не могли уйти ни влево, ни вправо, а потому сильно сопротивлялись. На этом участке была и наша бригада.

Пленные немцы говорили, что многие могли бы сдаться в плен, но по указанию немецкого командования русские власовцы беспощадно расправлялись с теми, кого подозревали в намерении сдаться.

Однажды разведчики-пехотинцы притащили двух "языков", оба оказались русскими власовцами. Мне пришлось наблюдать расправу над ними. После допроса уполномоченный контрразведки с пистолетом наготове выводил их из землянки, а рядом с пленными шли двое солдат, у каждого из которых было по кирпичу в руке.  

Один из пленных был высокого роста, на вид лет около сорока. Он спокойно шёл первым, слегка наклонив голову вперёд, а за ним шёл другой, молодой, плотного телосложения и значительно ниже ростом. Он всё время оглядывался и несколько раз спросил: "Товарищ старший лейтенант, что вы с нами будете делать?" Глаза у него были наполнены страхом, так как он чувствовал, что их ведут расстреливать без суда и следствия.

Отойдя от землянки шагов на пятнадцать, уполномоченный контрразведки выстрелил первому в затылок, а оба солдата почти одновременно ударили кирпичами по головам обоих пленных. Затем так же, выстрелом в затылок, был убит второй власовец. Первый из них почти сразу скончался, а второй ещё некоторое время корчился в предсмертных судорогах.

 

* * *

Потом с этой немецкой группировкой (у залива Фриш-Гаф) было покончено, и вечером того дня нашими войсками был устроен салют из разноцветных ракет и трассирующих пуль, которыми стреляли в воздух. Зрелище было красивое, все были в восторге.

   

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: