Бедная миссис Кэри была словно жена Лота

Уильям и Дороти Кэри

Когда Уильям Кэри отплыл в 1793 году в Индию, он положил начало современному миссионерскому движению. Его примеру последовали Дейвид Ливингстон, Хадсон Тэйлор, Адонирам Джадсон и тысячи других миссионеров. Они несли Благую весть тем, кто прежде никогда не слышал о Евангелии. Уильям Кэри был самым первым среди миссионеров, а также библейским переводчиком по преимуществу. Вам, безусловно, захочется познакомиться с Уильямом Кэри. Это был незаурядный человек.

Но не забывайте и Дороти Кэри. Возможно, она гдето рядом, занимается детьми или хлопочет по хозяйству. Но я должен сказать вам откровенно: у Дороти были эмоциональные проблемы. Уильям и Дороти жили еще до того, как психологи и различного рода консультанты стали активно помогать людям в их трудностях. И у них не было под рукой того множества посвященных актуальной для них проблематике книг, которым располагаем мы с вами.

Вам не хотелось бы попробовать себя в качестве психолога? Что бы вы посоветовали Уильяму и Дороти, что, по вашему мнению, помогло бы им понять друг друга и самих себя? Что могло бы помочь Дороти стать истинным служителем Бога? Пытаясь найти ответы на эти вопросы, вы найдете и то, что поможет вам сохранить психологическое здоровье в вашей собственной семье.

❖

Что стало причиной психического расстройства Дороти Кэри? Если Уильяма Кэри по справедливости называют отцом современного миссионерского движения, то как мы назвали бы Дороти? Если Уильям создал сам себя, то не была ли Дороти человеком, который сам себя разрушил? Или оба они стали тем, чем они являлись в действительности, благодаря сочетанию их характеров?

Как вы можете догадаться, брак Уильяма и Дороти не был сплошной идиллией. В течение более чем сорока лет Уильям Кэри трудился — корпел, как он сам бы сказал, в качестве миссионера в Индии. Дороти продержалась четырнадцать лет — с огромной неохотой. И ее искренне жаль. История Уильяма Кэри, сапожника, ставшего блестящим филологом и миссионером, — это одна из тех историй, которые повествуют о том, как Бог ставит руководителем огромного количества людей человека, о котором никто бы и не подумал, что он на это годен. Но какова история бедной Дороти?

Давайте начнем с Уильяма. Место рождения: Полерспьюри, глухая деревушка примерно в восьмидесяти милях к северу от Лондона. Год рождения: 1762-й, за пятнадцать лет до американской революции. Отец: Эдмунд Кэри, ткач, продававший по деревням изготовленные им на дому шерстяные ткани. Доход семьи: около десяти шиллингов в неделю. Члены семьи: в доме, помимо Эдмунда и его довольно-таки большого ткацкого станка, размещались жена, Элизабет, их пятеро детей и мать Эдмунда. Уильям был старшим ребенком. Когда Уильяму было шесть лет, его отец был назначен псаломщиком в приходе и учителем в школе. В селениях, подобных Полерспьюри, иногда имелись школы для бедных, где дети в возрасте от семи до двенадцати лет учились основам грамматики и религии, если на это хватало способностей учителя. А способностей частенько и не хватало.

Уильям не только получил привилегию учиться целых два года, благодаря назначению своего отца, он получил еще и доступ к книгам — и читал запоем. «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера» были изданы за пятнадцать лет до этого. Уильям читал об увлекательных путешествиях и предавался мечтам. Когда ему исполнилось двенадцать лет, учеба закончилась и он отправился работать на поля. Но двумя годами позже выяснилось, что на солнце у него на коже появляется сыпь, и Уильяму пришлось сменить род своих занятий. Один сапожник взял его к себе учеником. Незаметно для себя Уильям оказался в дурной компании. Позже он вспоминал, что у него вошло в привычку «сквернословить, лгать и обсуждать скабрезные истории». Он оказался во власти «скверных привычек, свойственных нижним слоям общества в глухих селениях». Но ему всегда нравились споры. Уильям говорил, что в том возрасте он был «непоседой». «Мне чего-то хотелось, — писал он позже, — но я и представления тогда не имел, что, лишь полностью изменив свое сердце, смогу чего-либо добиться».

Однажды на Рождество, разнося заказы, он получил несколько монет на чай. Среди полученных им денег был фальшивый шиллинг. Он решил сказать боссу, что этот шиллинг он получил в счет уплаты за доставленный заказ. Таким образом, у хозяина оказался поддельный шиллинг, а Уильям получил настоящий шиллинг в качестве чаевых. Но хозяин каким-то образом выяснил, что фальшивую монету Уильям намеренно обменял на настоящую за его счет. Уильяму было очень стыдно и страшно. Кража была довольно-таки значительной, а британский закон карал воров крайне сурово. Кража суммы, превышающей шиллинг, считалась очень серьезной кражей, и проступок Уильяма был, безусловно, очень тяжелым. Уильяма мучил стыд, и он даже на время перестал ходить в церковь. Но он продолжал спорить на религиозные темы с другим подмастерьем, работавшим у того же сапожника и посещавшим церковь диссентеров. Через некоторое время Уильям согласился пойти туда вместе с ним. Под впечатлением проповеди на Послание к Евреям 13:13 («Итак, выйдем к Нему за стан, нося Его поругание»), Кэри, которому было тогда семнадцать лет, вышел на покаяние. Тогда же он перестал посещать официальную англиканскую церковь, куда ходили его отец и мать, и присоединился к церкви конгрегационалистов.

Когда хозяин сапожной лавки, где работал Кэри, умер, Уильяма нанял другой сапожник. И через два года он женился на золовке своего нового работодателя, Дороти (Долли) Плэкетт. О том, как складывались их взаимоотношения до свадьбы, нам неизвестно. Кэри было девятнадцать лет, ей — двадцать пять. Он был невысоким, хрупким юношей, работал подмастерьем у сапожника и зарабатывал пять-шесть шиллингов в неделю. Она была дочерью руководителя церкви конгрегационалистов в Пиддингтоне, которую теперь посещал Кэри. Кроме того, она не умела ни читать, ни писать. Бесплатной школы в Пиддингтоне не было. Но даже если бы и была, Дороти вряд ли стала бы ее посещать. Во-первых, ее родители были диссентерами, а во-вторых, она была девочкой. Поэтому во время брачной церемонии она поставила в церковной книге «большой, корявый крест».

Они были очень бедны, но, казалось, не замечали этого. Через год в семье появился еще один рот — дочь Энн. За хибаркой, которую Уильям называл своим домом, он устроил небольшой огород. Когда Уильям не был занят в сапожной лавке или на огороде, то он читал или изучал древнегреческий. Или проповедовал. Церковь, в которой он регулярно проповедовал, находилась в восьми милях от его дома. А приход, состоявший из бедняков, «платил так мало, что этого не хватало даже и на одежду, изношенную на богослужениях». Раз в месяц Уильям также проповедовал и в церкви диссентеров, у себя в Полерспьюри, что приводило в замешательство его отца, занимавшего пост в англиканской церкви. Его сестра вспоминала: «Мы предпочитали, чтобы он проповедовал вне дома и не пытался проповедовать дома». Она также вспоминала и о его увлеченности: «Казалось, он намеревался сокрушить все алтари Ваала за одну ночь, как Гедеон». Ее также немного обижало то, что в Уильяме чувствовалась определенная сосредоточенность на собственном стремлении к праведности. «Только моя любовь к брату удерживала меня от того, чтобы дать ему понять, что я обижена на него».

Да, первый год брака был для Уильяма очень содержательным. С рождением дочери брак наполнился смыслом и для Дороти. Но совершенно очевидно, что ходить в церковь, в которой проповедовал Уильям, она не могла. А ходить вместе с ребенком в церковь, которую посещали ее родители, ей также было неудобно. И, конечно же, она не могла разделить интерес Уильяма к древнегреческому языку. Для нее было немалым испытанием освоить и свой родной, английский алфавит. А вот второй год брака дался им труднее. Энн умерла, и Дороти очень тяжело переживала эту потерю. Вскоре заболел Уильям. Он не мог содержать семью, и они с Дороти оказались перед угрозой голода. Под тяжестью этих ударов Дороти стала терять связь с реальностью. Все, к чему она была привязана, у нее отняли, и она чувствовала себя совершенно беспомощной перед свалившимися на нее испытаниями. Когда мать Уильяма навестила их, то пришла в ужас от увиденного. Брат Уильяма, еще подросток, отдал ему практически все, что у него было, чтобы хоть как-то поддержать его. Община Полерспьюри собрала деньги, чтобы Уильям и Дороти могли купить себе небольшой дом в Пиддингтоне. Когда Уильям оправился от мучившей его болезни, ему был уже двадцать один год. Смерть дочери серьезно повлияла на Дороти: она стала всего бояться, ее состояние все время было подавленным.

В плане доходов следующие несколько лет были не более успешными. Уильям стал баптистом, приняв крещение погружением в реке Нин. Запись Джона Райлэнда, который крестил его, гласит: «Сегодня крещен бедный сапожник». Через два месяца, когда работодатель Уильяма умер, «бедный сапожник» стал хозяином дела. Он также взял на себя заботу о вдове прежнего хозяина и ее четверых детях. К несчастью, те годы в Великобритании были неблагоприятными для развития собственного дела.

Страна залечивала раны после унизительного поражения в войне в Америке. Многие клиенты сократили объем заказов, другие и вовсе отказались от услуг Уильяма. Кроме того, ему отказывались платить за обувь, которая уже была заказана и изготовлена.

Для Уильяма стало спасительным приглашение, которое он получил от баптистской церкви, располагавшейся неподалеку от Маултона. Ему было тогда двадцать три года. В Маултоне уже десять лет не было пастора, а жалование составляло примерно столько же, сколько он зарабатывал своим ремеслом — около пятнадцати фунтов в год. Но ему, по крайней мере, не приходилось теперь переживать по поводу отмены заказов, и он мог заниматься любимым делом. Он никогда не считал себя хорошим сапожником. Чтобы получить некоторую прибавку к жалованью, Уильям стал преподавать в школе. Но в этом он так же, как и в сапожном ремесле, не преуспел, поскольку не мог добиться дисциплины среди своих учеников. «Когда я управлял школой, — чистосердечно признавался он, — мальчишки вертели мной, как хотели». Иногда приходилось вспоминать и о ремесле сапожника — нужно было как-то сводить концы с концами. Существование Уильяма, Дороти и их новорожденного сына Феликса оставалось все таким же жалким. Один из исследователей пишет: «В их семье в течение очень длительного периода вообще никто не ел мяса, а другие продукты появлялись в очень небольших количествах». Но чем Уильям неизменно продолжал запасаться, так это подержанными книгами. Для него книги были важнее еды. Дороти вряд ли думала так же.

После четырех лет проповеднической работы Кэри решил, что для него настало время принять рукоположение. Но ему отказали. Его критиковали за то, что проповеди его были невыразительны. Уильяму предложили обратиться с новым запросом через пару лет. Однако он оставался пастором маултонской церкви, так как никто больше не претендовал на этот приход. В свободное время Уильям изучал языки: древнегреческий, латинский, иврит, французский, голландский и итальянский. Все они давались ему сравнительно легко. Тем временем Дороти продолжала свою борьбу с английским. Не меньше чем языки его увлекала география. Пастор, живший по соседству, который иногда навещал Кэри, когда тот снова взялся сапожничать, вспоминает: «Входя в комнату, я видел, как он занимается ремеслом. Он склонялся над работой, а на стене висела огромная карта, склеенная из множества маленьких листков, на которой он отметил места обитания для каждого народа. Он обращался к этой карте, когда сталкивался во время чтения с названием той или иной нации. Он интересовался данными о населении, вероисповедании и тому подобных вещах. Эти исследования, к которым он имел естественную склонность, безусловно, мешали его работе... и в то же время он испытывал сильные материальные затруднения».

Никто лучше Дороти не знал, что это были за трудности. Семья росла. С 1785 по 1790 год у них родилось еще четверо детей, а в уходе за ними от Уильяма проку было мало. Биограф Мэри Дрюэри пишет: «Дороти в то время, должно быть, приходилось тяжелее, чем когда-либо прежде. Ее молодой муж был полностью поглощен проповедями и исследованиями, а неграмотная женщина просто не могла разделить его интересы. Вероятно, временами она чувствовала себя весьма одинокой. Кэри не тратил напрасно ни минуты: он дисциплинировал свой разум знаниями». Вроде бы Уильям научил свою жену читать и писать, но, судя по всему, она пользовалась этими навыками только в случае крайней необходимости.

Дороти была очень неспокойным человеком, ее мучили различные страхи. Но помимо всего прочего, она еще была и очень упрямой. У нее обо всем было свое собственное мнение. А Уильям явно был так занят дисциплиной своего ума, что совершенно забыл о том, что дети без дисциплины со временем становятся просто неуправляемыми. В 1787 году Дороти решила принять крещение погружением. Сам Уильям был крещен в 1783-м, а с 1785-го был баптистским священником. Но Дороти приняла крещение лишь спустя два года. Должно быть, Уильяму доставило огромную радость провести этот обряд. Вполне возможно, она считала, что ее муж уделяет ей мало внимания или даже и вовсе не думает о ней. Он, казалось, все время был занят чем-то очень важным. Родители Уильяма также беспокоились: их удивляло то, что живя всего в пятнадцати милях от них, Уильям практически никогда их не навещал и они не получали о нем никаких известий. В ответ на раздражение отца Уильям продиктовал ему свое недельное расписание и сказал: «Видишь, на частые письма особо рассчитывать не стоит».

Уильям жил в своих мечтах о несбыточном; Дороти, в свою очередь, все больше и больше теряла связь с реальностью. Мир Уильяма становился все более огромным, мир Дороти — узким и тесным. Кэри расширял свои горизонты не только с помощью большой самодельной карты, но также и за счет регулярных пасторских собраний, а также на встречах Философского института, которые происходили в Лейчестере и где высказывались довольно-таки радикальные взгляды. Кэри происходил из самых низких социальных слоев, а потому поддерживал как американскую, так и французскую революции, а будучи диссентером, молился о том, чтобы революция произошла и в Англии.

После того как Кэри был рукоположен, он непрерывно говорил со своими коллегами-свяшенниками о необходимости миссионерской работы за рубежом. Сначала пасторы воспринимали его как необразованного молодого выскочку и подшучивали над ним. Наконец один из пожилых священнослужителей поставил его на место, назвав его «замечтавшимся энтузиастом» и объяснив ему, что, если Бог хочет спасти язычников, Он, как верховный владыка, сделает это так, как Ему Самому угодно, «без моей или вашей помощи, молодой человек», — добавил он.

Кэри отправился домой, взглянул на свою огромную карту и решил, что должен изложить письменно свои соображения о том, почему следует начать миссионерскую работу в дальних странах. Но этот документ произвел не больший эффект, чем его устные аргументы. Священники считали, что «он вбил себе в голову дикий и неосуществимый план, и отказались поддерживать его». Но Кэри не сдавался. Тогда можно было бы легко отступить без каких-либо потерь, но он не сделал этого. Возможно, он не был прирожденным лидером, зато корпеть он умел. Возможно, он потерпел неудачу в сапожном ремесле, в учительстве и даже в браке, но он не собирался отказываться от своего стремления стать миссионером.

Примерно пятью годами позже Кэри опубликовал свой трактат, на этот раз в немного более отшлифованной форме, с заглавием, которое состояло из сорока одного слова и начиналось так: «Исследование об обязательствах христиан..".. Это был шедевр, в котором все аргументы «против» были неоспоримо опровергнуты один за другим. Через три недели после выхода в свет этой работы Кэри пригласили выступить на пасторском собрании. Его коллеги знали, о чем он будет говорить. Ему теперь был тридцать один год. Он стал гораздо более зрелым человеком, но оставался непреклонен. На собрании он проповедовал на стихи из книги пророка Исаии: «Распространи место шатра твоего» (глава 54, стихи 2, 3), а его девизом, который он смело провозглашал, были слова: «Ожидай великих свершений от Бога; стремись к великим свершениям ради Бога».

Несмотря на эмоциональное выступление Кэри, священники не откликнулись на призыв к организации миссионерского общества. Большинство из них представляло такие же бедные приходы, как приход самого Кэри. Почти в самом конце заседания Уильям Кэри обратился к председателю собрания с такими словами: «Что же, ничего так и не будет предпринято ?» Эта фраза послужила толчком к действию. На следующем собрании было официально учреждено «Частное баптистское общество распространения Евангелия среди язычников» — первая британская миссионерская организация. Кэри предполагал, что лучше всего было бы начать с Таити или с Африки. Но врач Джон Томас убедил его начать с Индии. Томас, незадолго до того работавший в Ист-Индской Компании в Калькутте, хотел вновь поехать туда, уже в качестве миссионера. А Кэри был рад отправиться в Индию вместе с ним.

Кэри столько лет ждал поддержки своих коллег, и вот события стали разворачиваться с невероятной быстротой. Кэри едва-едва успевал реагировать на них. Однако, вне всякого сомнения, он был готов гораздо лучше, чем Дороти. Кэри был тридцать один год, а Дороти — тридцать семь. У них родилось трое мальчиков: Феликс, которому было теперь восемь лет, Уильям — ему было пять, и трехлетний Питер. Самая младшая, Люси, умерла за год до этого, когда Уильям работал над своим «Исследованием об обязательствах». Дороти не могла относиться к большой уродливой карте, испещренной каракулями, иначе, как с презрением. Она не понимала, зачем Уильям куда-то рвется и почему ему не сидится дома. После смерти Люси Дороти снова впала в депрессию. А теперь, в феврале 1793 года, она была на пятом месяце беременности, и весной должна была рожать. Более чем когда-либо она нуждалась в ласке и внимании.

Но Уильяма остановить было уже невозможно. На январском собрании один из пасторов сказал: «В Индии — золотая жила до самого центра земли». Рассказывают, что Уильям ответил ему: «Я спущусь и туда. Но помните: канат обязаны держать вы». Да, Уильяма Кэри было уже не остановить. Он зашел слишком далеко. Поэтому слова Дороти «я не поеду», сказанные самым грубым тоном, стали для него настоящим ударом. Но он продолжал надеяться на то, что до даты их предполагаемого отъезда она передумает. Дороти была не единственным человеком, не понимавшим и не принимавшим желания Уильяма ехать в Индию. В церкви не хотели отпускать его. Этому приходу и так пришлось приложить немалые усилия для того, чтобы найти пастора. Кроме того, к нему там привыкли и прониклись симпатией.

Конечно же, отец Уильяма также не понимал его. «Он что, с ума сошел?» — вопрошал он, вспоминая паренька, который двадцатью годами раньше оставил работу в поле из-за того, что не переносил яркого солнца. И вот теперь Уильям собрался ехать не куда-нибудь, а в Индию. Но Уильям твердо решил ехать именно туда. Он писал своему отцу: «Мне многое нужно принести в жертву. Я должен уехать, взяв с собой мою возлюбленную семью и несколько самых близких друзей. Никогда прежде я не наблюдал большей печали в церкви, чем в последнее воскресенье. Но я уже положил этому начало — и не отступлю». Уильям знал, что ему придется оставить свою церковь, и знал, что ему придется оставить своего отца, с которым, возможно, он никогда уже больше не увидится. Но он надеялся на то, что ему не придется оставить свою жену. Кэри чувствовал, что обязан исполнить то, на что призвал его Господь.

Несомненно, многих решение Дороти шокировало. Тогда считалось, что жена обязана следовать за мужем, куда бы он ни отправился. Отказ Дороти ехать был делом неслыханным. Но подумайте о Дороти. Она была «неграмотна, лишена воображения», как пишет о ней Мэри

Дрюэри. И от нее требовалось «ехать на другой край света, в чужую страну, к чужим людям, говорящим на чужом языке, в страну с другим климатом и другими обычаями, не имея даже дома, в котором там можно было бы устроиться».

Дороти нуждалась в спокойствии. Ей нужно было «устроиться». Возможно, у нее были серьезные основания ставить под сомнение авторитет ее мужа в этом вопросе. Они были женаты уже двенадцать лет, неоднократно переезжали с места на место, и ни один из этих переездов не облегчил ее доли. Они жили в Хэкелтоне, в Пиддингтоне, Маултоне и Лейчестере; Уильям пробовал себя в качестве подмастерья, управляющего и хозяина; дважды он пытался преподавать в школе, был пастором в трех церквах. Понятно, что Дороти не обрела бы спокойствия, последовав за мужем в Индию. Дети, должно быть, также доставляли ей массу тревог. Двое из них уже умерли у нее на руках. И вот теперь муж, зная, что она на пятом месяце беременности, хотел, чтобы она ехала с ним, а это означало, что ей (а ведь ей было уже тридцать семь лет) придется перенести роды на корабле, еще до их прибытия в Индию. На борту будет множество мужчин, в основном — грубых матросов, и всего лишь одна женщина кроме нее самой.

Да, Дороти было чего бояться. Несомненно, Дороти слышала о том, что Франция объявила войну Англии, и теперь все британские суда, находившиеся в открытом море, были под угрозой нападения. Подобные путешествия и в мирное время были откровенно опасны. Теперь же, когда разразилась война, затея эта выглядела чистейшим безумством. Но Уильям, наконец, смирился с решением Дороти. Договорились они следующим образом: восьмилетний Феликс поедет с ним, а Дороти и двое младших мальчиков отправятся в Пиддингтон и будут там жить с ее сестрой Китти. Через три года, когда он сможет подготовить подходящее жилье для семьи в Индии, Уильям вернется за ней в Англию.

И вот в апреле 1793 года доктор Томас с женой и дочерью и Уильям с сыном Феликсом отплыли в Индию. Они проплыли вниз по Темзе к Ла-Маншу, обогнули южное побережье Англии и прибыли к острову Уайт, но там и застряли. Встречные ветры и опасности войны заставили капитана судна отложить путешествие. Эта задержка стала как радостной, так и скверной новостью для Кэри. Радовался он потому, что, отложив плавание, капитан тем самым давал возможность Дороти передумать и присоединиться к мужу. Плохие новости касались доктора Томаса, врача миссии. Помимо желания стать миссионером у Томаса были и другие причины отправиться в Индию. У него была скверная привычка не оплачивать свои счета. Соответственно, ему было необходимо срочно убраться из страны. По словам Кэри, «кредиторы выслеживали Томаса, как куропатку». Томас залезал в долги все глубже и глубже.

Пока Томас искал возможность достать билеты на другой корабль в Индию, Кэри написал Дороти письмо. Вскоре он узнал, что его жена родила ему четвертого сына. Уильям немедленно ответил: «Это в самом деле очень хорошие новости. Несомненно, во все дни моей жизни меня сопровождает милость, но теперь я вижу, что это воистину милость Божья». Далее он пишет: «Если бы мне принадлежал целый мир, я с радостью отдал бы его за то, чтобы вы были со мной. Но зов долга очень силен, гораздо сильнее всех прочих соображений. Я не смог бы повернуть назад без тяжелейших мук совести... Ты хочешь узнать, что по этому поводу думает миссис Томас и как она переносит путешествие? Она с большей радостью осталась бы в Англии, чем ехать в Индию, но считает, что должна быть с мужем». Уильям явно надеялся на то, что Дороти поймет его намек. Далее в письме говорится: «Скажи детям, что я очень сильно их люблю и постоянно молюсь за них. Феликс передает им привет... Положитесь на Бога. Привет Китти, братьям, сестрам и всем прочим. Помни, что я нежно люблю тебя. Дай знать, как назовешь мальчика». В постскриптуме Уильям добавил: «Никогда мое состояние здоровья не было лучше. Думаю, в море мы нагуляем с Феликсом волчий аппетит. Прощайте».

Это нежное и теплое письмо не тронуло Дороти. Она твердо решила оставаться в Пиддингтоне. Дрюэри пишет: «Одно из двух: либо она была женщиной, отличавшейся исключительным упрямством, либо Кэри был в гораздо большей степени мягок и добр с ней, чем это было тогда принято, поскольку женщины той эпохи находились в полном подчинении у своих мужей». Уильям присоединился к Томасу в Лондоне, где тот искал другой корабль, отправлявшийся в Индию. Когда они наконец нашли датское судно, которое должно было отплыть через пять дней, Уильям решил попробовать переубедить Дороти еще раз. Уильям с Феликсом и доктором Томасом в ночь отправились в Пиддингтон, чтобы прибыть туда к завтраку. Дороти была очень рада увидеть мужа, но его аргументы ее не трогали. Новорожденному было всего несколько недель. «Уж лучше я побуду здесь, с Китти», — сказала она. Обескураженные, они отправились в штаб-квартиру миссии, которая располагалась неподалеку. Затем доктор Томас предложил вернуться в Пиддингтон и попробовать еще раз. Кэри сказал, что это пустая трата времени. Но они все же поехали, и на этот раз говорил больше Томас. Он сказал Дороти, что если она не поедет с ними, «то будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь». С огромной неохотой она сдалась, с условием, что ее сестре Китти тоже будет позволено поехать с ними. Уильям с радостью согласился.

Благодаря доброте капитана корабля, семья Кэри получила в свое распоряжение самую лучшую каюту, несмотря на то что за переезд они заплатили половину стоимости. Путешествие было довольно спокойным и бедным событиями, но длилось пять месяцев. По пути судно не зашло ни в один порт. Из пассажиров Дороти больше всех страдала от морской болезни. Но ее мучения этим не ограничивались. «Бедная миссис Кэри! — писал Томас в Англию, — она и без того натерпелась, а теперь оглядывается назад, словно жена Лота. Но после того, как мы минули мыс Доброй Надежды, оглядываться назад, на Пиддингтон, было бесполезно, и она обратила все свои надежды на благополучное прибытие в Бенгал».

Пять месяцев на борту корабля с новорожденным младенцем и с тремя малолетними детьми стали бы тяжким испытанием для любой матери, но для Дороти эти месяцы были особенно ужасными. Кэри называл своих детей «настоящими моряками», но, поскольку он проводил немалую часть времени с Томасом за изучением языка бенгали, он, вероятно, не заметил, что у его детей серьезные проблемы с поведением. Дороти, должно быть, думала, что уже никогда больше не увидит ни берегов Англии, ни своих близких. Она отдавала себе отчет в том, что в Индии жизни европейцев грозит множество опасностей. Не разделяя стремления мужа к миссионерской работе, она, наверное, думала, что плывет навстречу медленной смерти. И первый год, проведенный семьей Кэри в Индии, не принес с собой ничего, что убедительно доказало бы, что эти страхи напрасны. Если Дороти беспокоили частые переезды Уильяма в Англии, то можно себе представить ее состояние в Калькутте.

Первым местом их жительства в ноябре 1793 года стала Калькутта. Сразу же по прибытии семья Кэри остановилась в большом доме, который занимали Томасы.

Расходы на этот большой дом, казалось, совершенно не тревожили самого Томаса, но очень беспокоили Кэри, который писал, что его «разум полон тревоги и озабоченности». Стиль жизни европейской общины, в которой они оказались, был основан на стремлении к наслаждениям и граничил с распутством. Кэри чувствовали себя здесь чужими.

Второе место их жительства — Бандель (декабрь 1793 года). И Кэри, и Томасы переезжают в маленькую деревню в тридцати милях к северу от Калькутты. Финансовые проблемы не становятся менее острыми. Кредиторы из Калькутты охотятся за Томасом, и Кэри, уже сильно разочаровавшийся в своем спутнике, пишет: «Он очень хороший человек, но лучше бы ему жить где-нибудь в море». Кэри надеялся на то, что обе семьи смогут прокормить себя за счет фермерства, но чем больше становилось долгов, тем иллюзорнее была эта перспектива. Томас решает отправиться назад, в Калькутту, и заняться там медицинской практикой. Когда Кэри узнает о вакансии в ботаническом саду Калькутты, он также решает туда отправиться.

Третье место жительства — Калькутта (январь 1794 года). К тому времени как Кэри добрался до Калькутты, место в ботаническом саду уже было занято. Не имея возможности позволить себе нечто лучшее, Кэри поселились в болотистом малярийном районе, где жили нищие и уголовники. Теперь они питались только кэрри и рисом — далеко не так хорошо, как питались люди в европейском квартале, и, похоже, далеко не так хорошо, как питались Томасы. Уильям писал в своем дневнике: «Моя жена и ее сестра, которые не видят всей важности миссионерской работы, тоже непрерывно порицают меня. Что касается мистера Т., то они считают, что это и в самом деле очень несправедливо, что он живет в городе, причем довольно богато, а они вынуждены находиться в этом ужасном месте и нуждаться в самых простых вещах — у нас даже нет хлеба». Упреки Дороти и Китти он переносил все тяжелее.

Вскоре Дороти и двое старших сыновей заболели дизентерией. Уильям, тяжело переживавший из-за этого, а также и из-за того, что был не в состоянии развить маломальски значимую миссионерскую деятельность, впал в депрессию. Как он мог изучать бенгали, когда его терзало такое количество проблем? «Если бы моя семья относилась хоть немного с большим пониманием к моей работе! — писал он. — Но они так высокомерны, что остаются несчастными в одной из самых прекрасных стран мира и одинокими среди сотен тысяч людей». Да, Индия и в самом деле прекрасная страна, но Кэри жили в малярийных трущобах. И хотя в Калькутте жили сотни тысяч людей, все они говорили на бенгали, который Дороти не смогла бы выучить никогда в жизни.

Четвертое место жительства — Дебхатта, расположенная в сорока милях к востоку от Калькутты (февраль 1794 года). Уильяму предложили небольшой земельный надел без арендной платы, при условии, что он возделает его и построит там дом. Все, в чем он нуждался, это небольшое количество инструментов, некоторое количество денег на переезд и семена для земельного участка. Он обратился к Томасу. Безусловно, у него должны были еще оставаться деньги, предназначенные для целей миссии. Но их у Томаса не оказалось, и, конечно же, было достаточно собственных финансовых проблем. Кэри редко приходил в отчаяние, но это был исключительный случай. «Я в чужой стране, — писал он, — один, рядом — ни одного друга-христианина, со мной — большая семья, и мне совершенно нечем ее кормить». Отчаяние Уильяма не улучшало и психологического состояния Дороти. Ее депрессия переросла в невроз. Кэри писал, что она «снова впала в прострацию, и теперь ее состояние гораздо хуже, чем прежде». Это говорит о том, что такие рецидивы случались с Дороти регулярно. Ее сестра, естественно, во всем винила Уильяма. А Уильям не знал, кого винить ему самому. Иногда он винил Томаса. А иногда самого себя. Он писал: «Томас виноват в том, что с самого начала втянул меня в такие расходы, а я виноват в том, что поддался ему».

Он чувствовал себя как Иов: «Мои временные затруднения не находят никакого разрешения. Мне есть куда перебраться, но я не могу этого сделать из-за отсутствия денег. У меня нет друзей, кроме Единственного.

Я радуюсь тому, что у Него всего для меня в избытке и в Его власти удовлетворить все мои нужды, как эти временные, так и духовные. Но почему моя душа в таком смятении? Ведь Богу все известно». Иногда его слог напоминал псалмы Давида. Он жаловался, что не чувствовал себя настолько близким к Богу, насколько должен был чувствовать. Он писал о себе, что «духовно бесплоден», «полон растерянности» и «страшно далек от Бога». «Как стыдно, — писал он, — что иногда я не доволен тем, что Он дает мне».

Наконец Кэри получил необходимые ему деньги, но не от Томаса, а от ростовщика-индийца и под огромные проценты. Кэри не стал ждать возможности переправить семью в Дебхатту по реке. Они добрались туда пешком за три дня «через местность, полную тигров, леопардов, носорогов, ланей и буйволов. Никто не решается проходить туда по суше». Ни Дороти, ни Китти не верили в то, что в Дебхатте им будет лучше, чем в Калькутте. Но оказалось, что неподалеку от их нового предполагаемого жилья жил гостеприимный англичанин. Это был ответ на их молитвы. И пока Кэри расчищал земельный участок и строил дом для своей семьи, Дороти, Китти и дети жили у этого человека. Китти не перебралась в новый дом Кэри. Она полюбила приютившего их человека и осталась в Дебхатте. В семье Кэри стало на одного меньше. Но о Дороти Кэри писал: «Она все еще так больна».

Пятое место жительства — Малда, в 250 милях к северу (март 1794 года). Кэри еще не достроил дом в Дебхатте, когда получил от Томаса известие о том, что в Малде фактории индиго требовался управляющий на три месяца в году. Эта работа хорошо оплачивалась, и остаток года Кэри смог бы посвящать миссионерской работе. Казалось, это было новым ответом на молитвы, или, как писал об этом сам Кэри, «значительным явлением чудесной заботы о нашем существовании». Дороти с большой радостью осталась бы в Дебхатте, рядом с Китти. Вероятно, их расставание было очень эмоциональным. На этот раз Кэри провели в плавании по реке три недели, добираясь до места назначения. Это было самое жаркое время года. Всюду было много москитов, и Дороти «была очень слаба». Кэри сам вел небольшое судно, и, вероятно, именно потому 250 миль они смогли преодолеть только за три недели. «Путешествуя, — писал Кэри, — я всегда чувствовал затруднения в духовном развитии моей души. Но, путешествуя вместе с моей семьей, я ощутил это гораздо острее».

Шестое место жительства — Динаджпур (июль 1794 года). Пребывание в Малде не было долгим. Там он коечто узнал об индиго. Жалование, должно быть, составляло около двадцати пяти фунтов в месяц, и теперь они жили в большом двухэтажном доме. Томас устроился управляющим на факторию неподалеку от Малды, а Кэри перебралась в округ Динаджпур, в тридцати двух милях к северу оттуда. Кэри переезжали шесть раз за первые девять месяцев их жизни в Индии. Теперь наконец Кэри мог начать и проповедь Евангелия.

В сентябре Уильям заболел малярией, в то время как Дороти и старший сын Феликс продолжали страдать от дизентерии. Затем дизентерией заболел и пятилетний Питер. Он умер буквально через несколько дней. Уильям и Дороти пытались найти кого-либо, кто согласился бы вырыть для Питера могилу. Но жившие в окрестностях индусы отказались. Наконец они договорились с четырьмя мусульманами, которые согласились вырыть могилу, но не желали отнести к ней тело мальчика. Уильям и Дороти были очень слабы, но решились все же сделать это сами. В последний момент двое слуг решились помочь им. Это был уже третий ребенок, которого потеряла Дороти, и ей казалось, что она потеряла все в своей жизни. Китти осталась далеко-далеко, и, похоже, они уже больше никогда не увидят друг друга. Дороти опять впала в глубокую депрессию. Начиная с этого времени, Уильям практически не упоминает о ней в своих записях. Он говорит лишь о своих «домашних горестях».

Восемью месяцами позже Кэри написал в своем дневнике: «Я претерпел очень тяжкие испытания в моей семье, начиная с периода, о котором не упоминаю. Я нуждаюсь в вере и терпении больше, чем когда-либо прежде». Несомненно, он имел в виду письмо, которое Дороти тайно от него написала доктору Томасу, где говорила о том, что Уильям издевается над ней. Зная о тяжелом психическом состоянии Дороти, Томас не поверил ни единому ее слову. Он написал Уильяму: «Это болезнь, и тебе нужно смириться... Будь я на твоем месте, я не выдержал бы, но да будет благословен Господь, который соразмеряет наши испытания с нашими силами. Думай об Иове; думай об Иисусе». Иногда у Дороти наступали периоды просветления. В 1796 году, когда ей было сорок, у нее родился мальчик Джонатан. Это был их пятый сын, помимо двух дочерей, умерших во младенчестве. После рождения Джонатана Уильям писал в Англию: «Мы все здоровы, кроме моей бедной жены, которая в очень тяжелом состоянии. Это не маниакальность. Но ее рассудок расстроен... Это нечто вроде „идеалистического безумия". Судя по всему, после невротических депрессий Дороти переживала периоды ярких фантазий. Сердцем она оставалась в Пиддингтоне. Возможно, туда же стремилось и ее расстроенное воображение.

Годом позже Кэри писал в Англию о требованиях к будущим миссионерам. Одним из требований было следующее: «Совершенно необходимо, чтобы их жены столь же горячо стремились к служению». Раньше Уильям не осознавал всю важность этого требования. В конце концов, на Восток отправлялись и торговцы вместе со своими женами, и никто не интересовался тем, какие чувства их жены испытывают к торговле каучуком, какао или чаем. Но Кэри понял, что в случае с миссионерами дело обстоит совершенно иначе.

В то время как Дороти погружалась в изоляцию по причине своего безумия, Кэри приобретал все больше связей и завоевывал определенную социальную значимость. В Англии он был сапожником и деревенским проповедником. В Индии он стал дружен с представителями торгового и правящего сословия. В то время его миссионерские усилия не остались напрасными. И хотя ни один из индусов не принял Иисуса Христа как Спасителя и Господа, Кэри обратил нескольких европейцев.

Новая эпоха миссионерской деятельности в Индии началась в 1799 году, когда в Серампур, что в четырнадцати милях от Калькутты, прибыла новая группа из восьми миссионеров. Они хотели присоединиться к Кэри, но им было в этом отказано. Поэтому сам Кэри, которому тогда было тридцать восемь лет, вместе с Дороти, которой было сорок четыре, отправился к ним. Индиговый бизнес, за счет которого жил Кэри, пришлось оставить, но он понимал, что работать в команде миссионеров гораздо лучше и эффективнее. Кроме того, один из вновь прибывших миссионеров был печатником, а другой — школьным учителем. Всем вместе было бы гораздо проще заботиться и о детях, и о бедной Дороти.

Когда Кэри прибыли в новую штаб-квартиру миссии в Серампуре, «Дороти была в таком состоянии, что едва ли могла выполнять какие бы то ни было обязанности по дому». Ханна Маршман, одна из вновь прибывших сотрудниц, взяла мальчишек Кэри под свою опеку, и сделала это как нельзя более кстати. Дороти была уже не в состоянии заниматься детьми, а Уильям, даже в пору своей работы в школе, никогда не мог добиться от детей дисциплины. Миссис Маршман писала в Англию о сложившейся ситуации так: «Из-за того, что у брата Кэри такие домашние горести (речь идет о Дороти), и из-за того, что он так занят сейчас (возможно, имеется в виду работа на огороде или перевод Библии, над которым трудился Кэри), а во многом и из-за мягкости характера, зачастую неуместной, его два старших сына стали совершенно неуправляемыми; их разум отравлен упрямством и самоволием». Феликсу было тогда пятнадцать, а его брату Уильяму двенадцать. Сложнее всего было с Феликсом. Кэри был совершенно не в состоянии сладить с ним. «Этот добросердечный человек видел зло и страдал от этого. Но он был слишком мягок для того, чтобы провести эффективные предупредительные меры, — писала миссис Маршман, — а последствия могут быть очень тяжелыми... Полагаю, что оставить все так, как есть, просто преступно». И Ханна Маршман взялась за сорванцов как следует.

Ханна Маршман занялась дисциплиной, а вот новый печатник миссии, Уильям Уорд, стал для Феликса чем-то вроде старшего брата, а заодно и отца. Уорду было тридцать лет, и по возрасту и по темпераменту он был гораздо ближе Феликсу, чем его родной отец. Изменение, происшедшее со старшим сыном Кэри, было просто поразительным: «Он был тигром, а стал агнцем». Через год Феликс произнес свою первую проповедь. Вскоре в команде миссионеров его стали весьма высоко ценить. Со временем трое из четверых сыновей Кэри стали миссионерами. Четвертый, Джонатан, стал поверенным в верховном суде Калькутты и по совместительству казначеем миссии в Серампуре. Судя по всему, миссис Маршман и мистер Уорд появились в их жизни именно тогда, когда это было необходимо. Во многом благодаря свидетельству юного Феликса Кэри был обращен первый индиец. После семи лет проповеди Кэри-старшего Уильям был счастлив: «Вчера я с неимоверной радостью лишил Ганг языческого ореола святости, крестив в нем первого индийца и моего сына Феликса».

А Дороти становилось все хуже. В 1801 году Кэри писал: «Миссис Кэри приходится постоянно изолировать от других. Ее состояние ухудшается. Страх за мою и за ее собственную жизнь, а также требование местной полиции вынудили меня согласиться на ее изоляцию». У нее случались приступы агрессии, и поэтому ее пришлось просто запереть в комнате. В 1804 году Кэри писал в Англию: «Бедной миссис К. гораздо хуже. Это очень тяжело. Это огромное испытание для меня. Только бы я смог вынести его, как христианин, и да будет мне это во благо». Позже Кэри писал, что «ее мучают мании».

Но, несмотря на все огорчения, эти годы в Серампуре принесли с собою целую череду успехов. Новый Завет был переведен на бенгали. Была сформирована церковь, а Кэри был назначен преподавателем, а затем и профессором восточных языков во вновь основанный колледж, Форт Уильям в Калькутте. Кэри едва мог в это поверить. Он окончил всего шесть классов, и ему пришлось писать в Англию, чтобы выяснить, как, собственно, проводятся занятия в колледже. Его потрясло то, что его, диссентера, лично назначил на должность генерал-губернатор. Из восточных языков Кэри знал не только бегали, но и санскрит, и язык марати. За десять лет своего пребывания в Индии он изучил их в совершенстве.

В 1807 году, в возрасте пятидесяти одного года, Дороти Кэри скончалась. Она прожила в Индии четырнадцать лет, и в течение двенадцати из них страдала от психического расстройства. Джон Маршман писал, что его изумляет, как Уильяму Кэри удалось добиться столь многого в его «филологических и библейских исследованиях... в то время как его сумасшедшая жена, которая зачастую пребывала в самом возбужденном и агрессивном состоянии, находилась у него за стеной, буквально в соседней комнате». Что стало причиной психического расстройства Дороти? Возможно, это была наследственная болезнь. Или же причиной стали какие-то стрессы, пережитые ею в раннем детстве, в доме ее родителей в Пиддингтоне. Но несомненно то, что тяжелые условия жизни, как в Англии, так и в Индии, ускорили процесс. Не исключено, что определенную роль сыграло и плохое питание. Хотя Уильям и был тружеником, упорно работавшим над собой, в семье он действовал неуверенно и легко шел на поводу. Он не обеспечил стабильности, в которой так нуждалась Дороти. Поэтому она потеряла к нему доверие и ее страхи полностью поработили ее. Она нуждалась как в материальной, так и в психологической стабильности, в чем Уильям явно не преуспел. Однако, несмотря на внешнюю слабость Уильяма в роли мужа, он вырастил своих сыновей — и хотя вначале они были совершенно недисциплинированными, впоследствии они любили и уважали его и пошли по его стопам.

Через шесть месяцев после смерти Дороти Уильям женился вторично. Его невестой стала датская графиня Шарлотта Румор. Она была инвалидом и приехала в Калькутту на лечение. В эмоциональном, культурном и интеллектуальном плане она была полной противоположностью Дороти. Кэри обратил ее к Иисусу Христу. Генерал-губернатор говорил, что их брак — это союз образованного и благочестивого человека и датской графини, «которую он сделал из христианки баптисткой, буквально погрузив ее глубоко под воду при церемонии крещения». Трудно сказать, существовала ли нежность между Дороти и Уильямом в ранние годы их брака. Но никаких сомнений относительно чувств Шарлоты к Уильяму нет. «Возлюбленный мой, — писала ему Шарлотта, — я так тоскую по тебе, мне так тяжело от того, что ты далеко от меня... Я ничего не могу поделать с этой тоской».

Шарлотта стала идеальной женой миссионера. После ее смерти в 1821 году Кэри писал одному из своих друзей: «Мы были в браке тринадцать лет и три недели, и наше семейное счастье было столь огромно, что едва ли нечто подобное было даровано кому-либо еще из смертных... Ее утрата невосполнима». Помимо всего прочего, этот брак показал, что Кэри был способен создать прочную, счастливую семью. Кэри настолько тяжело ощущал себя вне семьи, что женился в третий раз. И этот брак также стал счастливым и закончился лишь со смертью самого Кэри, одиннадцатью годами позже, в 1834 году.

Кэри перевел Библию на сорок четыре языка и диалекта, открыл отделение миссии в Индии, Бирме и Бутане, основал множество школ и стал исключительным специалистом по сельскому хозяйству и садоводству Индии. Не так уж плохо для простого работяги. Да, он умел «корпеть». Ближе к закату жизни он говорил, что, если кто-нибудь напишет историю его жизни, этому человеку стоит «рассказать, что я был простым работягой... Пусть меня опишут таким, каков я есть. Я умею корпеть... И этому я обязан всем в моей жизни». Возможно, он мог оценивать себя как неудачника в качестве коммерсанта, учителя, священника, отца и мужа, но он преуспел, потому что продолжал корпеть... и, возможно, благодаря своему девизу: «Ожидай великих свершений от Бога; стремись к великим свершениям ради Бога».

Трудно дать какую-либо оценку Дороти. Никто точно не знает, что происходило в ее душе в течение этих двадцати шести трудных лет, когда она была замужем за Уильямом Кэри. Вероятно, она не способна была оценить ни того, что делал ее муж, ни его выдающихся способностей. Вероятно, гораздо больше ее волновали частые переезды — как минимум четыре за тринадцать лет их жизни в Англии и семь — за тринадцать лет их жизни в Индии, не считая года, который они, в общей сложности, провели на разнообразных кораблях и суденышках. Несомненно и то, что в Пиддингтоне она была намного счастливее. Там она родилась, там жили ее родители, которые о ней заботились. Ее собственное здоровье и здоровье ее детей были постоянным источником тревог для нее, что можно сказать и о постоянной нехватке продуктов питания. Она тяжело переносила растительную диету, на которую их вынуждала бедность в Англии, и в Индии ей очень не нравились рис и кэрри, а там долгое время исключительно только ими и приходилось питаться.

Возможно, одним из немногих ключей к пониманию Дороти служат имена двоих ее сыновей. Большинство из семерых родившихся в их семье детей были названы по именам родственников Уильяма. Но двое носили необычные библейские имена. Одно из них точно было дано по настоянию Дороти. Возможно, это справедливо и в отношении второго имени. Феликс родился в 1785 году. Феликс означает «счастливый», и, несмотря на то что во многом в своей жизни Дороти не была уверена, она совершенно определенно была рада тому, что у нее родился сын. Энн, первый ребенок, умерла двумя годами раньше, а рождение Феликса стало для Дороти счастьем. Библейский Феликс (Деян.26) был нерешительным человеком. Павел пытался обратить его к Христу, но нежелание Феликса противостоять иудеям задержало его ответ на два года. Дороти также приходилось принимать решение, когда Феликс появился на свет. Последовать ли ей за мужем и стать баптисткой, отделившись от традиций ее родителей? Она прождала два года, прежде чем позволила мужу крестить себя.

Второй ребенок, имя которому дала, вероятно, также Дороти, был назван Иавис. Он родился тогда, когда Уильям с доктором Томасом отплыли в Индию. Дороти мучительно решала — ехать ли ей с мужем, поступить ли так, как должна поступить жена, чего она не могла и не хотела, или же поступить иначе. Согласно Первой книге Паралипоменон (4:9) мать Иависа дала ему это имя, потому что родила его с болезнью. То же можно сказать и о Дороти. В следующем стихе уже взрослый Иавис молится Богу: «О, если бы Ты благословил меня Твоим благословением, распространил пределы мои, и рука Твоя была со мною, охраняя меня от зла». Для Дороти молиться молитвой Иависа означало бы то, что она также хочет, чтобы Бог «распространил ее пределы». Но ее внутренние проблемы были слишком велики, и она не справилась с ними.

Библиография

Drewery, Mary. William Carey. Grand Rapids: Zondervan, 1979.

Marshman, John. Life and Labours of Carey, Marshman, and Ward. London: Ward Publishers, 1867.

Smith, George. The Life of William Carey. London: J. N. Dent and Sons, 1885. Stevenson, P. M. Grand Rapids: Zondervan, 1953.

В разлуке сердца становятся нежнее?

Иногда.

А иногда разлука рождает отчуждение.

В период ухаживания юноша и его возлюбленная часто договариваются не видеться некоторое время для того, чтобы выяснить, насколько сильны и истинны их чувства. Теоретически такое испытание чувств до брака помогает определиться людям в их отношениях. Но в браке долгие разлуки часто становятся тяжелым и даже невыносимым испытанием. В прежние времена муж обычно уезжал из дома на недели, а иногда и на месяцы. Теперь как мужья, так и жены могут уезжать по делам или навестить друзей. В наши дни и мужчины, и женщины могут отправиться на другой край земли и вернуться через неделю. А сто лет назад такое путешествие означало бы долгие месяцы разлуки. Но сейчас, как и прежде, разлуки порождают в семье проблемы. Три пары, о которых идет речь в этом разделе, надолго расставались. И результаты были разными.

Однако, изучив с полдюжины семейных историй, описанных в этой книге, вы найдете примеры мужей и жен, надолго разлучавшихся друг с другом. Ньютоны лишь больше любили друг друга. Лютеры начинали выше оценивать многие качества друг друга. Стоу начинали понимать, как они нужны друг другу. Уэсли были разделены ревностью и несовместимостью характеров. У Смитов также были проблемы. Но в браке Ливингстон, также как Грэмов и Беньянов, разлуки стали особенно показательными. Как Руфь Грэм смогла пережить то, что ее муж-проповедник почти все время проводил в поездках по Европе, Африке и Азии? Почему Мэри Ливингстон отказалась от своего мужа, который трудился в Африке? А Элизабет Беньян, воспитавшая четырех приемных детей, кроме своего собственного ребенка, при том что ее муж находился в тюремном заключении столь продолжительное время? Как ей удалось остаться сильной и верной и стать надежной опорой мужу, когда тот наконец вышел из тюрьмы?

Почему все так по-разному реагируют на разлуки? И что делали мужья для того, чтобы поддержать своих жен в эти периоды расставаний? Вы узнаете об этом из следующих трех глав.

В разлуке сердца становятся нежнее?

Иногда.

Но обычно это становится испытанием для брака. И одни браки становятся крепче, а другие не выдерживают проверки на крепость уз.

Лишенная семейной ласки

Дейвид и Мэри Ливингстон

Для кого угодно было бы тяжело оказаться женой Ливингстона. Он был целеустремленным одиночкой и с трудом работал в команде. Многие его биографы даже говорят, что ему вообще не стоило жениться. К счастью, с Мэри ужиться было несложно — по крайней мере, поначалу. Сам Дейвид говорил о ней, что это «милый и уравновешенный человек». Он также говорил, что она была «прагматичной леди, невысокой, полной, темноволосой девушкой, твердой и умеющей добиваться своего».

Трудно было бы назвать их брак романтичным. Но они, несомненно, любили друг друга. Это был брак, полный несбывшихся ожиданий. В особенности для Мэри. Это также был брак, давший повод множеству пересудов, подозрений и порицаний, в том числе со стороны родителей, как Мэри, так и Дейвида.

Критики хотели получить ответы на множество вопросов. Зачем Дейвид брал с собой Мэри и детей в опасные экспедиции по Африке? Почему Мэри начала пить? Можно ли быть несчастной, будучи замужем за самым известным человеком в мире? Какие трудные вопросы! Можно сказать лишь то, что они стали жертвами любовного треугольника, и третьим здесь была Африка.

Дейвид Ливингстон был убежденным холостяком, когда впервые отправился на миссионерское служение. На простой вопрос в анкете «Состоите ли вы в браке?» он ответил: «Не женат, не помолвлен, никогда не делал предложения и никогда ни с одной женщиной не вел себя таким образом, чтобы дать ей повод подумать, что у меня есть хоть малейшие намерения, ведущие к браку». Но в течение следующих двух лет ему часто говорили, что он горько пожалеет, если вскоре не женится. Все утверждали, что жить одинокому миссионеру весьма нелегко.

Одинокому миссионеру и впрямь приходится трудно. Но Ливингстон опасался ошибиться, избрав человека, который совершенно не подошел бы для миссионерской работы. Проведя три года в одиночестве во время своего миссионерского служения в Африке, он с неохотой признал, что, возможно, брак — это именно то, что ему нужно. В то время он умолял родителей и друзей писать ему почаще, но, поскольку письма находили адресата не раньше, чем через полгода после отправки, поддерживать мало-мальски осмысленный диалог было просто невозможно. Он страдал от одиночества, и ему нужна была спутница.

Но где же найти жену посреди Бечуаналэнда в 40-е годы девятнадцатого столетия? Единственными подходящими кандидатками были дочери миссионеров или чиновников, о которых Ливингстон, всегда резко и прямо выражавший свое мнение, говорил: «Дочери миссионеров на редкость узколобы; колониальные леди — это и вовсе ужас». Перспективы были не блестящи. Но вот как-то после схватки со львом он проходил курс лечения в миссии Куруман, где уже много лет несли служение Роберт и Мэри Моффат. Бродя под развесистым чубушником с Мэри, старшей дочерью Моффатов, Дейвид ощутил-таки те эмоции, которые считал в себе глубоко и безнадежно похороненными. «Влюблен! — писал он одному из своих друзей-холостяков в Лондон. — Слов, а тем более мыслей не хватает, чтобы описать это, оставляю тебе все вообразить самому».

Ей было двадцать три года, а ему — тридцать. Один из биографов пишет: «Это была первая женщина, на которую он обратил внимание с тех пор, как покинул Англию». Спустя три месяца они были помолвлены. Ливингстон писал другу: «После почти четырех лет холостяцкой жизни в Африке я-таки собрался с духом и сделал этот шаг». С его точки зрения, она должна была стать для него идеальной женой. Дочь одного из первых миссионеров, Мэри выросла в глиняной лачуге, в шестистах милях от Кейптауна вглубь африканской территории. Она умела самостоятельно сшить себе платье, приготовить еду, свечи и мыло. Она была вынослива, знала все трудности миссионерской работы и была «человеком уравновешенным». Красавицей ее трудно было бы назвать, но Дейвида это совершенно не волновало.

Ее родители были людьми суровыми и волевыми. Ее мать — благочестивая и часто авторитарная женщина — родила десятерых детей и, кроме того, вырастила троих приемных детей из местного населения. Ее отец прошел путь от нищенского квартала в Шотландии до фактического контроля над всей миссионерской деятельностью в Южной Африке. Один исследователь заметил, что «у его коллег при нем отнимался язык». Такой же эффект он производил и на всех членов своей семьи, за исключением жены, которая была чем-то вроде «серого кардинала». Дети выросли с некоторым комплексом подавленности — в особенности Мэри, которая не обладала ни внешней привлекательностью, ни блестящими умственными способностями.

Требования, предъявлявшиеся в доме Моффатов, были очень жесткими, и все, кто не выполнял их, подвергались острой критике. Миссионеры помоложе чувствовали себя здесь детьми, которым не давали возможности стать старше. Так же чувствовала себя и Мэри. Но Дейвид повел себя с ее отцом совершенно иначе. Хотя он приехал недавно и был на двадцать лет его моложе, он говорил с ним как с равным.

Мэри увидела в Ливингстоне человека, обладавшего таким же сильным характером, как и у ее отца, но также и человека, который, в отличие от ее отца, обладал превосходным чувством юмора, был скромен и ставил порядочность превыше всего.

В воспитании и происхождении Мэри и Дейвида было очень много несходного. Мэри росла в глиняной лачуге в Африке, а Дейвид в это время жил в однокомнатной квартирке в маленьком рабочем городе неподалеку от Глазго, в Шотландии. Родители Ливингстона и их пятеро детей были втиснуты в комнату десять на четырнадцать футов, которая служила им и кухней, и спальней, и гостиной. Биограф Тим Джил пишет: «Ночью из-под кровати родителей выкатывались кроватки детей, и они занимали все пространство комнаты. Готовили, ели, читали, стирали и штопали в одном и том же помещении». В десятилетнем возрасте Дейвид пошел работать на фабрику, которой подчинялась вся жизнь в городке Блэнстайр. Он стал «вязальщиком», то есть связывал нити на прядильных станках. Как и все, он работал шесть дней в неделю с восьми утра до восьми вечера, с получасовым перерывом на завтрак и с часовым перерывом на ланч. Каким-то образом Дейвид сумел заставить себя с восьми до десяти вечера ходить в школу. Там ему не просто удалось высидеть с открытыми глазами, но еще и получить образование. Часто, возвращаясь домой, он читал до полуночи, и тогда мать просто гасила свечу. Его сестра вспоминала, что «он был твердо намерен учиться».

Отец Дейвида ненавидел алкоголь и «дрянные романчики», то есть все книги не религиозного содержания. Но Дейвид отказался читать религиозные книги, предложенные ему матерью. Он любил научную литературу и книги о путешествиях. «Это стало с моей стороны открытым бунтом, — вспоминал Дейвид позднее, — и последний раз отец меня высек именно за то, что я отказался штудировать „Практическое христианство" Уилберворса». Дейвид говорил, что ненавидит «сухие, догматичные книги».

Индепендентская церковь в Гамильтоне, членом которой хотел стать Дейвид, усомнилась в том, что он соответствует требованиям, предъявляемым к членам церкви, и ему был предложен план работы над собой, рассчитанный на пять месяцев. В следующем году Дейвид прочитал книгу миссионера, работавшего в Китае, который призывал врачей на миссионерское служение. Так у Дейвида появилась цель в жизни. А когда у Дейвида появлялась цель, остановить его было уже невозможно. Спустя два года он ушел с фабрики, на которой проработал двенадцать лет, и поступил в медицинскую школу в Глазго. Затем он обратился в Лондонское миссионерское общество с просьбой отправить его на работу в Китай. В обществе его оценки не произвели огромного впечатления, но его согласились взять на испытательный срок. Учитывая, что он «едва ли был готов» к поступлению в богословский колледж, ему предоставили частного учителя. В директорате общества довольно негативно отнеслись как к его провинциальности (его считали «шотландской деревенщиной»), так и к его манерам (считалось, что он слишком много о себе возомнил).

Для начала ему было предложено стать проповедником в одной из церквей, но эта затея с треском провалилась. Встав за кафедру, он понял, что голова его совершенно пуста. Он прочел что-то по бумажке, медленно повторил прочитанное, громко проглотил слюну и сказал: «Друзья, я забыл то, что хотел сказать вам», после чего удалился из церкви с огромной поспешностью. Другой проблемой было то, как Дейвид молился. Когда он вел молитвенные собрания, он то и дело останавливался, раздумывая, о чем помолиться еще. Но все же Дейвида не отсеяли. Его испытательный срок был продлен, а еще через два месяца его кандидатура была одобрена. В этом директорат убедило здравомыслие Дейвида и его несуетливая энергичность.

Ожидая решения своей судьбы, Дейвид начал ухаживать за девушкой из довольно обеспеченной семьи. Судя по всему, это было первое его серьезное увлечение. В ее присутствии он чувствовал себя весьма неловким и както признался ей: «Я, в общем-то, понятия не имею о том, что чувствуют те, кто всю жизнь были леди». Ему было тогда двадцать шесть лет, но Дейвид Ливингстон никак не мог считаться подходящей парой для той девушки. Один из его друзей говорил: «Признаться, симпатичным он никогда не был. На его лице всегда лежала печать волевого характера, готового к преодолению трудностей». Другой его знакомый заметил, что «его лицо никоим образом нельзя было назвать привлекательным», и тем не менее «он обладал совершенно непередаваемым обаянием». Когда первая любовь отреклась от него, Дейвид сказал не без горечи, что она слишком уж леди для того, чтобы стать женой миссионера.

В 1839 году между Англией и Китаем разразилась опиумная война, и Лондонское миссионерское общество отказалось от мысли посылать в Китай новых миссионеров. Директорат предложил Ливингстону подумать о ВестИндии. Но Дейвиду эта идея не понравилась. Вест-Индия была слишком цивилизованной страной. Темный африканский континент выглядел заманчивее. И тут он случайно встретился с Робертом Моффатом, который вернулся в Англию после очень долгого периода жизни в Африке. Моффат тогда сказал Дейвиду: «На закате я выглядываю на улицу и вижу дымы тысяч деревень, в которых никогда не слышали о Евангелии». С тех пор Дейвид только и мечтал об Африке, что бы там не думал директорат. Другие кандидаты на миссионерское служение любили Дейвида. Он был «довольно резок и прям в обращении», в нем ощущалась «решимость оставаться верным своим убеждениям во что бы то ни стало», а также и «огромная доброта». Решимость Дейвида оставаться верным своим убеждениям часто становилась для него источником неприятностей. С директоратом общества он спорил практически непрерывно. Ему не нравилось, когда ему приказывали. Незадолго до своего отъезда в Африку Ливингстон окончил медицинский факультет в Глазго, но ему едва не пришлось подделывать свой диплом, поскольку он рассорился там со всеми: Дейвид считал, что стетоскоп вовсе не такая полезная вещь, как его в том убеждали.

На борту корабля, направлявшегося в Африку, Ливингстон был одним из немногих пассажиров, не страдавших от морской болезни, и оказывал медицинскую помощь тем, кто не отличался такой завидной стойкостью организма. По прибытии в Африку он должен был начать работу в миссии Куруман, в шестистах милях вглубь страны от Кейптауна. Моффаты все еще были в отпуске, и миссии был нужен врач. Дейвиду предложили основать новую миссию, продвинувшись еще дальше вглубь африканской территории, но любые действия он мог предпринимать только по возвращении Моффата. Дейвид сразу же активно взялся за дело. Хотя Куруман и был самой далекой от центров цивилизации миссией, он казался ему все еще слишком цивилизованным. Он стал писать в Лондон, в директорат, убеждая начальство в том, что об основании новой миссии следовало не просто думать, а реально осуществлять этот план.

Дейвид прожил в Африке всего пять месяцев, но у него уже сложилось впечатление, что миссионерская стратегия там была либо слишком консервативна, либо вообще ложна. Он исследовал внутренние территории, что было необходимо для дальнейшей работы. По возвращении в Куруман он написал: «Я приехал в Африку не для того, чтобы ходить, придерживаясь за чью-то полу. Для меня имеет огромное значение тот факт, что души гибнут, а я не властен привести их ко Кресту. Мне нечего делать в Курумане».

Он забрался в такие места, в которых до него не бывал ни один белый человек, хотя он пробыл в Африке меньше года и все еще не научился даже приблизительно понимать ни одного из разговорных диалектов. Когда в 1843 году Роджер Эдвардс и его жена покинули Куруман для того, чтобы основать новую миссию, Дейвид с радостью отправился вместе с ними. Поселение, к которому они направлялись, называлось Маботса. Оно располагалось примерно в двухстах двадцати милях от Курумана. Дейвид писал: «Такого прекрасного места вы никогда не видели».

Именно там Дейвид почувствовал себя невыносимо одиноким. Именно в Маботсе Дейвид вступил в схватку со львом. Львы разоряли загоны для скота, а местные жители боялись хоть что-нибудь предпринять. Дейвид сказал им, что если бы они убили хотя бы одного льва, то остальные поняли бы, что их здесь не ждут с распростертыми объятиями, и убрались бы из этой местности. Но африканцы не были уверены в том, что пришелец знает, с чем имеет дело. И Дейвид пошел загонять львов вместе с африканцами.

Они выследили нескольких животных. Дейвид прицелился и выстрелил из обоих стволов, после чего остановился для того, чтобы перезарядить оружие. «Тут боковым зрением я увидел, что один из львов в прыжке стремительно летит ко мне... Лапой он зацепил меня за плечо, и мы вместе кубарем покатились по земле. Его чудовищное рычание оглушило меня, он встряхнул меня, как терьер полудохлую крысу». Один из африканцев, пришедших Дейвиду на помощь, выстрелил в льва. Он промахнулся, но зверь оставил Дейвида и сосредоточился на новой опасности. Другой африканец тут же поразил Льва копьем, и тот, поскольку еще прежде был ранен

Дейвидом, грохнул замертво. Когти льва оставили на плече Дейвида несколько глубоких ран; кость была расщеплена. После этого случая Дейвид никогда не мог поднять свою левую руку выше уровня плеча. Позже его спрашивали, о чем он думал, когда на него бросился лев. Дейвид отвечал: «Я гадал, какую часть моего тела он сожрет в первую очередь».

В течение нескольких недель Дейвид был очень плох, но когда он немного поправился, его переправили в Куруман — в миссии он мог получить более квалифицированную медицинскую помощь. Моффаты как раз только что вернулись туда после четырех лет отпуска в Англии. Именно Мэри Моффат стала ухаживать за ним. Вскоре она стала его невестой. Когда Дейвид оправился от ран и получил согласие Мэри стать его женой, он отправился обратно в Маботсу, чтобы построить там дом. По дороге он сделал остановку для того, чтобы написать Мэри письмо. Он напоминал ей о том, чтобы она получила письменное разрешение на брак и заказала все необходимое для их нового дома в Маботсе. Его письмо заканчивалось так: «Пусть твои чувства к Нему будут гораздо более сильными, чем ко мне».

Его письмо, направленное руководству в Лондон, звучит так, словно он принял холодное деловое решение: «Различные соображения , связанные с новой сферой служения, которые нет нужды излагать здесь детально, привели меня к выводу, что вступление в брак является моим долгом. В январе 1845 года я предпринял все необходимое для заключения брачного союза с Мэри, старшей дочерью мистера Моффата... И если мои мотивы не являются заблуждением, то до определенной степени я руководствовался желанием стать еще более полезным в деле прославления имени Божьего». Все его письма к начальству написаны именно таким казенным языком. Только в его письмах к нескольким близким друзьям и к Мэри чувствуется тепло; он шутит и позволяет себе отбросить формальности.

Дом, который он построил для Мэри в Маботсе, был двадцать на двадцать два фута, а его стены были в фут толщиной: «Работа не из легких, — писал он Мэри, — это способно выбить любовь из чьей угодно головы. Но любовь у меня в сердце, и не покинет его, если ты сама ее не погасишь». Пару строк он написал и для матери Мэри, у которой обо всем было свое особое мнение и которая редко стеснялась его выразить. По-видимому, она сказала Ливингстону (которого она всегда называла только по фамилии), чтобы он не делал в доме слишком много окон. Дейвид написал Мэри, что если ее мать «думает, что окон слишком много, пусть даст мне знать об этом, и я их все замурую за два дня — пусть свет, если ей так этого хочется, проникает в дом через дымовую трубу».

Дейвид стремился создать в Маботсе миссию, сходную с миссией, основанной родителями Мэри в Курумане. В то же время он хотел использовать и новые идеи — в частности, привлекать к работе африканских проповедников и открыть семинарию для пасторовафриканцев. Но на пути осуществления этого плана лежало серьезное препятствие: Дейвид почувствовал себя первооткрывателем и уже не мог жить без этого. Теперь он стремился начать работу в Маботсе только для того, «чтобы лучи божественного света могли распространиться шире и дальше». Когда он не был занят строительством дома, он работал над открытием школы для африканских детей. Дело это было довольно безнадежным — если в один день приходило пятнадцать учеников, то на следующий день их могло оказаться не больше пяти.

Свадьба состоялась 2 января 1845 года в Курумане, под строгими взглядами Роберта и Мэри Моффат. Дейвид и Мэри провели медовый месяц в Маботсе. По случайному совпадению это название переводится «свадебный пир». И если Дейвид полагал, что теперь для них с Мэри наступила безоблачная пора, то он глубоко заблуждался. Проблема заключалась в его коллеге Роджере Эдвардсе. Дейвид говорил: «Когда я отправился на свадьбу, между нами, казалось, установился мир. Но когда я вернулся — разразилась такая буря, какой я прежде никогда не видывал». Дейвид называл Роджера «престарелым забиякой». В представлении Эдвардса Ливингстон был энергичным и удачливым дельцом, и старшему по возрасту миссионеру было очень трудно с этим смириться. Эдвардс считал, что первые десять лет своего миссионерского служения он был «лакеем» у Моффата, и вот теперь ему представился шанс сделать нечто самостоятельное, без контроля «великого патриарха». Но в Маботсу он отправился вместе с Ливингстоном, и именно Ливингстон привнес свежие идеи и заставил всех признать за этими идеями право на существование. Младший партнер во всем выходил на первые роли, а Эдвардсу было очень трудно признать себя «придатком этого юноши». К тому же Ливингстон женился на дочери Моффата. Эдвардс, должно быть, почувствовал, что даже в Маботсе, в двухстах двадцати милях от Курумана, он еще не мог избавиться от контроля семьи Моффат.

Эдвардс был не единственным миссионером, с которым конфликтовал Ливингстон. Дейвид был нетерпелив и агрессивен, а миссионеров старшего возраста возмущало, что этот зеленый новичок учит их жизни. Дейвид считал, что ему не стоит обсуждать с Мэри эти конфликты. Он писал одному из своих друзей: «Хотя у меня есть жена, своими печалями я делюсь с тобой». Это говорит о том, что он не считал для себя возможным делиться с Мэри своими переживаниями. Возможно, как считают многие биографы, он полагал, что она недостаточно умна для этого. Гораздо более вероятно то, что Мэри был чужд философский взгляд на вещи. Ее восприятие было более поэтичным, нежели восприятие Дейвида-исследователя. Конфликт между семьей Эдвардс и семьей Ливингстон становился все более острым. Миссис Эдвардс называла Дейвида «низким, невоспитанным человеком, чуждым христианства», а сам Эдвардс называл его «непорядочным, бесчестным и злобным».

Маботса была явно тесна для этих двух семей. Не прошло и года, какДейвид и Мэри Ливингстон упаковали чемоданы, бросили дом, в котором провели свой медовый месяц, и отправились дальше на север, вглубь африканской территории. Дейвид остановился в месте, которое называл «белым пятном на карте». Своим друзьям он писал, что теперь он «забрался так далеко, как ни один другой миссионер в Южной Африке». Это «белое пятно на карте» называлось Чинуоне. Еще до прибытия Дейвида и Мэри там началась сильная засуха, и в течение двадцати месяцев, которые они там провели, и они сами, и местные жители страдали от голода. За эти месяцы Мэри родила двоих детей, а в свободное время пыталась организовать школу для африканских ребятишек.

Со временем Дейвид понял, что если Мэри и дети не будут нормально питаться, то это может обернуться для них весьма скверными последствиями. Поэтому он отослал их к Моффатам, в Куруман. Когда Мэри прибыла туда, местные африканцы едва ее узнали, настолько она потеряла в весе. А когда через несколько дней приехал и Дейвид, они подняли его на смех: «Смотри, какая она тощая! Ты что, ее там голодом морил?» Дейвид решил, что необходимо искать новое место для миссионерской базы. Поэтому, вскоре после того, как они вернулись в Чинуоне, он вместе с большинством африканцев — жителей деревни отправился на поиски более гостеприимной местности. Мэри осталась с детьми в поселке, который превратился в город теней. Она отправила Дейвиду записку, в которой писала, что жизнь среди развалин Чинуоне в дневное время была очень тоскливой, а ночью — страшной. Львы уже чувствовали себя там как дома.

Месяцем позже Дейвид наконец вернулся, чтобы забрать ее вместе с детьми в их новый дом в Колобенге. Новый дом не был так хорош, как прежний. Это была хижина из жердей и тростника, со страшными сквозняками. Днем в ней было нестерпимо жарко и очень много мух, а ночью почему-то невыносимо холодно. Колобенг стал домом для Дейвида и Мэри на четыре следующих года. Это оказалось самым долгим за всю их жизнь периодом проживания в одном и том же месте. И, несмотря на все проблемы и хлопоты, это, возможно, стало самым счастливым временем в жизни Мэри. Дейвид описывает свой обычный рабочий день: «Такова ежедневная рутина; встаем вместе с солнцем, молимся всей семьей, потом завтрак, школа, а затем необходимый физический труд — пашем, сеем, занимаемся кузнечным делом и тому подобное. Все утро Мэри занята приготовлением пищи; после обеда — двухчасовой отдых; затем она идет в школу, которую посещают от шестидесяти до восьмидесяти детей. Затем — снова физический труд; уроки в городе и беседы с теми, кто расположен слушать; потом доим коров и идем на общее собрание; затем — молитвенное собрание в доме Сечеле (деревенского старейшины). Домой мы приходим около половины девятого, слишком усталыми для любых усилий. Я перечисляю все это не для того, чтобы рассказать, как много мы делаем, а для того, чтобы объяснить, почему мне так грустно — ведь я так мало времени уделяю настоящей миссионерской работе».

Мэри приходилось самой делать свечи, мыло и масло. Она сама молола муку и пекла хлеб в термитнике, покрытом раскаленными угольями. Когда не хватало мяса, они питались гусеницами и жареной саранчой. Дейвид не любил жареную саранчу, но, говорил он, «поджаривать ее гораздо приятнее, нежели вылавливать из бульона», а затем добавлял: «Хотя я бы предпочел по возможности избегать и того, и другого». Ливингстон испытывал некоторое разочарование в миссионерской работе, поскольку ее результаты нельзя было назвать значительными. Только один африканец был обращен в христианство за шесть лет, которые Дейвид провел в Африке. Но, наблюдая за работой других миссионеров, Дейвид видел, что им тоже нечем особенно похвалиться. Даже его тесть с тещей за тридцать лет служения не добились особенных успехов.

Однажды он написал: «У Бога был единственный Сын, и Он был миссионером и врачевателем. Какое жалкое Его подобие я собой представляю, или даже только пытаюсь представлять». Сомневаясь в своих миссионерских способностях, Дейвид начал осознавать, что, возможно, больше всего пользы для дела Евангелия он принес бы, открывая труднодоступные и удаленные местности, где могли бы работать другие миссионеры.

Через три месяца после того как Мэри родила их третьего ребенка, Дейвид отвез ее к родителям в Куруман, а сам отправился на четыре месяца в шестисотмильное путешествие — на поиски легендарного озера Нгами, о котором африканцы столько ему рассказывали. Прежде многие европейцы пытались разыскать его, но ни одному из них это так и не удалось. Дейвид Ливингстон нашел его. Но гораздо больше, чем само озеро, его интересовали земли, которые были расположены дальше. В следующем году он снова отправляется в путь, на этот раз уже на ту сторону озера и на этот раз уже вместе с семьей. То, что он взял с собой жену и детей, подняло бурю возмущения среди африканских миссионеров. Дейвид решился взять семью в крайне опасное путешествие. Их путь лежал через пустыню, затем по реке, полной крокодилов, среди болот, от которых поднимались ядовитые испарения, и меж африканских племен, действия которых совершенно не поддавались никаким предсказаниям. Мэри была на шестом месяце беременности, и с ней было трое маленьких детей. Но выбор у Мэри был очень прост: либо остаться дома и снова жить с матерью, либо отправляться вместе с Дейвидом. Она предпочла последнее.

На место они прибыли как нельзя более вовремя, неделю спустя Мэри родила своего четвертого ребенка. Но прожил он всего несколько недель и умер от какой-то инфекции. Мэри тоже заболела. В течение многих недель она страдала от паралича. Дейвид писал: «Правая сторона лица у нее неподвижна; постоянно болит правый бок и правая нога». Чтобы дать ей время оправиться от болезни, Дейвид отвез ее в Куруман, где они прожили с Моффатами три месяца. Физически это было для Мэри временем отдыха, но в эмоциональном плане это была пора очень трудно давшегося перемирия. Биограф Тим Джил пишет: «Это было время раздоров и большого эмоционального напряжения». Вскоре стало известно, что Дейвид планирует новое путешествие к озеру Нгами и дальше. Никто не хотел говорить и даже думать о немыслимом — о том, что Дейвид, возможно, захочет взять Мэри и детей с собой. Миссис Моффат сдерживалась, но это давалось ей крайне нелегко — обычно она всегда давала волю словам. Но через три месяца ее терпение кончилось. Ливингстоны вернулись в их дом в Колобенге. Мэри снова ждала ребенка. Это были хорошие новости. Плохие новости заключались в том, что Дейвид не изменил своего намерения взять ее с собой в следующую экспедицию.

Миссис Моффат написала письмо своему зятю, как только узнала эти новости. Письмо начиналось словами: «Мой дорогой Ливингстон», а любое письмо, начинающееся в подобном духе, не предвещает ничего хорошего. Она заявила, что ей следовало бы набраться храбрости и поговорить с ним еще в Курумане. Затем она прямо приступила к вопросу, который ее волновал: «Мэри все время говорила мне, что, будь она беременна, ты не взял бы ее с собой». И вообще Мэри нечего было делать с Дейвидом в этих экспедициях — ей следовало оставаться с ней в Курумане и спокойно рожать детей. Далее Миссис Моффат пишет: «Но в ее письме я с ужасом прочитала: „Я снова должна отправляться вглубь африканской территории"... Ливингстон, о чем ты думаешь? Тебе что, недостаточно того, что ты потерял одного ребенка, едва спас другого, а твоя жена прибыла домой с угрозой паралича?.. Беременная женщина с тремя детьми, отправляющаяся в мужской компании через африканские дебри, полные дикарей и хищников... это просто неслыханно!»

Миссис Моффат была не просто властной матерью. Она родила в Африке десятерых детей и прекрасно знала, что такое жизнь среди опасностей без самого необходимого. Она знала, что Бог позаботится о ее детях, если они исполняют Его волю. Но она опасалась, что они шли против воли Бога, отправляясь на открытие новых территорий, вместо того чтобы проповедовать. Но, по мнению Дейвида, он мог открыть целый континент для сотен новых миссионеров. Кроме того, ему никогда не нравилось, если ему начинали указывать как жить — и в особенности, если это делала его теща. Один исследователь сказал о нем, что «он не был агрессивен, но был чудовищно упрям». Миссис Моффат не понимала, что Мэри согласна с Дейвидом. Поначалу она полагала, что может оставаться в Колобенге, пока Дейвид путешествует. Но в Колобенге была засуха, кроме того, там было неспокойно из-за буров, и семье было небезопасно там оставаться.

Вернуться в Куруман и снова жить с родителями? Ни Мэри, ни Дейвиду такая перспектива не нравилась. Биограф Джордж Сивер пишет: «Мэри больше не могла быть счастлива в родительском доме. Там ей приходилось зависеть от их капризов. Кроме того, там к ней относились так же, как относились с самого детства — как к ребенку. Но она уже не была ребенком. Она была женой и матерью. А ее муж был человеком, наделенным чувством юмора, таким же свободолюбивым смертным, как и она сама. И она любила его».

Дейвид тоже любил Мэри, хотя не всегда умел выражать свои чувства открыто. Он прекрасно себя чувствовал в ее обществе. В путешествиях она была замечательным спутником. И если ее не было рядом, он скучал о ней. Если бы она осталась в Курумане, это породило бы и другие проблемы. Там она была бы вынуждена непрерывно слышать шушуканье за своей спиной: «Почему это он ее бросил? Они что, не уживаются вместе? Должно быть, с их браком что-то не в порядке». У Мэри было множество причин, по которым ей стоило уехать из Курумана. Кроме того, Дейвид был врачом. Где еще было быть беременной женщине, как не рядом со своим мужем-доктором? Сивер так пишет об этом периоде жизни Ливингстонов: «Это путешествие стало поворотным моментом в его карьере. Оно заставило его осознать, что цели, которые он ставил перед собой как миссионер, были несовместимы с его долгом мужа. Чем-то одним неизбежно пришлось бы пожертвовать».

Но почему он не отложил свою экспедицию на год или на два, по крайней мере до того времени, когда Мэри почувствовала бы себя лучше и восстановила бы утраченные силы? Ливингстон был убежден, что если работорговцы достигнут внутренних регионов Африки раньше, чем миссионеры, то африканцы никогда не откликнутся на евангельскую весть. Они станут бояться всего, что связано с белым человеком. Но если миссионер придет к ним с женой и детьми, они признают его как человека, который пришел с миром. А Дейвид хотел прийти к ним, и прийти только с миром.

И вскоре Дейвид, Мэри и дети маленьким караваном отправились на открытие неизведанного. Они провели в совершенно диких районах Африки следующие семь месяцев. Их самым значительным открытием стало верхнее течение реки Замбези. Если бы выяснилось, что по ней можно доплыть до Индийского океана, то она стала бы тем путем, по которому миссионеры могли бы добраться до Центральной Африки.

На обратном пути они остановились лагерем на восемь дней на берегу реки Чобе. Там Мэри родила своего пятого ребенка. На этот раз малыш выжил. Но Мэри снова разбил паралич, и в гораздо более тяжелой форме, чем прежде. Это очень испугало Дейвида, но также определило решение трудной проблемы, которая стояла перед ним в то время. У Дейвида было множество неоконченных дел в Африке. Ему необходимо было найти удобный путь, по которому миссионеры могли бы проникать вглубь Африки, иначе он не мог быть уверен, что его путешествия стали хоть сколько-нибудь важными для дела Христа. Он писал: «Я считаю, что там, где оканчиваются подвиги географов, начинается миссионерское служение». Но пока он не пересек Африку от побережья до побережья, он не мог написать _{«конец»} поперек всех подвигов географов.

Такое путешествие заняло бы два года. А поскольку Мэри снова страдала от паралича, то было очевидно, что она не сможет сопровождать его. Кроме того, их старшему сыну, Роберту, скоро исполнялось шесть лет, и Дейвид хотел, чтобы он получил хорошее образование. В руководство миссии Дейвид направил длинное письмо, в котором излагал свои планы. Все, в чем он нуждался, это «в двух годах, свободных от семейных забот... Поскольку скоро нам все равно придется отсылать детей в Англию, представляется возможным отправить их вместе с матерью уже теперь, и это не повлечет слишком крупных дополнительных расходов. Такое решение дало бы мне возможность в течение двух, а может быть, трех лет исследовать этот новый регион». Расстаться с женой и детьми было бы нелегко, и он это прекрасно понимал. Он говорил, что чувствует себя человеком, который «делает сиротами» собственных детей. Он говорил также, что это настолько же болезненно, как вырвать из себя часть своих внутренностей.

В другой раз он писал: «Некоторые братья без колебания говорят местному населению, что моя цель — добиться мирской славы. Это очень огорчает меня, и порой я сам начинаю задумываться, в чем же все-таки состоит моя цель». Эти сомнения не были единственной его проблемой. У него не было денег, на которые его семья могла бы жить в Англии. Не дожидаясь одобрения его плана исследования Замбези со стороны руководства миссии и подтверждения с их стороны желания материально поддерживать в это время Мэри и детей, он решил отправиться в путь. «Я убежден, что на то есть воля Господа, и отправлюсь туда, несмотря на любые препятствия... Я открою путь во внутренние области Африки или погибну».

Их прощание в Кейптауне было очень тяжелым. Дейвид сказал детям, что с этих пор им следует считать своим отцом Иисуса, а не его. «Я предал вас Ему, и теперь вы у Него на попечении». Он не был уверен в том, что руководство миссии станет их поддерживать, но был уверен в Иисусе. Дейвид задержался в Кейптауне на несколько недель, чтобы запастись продовольствием. Он писал Мэри почти каждый день. Вот одно из его писем: «Моя дорогая Мэри! Я так тоскую по тебе и по детям. Мое сердце стремится к тебе. В моей голове роится множество воспоминаний. Мне кажется, теперь я должен относиться к тебе нежнее и заботливее, чем когда-либо прежде... Ты стала самым большим моим благословением. Ты столько сделала для меня. Благослови тебя Бог за твою доброту. Теперь я не вижу ни одного лица, сравнимого с твоим, всегда обращавшим ко мне свой добрый взор. Выполним наш долг перед Спасителем и, я надеюсь, встретимся вновь. Как бы мне хотелось, чтобы это случилось уже сейчас».

Сделав необходимые запасы продовольствия, Дейвид отправился в экспедицию. В эмоциональном плане это было для него очень трудное время, и он изливал свою печаль в дневнике: «28 сентября 1852 года. Неужели я видел мою жену и детей в последний раз?.. О, Господи, используй меня ради славы Твоей! Пока я ничего для Тебя не сделал, а мне так хотелось бы этого».

Пока Дейвид боролся с одиночеством, болезнями, засухой, дикими животными и враждебными племенами, у Мэри в Англии были свои сложности. В своей собственной стране она оказалась чужой, а на руках у нее было четверо детей. Ее домом была Африка, а не Англия.

Ее первым местом жительства в Великобритании стал шотландский дом родителей Дейвида. Дом этот был слишком мал, и там жили две незамужние сестры Дейвида, но основная проблема была не в этом. Родители Дейвида были людьми чопорными, строгими и привержены строгим правилам. Образ жизни Мэри и ее привычки слишком отличались от тех, к которым они привыкли. Джил пишет: «Нетрудно представить себе эффект, произведенный незнакомой невесткой с четырьмя детьми в возрасте до семи лет в набожной и расписанной до мелочей жизни шотландской семьи».

Когда Мэри приехала в Англию, ее физическое здоровье было серьезно подорвано, а вскоре выяснилось, что у нее серьезные проблемы и со здоровьем психическим. Она прожила в доме Ливингстонов меньше полугода, но и для них, и для нее это время, должно быть, показалось вечностью. Она ушла резко и неожиданно, заявив родителям мужа, что не хочет их больше видеть, не хочет, чтобы они распоряжались ее жизнью, и не хочет, чтобы они учили ее, как ей воспитывать ее детей. После этого она скиталась по Англии, ведя «кочевую жизнь», как это называет Джил. Она останавливалась то во временно арендуемых комнатах, то у старых друзей Дейвида, которых знала лишь по рассказам мужа. Для нее такое существование было унизительным, и далеко не всегда радостным для друзей Дейвида, которым она совершенно неожиданно стучалась в дверь.

Родители мужа потеряли с ней связь и не знали, стоит ли им пытаться разыскать ее. Отец Дейвида писал в директорат миссии: «Миссис Л. не пишет нам, а мы считаем, что она обязана это делать, и мы не хотим, чтобы она знала, что мы пытаемся навести о ней справки. Все же мы очень любим детей... Их мать сочла нужным трижды запретить нам видеться с ними... Учитывая ее странное поведение, которое мы наблюдаем с самого ее приезда, мы приняли решение не поддерживать с ней отношений до тех пор, пока не станет очевидным, что она полностью изменилась». Мэри так с ними и не примирилась, а через год она решила, что делать ей в Англии больше нечего, остается только вернуться в Африку. Предполагалось, что Дейвид должен вскоре вернуться, и она хотела встретить его в Кейптауне. Но руководство миссии отказалось выделить деньги на поездку, а сама она была не в состоянии взять на себя такие расходы.

В жизни Мэри все обернулось против нее. Она снова тяжело болела, но на хорошее лечение у нее не было средств. Непонимание руководством миссии ее проблем ожесточило ее, и она стала распространять о миссии скандальные слухи. Она написала Дейвиду, умоляя его срочно вернуться, но не могла быть уверенной в том, что он получил ее послание. Мэри начала пить. И ее просьбы к миссии о материальной поддержке стали еще более отчаянными: «Будьте снисходительны. Я не пытаюсь обелить себя. Возможно, прежде я не была бережлива, расходуя деньги». Время тянулось. Предполагалось, что Дейвид вернется в Англию после двухгодичной экспедиции, но прошло два года, затем три... четыре. Первоначально он планировал пройти от центра Африки на запад к Атлантическому океану, но когда это ему удалось, он решил пойти на восток, вплоть до Индийского океана, следуя течению реки Замбези. Мэри все больше погружалась в отчаяние, а ее мужа заочно уже приветствовали как национального героя. Королевское географическое общество назвало его путешествие «величайшим триумфом географических исследований нашего времени». И когда наконец он в середине декабря

1856 года вернулся в Англию, ему устроили великолепный прием. Последний раз они с Мэри виделись за четыре с половиной года до этого. Когда Мэри получила официальное уведомление о том, что ее муж прибудет через несколько недель, тучи в ее душе развеялись и от депрессии не осталось и следа.

Следующие шесть месяцев Дейвид и Мэри провели в Лондоне. Несмотря на то что большую часть времени Дейвид писал свою книгу «Миссионерские путешествия», Мэри начала вновь обретать психологическое равновесие. Это были счастливые времена для семьи Ливингстон. Дейвид писал, дети вертелись около него, мешая ему спокойно работать. Но по выходным они вместе с Мэри и сыновьями отправлялись на долгие прогулки по лесам.

«Миссионерские путешествия» были опубликованы той же осенью и сразу же стали бестселлером. Это утвердило за Ливингстоном статус общенациональной знаменитости. Вскоре за ним, помимо репутации ученого и путешественника, закрепилась еще и репутация святого. Он получил почетные научные степени в Оксфорде; ему было предложено стать членом Королевского общества. В Лондоне его непрерывно приглашали на банкеты, устраиваемые в его честь. Мэри обычно сопровождала его.

Иногда почести выпадали и на долю Мэри. Лорд Шефтсбери (который, несомненно, почти ничего о ней не знал) даже сказал, что она отличалась «редкой духовностью и мудростью» и что она дожидалась мужа в Англии «с кротостью и смирением». Мало кто знал, что пережила Мэри за все эти годы. Теперь она казалась идеальной женой, а Дейвид — идеальным мужем. Некий господин, у которого они гостили некоторое время, писал: «Доктор очень спортивен и любит шутки, а миссис Ливингстон поддерживает его в этом. Доктор и миссис Ливингстон очень привязаны друг к другу, и между ними царит полное взаимопонимание. В обществе они всегда сдержанны и спокойны. Ни он, ни она не пекутся о славе. Для доктора Ливингстона было большим испытанием принять приглашение на торжественный банкет в его честь».

Дейвид говорил, что в роли светского льва он чувствует себя дискомфортно, и они с Мэри строили планы о возвращении в Африку. В официальных речах Дейвид всегда благодарил свою жену за то, что она простила его — ведь он пробыл в Африке четыре с половиной года вместо двух, как обещал. Он также говорил о том, насколько он будет нуждаться в ее помощи в следующей экспедиции. «Она знает несколько африканских языков, очень работоспособна, крайне вынослива... Я буду счастлив, если рядом со мной будет мой ангел-хранитель». Мэри тоже была счастлива поехать с ним. Во время этого визита в Англию Дейвид ужесточил свои официальные отношения с миссией. Директорат был склонен рассматривать его открытия скорее как светские, а отнюдь не миссионерские. Сам же Дейвид был уверен, что подобные экспедиции — единственная возможность открыть путь миссионерам вглубь Африки. Поэтому он принял от британского правительства полномочия консула и возглавил новую экспедицию в Центральную Африку, в район бассейна реки Замбези.

Дейвид сам подбирал себе команду, и, безусловно, предполагалось, что Мэри в нее войдет. После пятнадцати триумфальных месяцев в Англии он стал готовиться к отплытию обратно в Африку. Когда в феврале 1858 года они взошли на борт корабля, трое их детей остались на берегу, им нужно было учиться. Вместе с ними отправился только самый младший, которому не исполнилось еще и семи лет. Казалось, в жизни Дейвида и Мэри наступил медовый месяц, который они так долго откладывали. Но в море у Мэри началась морская болезнь. По крайней мере, так думал Дейвид. Вскоре они поняли, что дело было вовсе не в этом. Мэри снова была беременна. Худшего Мэри и представить себе не могла. Это означало, что им с Дейвидом снова предстояло расстаться. Это означало возврат к ее прежним мучениям в Англии. Как только они прибыли в Африку, Мэри отправили в Куруман, где она должна была оставаться с родителями до рождения ребенка. Затем ей предстояло снова ехать в Англию, так как Мэри не могла и не хотела жить с матерью.

Дейвид писал: «Расставание было невыносимым. Мне словно вырывали сердце. Я совершенно не был готов к этому». В другой раз он написал, что, если бы его спросили, чего он хочет больше всего на свете, он бы ответил: «Остаться с женой наедине». Но он был наедине с Африкой, своей второй женой. Девочка, Анна Мэри, родилась в ноябре. Вскоре после этого Мэри вернулась в Англию к остальным детям. Ее отьезд из Курумана был значительно ускорен слухами, распространившимися среди миссионеров. «Муж просто не хочет с ней жить, вот в чем все дело». Все это очень способствовало возврату недавно пережитого тяжелейшего психического состояния. Эта разлука не стала легче предыдущей. Старшие дети были уже подростками, и Мэри было очень трудно с ними сладить. Она хотела, чтобы они уехали и присоединились к Дейвиду в экспедиции. Но это было невозможно. Она снова чувствовала себя в западне. У. Гарден Блэйки пишет: «Ее письма к мужу свидетельствовали о мраке, который царил в ее разуме». Она снова сильно запила, и ее психическое состояние было крайне угнетенным и нестабильным.

Наконец в 1861 году от Дейвида пришло письмо, в котором он просил ее приехать к нему в Африку. Уговоров не потребовалось.

Младшую девочку она оставила у сестер Дейвида, старшие сыновья были в школе. Один из современников Мэри писал, что к этому времени она стала «крайне грубой и вульгарной женщиной», сильно страдавшей от избыточного веса. Ей было тогда сорок лет. Без Дейвида она была никем, с ним же она становилась королевой. Но у

Дейвида были свои серьезные проблемы. Как первооткрыватель-одиночка он добился огромных успехов, но лидерство в команде стало для него провалом. Члены экспедиции практически открыто взбунтовались против него. По прошествии четырех лет стало ясно, что его экспедиция в Замбези обернулась долгосрочным фиаско. Стало очевидно, что как лидер он полностью несостоятелен.

Ливингстон возлагал большие надежды на приезд Мэри. Пробираясь к устью Замбези, чтобы встретить корабль, на котором должна была прибыть Мэри, он столкнулся с целой чередой роковых случайностей, которые надолго задержали его в пути. «Все время опаздываю», — с грустью писал он в своем дневнике. Так же, должно быть, думала и Мэри, когда приехала к месту встречи, но Дейвида там не нашла. В ее тяжелейшем эмоциональном состоянии это стало для нее страшным ударом. Не найдя Ливингстона, капитан корабля решил направиться в Мозамбик, чтобы вернуться к устью Замбези неделей позже. Но корабль попал в шторм и вернулся только через три недели. К этому времени и Мэри, и Дейвид находились в состоянии сильного стресса. Наконец 1 февраля 1862 года капитан заметил маленькое судно, стоявшее на якоре недалеко от устья Замбези.

Несмотря на радость встречи после нескольких лет разлуки, между ними сразу же возникли проблемы. Мэри уже была не той женщиной, которую Дейвид знал прежде. Поначалу казалось, что все остается по-старому. Она все так же шутила и подбадривала его, когда у него опускались руки. Как-то раз после того, как они задорно обменялись остротами, Дейвид даже счел нужным заметить: «Нам, старикам, надо бы быть посдержаннее и не резвиться так»; он опасался, что со стороны такое поведение может выглядеть слишком уж странным. Но в поведении Мэри Дейвид различил нечто такое, что глубоко встревожило его. Она стала гораздо язвительней. Ее вера была надломлена. Прежде Мэри была очень приветливой, а стала крайне неуживчивой. Дейвида беспокоили и другие вещи. Из-за опозданий им пришлось провести малярийный сезон в нижнем течении Замбези, районе, печально известном из-за этого заболевания. Мэри снова впала в депрессию. Дейвид пытался шутить, но ничто не помогало. Она оставалась все такой же мрачной. Через неделю у нее начался жар.

Один из членов экспедиции вспоминал: «Ее психическое состояние делало ее уязвимой для любого заболевания, а ее недавнее злоупотребление алкоголем и несдержанность в еде значительно подорвали ее здоровье». По словам Дейвида, она просто потеряла волю к жизни. Он делал все что мог для того, чтобы сбить температуру. Но даже большие дозы хинина не давали положительного результата. В ее разуме все смешалось, она бредила о детях. Дейвид сидел у нее в изголовье. Один из его друзей описывал его так: «Человек, видевший множество смертей и презиравший любые опасности, теперь был просто сломлен и плакал, как ребенок». Мэри дышала с большим трудом. Ее дыхание вскоре стало прерывистым. Он взял ее на руки. «Нашла ли ты покой в Иисусе?» — спросил он ее, отдавая себе отчет в том, что она, возможно, не понимала того, что он говорит. Через несколько часов она скончалась.

Несмотря на сильную слабость, Дейвид счел необходимым поискать ответа в ее личных вещах. Он хотел обнаружить что-нибудь, что дало бы ему повод перестать тревожиться о ее душе. В последнее время он слышал от нее лишь язвительные замечания и слова, свидетельствовавшие о безнадежности, которая ее переполняла. Когда она преодолевала депрессии, она шутила и смеялась. Но со времени ее прибытия в Африку он не наблюдал ничего, что говорило бы о ее духовной жизни. Тогда он обнаружил записанную ею молитву: «Прими меня, Господь, такой, как я есть. И сделай меня такой, как Ты хочешь». В одном из ее писем он натолкнулся на такую фразу: «Пусть другие выпрашивают пенсии. Я несу свое служение в мире не ради этого. Я хочу вести себя так, как мне вздумается, и не променяю этой свободы и на сотню пенсий».

Мэри Моффат Ливингстон была похоронена в Шупанге, под огромным баобабом. Ей был всего сорок один год.

Дейвид очень тяжело переживал ее смерть. Вот что он писал в своем дневнике: «Это первый тяжелый удар в моей жизни... Я любил ее, когда женился на ней, и с годами любил все больше. О Мэри, Мэри. Как долго мы мечтали о тихом доме... Господь, конечно же, успокоил тебя, забрав в еще лучший дом». Двумя неделями позже он писал: «Впервые в жизни я хочу умереть». Он написал тестю с тещей и детям в Англию. «Она была прямым и откровенным человеком. Она никогда не искала интриг и, когда того требовали обстоятельства, она умела действовать энергично и решительно». — «Любые другие испытания, — писал он в другом письме, —я находил в себе силы преодолеть. Но теперь я чувствую себя поверженным и обессиленным. Я пытаюсь справиться с этим, как с несчастьем, определенным мне Господом... но есть вещи, о которых я буду сожалеть до самой моей смерти. Если бы только я поступал тогда иначе, а не так, как было в реальности!»

Миссис Моффат написала Дейвиду письмо, проникнутое сочувствием и пониманием. Она писала, что дочь ее нельзя было назвать «исполненной благочестием» (что звучало как весьма сдержанная формулировка), но далее она говорила, что «Господь знал, что в ее сердце не было скверны. И, хотя ее жизнь была очень трудной и бурной, Бог не позволил ей потерпеть крушение». Позже Дейвид высказался о ней несколько более объективно, как об «искренней, хотя и несколько разочаровавшейся христианке».

Дейвид не женился вновь. В течение еще одиннадцати лет он путешествовал по Африке, в основном в одиночку, в сопровождении лишь местных жителей. Но, как и жизнь Мэри, его жизнь была полна разочарований. Биограф Сивер пишет: «У всех создалось впечатление, будто все, на что он положил столько сил, обернулось провалом. Все это можно было сформулировать одним словом: разочарование. Ни в чем он не добился успеха. Он был плохим мужем. Он был плохим отцом. Он был плохим миссионером. Он потерпел неудачу как географ. Самую большую неудачу он потерпел как освободитель. Он был повинен в том, что его жена умерла так рано. Из-за него его дети остались сиротами». И в самом деле, ему не удалось положить конец работорговле, и он не смог основать в Африке постоянно действующие миссии. И он с горечью осознавал, что не смог добиться того, к чему стремился всю свою жизнь.

Все это так. И все же именно благодаря его усилиям Африка стала центром внимания миссионеров. И именно во многом благодаря ему сейчас Африка южнее Сахары обращается к христианству. Только теперь становится очевидным, что его усилия не были бесплодными.

Дейвид был очень целеустремленным человеком, способным на титанические усилия. В своей решимости он шел на все, не заботясь о том, что об этом подумают другие. «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф.10:37). Ливингстон принимал эти слова всерьез. Мэри также могла добиваться очень многого, но только тогда, когда ее кто-то поддерживал. Ей нужно было чье-то одобрение. Ей нужно было место, где она могла бы быть самой собой, место, где она могла бы спокойно трудиться и быть полезной, не страдая от пересудов. Атак она чувствовала себя только рядом с Дейвидом.

Библиография

Blaikie, W. Garden. The Personal Life of David Livingstone. New York: Fleming H. Revell, 1890.

Campbell, R. J. Livingstone. New York: Dodd, Mead, 1930.

Jeal, Tim. Livingstone. New York: Putman’s, 1973.

Northcott, Cecil. Livingstone’s Missionary Correspondence, 18411856. Berkeley: University of California Press, 1961.

Schapera, I., ed. David Livingstone: His Life and Letters. New York: Harper and Row, 1957.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒

Последнее изменение этой страницы: 2019-06-10; Просмотров: 174; Нарушение авторского права страницы