С. С. ПРОКОФЬЕВ — Н. Я. МЯСКОВСКОМУ. Дорогой Николай Яковлевич.

Января 1924 г., Сэвр

Сэвр, 3 января 1924

 

Дорогой Николай Яковлевич.

На днях Боровский и я, предварительно срепетировавший, играли в четыре руки Вашу пятую симфонию Кусевицкому, который следил по партитуре. Насколько горячо Кусевицкий отнесся к «Причудам», настолько холодно он принял симфонию, находя, что ее совсем не следует играть в Париже. Ни для кого не секрет, что на вкус Кусевицкого полагаться нельзя, однако в нюхе ему отказывать не приходится: еще в России он выявлял недурной нюх и теперь, в Париже, отлично осведомлен о том, что делается с музыкой. Он не пытается вести музыку, как это во что бы то ни стало хочет Стравинский, он не пытается суммировать и подхлестывать всех ведущих ее, как Дягилев, и превосходно знает, кто куда зашел и как к чему относятся те или иные круги слушателей и ценителей, а потому его отношение к пятой симфонии не приходится принимать лишь как случайный отказ одного из дирижеров, но как отражение мнения довольно значительного круга.

Конечно, с его впечатлением от пятой я горячо спорил, но теперь, оставаясь с Вами с глазу на глаз, я должен на Вас обрушиться, ибо я, говоря прямо, не только не в восторге от нее, но от многого просто в ужасе. Да! в этой симфонии нескладное, мертвящее влияние Глазунова! Как объяснить влияние этого кадавра? Отчужденностью России? Ореолом, который ему удалось сохранить в пределах четырех стен Петрограда? Ведь известно, что Глазунов не классик — ибо классик есть смельчак, открывший новые законы, принятые затем его последователями. Глазунов же собрал хорошие рецепты и сделал из них добрую поваренную книгу. Он в своих приемах и инструментовке — безличное собирательное место, и потому от тех страниц, где Вы подпадаете под его влияние, веет бессилием и тленью. [...] Глазунов мог суммировать в себе несколько старых рецептов и даже привлечь к себе некоторые сердца «новизною от смеси двух старин», — но его влияние бесплодно и рождает только тлен¹.

Нападая так на Вас, я ни слова не говорю про музыку пятой симфонии, я говорю только про приемы письма и оркестровку. Возьмем 5 или 6 (я не касаюсь ни ритма, ни музыки, а только оркестровки и манеры воплощать мысль): это бледно, неуклюже, старо, и без малейшего вожделения к звуку, без малейшей любви к оркестру, без всякой попытки вызвать его к краске, жизни и звучанию. А начало второй части, — как можно терпеть 12 медленных, бесконечных тактом тремоло в таком голом, схематичном виде?! — Даже в клавире лучше, так как в нем трель освежает бесцветность тремола. Я уверен, если подумать, то эту страницу можно наполнить целой туманностью шорохов, шелестов, недосказанностей, намеков и сделать из нее какой-то таинственный мир, целый оазис в симфонии! Я не сомневаюсь, если Вам

<стр. 182>

задать задачу: дать эту страницу в качестве голой схемы и предложить разработать ее, создав из нее интереснейший цветущий уголок (хотя и целомудренный),— то Вы сами увлечетесь такою работой — и какую бездну открытий сделаете во время нее!

А начало финала — боже, какой беспросветный Глазунов! Какое пренебрежение к инструментовке! Точно никогда не было ни Стравинского, ни Равеля (ведь он юлою вился, инструментуя «Картинки» Мусоргского, и стараясь создавать что-то в оркестровке, — иногда срывался, но иногда достигал изумительных звучностей), ни даже Р[имского]-Корсакова. Даже Чайковский, наверное, придумал бы какое-нибудь противопоставление групп и тембров. А заключительные страницы — неужели хоть на прощание нельзя поднести какое-нибудь яркое тутти, вместо схематических столбов из белых нот? Что это, презрение к оркестру? Но ведь Вы же носились с мыслью написать «Причуды для оркестра»! Тогда что же? — признание глазуновских приемов надежнейшими, за которые и переступать не стоит? [...]

Я счастлив прочесть в Вашем последнем письме, что Вы чувствуете себя без почвы под ногами: это значит, что Вы в глубине переживаете что-то близкое к тому, что и я почувствовал, глядя на пятую симфонию. Куда идти? А вот куда: сочинять, пока не думая о музыке (музыку Вы всегда пишете хорошую, и не здесь опасность), а заботясь о создании новых приемов, новой техники, новой оркестровки; ломать себе голову в этом направлении, изощрять свою изобретательность, добиваться во что бы то ни стало хорошей и свежей звучности, открещиваться от петербургских и московских школ, как от угрюмого дьявола, — и Вы сразу почувствуете не только почву под ногами, но и крылья за спиною, и главное — цель впереди. Я не сомневаюсь, что Александров и Фейнберг и остальные — дивные ребята, но эти метнеровские осколки висят на Вас как камни и невидимо тянут Вас в теплое, уютное болото. Болотному жителю в болоте — рай; у Вас же, человека свежего, невольно вырывается крик ужаса при погружении: «спасите, подо мной нет твердой почвы!» Еще бы, где ж в болоте да твердая почва! Разве что на дне.

Должен ли я у Вас извиняться за это письмо? Мне кажется — нет. Ибо мною руководит не только горячая любовь к Вам, но и такая же вера в Вас,— и я не хочу думать, чтобы Вы могли понять меня как-нибудь иначе.

Я знаю, Вы мне скажете, что после пятой есть и шестая, и седьмая и что эта, на народные темы, сделана в популярном, «народном» стиле. Верно. Я не знаю ни шестой, ни седьмой, но знаю последнюю сонату и не раз восхищался, с какою ловкостью Вы, например, уходите в ней от квадратности (4 + 4), весьма частой в пятой симфонии. И все-таки даже в народной вещи нельзя обращаться к Глазунову [...]

Несколько слов о текущих делах. «Причуды» напечатаны, но Эберг вдруг спохватился, что обложки — по новой орфографии, и взвыл. По этому вопросу были разные переговоры, но теперь он улаживается. От-

<стр. 183>

тяжка с посылкой гонорара не имеет имени. Оказывается, Эберг не решился его переводить, так как банк взимал порядочный процент. На прошлой неделе я имел с ним бурный разговор, и он клялся, что им шлет незамедлительно. Во всяком случае, пока я около Парижа, я буду висеть у него над душой и извещу Вас о высылке дополнительно. Адрес Фительберга: Варшава, Zlota, 16. О посылке третьей симфонии в Цюрих я уже написал ему. В «Огненном ангеле» божественного мало, но оргиастического тьма. Когда я все это соркеструю — аллах ведает. Пятую сонату, наконец, пристукнул и учу ее наизусть. Также подучиваю шестую «Причуду», так как думаю повторить их в следующем парижском клавирабенде.

Я окончательно перебрался из Германии во Францию и отныне прошу писать в Париж, на «Американский Экспресс». Впрочем, если что-нибудь послали на Баварию, то оно не пропадет; там еще моя мать, которая мне переправит.

Крепко Вас обнимаю и целую.

Любящий Вас С. Прокофьев

 

Кусевицкий продолжает интересоваться Вашей седьмой симфонией и очень просил познакомить его с нею, как только прибудут ноты.

⇐ Предыдущая29303132333435363738Следующая ⇒

Поделиться: