Кэлвин и Гарриет Бичер-Стоу

 

«Кто такой Кэлвин Стоу?» — спросите вы. Он был мужем Гарриет Бичер-Стоу, известной писательницы, автора «Хижины дяди Тома». Она происходила из известной семьи Бичер в Новой Англии. Авраам Линкольн говорил, что именно Гарриет способствовала началу Гражданской войны в Соединенных Штатах. Это она читала лекции, как в Англии, так и в Америке, и написала множество статей и книг.

Но вы снова спрашиваете: «А Кэлвин-то кто такой?» Что ж, мне будет приятно вам его представить. Жениться в девятнадцатом веке на женщине, сделавшей фантастическую карьеру, — мужчине это кое-чего стоит. Но чего именно? Каким клеем склеили этих двух людей, которые все время критиковали друг друга и при этом оставались вместе?

«Мой дорогой муж, я много думала о тех испытаниях, которые выпали на твою долю. И я очень жалею тебя — ну что у тебя за жена! Я, по-моему, всегда была тебе помехой, а не поддержкой. И я каждый день молю Бога о том, чтобы Он поправил мое здоровье, чтобы я могла хоть что-нибудь сделать для тебя и для семьи. Если бы только я была дома, я бы, по крайней мере, вытирала пыль и мыла полы. И чистила бы картошку».

Однако очень сомнительно, чтобы Гэтти Стоу, окажись она дома, навытирала бы много пыли, не говоря уже о полах и картошке. В своих поздних книгах Гарриет Бичер-Стоу писала о «ежедневном служении святыми трудами» и о том, что «тяжелый труд нельзя воспринимать как нечто грубое и сугубо земное». Но сама она не слишком часто соответствовала идеалам, которые декларировала. Однажды, когда муж куда-то уехал, она написала ему: «Я чувствую себя дома как в тюрьме. Мне все это надоело». А годом позже, когда Кэлвин Стоу отправился на конференцию пасторов, она написала: «Мне опротивел запах скисшего молока, скисшей еды.

Такое впечатление, будто все в доме скисло. Одежда не сохнет, все мокрое, все пропахло плесенью. По-моему, я уже никогда не смогу ничего есть». Все это больше напоминает жалобы той самой Федоры, от которой сбежала вся посуда, чем речи женщины, призывавшей не воспринимать тяжелый труд как нечто грубое.

Кэлвин Стоу, в общем-то, тоже не был мастером на все руки. Неуклюжий и неэнергичный, он часто пребывал во власти дурного настроения. Он был типичным ипохондриком, часто впадавшим в депрессию. Нередко у него опускались руки, и он, мрачный, запирался в своей комнате и не выходил оттуда часами. Слава Гэтти как величайшей американской писательницы девятнадцатого века затмила незаурядные способности Кэлвина как профессора семинарии. Ею восхищались и литераторы, и политики по обе стороны Атлантики: от Диккенса до Твена и от королевы Виктории до Линкольна. Линкольн даже считал, что это именно она начала Гражданскую войну. А Кэлвин? Временами можно было видеть, как он уныло следует за ней по лекциям и банкетам.

Кэлвин был знающим в своей области ученым, исключительно эрудированным человеком, и Гэтти гордилась им, но таким его почти никто не знал. По правде говоря, даже большинство биографов Гэтти писали о нем как о «прожорливом, застенчивом и ленивом неврастенике, который никогда ничего не мог предпринять в трудной ситуации, да и вообще не был способен довести до конца хоть что-нибудь». Может, так оно и было на самом деле. Но брак Стоу был на удивление прочным. Эти люди любили друг друга и отличались редкостным чувством юмора.

«Хижина дяди Тома» стала исключительно популярна. За полгода было раскуплено 100 ООО экземпляров этой книги. Проснувшись однажды утром, Гэтти обнаружила, что возглавляет движение аболиционистов^[2] в Америке. Вообще-то она никогда не имела крайне радикальных взглядов. Она всегда была утонченным и любезным человеком, и в политическом отношении весьма умеренным, как и ее отец, Лаймен.

Лаймен Бичер, пастор церкви конгрегационалистов в Личфилде (Коннектикут), выступал против дуэлей, пьянства и унитаризма. Он полагал, что лучшим решением проблемы рабства будет духовное возрождение, а не аболиционизм. У него было свое особое мнение относительно всего, включая и рождение в 1811 году его шестого ребенка. Он всем говорил, что хочет мальчика. А родилась Гарриет. Но она была талантливым ребенком, и это утешило отца. Когда ей исполнилось шесть лет, он называл ее гением. В доме Бичеров обсуждались очень серьезные вопросы, и это оказывало на Гарриет огромное влияние. Ее отец пришел в восторг, когда она в двенадцатилетнем возрасте написала эссе «Доказывает ли свет природы бессмертие души?» Гэтти очень любила читать. Лорд Байрон был для нее полубогом, и его стихи во всем ее круге чтения были единственным, что можно было счесть не соответствующим твердым нравственным устоям. Характер у нее был странный: иногда она была хмурой и замкнутой, а иногда остроумной и беззаботной. Она была хорошим слушателем и умела глубоко сочувствовать людям.

В семье Бичер были сплошь индивидуалисты. Старшая сестра Гэтти, Кэтрин, открыла школу для девочек в Хартфорде. В тринадцать лет Гэтти в течение года посещала эту школу, а в следующем году уже преподавала там латынь. И этот год стал очень значительным в ее жизни. Во-первых, умер лорд Байрон. Это повергло ее в отчаяние. Чтобы оправиться от этого удара, она следующим летом поехала домой, послушать проповеди своего отца. Во всей Новой Англии Лаймен Бичер считался просто исключительным проповедником. Но на Гэтти его ораторский талант не производил особого впечатления, да и сам он относился к своей популярности очень трезво. Он даже как-то заметил: «Чем эмоциональнее я говорю, тем меньше у меня есть что сказать». А Гэтти говорила: «Большинство проповедей отца были для меня так же невразумительны, как если бы он произнес их на языке чоктау».

Но однажды в воскресенье все оказалось иначе. Может быть, потому что Лаймен не смог разобрать нацарапанного на скомканной бумажке заранее подготовленного текста и говорил экспромтом. Темой были слова Христа: «Я уже не называю вас рабами... но Я назвал вас друзьями». Гэтти внимательно слушала: «Его голос был как-то по-особому патетически серьезен». И сердце Гэтти откликнулось. В этот день она упала на колени в кабинете отца и выговорила сквозь слезы: «Отец, я отдала свою жизнь Иисусу. И Он принял меня».

Сестре Кэтрин, которой подобное решение далось ценой мучительных исканий, обращение Гэтти показалось слишком уж быстрым и легким. Она говорила, что ей удивительно то, как «овечка попала в овчарню еще до того, как пастырь погонял ее как следует по пастбищу». Но внутренние борения были у Гэтти еще впереди. Она считала себя ни на что не годной. Это чувство мучило ее до тех пор, пока она не написала «Хижину дяди Тома». В пятнадцатилетием возрасте она писала Кэтрин: «Не представляю, чем бы я могла заняться в жизни. Думаю, мне лучше умереть в молодости, и пусть память обо мне и моих заблуждениях уйдет со мною в могилу, чем жить и быть для всех помехой. Ты не представляешь, какой жалкой я себя чувствую, никому не нужной, слабой, лишенной даже намека на инициативу. Мама часто говорит мне, что я странное, непоследовательное существо».

Она и впрямь была странной и непоследовательной. Когда ей исполнился двадцать один год, она была «красивой молодой женщиной среднего роста и обладала изящной, стройной фигурой». Но поклонников у нее не было. Она слишком много времени проводила за учебой, чтением или просто в мечтах. В семье ее называли совой, проводившей ночи над книгами. Ее и саму очень беспокоило отсутствие друзей. Как-то она спросила старшего брата: «Как ты думаешь, можно ли так глубоко ощущать и переживать присутствие Бога, чтобы не нуждаться в земных друзьях?» В двадцать один год она приняла решение порвать с прежней своей замкнутостью. «Я не собираюсь больше сидеть в углу. Я сама приобрету столько знакомств, сколько найдется людей, которые захотят со мной познакомиться». Она выбрала благоприятное время для такого решения. Ее отца, Лаймена Бичера, как раз пригласили стать президентом Богословской семинарии Лэйна в Цинциннати (Огайо). Осенью вся семья отправилась на запад, разбрасывая тексты проповедей из окон дилижанса.

Кэтрин тоже поехала и через несколько месяцев открыла новую школу для девушек в Цинциннати, которую назвала Западной женской семинарией. Кэтрин не хватало хорошего учебника по географии, и она попросила Гэтти написать для нее такой учебник. За несколько месяцев Гэтти написала первую часть, но сроки сдачи всей работы были очень жесткими, и она снова впала в депрессию. «Моя беда в том, что я слишком много размышляю, слишком много переживаю... Мой разум истощен, он просто мертвеет... Размышления и переживания несут мне только боль». Но вскоре у нее появились новые друзья. В августе 1833 года в Цинциннати приехал Кэлвин Стоу, недавно назначенный преподавателем библейской литературы в семинарии. Кэлвин приехал вместе со своей женой Элизой, с которой Гэтти очень близко подружилась. Все трое вступили в литературное объединение под названием «Клуб точки с запятой». Гэтти робко представила на суд публики несколько своих рассказов, и ее поразил энтузиазм, с которым они были приняты.

Год спустя Элиза Стоу умерла от холеры. Гэтти сильно переживала, почти так же сильно, как овдовевший Кэлвин Стоу. Они находили друг в друге поддержку и утешение.

Как и Гэтти, Кэлвин был родом из Новой Англии. Его отец умер, когда Кэлвину было всего шесть месяцев. Кэлвина вырастили «нервная, капризная мать и две суровые тетки — старые девы». Психологические последствия этого воспитания сказывались на Кэлвине всю оставшуюся жизнь. Каким-то образом он сумел накопить денег на колледж, который четыре года спустя с блеском окончил. Его авторитет как специалиста по классическому ивриту быстро рос, и, хотя ему не было еще и тридцати лет, его пригласили преподавать в семинарию в Цинциннати, которой руководил Лаймен Бичер.

Прекрасным принцем для Гэтти мог бы стать человек, представлявший собою нечто среднее между мятущимся литератором лордом Байроном и таким блестящим проповедником, как ее отец. На первый взгляд Кэлвин не имел ничего общего ни с тем, ни с другим. Но он интересовался литературой, произносил интересные проповеди и был прекрасным преподавателем. Однако большинство биографов утверждают, что это был «пухлый и неопрятный, толстый и лысый, круглолицый и бестолковый, коротенький, низенький, застенчивый, ленивый, ни на что не годный вертопрах». Много позже Сьюзи Клеменс, дочь Марка Твена, увидела его на улице и бросилась домой с криком: «Папа, там Санта-Клаус!» Даже Гэтти порой посмеивалась над ним. Как-то она в шутку написала подруге: «Кэлвин точно ведет свой род от гоблинов. Возможно, в стародавние времена он бродил по лесам Германии. А то, что он родился в Америке, — это огромная ошибка».

К счастью, Кэлвин тоже не был лишен чувства юмора. Сначала он был так привязан к Гэтти потому, что она охотно говорила с ним о его умершей жене. Он был очень привязан и к дому Бичеров; не очень изысканный, этот дом отличался хорошим вкусом и был полон юмора, разговоров о вере и уюта. Гэтти, конечно, льстило, что талантливый молодой преподаватель, старше ее на восемь лет, проявлял к ней интерес. Кажется, одно происшествие весьма упрочило их отношения. Однажды, спустя несколько месяцев после смерти Элизы, Лаймэн Бичер, Гэтти и Кэлвин Стоу отправились на пасторское собрание в дом одного священника, жившего на берегу реки Огайо неподалеку от Цинциннати. Они заметили, что с наступлением темноты священник зажег фонарь и повесил его на окно. Когда его спросили, зачем он это сделал, тот объяснил, что любой раб, живший за рекой, в Кентукки, знал, что фонарь в окне — это знак, что в этом доме он найдет еду и одежду, если решится бежать. Затем священник рассказал несколько историй о рабах, которым он помог. Он рассказал и о молодой темнокожей матери, которая бросилась на другую сторону реки Огайо, когда лед уже начал таять. Ребенка она привязала к груди. Бежать по мартовскому льду было очень опасно, на реке чернели большие полыньи. Поверхность льда покрывал тонкий слой воды, и каждый шаг мог стать последним. Она скользила, падала, бежала дальше, чтобы падать снова и снова. Но она добралась до противоположного берега, вскарабкалась по крутому спуску и постучалась в дверь дома священника. Эту историю ни Кэлвин, ни Гэтти не забудут никогда.

Укреплению их отношений способствовали и проповеди, которые читал Кэлвин. Гэтти давала отчет об этих проповедях в газету. Чтобы убедиться в том, что основные моменты отмечены верно, она встречалась с Кэлвином перед его выступлением и сразу же после него. Примерно через год после смерти Элизы Кэлвин сделал

Гэтти предложение. Спустя несколько месяцев — в январе 1836 года — они поженились. Ей было двадцать четыре, а ему — тридцать два года. В день свадьбы она написала подруге в Новую Англию: «Что ж, через полчаса твой старый друг, товарищ, однокашник и т. д. перестанет быть Гэтти Бичер и станет неизвестно кем... Я все мучилась и мучилась какими-то страхами, не спала целую неделю, все думала — как я смогу пережить этот жуткий кризис. Но вот этот день настал. И я совершенно ничего не чувствую». Три недели спустя она продолжила свой репортаж о браке: «Дорогая, я сама себе удивляюсь: я совершенно счастлива и спокойна».

Конечно, ей было трудно привыкнуть к Кэлвину. Поскольку он не умел ни пилить, ни забивать гвозди, коечему Гэтти пришлось учиться самой. Но недостаток сноровки Кэлвина вовсе не разочаровывал ее. Ей было очевидно, что она вышла замуж за талантливого ученого, который делает блестящую академическую карьеру. Их свадебным путешествием стала поездка на конференцию, где он выступал с докладом о системе образования в Пруссии. Пять месяцев спустя он уже был в Европе, благодаря полученному им от правительства штата Огайо гранту (на что Калвина сподвиг Уильям Генри Гаррисон), и изучал европейские методики образования. Еще до его возвращения Гэтти, все чаще называвшая себя Гарриет, родила близнецов: Элизу Тайлер Стоу (названную так в честь первой жены Кэлвина) и Гарриет Бичер Стоу. Третий ребенок, Генри Эллис, родился годом позже.

Таким образом, за два года брака она стала матерью троих детей. Свой день рождения она описывала так: «С утра я вскакиваю. Тут же просыпается и малыш. „Ну-ну, мой маленький, будь умницей и дай маме одеться. Она так торопится“. Я еще не успела надеть на себя платье, а он уже скатился с подушки, кричит и воюет с простыней. Продев руку в один рукав и не успев разобраться со вторым, я спешу к нему на помощь. Усадив его попрочнее, я ношусь туда и сюда по комнате босиком, в поисках подушек и одеял, с помощью которых мне нужно устроить его поудобнее. Затем я надеваю до конца свое платье и бегу вниз, чтобы убедиться в том, что завтрак готов. Потом — обратно в детскую, помня, что сегодня день стирки и впереди еще полно работы. И начинаю подметать и приводить все в порядок. Ведь у меня в доме три несчастья, которые способны все перевернуть вверх дном».

Трое бедовых детей и один рассеянный муж доставляли Гарриет довольно хлопот, но надвигались и другие проблемы. В семинарии становилось все хуже с финансами, а столкновения на почве вопроса о рабовладении будоражили город. Кэлвин нервничал. А Гарриет, казалось, и не думала о внешних проблемах: «Меня не занимает ничто, кроме поденной работы с детьми и по хозяйству». Чем дольше они жили вместе, тем острее ощущали, какие они разные. Кэлвин говорил об этом так: «По природе я очень нервный. Вплоть до того, что тяжело переживаю неприятности, которые еще не случились. Ты же так оптимистична, что будущее тебя не интересует.

Ты живешь только сегодняшним днем». Кэлвин беспрерывно хандрил, а Гарриет была вечно беззаботна.

Мать Кэлвина приехала к ним, чтобы помочь ухаживать за детьми, но укреплению брака она не помогла ни в малейшей мере. Она непрерывно критиковала Гарриет за то, как та тратила деньги, и за то, что та вечно опаздывала. Гарриет говорила, что ее свекровь «постоянно жаловалась», и из-за этого Кэлвин начал видеть все, что бы ни делала его жена, только «в превратном свете». Поскольку зарплата Кэлвина все сокращалась и сокращалась, Гарриет решила написать несколько статей и попробовать опубликовать их на Востоке. Она осуществила эту затею с блеском. «Написав несколько вещей, я смогла убедить всех в доме, что на это требуется время. Теперь домашними делами занимается толстая немка, а Анна может быть теперь с детьми постоянно. Так что два-три часа в день я могу писать. И если то там, то тут в печати появляется мое имя, то знай — я делаю это ради денег».

Стиль Гарриет был очень близок к естественной разговорной речи. У нее не было времени оттачивать стиль, поэтому она писала так, как говорила. И это всем очень понравилось. И Кэлвину тоже. Он был благодарен ей за чеки, которые пришли от издателей журналов на Востоке. И он радовался тому, что у его жены есть возможность раскрыть свои таланты. Однажды, когда она уехала в Нью-Йорк на переговоры с издателями, он написал ей: «Моя дорогая, тебе нужно писать. Так записано в книге судеб». Доходы Кэлвина сократились вдвое из-за бедственного положения семинарии. Он писал тогда: «Мой разум очень страдает от депрессии. Я кое-чего добился со времени моей болезни зимой, но сейчас у меня такое угнетенное состояние, что я не могу ничего ни планировать, ни осуществлять... Если человек не имеет сил ни думать, ни помнить о чем-либо, тогда что он может осуществить?»

Но случилось так, что брата Гарриет, Джорджа, который был всего на год ее старше, нашли со смертельным огнестрельным ранением во дворе его дома в Рочестере, штат Нью-Йорк. И все словно бы сломалось в душе Гарриет. Она очень сильно переживала и совершенно перестала писать. Почти единственным, что могло ее заставить рассмеяться, было то, как муж пытался заботиться о семье. «Кэлвин просто потрясающе переквалифицировался в домохозяйку и няню. Невозможно не смеяться, когда он сурово выступает в своих очках во главе маленького отряда в пижамах, препровождая его по постелям. Он сам говорит, что ухаживает за ними, как утка за утятами».

        Когда ее здоровье начало сдавать из-за

психологических перегрузок, Гарриет поехала в санаторий в Вермонт лечиться водами. Но Кэлвину, пожалуй, было еще тяжелее. В письмах они часто писали о своей любви друг к другу. Он говорил, что любит ее настолько, насколько вообще способен любить себе подобного. Но письма также свидетельствуют и о неуверенности Кэлвина в себе. Он задумывался о том, чтобы оставить служение. И задумывался об этом не из-за финансового положения семинарии, а из-за своего духовного состояния. Он писал ей: «Я пытаюсь быть более духовным. И обнаруживаю в себе огромное стремление ко всем видам чувственного удовлетворения». Гарриет отвечала: «Любовь моя, ведь ты знаешь, как покоряет и изменяет человека служение Иисусу. А ты же жаждешь знания. Тебе нужно так же страстно искать Христа. И ты тогда познаешь Его. Если бы ты изучал Христа хотя бы с половиной энергии, с какой изучаешь Лютера, если бы ты общался с Ним с таким же удовольствием, с каким ты ежедневно прочитываешь газету, — тогда надежда на спасение, предчувствие славы возникли бы в тебе сами собой... Ты не можешь сосредоточить на этом достаточно внимания, усилий и талантов, которыми я так восхищаюсь в тебе. Но когда ты начинаешь беспокоиться, нервничать и страшиться нищеты, ты все заботы забираешь из рук Христа и взваливаешь на себя».

Но такие увещевания шли не только от нее к нему. Когда она сама становилась мрачной, он писал ей: «Неужели твое духовное состояние, дающее ощущение счастья и уверенности, ушло в никуда? Ведь моя главная надежда — в бессилии и тьме моего разума — это то, что ты всегда будешь моим проповедником и опорой моим неуверенным шагам по этой жизни». Когда Гарриет писала Кэлвину, что в духовном отношении ее жизнь «стала много более полной», он обретал «великое успокоение среди всех несчастий». Безусловно, ее большой заслугой было то, что она духовно поддерживала мужа.

В 1850 году Кэлвин и Гарриет покинули Цинциннати. Кэлвину представилась возможность преподавать в своей «альма-матер», колледже Бодуэн, штат Мэн. Той зимой у Гарриет вновь появилось свободное время для того, чтобы писать. Но о чем писать? Ее сестра Кэтрин советовала написать какую-нибудь историю о рабах: «Гэтти, если бы я так же владела словом, как ты, я бы написала нечто такое, что заставило бы всю нацию содрогнуться от осознания, какая это ужасная вещь — рабство». Гарриет спросила совета и у своего брата, Генри Уорда Бичера. Тот ответил: «Сделай это, Гэтти. Напиши что-нибудь, и я первый же забросаю этим всю страну, как сеятель». Гэтти не чувствовала вдохновения. Но, решив, о чем писать, она набросала несколько страниц. Кэлвин взял их, медленно прочел и сказал ей со слезами на глазах: «Гэтти, вот оно. Начинай историю с самого начала. Разработай ее. Это и есть твоя книга». Она погрузилась в работу, и вскоре «Хижина дяди Тома» была написана. Сначала подзаголовок был таким: «Человек, который был вещью». Но потом Гэтти изменила его на «Жизнь среди несчастных».

Роман первоначально издавался небольшими частями в журнале «Эра нации», и Гэтти едва успевала сдавать рукописи в срок. Она часто уходила из дома в колледж, где работал Кэлвин. В его кабинете она могла работать спокойно, без помех. Хотя роман пользовалась несомненным успехом, книгоиздатель колебался. Он не был уверен в том, что вкладывать деньги в это издание имеет какой-нибудь смысл. И обратился к Кэлвину Стоу с предложением взять на себя половину расходов по изданию книги. Но необходимых для этого денег у

Кэлвина не было. Впоследствии издатель согласился выплатить Стоу в качестве гонорара десять процентов от прибыли, которая будет выручена от продажи романа, и напечатал пять тысяч экземпляров книги. Этот тираж раскупили за два дня. Издатель выпустил дополнительный тираж, и через три месяца распродал еще двадцать тысяч экземпляров книги. Тогда он взялся за подготовку следующего тиража.

Гарриет проснулась знаменитой. Издатель еще не выписал ей чек, но сообщил, что речь идет о тысячах долларов. Долгие годы Кэлвин зарабатывал одну тысячу долларов в год. Она отправилась в Нью-Йорк, где ее встретили как знаменитость. Гэтти написала домой мужу: «Ни слава, ни похвалы не доставляют мне радости. Как никогда мне важно сейчас быть любимой. Я так хочу услышать твои слова о любви ко мне». Когда кто-то заметил, что такая внезапная популярность делает человека заносчивым и тщеславным, она ответила: «В моем случае не стоит опасаться этого. Дело в том, что книгу написала не я».

— Что вы имеете в виду? — спросили ее.

— Я была лишь инструментом. Книгу эту написал Господь.

Вскоре «Хижину Дяди Тома» издали в Англии, Франции, Германии, Италии и Португалии. Слава Гарриет стала международной. Через год ее и Кэлвина пригласили в Англию, оплатив все расходы на эту поездку. В разговоре с одним английским писателем Гарриет с присущим ей чувством юмора охарактеризовала себя как «этакую крохотную женщину слегка за сорок, сухую и тонкую, как фитиль. Даже в лучшие дни тут и взглянуть было не на что, а сейчас — просто мятая старая газета». А ее муж? Гарриет отозвалась о нем так: «В его сокровищнице — греческий и иврит, латинский и арабский. Но иных богатств у него и в помине нет».

Поездка в Англию была приятной для Гарриет, но не для Кэлвина. Друзьям в Штаты он писал: «Жена все это переносит замечательно. Она скромна, благочестива, нежна и любвеобильна, как всегда. Что до меня, то я до смерти устал от такой жизни. Все, от самых знатных аристократов и до последнего крестьянина, осаждают мою жену, и меня тоже, — с расспросами о ней. И это беспрерывно. У нас нет ни минуты покоя». Все, буквально все — от Чарлза Диккенса и до архиепископа Кентерберийского — мечтали о том, чтобы пожать руку Гарриет Бичер-Стоу. Кэлвин едва мог поверить в это.

Возвратившись в Америку, Гарриет осознала себя лидером движения за отмену рабства. Ее возмутило то обстоятельство, что на Севере Штатов даже среди священников не было единодушия в осуждении рабства. С помощью своего брата Эдварда и мужа она написала петицию об отмене рабства, получила подписи трех тысяч священников и отправилась в Вашингтон, чтобы представить эту петицию Конгрессу. Через несколько лет Линкольн пригласил Гарриет в Белый Дом. Президент протянул ей свою огромную ладонь и сказал: «Так это та самая маленькая леди, которая начала великую войну?»

1 января она спокойно сидела в ложе бостонского концертного зала и наслаждалась музыкой, когда в город пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Авраам Линкольн подписал Декларацию об отмене рабства. По всему залу прокатились радостные возгласы.

В воздух полетели шляпы. Люди обнимали и целовали друг друга. Затем кто-то заметил Гарриет и закричал: «Миссис Стоу! Миссис Стоу!» Вскоре весь концертный зал скандировал: «Миссис Стоу! Миссис Стоу!» Она была маленькой леди, которая сделала больше всех для того, чтобы освободить Север от рабства. Возможно, само принятие Декларации есть факт, которым Америка обязана Гарриет не меньше, чем Линкольну.

Но жизнь дома с Кэлвином была гораздо более обыденной по сравнению с овациями, которыми ее встречали толпы народа. Время от времени он жаловался ей на ее недостатки. Он говорил, что жить с ней не так-то уж легко: «Я по природе своей очень упорядоченный человек. Все, что находится не на своем месте, меня страшно угнетает. А тебе это чувство вообще неведомо. Ты не имеешь ни малейшего представления ни о времени, ни о пространстве. Постоянство — моя отрада. Ты же вся живешь лишь переменами». Но это было еще не все. Кэлвин продолжает: «По природе своей я человек, который придает огромное значение мелочам, а ты принципиально небрежна. Иногда ты причиняешь мне невыносимые страдания, даже не подозревая об этом. Ты способна довести человека до истерики. Ты берешь мои газеты и, вместо того чтобы нормально сложить их и вернуть на место, либо разбрасываешь их по полу, либо комкаешь в одну лохматую груду и преподносишь мне на рабочий стол, который после этого приобретает такой же вид идеального порядка, как растоптанные кишки дохлой курицы». А вот еще одна из его жалоб: «Я по природе своей человек очень раздражительный. И очень обидчивый. Но едва я выскажу свою обиду, как она тут же проходит. Ты — человек гораздо более терпеливый. Тебя не так-то просто задеть. Но если ты обижена, то молчишь и держишь это в себе».

Все это Кэлвин написал ей, когда Гарриет путешествовала. Но через пять дней он решил, что погорячился. Он извинился за то, что с такой резкостью написал о различиях их характеров. Но тут же последовали и новые упреки: «Ты редко колеблешься, обещая что-либо, и при этом для тебя неважно — есть у тебя возможность сдержать обещание, или такой возможности нет. То же самое свойственно и твоему отцу, и Кейт, — но все же не в такой степени, как тебе, — и данные с такой легкостью обещания нарушаются с той же самой легкостью, что и даются».

Ответ Гарриет — смесь извинений и возражений. Вот что ей не нравилось больше всего в Кэлвине: «Если бы ты действительно, наговорив несправедливых обвинений необдуманно, брал свои слова обратно, когда твое раздражение проходит. Но нет. Ты никогда не делаешь этого. Ты оставляешь отравленную стрелу в ране». Но потом, немного успокоившись, Гарриет пишет: «При наличии такого стремления к взаимному уважению и таких чувств, как у нас, — ведь мы так любим друг друга — хорошо, что мы можем менять друг в друге то, что нам тяжело переносить. Я могу помочь тебе стать добрее и сдержаннее. Аты мне — обязательнее и аккуратнее». Кэлвин всегда был пессимистом. Она же всегда смотрела в будущее оптимистично. Он экономил на каждой мелочи и был уверен, что каждая большая трата — шаг к дому призрения. А она была мечтателем и всегда стремилась заменить все, что устарело или обветшало, на нечто новое.

В 1863 году Кэлвин, которому тогда исполнилось шестьдесят, вышел на пенсию. И Гарриет, которая была на восемь лет его моложе, стала мечтать о прекрасном доме, где они могли бы жить вместе. Кэлвин, само собой, не очень-то помогал ей. Это касалось как мечтаний, так и строительства. На этот раз он был убежден в том, что в конце концов сможет сказать ей: «Ну я же говорил», — и будет при этом прав. Но она радостно писала ему: «Мой дом с восемью фонтанами растет, словно в сказке. Я каждый день хожу взглянуть на него. Я вся в заботах о дренаже, канализации, сточных трубах, земляных работах. Но больше всего — о навозе. Ты и представить себе не можешь, с каким удовольствием я любуюсь навозными кучами. Человек с воображением может увидеть в них и виноград делаваров, и ангулемский горох, а также множество букетов роз».

Когда они въехали в новый дом, Гарриет, хотя и с большой неохотой, но все же признала, что на этот раз Кэлвин, пожалуй, оказался прав. Однажды он решил вздремнуть после обеда в своей спальне. И именно в это время прорвало проходившую под потолочными перекрытиями водопроводную трубу. Кэлвин в считанные секунды промок до нитки. Один из биографов перечисляет возникавшие сложности: «Трубы постоянно прорывало, окна заклинивало, подвалы затапливало. Словом, случалось все, что только можно было придумать. Когда счета за ремонт присоединились к расходам, и без того чрезмерным, которых требовало содержание дома, теплицы и большой лужайки, то общая сумма получилась впечатляющей». Говорят, что именно в это время Гарриет молилась следующим образом: «Господь, не забирай меня раньше, чем заберешь к Себе моего дорогого мужа, поскольку больше никто на свете не сделает для него столько, сколько делаю я». Одной из вещей, которые она для него сделала, стала публикация его книги. Много лет он писал богословский труд о происхождении книг Библии. Хотя он и был одним из самых выдающихся богословов своего времени, психологически ему было очень трудно напечатать свою рукопись. Гарриет поторапливала его с окончанием работы, но без особого успеха. Наконец она поговорила без ведома мужа с книгоиздателем: «Поскольку дело касается мистера Стоу, вам, пожалуй, не стоит отталкивать его, заявляя, что, прежде чем начать печатать книгу, вам нужна оконченная рукопись. Возьмите те три четверти работы, которые он вам принесет, и по крайней мере сделайте вид, будто начали печатать. Он сразу же энергично возьмется за работу и быстро ее закончит. В противном случае, по причине занятости, да и природной лени, он неизбежно отложит все на потом. Я хочу, чтобы вы поставили его в такое положение, когда ему деваться будет некуда и очевидно, что сейчас нужно заниматься именно этим, отложив все остальное». План Гарриет сработал. К величайшему удивлению издателя, да и самого Кэлвина, но только не его оптимистичной жены. Книга очень хорошо продавалась и даже заставила Кэлвина забыть о доме призрения. На время.

У Стоу было семеро детей: сестры-близнецы Элиза и Гарриет, которые так и не вышли замуж, Генри Эллис, Фредерик Уильям, Джорджана Мэй, Самьюэл Чарлз, умерший в детстве от холеры, и Чарлз Эдвард, родившийся, когда его матери было тридцать девять лет.

Генри утонул в реке Коннектикут, недалеко от летнего лагеря Дартмутского колледжа, где он учился. Кэлвин и Гарриет были убиты горем. Но Гарриет быстрее оправилась от этого несчастья. Много недель Кэлвин по несколько раз в день ходил на могилу сына. «Я подчинился, но не могу смириться с этим», — говорил он. Гарриет, убедив его в том, что он нуждается в отпуске, уговорила отправиться на несколько недель всей семьей в Мэн.

Но самым трудным их ребенком был Фрэд, который вернулся с Гражданской войны капитаном. Он был ранен под Геттисбергом.

Но его проблема заключалась в том, что он пил. Долгое время Гарриет не могла поверить в то, что у ее сына серьезные проблемы. Кэлвин был озабочен этим в гораздо большей степени. Она же много писала, вдохновлялась новыми проектами — такими, например, как постройка дома, — и не очень-то думала о Фрэде. Между 1863 и 1870 годами она написала десять книг, сборник рассказов, сборник духовной поэзии и несколько десятков статей. Но настало время, когда игнорировать алкоголизм Фрэда стало просто невозможно. И она решила занять сына каким-нибудь делом.

Это был грандиозный замысел. Гарриет арендовала хлопковую плантацию неподалеку от Джексонвилла (Флорида), и назначила Фрэда ее управляющим, хотя тот и не имел ни малейшего представления ни охлопке, ни о том, как этим хлопком торговать. Она была уверена, что работа на свежем воздухе повлияет на него благотворно. Для осуществления этого проекта были наняты сто бывших рабов. Но Фрэд продолжал пить. После двух лет безуспешных попыток Фрэда освободиться от алкогольной зависимости и заняться, наконец, хлопком, мать перевела его управляющим на апельсиновую плантацию площадью в двести акров. Но и из этого ничего хорошего не вышло. Через несколько лет Фрэд Стоу исчез. Последний раз его видели в Сан-Франциско, но затем его следы затерялись.

Потеряв этого ребенка, для которого она так старалась сделать все, что можно, Гэтти состарилась. За очень короткое время она полностью поседела.

В течение долгих лет она продолжала писать и даже читала лекции, но после смерти Кэлвина в 1886 году общественная жизнь Гарриет остановилась. Она прожила еще десять лет и была похоронена рядом с мужем в Андовере (Массачусетс).

Это был очень необычный брак, особенно для девятнадцатого века. Хотя известность Кэлвина как исследователя и преподавателя была неизмеримо меньшей, чем слава его жены-писательницы, он, похоже, был искренне рад ее успехам. В одной из своих книг она пишет о библейских персонажах. Ее описание Авраама и Сарры, возможно, дает ключ к пониманию ее взаимоотношений с Кэлвином: «Хотя Сарра и называла Авраама „господин", из некоторых небольших, но драматичных сцен нам становится ясно — она имела в виду то, что он будет использовать свою власть для осуществления ее желаний».

Занимаясь каждый своей карьерой, Кэлвин и Гарриет провели много времени порознь. Хотя они часто критиковали друг друга, их взаимная горячая любовь очевидна. Именно Кэлвин убедил ее стать писательницей. И Кэлвин был ее литературным агентом, как в Америке, так и в Англии, в самом начале ее карьеры. Кэлвин был подвержен приступам неуверенности и страха. Это объясняется теми фактами, которые нам известны о его детстве. Но когда это случалось, сильный характер Гарриет не позволял всем в семье впасть в апатию. Когда Кэлвин становился мрачен и у него опускались руки, Гарриет делала все, чтобы вселить в него надежду. Когда ему становилось тоскливо, как царю Саулу, ей приходилось становиться царем Давидом и, играя на арфе, гнать прочь его дурное настроение.

Как и многие современные браки, союз Кэлвина и Гарриет Бичер-Стоу не был подарком. Но каждый из них придавал другому силы. И, вероятно, ни ему, ни ей не удалось бы добиться известности без этой взаимной поддержки.

 

Библиография

 

Bradford, Gamaliel, ed. Portraits of American Women. Boston: Houghton Mifflin, 1919. Gerson, Noel B. Harriet Beecher Stowe: A Biograhy. New York: Praeger, 1976. Johnston, Johanna. Runaway to Heaven. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1963.

Stowe, Charles Edward. The Life of Harriet Beecher Stowe. Boston: Houghton Mifflin, 1889.

Wilson, Robert F. Crusader in Crinoline: The Life of Harriet Beecher Stowe. Philadelphia: J. B. Lippincott, n.d.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

10

 

По дружбе и по расчету

 

К.С. и Джой Льюис

 

Ради чего такая симпатичная еврейская девушка, как Джой Дейвидмэн, вышла замуж за оксфордского профессора К.С. Льюиса? Почему убежденный холостяк, которому было уже далеко за пятьдесят, женился на разведенной женщине, хотя так страстно выступал против разводов? Может быть, он попросту попался? Если сосчитать те месяцы, которые они прожили вместе как муж и жена, то это действительно был недолгий брак. Но он был на удивление счастливым. Они испытали боль и страдания, пережили чудеса и были исполнены радости. Это позволило им обоим увидеть, каким должен быть счастливый брак, и оба они были изумлены этим. Да, можно сказать, что оба они были «настигнуты радостью»^[3].

Однако первые известия о их браке вам вряд ли покажутся романтичными. «Вскоре (но не говорите никому об этом, я еще не уверен, что это случится) я, вероятно, очень быстро стану сперва женихом, а затем вдовцом. Судя по всему, это будет брак на смертном одре». Вот с этого и начинался брак Джека и Джой Льюис.

В 1925 году Хелен Джой Дейвидмэн (друзья называли ее Джой) была десятилетней еврейской девочкой, посещавшей школу в Бронксе. В 1925 году Клайв Стэйплз Льюис (друзья называли его Джек) был молодым преподавателем английской литературы в Оксфорде. Он был «убежденным атеистом». К 1937 году Джой Дейвидмэн окончила колледж, стала членом коммунистической партии и отправилась в Голливуд писать сценарии для киностудии MGM. К 1937 году Джек Льюис стал христианином, признанным ученым и подумывал о написании книги о дьяволе под названием «Письма Баламута». К 1943 году Джой Дейвидмэн, помощник редактора коммунистической газеты «Новые массы» и «убежденный атеист», — выходит замуж за товарища по партии, писателя и алкоголика. К 1943 году Джек Льюис делает на радио Би-би-си серию передач под названием «Просто христианство». Джек Льюис, уважаемый оксфордский преподаватель, и Джой Дейвидмэн, еврейка, коммунистка из Бронкса, были, казалось, дальше друг от друга, чем когда-либо. История о том, как они стали близки друг другу, — об их коротком, но очень необычном браке, — так же неправдоподобна, как и любая из фантастических историй, написанных К.С. Льюисом.

К.С. Льюис был многогранным человеком. Он очень многого добился как ученый. Во всем мире дети (и их родители) с огромным удовольствием читают его «Хроники Нарнии». Большая читательская аудитория и у его фантастических романов и повестей. Его апологетические работы («Просто христианство», «Возвращение пилигрима», «Чудеса») обратили к Христу множество людей (в том числе и Чарлза Колсона). Другие его книги («Письма Баламута», «Проблема боли», «Великий развод») стали христианской классикой. Многие считают, что это величайший христианский писатель двадцатого века.

Но кто такая Джой Дейвидмэн? Для почитателей творчества К.С. Льюиса (а в пятидесятые годы их становилось все больше с каждым днем) это был человек, который неожиданно ворвался в его жизнь, и едва о ней что-то узнали, как смерть разлучила ее с Джеком. Но Джой Дейвидмэн не была тенью, загадочной женщиной в черном, пятном на светлом экране жизни К.С. Льюиса. Она публиковала свои стихи в престижной серии «Молодые поэты Йеля», когда ей было двадцать три года. Она была писателем, и ее первую книгу «Аня» «Нью-Йорк Таймс» и «Субботнее литературное обозрение» назвали творением молодого таланта. Тогда ей было двадцать пять.

Она родилась в 1915 году. Ее родители, учителя ньюйоркских школ, воспитали ее в атеистическом духе. Позже она писала: «Мы впитали атеизм с молоком матери». В восьмилетием возрасте она порадовала отца заявлением о том, что не верит в Бога, как и он. К двадцати годам она защитила степень в Колумбийском университете. Примерно в том же возрасте она становится активисткой коммунистического движения. «Мотивов у меня было много, и они были довольно бессвязными. Юношеское бунтарство, юношеское честолюбие, юношеское презрение к тупым людям, все это общество казалось нам обреченным. Всего было понемногу».

Вступив в партию, она стала сотрудником полуофициального партийного журнала «Новые массы». Ее работа в качестве голливудского сценариста была недолгой. На MGM ее сценарии никому не нравились, и она называла боссов от кинематографа компанией шутов гороховых. Вернувшись в Нью-Йорк, она с головой ушла в деятельность коммунистической партии. «Она всеми силами старалась завлечь в это движение всех своих друзей», — вспоминает один из ее приятелей. В качестве помощника редактора «Новых масс» она в основном писала рецензии на книги и фильмы, а также помогала издаваться молодым поэтам. Один из ее знакомых писал о ней: «Внешне она не была привлекательной. Не особенно уродливая, не особенно красивая, она была довольно коренастой, и хотя женское начало было в ней отчетливым, она не была женственной. Ее манера поведения была типичной для радикально настроенной молодежи тридцатых годов. Она была агрессивной, нетерпеливой и нетерпимой».

Когда ей было двадцать семь лет, она полюбила коммуниста Билла Грэшема, певца и писателя, который участвовал в гражданской войне в Испании. Он прежде был женат, но брак развалился из-за его пристрастия к алкоголю и неспособности содержать семью. Он был бродягой. Джой не придала всему этому никакого значения и летом 1942 года вышла за него замуж. За последующие три года у Джой и Билла родилось двое сыновей. Они держали много кошек и трижды меняли жилье — из Манхэттена переехали в Куинс, а затем в Оссининч. Джой надеялась, что смена квартиры поможет ей решить проблемы в семье. Но из этого ничего не выходило. Билл продолжал пить, у него были связи с другими женщинами, и он никогда не мог обеспечить семье приличный доход. Джой, всегда гордившаяся тем, что может держать себя в руках, на этот раз просто не знала, что ей делать. Предел наступил, когда «однажды он позвонил домой... и сказал, что у него нервный срыв. Ему казалось, что у него что-то не в порядке с психикой. Он говорил, что не может оставаться там, где он сейчас находится, но заставить себя пойти домой он тоже не мог. В панике она начала обзванивать все места, где он мог бы быть, но безуспешно. «Ничего больше не оставалось, — рассказывала она, — я просто сидела и ждала его появления — живого или мертвого. Я уложила детей спать и стала ждать. Впервые в жизни я почувствовала себя совершенно беспомощной...

Моя гордость сдалась, и я вынуждена была признать, что вовсе не была „хозяином своей судьбы“ и „единственным распорядителем своей души“. Вся моя оборона — стены высокомерия, самоуверенности и самовлюбленности, за которыми я пряталась от Бога, — исчезла в один момент». К своему изумлению она обнаружила, что стоит на коленях и молится. «Должна сказать, что тогда я была самым удивленным атеистом в мире».

Когда Джой поднялась с колен, в ее голове еще не сложилось никакой богословской системы, но с тех пор она не сомневалась в существовании живого Бога. Она начала читать и воспринимать книги с совершенно иных позиций. Она расплакалась, прочтя стихотворение Фрэнсиса Томпсона «Гончая небес» («Я гнался за Ним через ночь, я гнался за Ним через дни; Я гнался за Ним через арки лет».) Книги К.С. Льюиса она читала запоем («Я не могла оторваться от тех вещей, к которым прежде относилась с презрением»). Но прежде всего она начала читать Библию. И там встретилась со Спасителем. «Когда я прочла Новый Завет, я узнала Его. Это был Иисус».

Когда Билл вернулся домой, то настолько поразился происшедшим в жене изменениям, что начал вместе с ней ходить в церковь. Вскоре он также признал Христа как Спасителя. Джой стала такой же ревностной христианкой, какой прежде была коммунисткой. Один из ее друзей писал, что она «всегда была уверена в правоте того, во что верила, и любила переубеждать людей в спорах. Ее аргументы всегда были продуманными, и она с презрением отзывалась о тех, кто, по ее мнению, мыслил поверхностно».

А одним из христианских писателей, который, по ее мнению, мыслил превосходно, был К.С. Льюис. И поскольку она восхищалась им как мыслителем, то в начале 1950 года написала ему письмо. Она была несогласна с некоторыми рассуждениями, изложенными в одной из его книг. Льюис сразу же ответил ей и не оставил от ее аргументов камня на камне. Она была поражена. «Господи, да он просто разнес мои построения. С безошибочной точностью он указал на все слабые места рассуждения... Сразиться с таким мастером в дискуссии в открытом и честном бою — что может доставить большее удовольствие?.. Я испытываю наслаждение художника, увидевшего произведение, много более совершенное, чем его собственное».

Хотя ее муж и стал христианином, он вскоре начал посещать собрания каких-то сект. А вскоре он снова запил. Вот что пишет о нем Лайл Дорсетт в книге «И вошел Бог»: «Самым тяжелым в этом браке была непрекращающаяся супружеская неверность Билла Грэшема... Сильно пьющий писатель, пытавшийся заполнить внутреннюю пустоту алкоголем, искал удовлетворения в связях с женщинами — недолговечных романах и встречах на одну ночь. Билл никогда не скрывал от жены этих своих похождений и не понимал, почему Джой так болезненно все это воспринимала».

В начале 1952 года в дом Грэшэмов приехала Рене Пирс, двоюродная сестра Джой. Рене развелась, и ей негде было жить с ее двумя детьми. Пока она подыскивала себе жилье, Джой получила в дом замечательную хозяйку. Сама Джой обожала писать и выращивать цветы, а с уборкой у нее дела обстояли значительно хуже, что сразу же замечали все, кто приходил к ней домой. В первой половине 1952года Джой все больше сомневалась в том, стоит ли ей продолжать совместную жизнь с Биллом. Как христианка, она хотела сохранить семью, но не могла больше уважать своего мужа. Сохранять и дальше этот брак казалось делом безнадежным. Из-за его непрерывных измен она больше не хотела быть его женой. И все же она его жалела. Он был психически неустойчив и беспомощен. Он не знал, что с собой делать, куда податься. Наконец Джой решила, что ей нужно уехать, «сбежать от него в физическом смысле», чтобы иметь возможность спокойно все обдумать. Ей нужно было с кем-то поговорить, с кем-то, кого она уважала. И она решила обратиться к тому, кого считала «одним из ярчайших мыслителей нашего времени», — к К.С. Льюису.

У Джой были и другие причины для поездки в Англию. Поскольку в университете она занималась английской литературой, такая поездка была бы весьма ей полезна в плане образования. Кроме того, незадолго до этого она переболела желтухой, и ей было необходимо восстановить силы. Еще она собиралась закончить недописанную книгу. Но главной ее целью была все же встреча с человеком, которого она боготворила, — встреча с К.С. Льюисом. Возможно, он был способен дать ей некое духовное наставление по поводу ее запутавшегося брака.

В начале сентября 1952 года Джой оставила детей на попечение своей кузины Рене и отплыла в Англию, навстречу убежденному холостяку К.С. Льюису.

Он родился в ноябре 1898 года недалеко от Белфаста, Ирландия. Как он сам говорил, он вырос «с хорошими родителями, хорошей едой и с садом, в котором мог играть». Его единственный брат Уоррен («Уорни») был его «самым верным сообщником». Няня К.С. Льюиса рассказывала ему сказки о чудовищах и кладах, а родители окружали его книгами. Однако когда ему еще не исполнилось и десяти лет, его мать умерла от рака. Отец переживал ее смерть очень тяжело и сильно страдал от депрессий. Его поведение временами становилось крайне резким. «Все, что было в моей жизни спокойного и доверительного, исчезло», — писал К.С. Льюис. Уоррен и Джек еще больше сблизились, «два перепуганных мальчугана, посреди неприветливого мира», как пишет Льюис в книге «Изумленный Радостью». В течение последующих восьми лет Уоррена и Джека отсылали в различные учебные заведения (Джек за восемь лет сменил пять школ). Затем началась Первая мировая война.

В 1917 году он пошел в армию, и к концу года был отправлен воевать во Францию. Он отправил отцу телеграмму с просьбой приехать проводить его на фронт. Отец ответил: «Не понимаю телеграмму. Пожалуйста, напиши». Джек Льюис отправил еще одну телеграмму. Но отец не приехал. В апреле 1918 года немцы начали новое наступление. Это время Льюис уже никогда не забудет: «Голод, страх... чудовищно изможденные люди, которые едва движутся, словно полураздавленные жуки; стоящие и сидящие тела повсюду, и голая земля — ни единого островка зелени. Ботинки прирастают к ногам — их не снимаешь ни днем, ни ночью». 15 апреля Джек получил ранение шрапнелью в грудь. Месяцем позже он пишет: «Это хуже, чем ранение в мышцу, теперь у меня в груди засел кусок металла».

В биографии Джека Льюиса после его возвращения с войны в Оксфордский университет довольно-таки обширное белое пятно. В автобиографической книге «Изумленный Радостью» он пишет: «Один большой и очень сложный эпизод здесь опущен. Я ничего не могу с этим поделать. Все, что я могу сказать, это только то, что моя прежняя враждебность к выражению эмоций была разнообразно и жестко наказана». Грин и Хупер в книге «К.С. Льюис: Биография» предполагают, что именно тогда в его жизни произошел «тот самый „ошеломляющий любовный роман“ его молодости». Видимо, все началось тогда, когда Джек лечился водном из лондонских госпиталей. Он умолял отца приехать к нему из Ирландии: «Навести меня. Я так скучаю по дому», — писал он. Отец не ответил. Позже Джек переехал в оздоровительный центр в Бристоле. Неподалеку жил его армейский товарищ и однокашник Пэдди Мур. Раньше Джек приезжал к нему и очень любил у него гостить. И вот Джек, лишенный матери с десяти лет, а теперь лишившийся и отца, перенес свои сыновние чувства на мать Пэдди, Дженни Мур.

Пэдди просил Джека помогать его матери, если он не вернется из Франции. Примерно в то время, когда Джек приехал в Бристоль, Дженни Мур получила официальное уведомление о том, что ее сын погиб. Развитие отношений между Джеком Льюисом и Дженни Мур очень трудно описать подробно, поскольку Джек ни с кем не хотел это обсуждать. Очевидно, что Дженни была для него гораздо больше, чем приемная мать. Дженни была привязана к нему не только потому, что, как сама она пишет, «он так глубоко чувствовал и сострадал». На следующий год, когда Джек восстановился в Оксфорде, его отец начал проявлять определенное беспокойство по тому поводу, что его сын проводит каникулы в Бристоле, с Дженни Мур, а не с ним в Белфасте. Уоррену он писал: «Признаюсь, просто не знаю, что поделать с романом Джека. Это очень меня печалит и беспокоит. Все, что я знаю об этой леди, так это только то, что она годится ему в матери, и то, что она бедна». Он также переживал из-за того, что Джек был «пылким, добросердечным созданием, которое жаждет приголубить любая женщина, имеющая жизненный опыт».

В 1920 году Дженни Мур и ее дочь Морин переехали из Бристоля в Оксфорд, арендовав там маленький дом. Джек помогал им деньгами, хотя сам все еще нуждался в финансовой поддержке отца. Через несколько месяцев Джек нашел более просторное жилье, арендовал его и пригласил Дженни и Морин жить вместе с ним. Он был тогда студентом последнего курса. Ему только что исполнилось двадцать два года. Дженни Мур было сорок восемь. Он писал одному из своих друзей: «Я сочетаю жизнь оксфордского студента с существованием квартиросъемщика в сельской местности — такое, как я понимаю, мало кому удавалось». Его отцу все это крайне не нравилось. Он говорил, что сын ему стал чужим. Даже Уоррен не понимал, что происходит. Он писал: «Случилось так, что между Джеком и миссис Мур установились определенные отношения. В результате он оказался привязанным к этой женщине на тридцать лет, вплоть до ее смерти в январе 1951 года. Как все это случилось, никто никогда не узнает, поскольку это, пожалуй, единственная тема, которую Джек никогда не затрагивал в разговорах со мной. Когда же я как-то раз попробовал заговорить с ним об этом, он с такой резкостью оборвал меня, что я понял — возвращаться к этому разговору более не стоит».

Между 1930 и 1950 годами Уоррен жил вместе с Джеком и Дженни Мур. Все это время она относилась к

Джеку как властная и эгоистичная мать. «Думаю, Джеку ни разу не удалось провести за письменным столом более получаса, чтобы миссис Мур не позвала его. Джек кричал: „Иду!“, — клал ручку на стол и исчезал, иногда на пять минут, иногда на полчаса. Затем возвращался и дописывал прерванное на середине предложение». Джек и Дженни Мур не жили друг с другом как супруги. Это были отношения сына и матери. Но эту связь окружали тайна и подозрения. Джек, конечно, поклялся Пэдди Муру, что будет заботиться о его матери, но это не обязывало его жить с ней. Явно, что здесь имела место сильнейшая психологическая зависимость. Позже Джек, говоря о ней, называл ее «мать», и именно такими и были их отношения после того, как Пэдди пал на поле битвы во Франции.

Джек Льюис впоследствии стал оксфордским преподавателем. В те времена он был убежденным атеистом. Дженни Мур, исполненная горечи по поводу своих бед, вне всякого сомнения, этот атеизм в нем поддерживала и развивала. Мало что казалось ему привлекательным в христианстве. В книге «Изумленный Радостью» Льюис пишет: «В моем сознании христианство ассоциировалось по большей части с уродливой архитектурой, скверной музыкой и отвратительной поэзией». Но больше всего в нем протестовало глубоко укоренившееся чувство ненависти ко всякой власти. Никакие другие слова не вызывали у него такого отвращения, как слова «вмешательство в частную жизнь». А «центром в христианстве был Тот, Кто казался мне вмешивающимся во все на трансцендентном уровне».

Постепенно атеизм Джека начал ослабевать вопреки желанию Дженни Мур, которая осталась атеисткой до конца своих дней. Сначала Джек начал осознавать, что атеистическая позиция не верна с философской точки зрения. Он полагал, что в состоянии принять некий всеобщий абсолют, безличный, абстрактный принцип.

«Об Абсолюте можно было говорить и в религиозных терминах. Не было никакой опасности, что Он как-то на нас повлияет... Бояться было нечего. И, самое приятное, — подчиняться тоже было некому». И все же это был шаг к истине. «Итак, — пишет Льюис, — великий Рыболов уже играл со Своей рыбкой. А я и не подозревал, что нахожусь на крючке». Читая Джорджа Герберта, Джорджа Макдональда, Г. К. Честертона, Льюис ощутил некоторую растерянность. Они были искренними христианами и при этом хорошими писателями. Их вера не мешала им быть в высшей степени здравомыслящими людьми. Льюис говорил: «Молодому атеисту трудно придерживаться своих убеждений. Опасности подстерегают его повсюду».

Льюису нравилось вести философские дискуссии о том, может ли Бесконечное быть личностью. Но вскоре он начал задумываться над тем, что будет, если он проиграет сам себе и ему придется поверить в Бога как в Личность. «Мне больше не было позволено играть философскими понятиями... Мой Оппонент... не желал спорить. Он просто сказал: „Я Господь“». Позже он говорил, что его обращение не было результатом богоискательства. Для него это были «поиски кота, затеянные мышью». Затем он говорит о той ночи в Оксфорде в 1929 году, когда он сдался и признал, что Бог — это Бог, встал на колени и молился. «Возможно, в ту ночь я был самым удрученным из вынужденных обращенных во всей Англии». Джек писал о себе, что он был «блудным сыном, которого тащат домой, а он брыкается, вырывается. Он обижен и только и делает, что ищет возможность удрать». Но, «придя домой», он написал книги, которые привели в Царство Божье множество других «брыкающихся и обиженных» чад.

Как ученый, Льюис занимался английской литературой Средних веков и эпохи Возрождения. Но, как христианин, он вскоре расширил сферу своих интересов вплоть до фантастики. В 1938 году он пишет «Прочь с молчаливой планеты», разнообразные теологические и апологетические работы («Великий развод», «Письма Баламута», «Проблема боли», «Чудеса») и книги для детей (серия романов о Нарнии). Пожалуй, самой известной и наиболее часто цитируемой из его книг стали «Письма Баламута». Это вымышленная переписка между опытным демоном, занимающим высокий пост в Адской

Государственной Службе, и его младшим коллегой, к тому же еще и его племянником, который был послан на землю с заданием обеспечить вечное проклятие некоего молодого человека, жившего с одинокой и весьма раздражительной матерью. (Многие считают, что «весьма раздражительная мать» имеет много общих черт с Дженни Мур). Во время Второй мировой войны радио Би-би-си обратилось к нему с просьбой изложить христианское учение на доступном современном языке. Впоследствии тексты этих бесед были сведены в книгу «Просто христианство». Излагая доктрину христианства, Льюис отстаивал ценности христианского брака. «Христианин стоит перед выбором: либо брак с полным доверием супругу или супруге, либо полное воздержание». Брак между христианами ведет к жизни, учил он.

В 1948 году Дженни Мур, у которой были парализованы ноги и которая начинала терять рассудок, была помещена в клинику. Джек навещал ее каждый день. Когда в 1951 году она умерла, тяжкий груз, казалось, упал с плеч Джека. Он никогда не считал, что склонен к эпистолярному жанру, но начиная с 1950 года его корреспонденция становится более объемной. Первое письмо в «Письмах к американской леди» (мы не знаем, кто именно эта женщина) написано незадолго до смерти Дженни. Примерно в то же время начинается и его переписка с Джой Дейвидмэн. У него не было возможности отвечать на все письма, но письма Джой «выделялись из общей кучи», поскольку были «забавны и хорошо написаны».

Через два года Джой Дейвидмэн приехала в Англию. Она посетила Оксфорд вместе со своим другом из Лондона и пригласила Джека Льюиса к ним на ланч. Любопытно, что, когда в его жизни появилась Джой, он работал над своей автобиографией, озаглавленной «Изумленный радостью». Джеку, которому было тогда пятьдесят четыре года, всегда робевшему в присутствии женщин, ланч явно понравился, поскольку вскоре он пригласил Джой с ее другом и еще одного из своих коллег на ланч к себе домой. Несколько недель спустя на другой ланч Джек пригласил и своего брата Уоррена. В своем дневнике Уоррен описывает Джой таким образом: «Среднего роста, хорошая фигура, очки в роговой оправе, держится очень непринужденно».

Будучи в Англии, Джой закончила свою книгу о десяти заповедях («Дым на горе») и посвятила ее К.С. Льюису. Он согласился написать предисловие в этой книге. Вот что мы читаем в этом предисловии: «Джой Дейвидмэн — уже второе поколение неверующих. Ее родители — евреи по крови и рационалисты по убеждениям. Ее подход весьма интересен для отступников моего поколения. Смелые парадоксы эпохи нашей юности для нее — давно выцветшие общие места». Джой очень понравилось в Англии. Во время этой поездки она написала: «Нигде я не чувствую себя до такой степени дома, как в Лондоне или в Оксфорде».

Но в Штатах ее ждали новые неприятности. Вместо того чтобы разрешиться, ее семейные проблемы за время ее отсутствия и умножились, и усложнились. Незадолго до Рождества, за несколько дней до того как она собиралась отправиться обратно в Америку, Джой получила письмо от Билла. «Не хотел портить тебе праздники, — писал он, — но мы с Рене любим друг друга». Но также он писал, что ценит все то, что она сделала для того, чтобы вернуться домой и восстановить семью, но считает, что те огромные усилия, которые она совершала ради этого, были напрасны. В его письме на четырех страницах говорилось, что лучшим решением для нее «будет выйти замуж за какогонибудь действительно классного парня, а нам с Рене пожениться. И обеим семьям жить неподалеку друг от друга, так чтобы у детей была возможность быть рядом и с мамой, и с папой». Билл Грэшем явно все продумал.

Джой рассказала об этом письме Джеку Льюису. Джек сказал, что считает развод делом недопустимым, но не видит никакой возможности спасти этот брак. Джой не знала, к чему ей готовиться, когда приехала в Штаты. Но как только она добралась до Нью-Йорка, ей все стало ясно. «Билл встретил меня побоями. Он едва ли не задушил меня». Он снова пил. Джой давно смирилась с мыслью о предстоящем неизбежном разводе. Одной из своих подруг она писала: «Я всегда полагала, что разведусь только в самом крайнем случае, и думала, что ради детей мне нужно вытерпеть все, что только можно вытерпеть. И я надеялась на то, что, вероятно, Билл когда-нибудь да излечится от своих многочисленных неврозов и перестанет быть до такой степени безответственным, перестанет изменять мне, и т. д. Я также надеялась на то, что, став христианином, он изменится к лучшему». Но обращение Била было им давно забыто и отброшено. И Джой приходила в отчаяние, видя, что она не в состоянии что-либо изменить. Когда Билл отправился вслед за Рене во Флориду, она не стала препятствовать этому. Во Флориде тот подал на развод на основании того, что они с Джой не жили вместе и были психологически несовместимыми людьми.

Джой не раздумывала долго о том, что ей делать. В Америке ее больше ничто не удерживало. И в ноября 1953 года она вновь была в Англии. Со времени ее последнего визита прошло всего одиннадцать месяцев. На этот раз она приехала со своими двумя сыновьями. Дейвиду было девять лет, а Дугласу — восемь. У нее было мало денег, но много веры в то, что она поступает в соответствии с волей Бога. Она арендовала двухкомнатную квартиру в том районе Лондона, где жило много других писателей. Изредка приходившие алименты и редкие гонорары помогали ей оплачивать жилье. Тем не менее она относилась к этим испытаниям спокойно: «Господь воистину пастырь мой», — писала она в Штаты. Иногда вместе с мальчиками она ездила в гости к Джеку Льюису. Уоррен и Джек учили детей играть в шахматы, они часто гуляли вместе по лесам.

Первые восемнадцать месяцев жизни в Англии были очень трудными для Джой. И дело было не только в деньгах. Ее задиристый характер мешал ей приобретать новых друзей. Лайл Дорсетт пишет: «Агрессивная манера держаться, свойственная Джой, ее мимика, ее острый язык и ее любовь к спорам ради споров... воспринимались как проявление вульгарности и неотесанности... Кроме того, к Джой относились хуже, чем она того заслуживала, из-за ее развода... А ее блестящая способность рассуждать, ее начитанность и почти фотографическая память смущали тех, кто полагал, что не обладает такими качествами».

Единственным другом, на которого она могла положиться, был Джек Льюис, хотя она и не хотела злоупотреблять его благорасположением. Она не позволяла себе слишком часто наведываться в Оксфорд, поскольку понимала, что двое ее сыновей — это слишком много шума для двух профессоров-холостяков. А когда Льюис узнал о ее финансовых затруднениях, он сам вызвался оказать ей поддержку. В частности, он оплатил обучение обоих ее сыновей. В 1955 году Джой переехала в Оксфорд в двухквартирный дом, располагавшийся примерно в миле оттого места, где жили братья Льюис. Переезд Джой был инициативой Джека. Он сам нашел для нее это жилье.

Поначалу Джек был безусловно пассивной стороной в этих отношениях. В биографии Хупера и Грина даже говорится, что он прятался, когда замечал, что Джой направляется к нему в гости. Это было во многом объяснимо: он был застенчив; ему не хотелось, чтобы о нем говорили, будто он связан с разведенной женщиной; он стремился сохранить свою независимость. Однако через некоторое время ситуация изменилась. Хотя Джек говорил, что не сможет жениться на разведенной (англиканская церковь считала, что второй брак является прелюбодеянием), вскоре он стал ежедневно навещать ее. А Джой писала, что «самым огромным наслаждением было гулять с ним по вересковым пустошам, держась за руки». Уоррен писал в своем дневнике, что Джек и Джой «начали встречаться ежедневно. Совершенно очевидно, чем все это закончится». Вначале у Джой это было чем-то вроде преклонения перед великим человеком, но вскоре она почувствовала к Джеку искреннюю любовь. Для Джека общение с Джой было скорее интеллектуальным удовольствием, которое затем переросло в дружбу. Любовь расцвела в нем лишь после вступления в брак.

Все произошло тогда, когда Джой отказали в продлении визы на ее пребывание в Англии. Ведь всего за десять лет до этого она была активисткой коммунистического движения. Для Льюиса, который отнюдь не питал нежных чувств по отношению к Соединенным Штатам, мысль о том, что Джой придется ехать «в это отвратительное место», была непереносимой. Единственной возможностью для Джой остаться в Англии был брак. И Джек понимал это. Но церковь запрещала жениться на разведенных женщинах, а Джек подчинялся церковным установлениям. Чтобы обойти эту проблему, Джек решил жениться на Джой, оформив брак в учреждениях светской власти, и не обращаться за разрешением на венчание в англиканской церкви. Кроме того, он не хотел, чтобы после того они жили как муж и жена. Джек говорил Уоррену, что это, по сути, ничего не меняло, Джой продолжала бы жить с сыновьями в своем доме, а они с Уорреном — в своем. «Брак, — говорил он брату, — просто формальность, благодаря которой Джой сможет продолжать жить в Англии».

Тот факт, что Джой пошла на такое соглашение, еще более удивителен, чем то, что Джек его предложил. Более того, оба они согласились держать свой гражданский брак в тайне так долго, как это только будет возможно. Своему биографу Роджеру Грину Джек сказал, что все это было сделано «по дружбе и по расчету». Но через несколько месяцев ситуация осложнилась. Джой начала жаловаться на боли, особенно в левом бедре. Первоначальным диагнозом был острый ревматизм. Но все оказалось гораздо хуже. Тем временем Джеку было все неудобнее придерживаться прежних договоренностей. Каждый вечер он навещал Джой, и с каждым его визитом его любовь к ней становилась сильнее. Затем Льюис все же решился обратиться за разрешением на венчание. Он предполагал, что церковь могла дать такое разрешение, поскольку первый муж Джой развелся с ней до того, как он на ней женился. Джек считал, что таким образом ее первый брак был уже недействителен и она могла вновь выйти замуж. Но церковные власти не разделяли его мнения.

В октябре Джой была доставлена в больницу «с невыносимой болью». Теперь выяснилось, что это был рак в запущенной стадии. Левое бедро было значительно повреждено. Надежды на выздоровление почти не было. В ноябре Джой перенесла три операции, но они, казалось, лишь отсрочивали неизбежное. Теперь Джеку было психологически трудно мириться с тем, что он скрывает свой гражданский брак с Джой. В декабре, когда Джой еще была в больнице, он забрал мальчиков в свой дом и попросил Джой написать своим друзьям в Америку о своем браке. В канун Рождества Джек поместил в «Таймс», самой престижной лондонской газете, следующее объявление: «Состоялся брак между профессором К.С. Льюисом... и миссис Джой Грэшем, которая в настоящий момент находится в больнице Черч Хилл, Оксфорд. Просьба не присылать писем».

Состояние Джой казалось критическим. Ей оставалось жить несколько недель, возможно, несколько месяцев. Но она удивительно спокойно переносила это. Уоррен писал: «Ее мужество и отсутствие уныния — выше всяких похвал». Она говорила, чт ее физическая агония — это состояние необыкновенного духовного подъема. «Я думаю, что понимаю теперь, что ощущали мученики. Эти испытания невероятно укрепили мою веру и приблизили меня к Богу». Но боли продолжались. Шли дни, и Джой начала падать духом. Развязка не наступала, и никакого улучшения тоже не было. Лучевая терапия, казалось, лишь продлевала ее страдания. Она признавалась в одном из писем: «Я всеми силами стараюсь держаться за веру, но мне это дается все труднее. Все это так бессмысленно и жестоко». Однако через неделю она пишет несколько спокойнее: «Теперь я чувствую, что в состоянии перенести без особых терзаний все, что бы со мной ни случилось».

Она молилась о даровании ей «благодати принять свою участь». В это время многие молились о ее выздоровлении. Ее муж молился о том, чтобы Бог позволил ему страдать от боли вместо нее, чтобы она могла почувствовать хоть некоторое облегчение. В марте Джек пригласил священника, чтобы тот молился о ней. Прежде этот человек, молясь с возложением рук на больного, добивался исцеления. Когда священник пришел, то обнаружил, что Джой очень плоха, гораздо хуже, чем он ожидал увидеть, но все же возложил на нее руки и начал молиться. Совершенно неожиданно он согласился обвенчать их, чтобы засвидетельствовать в церкви союз Джека и Джой. По словам Уоррена, это был «замечательный акт милосердия» со стороны англиканского священнослужителя. После венчания Джой выписали из больницы и на машине скорой помощи доставили в дом, где жили Джек и Уоррен. Они ожидали ее скорой кончины. Врачи говорили, что счет идет на дни.

Но она не умерла. Напротив, она почувствовала себя лучше. Постепенно исчезли боли в бедре. Ее здоровье начало восстанавливаться. Чэд Уэлш писал: «Будучи специалистом по чудесам (К.С. Льюис посвятил этому одну из своих книг), он неожиданно стал свидетелем одного из них». Почти такой же неожиданностью стали для Джека боли в его собственных костях. Он просил Господа позволить ему взять на себя боль Джой. Казалось, что так и произошло. У Джой шло восстановление кальция в костях, а Джек кальций терял. В сентябре Льюис писал: «Состояние жены улучшилось, и если это не чудо (хотя как знать?), по крайней мере это потрясающе». В октябре Джой писала: «Я снова потихоньку начинаю учиться ходить». В следующем месяце она начала водить машину и даже смогла ходить по лестницам. В январе врачи официально признали: процесс развития рака остановлен.

Через пол года Джой все еще не могла привыкнуть к этому: «Мы с Джеком поразительно счастливы, учитывая все те обстоятельства, благодаря которым мы вместе. Ты бы подумала, что это медовый месяц двух юных созданий». Как только Джой почувствовала, что у нее достаточно сил, она занялась ремонтом в доме Джека. Последний раз его ремонтировали за тридцать лет до этого. «Обои и ковры — в дырах, — писала Джой, — ковры вообще превратились в лохмотья». Она шутила, что ей страшно двигать книжные шкафы. Вдруг стены упадут? Она также взялась за финансы Джека. Он всегда распоряжался деньгами хуже некуда. У него даже не было своего счета. В августе они отправились в Ирландию. Джек назвал эту поездку «запоздалым медовым месяцем». За четыре месяца до этого, когда они с Джой остановились вместе в отеле, он писал: «Я такой убежденный старый холостяк, что мне, в общем-то, очень неловко, что я остановился в отеле с женщиной. Я чувствую себя газетным персонажем».

Это был радостный год. «Я никогда бы не подумал, что на седьмом десятке лет обрету то счастье, которого был лишен, когда мне было двадцать», — сказал он одному из своих друзей. Джой снова начала работать. Она помогала в работе с рукописями как Джеку, так и Уоррену. В свободное время они разгадывали кроссворды и играли в тихие семейные игры. Джой любила гулять, хотя теперь одна нога у нее была на три дюйма короче другой и ее вес увеличился, поскольку она возобновила курс лучевой терапии. Джек прекрасно осознавал, что Дамоклов меч рака все еще нависает над ними. В октябре 1959 года вновь появились плохие новости. Джек писал: «Мы отступаем. Начался отлив. Судя по всему, улучшение здоровья Джой в 1957 году было лишь отсрочкой, но не избавлением». Но теперь они относились ко всему совершенно иначе. На Рождество 1959 года он писал: «Мы хромаем, но ходим просто здорово. К стыду своему признаю — не я помогаю Джой ходить, а она мне». В марте Джой написала: «У меня столько раковых опухолей, что скоро они, кажется, решат зарегистрировать собственную организацию».

У Джой была одна мечта. Она всегда хотела съездить в Грецию. Джек, хоть и был филологом-классиком, тоже никогда не бывал там. Он вообще ни разу не покидал Британских островов со времен Первой мировой войны. Он опасался ехать в Грецию, боясь разочароваться в ней, увидев ее воочию. Образы, связанные с Грецией, сложившиеся за десятилетия в его сознании, могли рассыпаться в один миг. Но он все же решил ехать, ради Джой. Это было рискованное мероприятие, поскольку у Джой снова начались боли. Она настаивала на своем. «Я хочу отойти с шиком, а не с хныканьем, — говорила Джой,

— и это было бы особенно здорово на ступенях

Парфенона». И они поехали. Джой собрала все свои силы и поднялась на самую вершину Акрополя, прошла через Львиные ворота в Микенах. «Вообще-то говоря, это было безумием, — писал Джек месяцем позже, — но мы нисколько не жалели об этом». Еще он писал: «Джой знала, что умирает. Я знал, что она умирает. И она знала, что я знаю, что она умирает. Но когда мы слушали, как пастухи на холмах играют на свирелях, нам было все равно».

Вскоре после их возвращения в Англию Джой снова легла в больницу. На этот раз улучшения не было. В июле она поняла, что стоит на пороге смерти. «Не покупай мне роскошный гроб, — попросила она мужа, — роскошные гробы — это нелепость». — «Даже не верится, сколько счастья и радости у нас было уже после того, как умерла всякая надежда, — писал Джек. — Как долго, спокойно и интересно мы беседовали в ее последнюю ночь». Она сказала две последние фразы: «Я была счастлива с тобой» и «Я в мире с Богом». Хотя уход Джой был очень тихим, Джек страшно переживал эту утрату. Два года его брака были самыми счастливыми и спокойными годами его жизни. А теперь он чувствовал себя опустошенным. Он писал книги о боли, о страданиях и утратах, но теперь жертвой был он сам.

Книга Льюиса «Наблюдая горе» возникла в период отчаяния. Он разбирает в ней сомнения и депрессию, в которые оказался погруженным после смерти Джой. Он пишет об «агониях, о минутах ночного безумия». Он жалуется: «У меня нет ни одной ее хорошей фотографии. Я даже не могу представить себе отчетливо ее лицо». Бог кажется ему таким далеким. Он просит о покое, но все, что получает, — это «захлопнутую перед лицом дверь. Затем звук поворачиваемого ключа. Снова тот же звук, а затем — тишина». Он не понимал, что Бог делает с ним. Бог казался ему жестоким. Могли Бог быть при этом добрым? Может быть, Бог был просто космическим садистом? Он писал то, что чувствовал. Он ничего не скрывал.

Затем Лыоис начал относиться к своему горю иначе. «Разве любящий человек может думать только о себе? Ведь я совершенно не забочусь о ней. Безумный крик „Вернись!“ просто эгоистичен. Я даже ни разу не спросил себя — что бы дало ей такое возвращение, будь оно возможным... Мог ли я желать ей чего-либо, что было бы хуже этого? Однажды пройдя через смерть — вернуться и через какое-то время умереть снова? Говорят, что Стефан был первым мучеником. А разве Лазарю пришлось не гораздо горше?» Но вот, после долгой борьбы с депрессией, он пишет: «Случилось нечто неожиданное.

Это произошло сегодня рано утром. По разным причинам, которые не так уж и загадочны сами по себе, на душе у меня стало гораздо легче, чем в течение последних недель. Мне кажется, я начинаю физически оправляться от истощения».

Но Джек Льюис так и не смог окончательно оправиться от перенесенного горя. Он погрузился в работу, но теперь уже не в Оксфорде, а в Кембридже. Вскоре он начал сильно сдавать физически. Он страдал несколькими заболеваниями. При этом продолжал писать. Заканчивал книгу о молитве, «Письма к Малькольму». За несколько дней до своей смерти он опубликовал статью. Джек писал Уоррену: «Я завершил все, что хотел, и готов уйти». 22 ноября 1963 года, в день убийства Джона Ф. Кеннеди, К.С. Льюис умер. До его шестьдесят пятого дня рождения оставалось несколько дней. Хотя его брак с Джой не был уж очень продолжительной частью этих шестидесяти пяти лет его жизни, это был исключительно важный ее период.

За время, прошедшее между оформлением гражданского брака и венчанием, К.С. Льюис написал книгу, которую позже озаглавил «Четыре любви». В книге идет речь о четырех греческих словах, которые означают «любовь». Он переводит их как «привязанность», «дружба», «эрос» и «милосердие». В книге «Наблюдая горе» Льюис говорит, что они с Джой «торжествовали в любви, во всех ее разновидностях — торжественной и веселой, романтической и реалистичной, иногда драматичной, как буря, иногда удобной и мягкой, как домашние шлепанцы. Ни одна частичка души или тела не осталась неудовлетворенной». Он говорил о ней: «Она — моя дочь, моя мать, мой ученик и мой господин... мой верный товарищ, друг, однополчанин, сослуживец. Моя любовница и в то же время все, чем никогда не был для меня ни один мужчина». Джек плохо представлял себе женщин до своего брака с Джой. Ведь его мать умерла, когда он был еще совсем ребенком. С десятилетнего возраста и до двадцати двух лет он общался практически только с мужчинами. Дженни Мур была первой женщиной, которая посочувствовала ему. Но ее любовь была чрезмерно деспотичной. Очевидно, чувство это было психологически не вполне здоровым. В своих ранних книгах Льюис рассуждал о «законности сексуальной любви», но в книге «Четыре любви» он не лишает эроса его прав в случае, если ему не дается «неограниченная власть над человеком, если тот слепо ему (эросу) не подчиняется».

Несмотря на совершенно различный опыт, который и Джек, и Джой — оба принесли в их брак, и несмотря на огромные различия, существовавшие между их личностями (что само по себе могло бы вырыть между ними пропасть), их брак сделал то, что должен сделать каждый хороший брак. Он сделал их более сильными, более совершенными человеческими существами. Возможно, поначалу их отношения были дружбой, но впоследствии они открыли для себя все «четыре любви». Для профессора Льюиса теория стала реальностью, а бывшая коммунистка Джой Дейвидмэн нашла настоящего товарища по оружию.

 

Библиография

 

Dorsett, Lile. And God Came In. New York: Macmillan, 1983.

Green, Roger Lancelyn, and Walter Hooper. C. S. Lewis: A Biography. New York: Harcourt, Brace, Jovanovich, 1974.

Kilby, Clyde S., ed. Letters to an American Lady. Grand Rapids: Eerdmans, 1961. Kilby, Clyde S., and Marjorie Lamp Mead, eds. Brothers and Friends. San Francisco: Harper and Row, 1982.

Lewis, C. S. A Grief Observed. New York: Seabury, 1961.

Lewis, C. S. Letters. New York: Harcourt, Brace, 1966.

Lewis, C. S Surprised by Joy. New York: Harcourt, Brace, 1956.

Soper, David Wesley, ed. These Found the Way. Philadelphia: Westminster, 1951. Vanauken, Sheldon. A Severe Mercy. San Francisco: Harper and Row, 1977.

 

 

 

 

11

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: