Возвращение в замок Майлдерхерст

 

 

Год

 

Для визита в Майлдерхерст Герберт одолжил мне машину. Едва покинув шоссе, я опустила окно и подставила щеки ветру. Сельская местность изменилась за месяцы, минувшие с моего первого посещения. Лето пришло и ушло, и сейчас догорали последние дни осени. Огромные сухие листья лежали золотистыми грудами у обочины, и по мере того как я все глубже и глубже погружалась в Уилд Кента, гигантские ветви деревьев простирались над дорогой и смыкались посередине. Каждый порыв ветра срывал новый слой; сброшенная кожа, завершенный сезон. В фермерском доме меня ждала записка.

 

Добро пожаловать, Эди. У меня появились неотложные дела, а Кенар слег с простудой. Пожалуйста, возьмите приложенный ключ и заселитесь в номер три (второй этаж). Сожалею, что не встречу вас лично. Увидимся за ужином в семь часов в столовой.

Мэрилин Кенар

 

 

P. S. Я заставила Кенара отнести в ваш номер письменный стол получше; он немного узковат, но я подумала, что вы оцените возможность разложить свою работу.

 

«Немного узковат» – мягко сказано, однако я всегда питала слабость к тесным и темным закуткам, так что немедленно принялась красиво раскладывать расшифровки интервью Адама Гилберта, свои экземпляры «Майлдерхерста Раймонда Блайта» и «Слякотника», разнообразные блокноты и ручки. Затем я села и провела пальцами по гладкому краю стола. Я опустила подбородок на руки и тихонько вздохнула от удовольствия. Такое же чувство, как в первый день школы, только в сотню раз лучше. Четыре дня простирались впереди, и я была полна энтузиазма и надежд.

Тут я заметила телефон, старомодную бакелитовую штуковину, и поддалась непривычному порыву. Разумеется, все дело в возвращении в Майлдерхерст: в то самое место, где моя мама обрела себя.

Гудки раздавались снова и снова, и когда я уже собиралась повесить трубку, она ответила, немного запыхавшись. После моего приветствия повисла недолгая пауза.

– А, Эди, извини. Я искала твоего отца. Он вбил себе в голову… Все в порядке? – спросила она; ее тон стал острым как бритва.

– Все хорошо, мама. Я просто хотела сообщить, что добралась.

– А!

Она умолкла, переводя дыхание. Я удивила ее: звонки о благополучном приезде не входили в нашу обычную рутину; прошло лет десять с тех пор, как я убедила ее, что, если правительство доверило мне право голоса, возможно, ей тоже пора доверять мне и не требовать звонка об успешном завершении поездки в метро.

– Что ж. Ладно. Спасибо. Очень мило, что ты позвонила. Папа будет рад. Он скучает по тебе; хандрит с тех пор, как ты уехала.

Снова пауза, на этот раз более долгая; я почти слышала, как мать размышляет, наконец она решилась.

– Значит, ты там? В Майлдерхерсте? Как… как он? Как он выглядит?

– Великолепно, мама. Осень превратила все в золото.

– Я помню. Помню, как он выглядел осенью. Как деревья долго оставались зелеными, и только верхушки горели алым.

– И оранжевым, – добавила я. – А еще здесь повсюду листья. Честно, повсюду, как будто толстый ковер на земле.

– Да, точно. Ветер дует с моря, и они осыпаются дождем. Там ветрено, Эди?

– Еще нет, но по прогнозам на неделе будет штормить.

– Подожди – и сама увидишь. Листья начнут падать, как снег. Хрустеть под ногами во время бега. Я помню.

Последние два слова были тихими, какими‑то хрупкими. Меня охватило неведомо откуда взявшееся чувство, и я услышала свой голос:

– Знаешь, мама… я заканчиваю работу четвертого; может, приедешь на денек?

– Ах, Эди, нет, нет. Твой папа не сможет…

– Ты должна приехать.

– Одна?

– Пообедаем в каком‑нибудь приятном месте, только ты и я. Прогуляемся по деревне.

Мое предложение было встречено таинственным свистом телефонных проводов. Я понизила голос.

– Необязательно подходить к самому замку, если не хочешь.

Тишина. На мгновение мне показалось, что она ушла, но затем раздался еле слышный шум, и я поняла, что ошиблась. Шум не прекращался, и я догадалась, что она тихонько плачет в телефонную трубку.

По плану я встречалась с сестрами Блайт только на следующий день; прогноз обещал перемену погоды, и проводить ясный день за письменным столом казалось пустой тратой времени. Джудит Уотерман предложила включить в статью мои собственные впечатления от места, и я решила побродить по округе. Миссис Кенар снова оставила корзинку с фруктами на прикроватном столике; я выбрала яблоко и банан и кинула блокнот и ручку в сумку. Оглядевшись напоследок по сторонам, я заметила мамин дневник, тихонько лежащий на краешке стола.

– Идем, мама. – Я взяла его. – Пора вернуть тебя в замок.

 

В пору моего детства в тех редких случаях, когда мама не ждала меня дома после школы, я садилась на автобус до папиной конторы в Хаммерсмите. Там мне полагалось облюбовать кусочек ковра – или стол, если повезет, – в кабинете одного из младших компаньонов и выполнить там домашнее задание, или украсить школьный дневник, или потренироваться в написании фамилии очередного ухажера; да что угодно, лишь бы не висеть на телефоне и не мешать производству.

В один прекрасный день меня отправили в комнату, в которой я никогда не бывала, через дверь, которую я никогда не замечала, в самом конце очень длинного коридора. Комната была маленькой, немногим более освещенного чулана, и хотя стены были окрашены в бежевый и коричневый цвета, в ней не было ни блестящих зеркальных плиток медного цвета, ни застекленных книжных шкафов, как в других корпоративных комнатах. Вместо них имелись небольшой деревянный стол, стул и тонкий высокий книжный стеллаж. На одной из полок рядом с распухшими бухгалтерскими книгами я обнаружила кое‑что интересное. Стеклянный шар с зимним пейзажем; вы, верно, встречали такие: с маленьким каменным домиком, отважно стоящим на поросшем соснами холме, и белыми хлопьями снега на земле.

Правила на папиной работе были простыми: я не должна была ничего трогать; и все же я не устояла. Шар заворожил меня, он был крошечным осколком фантазии в бежево‑коричневом мире, дверцей в задней стенке шкафа, неотразимым символом детства. В мгновение ока я забралась на стул и схватила шар, переворачивая его вверх‑вниз, наблюдая, как снежинки падают снова и снова и мир внутри не замечает мира снаружи. И я испытала странное желание оказаться внутри шара, стоять рядом с мужчиной и женщиной у одного из золотистых окон или вместе с парой крошечных детишек толкать малиновые салазки в безопасном укрытии, не ведающем внешней суматохи и шума.

То же самое я чувствовала, поднимаясь к замку Майлдерхерст. Когда я приближалась к нему по склону холма, сам воздух словно менялся вокруг, как будто я переступила невидимую границу иного мира. Трезвомыслящие люди не говорят о том, что дома обладают силой зачаровывать людей, притягивать их, но на той неделе я поверила и верю до сих пор, что в глубине замка Майлдерхерст живет неописуемая сила. Я ощутила ее в свой первый визит и ощутила вновь в тот день. Нечто вроде зова, словно сам замок манил меня.

На этот раз я воспользовалась другим путем и прошла через поле до подъездной дорожки, ведущей через маленький каменный мостик, затем через второй, немного побольше; наконец мне открылся сам замок, высокий и величественный на вершине холма. Я не останавливалась до самой вершины. Лишь тогда я обернулась в ту сторону, откуда пришла. Полог лесов расстилался внизу, и казалось, что осень поднесла к деревьям гигантский факел, окрасив их золотистым, алым и бронзовым. Я пожалела, что не захватила фотоаппарат, чтобы сделать снимок для мамы.

Я свернула с дорожки и направилась вдоль высокой изгороди, не сводя глаз с окна чердака, того, что поменьше, в няниной комнате с тайным шкафом. Замок следил за мной, или так мне казалось; хмурился сотней окон из‑под поникших карнизов. Я отвела взгляд и шагала вдоль изгороди, пока не добралась до заднего двора.

Там находились старый курятник, ныне пустой, а на другой стороне – какой‑то купол. Я приблизилась и поняла, что это такое. Бомбоубежище. Рядом стояла ржавая табличка, вероятно, оставшаяся с тех времен, когда по замку водили регулярные экскурсии, с надписью «Бомбоубежище Андерсона», и хотя буквы поблекли с течением времени, я разобрала, что речь идет о роли Кента в «Битве за Англию». Если верить табличке, бомба упала всего в миле отсюда, убив маленького мальчика на велосипеде. Табличка утверждала, что бомбоубежище было построено в 1940 году, а это, несомненно, означало, что именно там моя мама пряталась во время бомбежек, когда жила в Майлдерхерсте.

Спросить разрешения было не у кого, и я решилась заглянуть внутрь, спустившись по крутой лесенке под гофрированный железный свод. Внутри было сумрачно, но косых лучей света, падавших через открытую дверь, хватало, чтобы различить, что бомбоубежище обставлено в духе Второй мировой. Сигаретные карточки со «спитфайрами» и «харрикейнами»,[47] маленький столик со старомодным радио, обшитым деревом, плакат с указующим перстом Черчилля и требованием заслужить победу. Я словно оказалась в сороковых: прозвучала сирена и я ждала появления бомбардировщиков над головой.

Я вышла на улицу, моргая на ярком свету. Облака неслись по небу; солнце затянула унылая белая пелена. В этот миг я заметила укромный закуток в изгороди и холмик, который так и манил к себе. Я села, достала из сумки мамин дневник, откинулась на спину и открыла первую страницу. Она была датирована январем 1940 года.

 

Дорогой мой, чудесный дневник! Я берегла тебя столько времени – уже целый год и даже немножко больше, – потому что тебя подарил мне мистер Кэвилл после экзаменов. Он сказал, что я должна использовать тебя для чего‑то особенного, что слова вечны и когда‑нибудь у меня появится история, достойная твоих страниц. В то время я не поверила ему, ведь со мной никогда не случалось ничего особенного… не правда ли, звучит ужасно печально? Наверное, но я не собиралась жаловаться; просто так и есть: со мной никогда не случалось ничего особенного, и я не думала, что когда‑нибудь случится. Но я ошибалась. Тотально, бесконечно, волшебно ошибалась. Нечто случилось, и мир никогда не станет прежним.

Пожалуй, для начала я должна отметить, что пишу это в замке. Настоящем замке, сложенном из камня, с башней и множеством винтовых лестниц, с огромными подсвечниками на каждой стене, с восковыми потеками почерневшего воска, многими десятилетиями стекающего с их оснований. Возможно, ты решишь, что жизнь в замке и есть то самое «волшебство» и эгоистично ожидать чего‑то большего, тем не менее это не все.

Я сижу на подоконнике на чердаке, в самом прекрасном месте во всем замке. Это комната Юнипер. «Кто такая Юнипер?» – спросил бы ты, если бы мог. Юнипер – самый невероятный человек на свете. Она моя лучшая подруга, а я – ее. Именно Юнипер убедила меня наконец начать тебя вести. Она заявила, что устала смотреть, как я ношусь с тобой, словно курица с яйцом, и настала пора дерзнуть и запятнать твои прекрасные страницы.

Она говорит, что истории – повсюду, и люди, которые ждут прихода той самой истории, прежде чем коснуться пером бумаги, остаются с пустыми страницами. Очевидно, весь смысл сочинительства – переносить образы, и мысли на бумагу. Плести, как плетет паутину паук, но только из фраз. Юнипер дала мне эту перьевую ручку. Подозреваю, что она взяла ее в башне, и немного боюсь, что ее отец решит отправиться на поиски вора, но все равно ее использую. Это просто потрясающая ручка. По‑моему, нет ничего странного в любви к ручке, а ты как считаешь?

Юнипер предложила мне писать о своей жизни. Она вечно просит у меня историй о маме и папе, Эде и Рите и нашей соседке миссис Пол. Она очень громко смеется, словно бутылка, которую сначала потрясли, а потом открыли, пузырьки разлетаются во все стороны; немного тревожно, но очень мило. Ее смех совсем не такой, как можно было бы ожидать. Она очень плавная и грациозная, а смех у нее хриплый, как земля. Я люблю не только ее смех; она замечательно хмурится, когда я пересказываю слова Риты, хмурится и фыркает в нужных местах.

Она говорит, что мне повезло, – можешь в это поверить? Такая, как она, говорит это мне! По ее мнению, мне повезло, что я училась в реальном мире. А ей пришлось все узнавать из книг. По мне, так это просто чудесно; видимо, я не права. Удивительно, но в последний раз она была в Лондоне совсем крошкой! Она со всей семьей поехала на премьеру пьесы по книге, которую написал ее отец, «Подлинной истории Слякотника». Когда Юнипер упомянула при мне эту книгу, она произнесла ее название, как будто я прекрасно его знала, и я ужасно смутилась, поскольку впервые его слышала. Будь прокляты мои родители за то, что держали меня в неведении о подобных вещах! Я видела, что Юнипер поражена, но она постаралась меня утешить. Она кивнула, как бы одобрительно, и заключила, что это, несомненно, только потому, что я была слишком занята в своем реальном мире с реальными людьми. А затем ее лицо стало грустным, задумчивым и немного озадаченным, как будто она пыталась решить сложную проблему. Наверное, именно это выражение мать не выносит на моем лице, когда тычет в меня пальцем и велит не ходить мрачной как туча и заняться делом.

О, но мне так нравятся тучи! Они намного сложнее, чем ясное небо. Если бы они были людьми, именно с ними я постаралась бы познакомиться поближе. Намного интереснее гадать, что скрывается за слоями облаков, чем вечно любоваться простой, чистой, кроткой синевой.

Сегодняшнее небо плотно затянуто тучами. Когда я смотрю в окно, мне кажется, что кто‑то расстелил над замком огромное серое одеяло. И земля покрыта инеем. Окно чердака выходит на особенное место, одно из любимых мест Юнипер. Это квадратный участок земли, окруженный изгородью, с маленькими могильными плитами, которые торчат из зарослей ежевики под самыми странными углами, словно прогнившие зубы в старом рту.

 

Клементина Блайт

Год

О, жестокая утрата

Спи, моя девочка, спи

 

Сайрес Блайт‑старший

Года

Безвременно скончался

 

Эмерсон Блайт

Лет

С любовью

Когда я впервые попала туда, то решила, что это детское кладбище, но Юнипер объяснила, что это домашние животные. Все до единого. Блайты очень заботились о своих животных, особенно Юнипер, которая плакала, вспоминая о своем первом псе, Эмерсоне.

Бррр… Здесь ужасно холодно! Мне досталось множество вязаных носков с тех пор, как я приехала в Майлдерхерст. Саффи замечательно вяжет, но плохо считает, и в результате треть носков, которые она вяжет для солдат, такие тесные, что едва налезут на большой палец ноги крепкого мужчины, зато на мои тощие лодыжки – в самый раз. Я надела целых три пары и еще три непарных носка натянула на правую руку, так что голой осталась только левая, чтобы держать ручку. Что объясняет мой корявый почерк. Прости, дорогой дневник. Твои прекрасные страницы заслуживают лучшего.

Итак, я сижу одна на чердаке, пока Юнипер читает курам вслух. Саффи уверена, что это помогает им лучше нестись; Юнипер, которая любит всех животных, уверяет, что куры на редкость умные и благостные создания; и яйца я, конечно, очень люблю. Так что вот. Все мы счастливы. И я собираюсь начать сначала и писать как можно быстрее. Как минимум это поможет мне не отморозить пальцы…

 

Раздался отчаянный лай, сердце сжалось, как пружина, и я чуть не выпрыгнула из собственной кожи.

Надо мной замаячил пес, лерчер Юнипер; губы оттянуты назад, зубы обнажены, из глубины нутра исходит низкое ворчание.

– Тихо, мальчик. – От страха я еле ворочала языком. – Не сердись.

Меня посетила идея его погладить – быть может, так он успокоится, – когда в грязь вонзился кончик трости. За ним последовала пара ног в грубых башмаках; я подняла глаза и увидела Перси Блайт.

Я совсем забыла, какая она худая и строгая. Опершись на трость, она взирала сверху вниз, одетая в том же духе, что и в нашу последнюю встречу: светлые брюки и хорошо скроенная рубашка, которая могла бы показаться мужской, если бы не невероятная худоба ее владелицы, и изящные часики, которые болтались на тонком запястье.

– Это вы. – Она явно удивилась не меньше меня. – Вы рано.

– Ради бога, простите. Я не хотела вас беспокоить, я…

Пес снова зарычал, и Перси нетерпеливо фыркнула и пошевелила пальцами.

– Бруно! Довольно.

Он захныкал и юркнул к ней под бок.

– Мы ожидали вас завтра.

– Да, я знаю. В десять утра.

– Вы придете?

Я кивнула.

– Я приехала из Лондона сегодня. Погода ясная, а в ближайшие дни ожидается дождь, так что я решила прогуляться, сделать кое‑какие заметки, не думала, что это вас обеспокоит, а потом обнаружила бомбоубежище и… я не хотела вам мешать.

В какой‑то момент моего объяснения ее внимание пошло на убыль.

– Что ж. – В ее голосе не было ни капли радости. – Вы здесь. Не желаете выпить с нами чаю?

 

Ложный шаг и неожиданная удача.

Желтая гостиная выглядела более жалко, чем я запомнила. В прошлый раз комната показалась мне полной тепла, жизни и света посреди темной каменной глыбы замка. Сейчас она была другой; возможно, винить следовало смену сезонов, утрату летнего блеска, вкрадчивый холод, предвещающий зиму, ведь изменение комнаты – не единственное, что поразило меня.

Пес, задыхаясь, рухнул рядом с потрепанной ширмой. Он тоже постарел, поняла я, точно так же, как постарела с мая Перси Блайт, точно так же, как выцвела сама комната. Мне в голову пришла мысль, что Майлдерхерст действительно неким образом отделен от внешнего мира, лежит за обычными рамками пространства и времени. Что он находится во власти заклятия: замок из волшебной сказки, время в котором то замедляется, то убыстряется, повинуясь прихоти сверхъестественного существа.

Саффи стояла в профиль ко мне, склонив голову над чайником из тонкого фарфора.

– Ну наконец‑то, Перси, – произнесла она, пытаясь вернуть крышку на место. – Я уж боялась, придется устраивать твои поиски… О! – Она подняла глаза и увидела меня рядом с сестрой. – Привет.

– Это Эдит Берчилл, – сухо сообщила Перси. – Она приехала довольно неожиданно. Выпьет с нами чаю.

– Как мило. – Лицо Саффи озарилось таким светом, что стало ясно: это не просто дань вежливости. – Я как раз собиралась разливать чай, вот только крышку что‑то не приладить на место. Сейчас поставлю еще один прибор… вот радость так радость!

Юнипер сидела у окна, точно так же как во время моего посещения в мае; на этот раз она спала, тихонько посапывала, уткнувшись в бледно‑зеленую боковину бархатного кресла. При виде нее я невольно подумала о маминой записи в дневнике, о пленительной девушке, которую мама любила. Как печально и как ужасно, что она усохла до этого!

– Хорошо, что вы смогли приехать, мисс Берчилл, – сказала Саффи.

– Пожалуйста, зовите меня Эди, сокращенно от Эдит.

Она польщенно улыбнулась.

– Эдит. Какое прелестное имя. Кажется, оно означает «удачливая на войне»?

– Точно не знаю, – виновато пожала я плечами.

Перси прочистила горло, и Саффи быстро продолжила:

– Тот джентльмен был очень профессиональным, но… – Она бросила взгляд на Юнипер. – Порой намного проще общаться с другой женщиной. Не правда ли, Перси?

– Правда.

Увидев их вместе, я поняла, что не вообразила ход времени. В свой первый визит я отметила, что близнецы одного роста, хотя властный характер Перси добавлял ей стати. На этот раз, однако, вне всяких сомнений, Перси была ниже сестры. И более хрупкой. Я невольно подумала о Джекиле и Хайде,[48] о мгновении, когда добрый доктор встречает своего невысокого темного двойника.

– Садитесь, – резко скомандовала Перси. – Давайте сядем и перейдем к делу.

Мы повиновались. Саффи наполнила чашки, задавая Перси бесконечные вопросы о Бруно и почти не получая ответов. Где она нашла его? Как он себя чувствовал? Как он справился с прогулкой? Стало ясно, что Бруно нездоров, что они беспокоятся о нем, очень сильно беспокоятся. Их голоса были тихими, они украдкой косились на спящую Юнипер, и я вспомнила слова Перси, что Бруно – пес Юнипер, что они всегда держали для нее животное, что каждому нужно кого‑то любить. Против воли я изучала Перси поверх чашки. Несмотря на всю колючесть ее поведения, в нем было что‑то завораживающее. Пока она скупо удовлетворяла любопытство Саффи, я рассматривала поджатые губы, обвисшую кожу, глубокие морщины, прорезанные годами хмурых взглядов, и гадала, не имела ли она в виду себя, когда говорила, что каждому нужно кого‑то любить. Возможно, ее тоже лишили любви.

Я настолько погрузилась в размышления, что, когда Перси повернулась и уставилась на меня, на мгновение испугалась, уж не прочла ли она мои мысли. Я моргнула, мои щеки вспыхнули, и лишь тогда я догадалась, что Саффи обратилась ко мне, а я не реагирую, вот потому и Перси смотрит на меня удивленно.

– Извините. Я отвлеклась.

– Я просто спросила, как вам понравилась поездка, – пояснила Саффи. – Надеюсь, все прошло гладко?

– О да… Спасибо.

– В детстве мы часто ездили в Лондон. Помнишь, Перси?

Та утвердительно хмыкнула.

Лицо Саффи оживилось от воспоминаний.

– Папа брал нас в Лондон каждый год; первое время мы добирались на поезде в нашем собственном маленьком купе вместе с няней, потом папа купил «Даймлер», и мы стати ездить на автомобиле. Перси больше нравилось здесь, в замке, а я обожала Лондон. Столько событий, столько восхитительных леди и статных джентльменов, за которыми можно наблюдать; платья, магазины, парки. – Она улыбнулась какой‑то грустной улыбкой. – Я всегда надеялась… – Ее улыбка поблекла, и она уставилась в чашку. – Что ж. Полагаю, все молодые женщины мечтают об одном и том же. Вы замужем, Эдит?

Вопрос был неожиданным, и у меня перехватило дыхание, при виде чего она протянула ко мне тонкую руку.

– Ради бога, простите за беспардонность!

– Вовсе нет, – отозвалась я. – Ничего страшного. Нет, я не замужем.

Ее улыбка потеплела.

– Так я и думала. Надеюсь, вы не сочтете меня чрезмерно любопытной, но я заметила, что вы не носите кольца. Хотя, возможно, молодые люди в наши дни не носят колец. Боюсь, я безнадежно отстала от моды. Я редко выбираюсь из дома. – Саффи чуть покосилась на Перси. – Как и все мы. – Она пошевелила пальцами в воздухе и коснулась старинного медальона, который висел у нее на шее на тонкой цепочке. – Однажды я чуть не вышла замуж.

Сидевшая рядом со мной Перси заерзала на стуле.

– Уверена, что мисс Берчилл неинтересны наши печальные повести…

– Конечно, – зарделась Саффи. – Как глупо с моей стороны.

Она выглядела настолько смущенной, что мне захотелось протянуть ей руку помощи; меня не покидало чувство, что большую часть своей долгой жизни она покорно подчинялась Перси.

– Вовсе нет, – возразила я. – Пожалуйста, расскажите об этом.

Шипение – Перси чиркнула спичкой и прикурила сигарету, зажатую в зубах. Саффи явно разрывалась на части, в ее глазах, устремленных на сестру‑близнеца, сменялись робость и тоска. Она читала подтекст, который оставался мне неведом, озирала поле битвы, покрытое шрамами прежних схваток. Она снова взглянула на меня, только когда Перси встала и отошла с сигаретой к окну, включив по дороге лампу.

– Перси права, – тактично промолвила Саффи, и я поняла, что этот бой она проиграла. – Я поступила эгоистично.

– Вовсе нет, я…

– Статья, мисс Берчилл, – перебила Перси. – Как она подвигается?

– Да. – Саффи собралась с духом. – Интересно, как подвигается статья, Эдит. Какие у вас планы на эту поездку? Полагаю, вы хотите начать с интервью?

– Если честно, мистер Гилберт проделал настолько тщательную работу, что я не отниму у вас много времени.

– О… понятно.

– Мы уже обсуждали это, Саффи, – отрезала Перси, и я как будто различила в ее голосе нотку предупреждения.

– Конечно. – Саффи улыбнулась мне, но в глубине ее глаз таилась печаль. – Просто иногда кое‑что приходит в голову… позже…

– Я охотно побеседую с вами, если вы забыли что‑то рассказать мистеру Гилберту, – пообещала я.

– Это не понадобится, мисс Берчилл. – Перси вернулась за стол, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу. – Вы правы, мистер Гилберт собрал настоящее досье.

Я кивнула, но ее непреклонная позиция озадачила меня. Она так недвусмысленно подчеркнула, что в дальнейших интервью нет нужды, что стало очевидно: она не желает, чтобы я говорила с Саффи наедине, однако именно Перси отстранила Адама Гилберта от проекта и настояла, чтобы я заменила его. Я не была достаточно тщеславной или сумасшедшей и не верила, что это как‑то связано с моим писательским мастерством или дружескими отношениями, завязавшимися в прошлый визит. Но почему тогда она велела пригласить именно меня и почему не разрешает общаться с Саффи? Дело в контроле? Перси Блайт так привыкла управлять жизнями сестер, что не может позволить им даже простого общения в свое отсутствие? Или за этим скрывается нечто большее и ее беспокоит то, что Саффи может проболтаться?

– Лучше проведите время за осмотром башни, проникнитесь духом дома, – продолжила Перси. – Тем, как работал наш папа.

– Да, – согласилась я, – конечно. Это очень важно.

Я была разочарована собой и не могла отделаться от ощущения, что я тоже смиренно подчинилась указаниям Перси Блайт. В глубине моей души шевельнулось упрямство.

– И все же, – услышала я свой голос, – кое‑что осталось нераскрытым.

На полу захныкал пес, и Перси сузила глаза.

– Неужели?

– Я заметила, что мистер Гилберт не взял интервью у Юнипер, и подумала, что могла бы…

– Нет.

– Я понимаю, вы не хотите ее беспокоить, и обещаю…

– Мисс Берчилл, поверьте, из разговора с Юнипер вы не вынесете ничего нового о работе нашего отца. Она даже не родилась, когда «Слякотник» был написан.

– Конечно, но статья посвящена вам троим, и я все же хотела бы…

– Мисс Берчилл, – голос Перси был ледяным, – вы должны понять, что наша сестра нездорова. Я уже была с вами откровенной: в юности она пережила крушение всех надежд, разочарование, от которого так и не оправилась.

– Да, верно, и мне бы в голову не пришло обсуждать с ней Томаса…

Лицо Перси побелело, и я осеклась. Впервые я видела ее испуганной. Я не собиралась произносить его имя, и оно повисло между нами, словно облако дыма. Перси схватила очередную сигарету.

– Лучше проведите время за осмотром башни, – повторила она с суровой медлительной окончательностью, которой противоречил дрожащий спичечный коробок в ее руке. – Проникнитесь тем, как работал наш папа.

Я кивнула; странное беспокойство грузным комом осело в животе.

– Если у вас останутся какие‑то вопросы, задайте их мне. Не сестрам.

В этот миг вмешалась Саффи в своей собственной неподражаемой манере. Во время моего обмена репликами с Перси она опустила голову, но сейчас подняла глаза, ее лицо приняло радостное и кроткое выражение. Ее голос был ясным и совершенно бесхитростным:

– Разумеется, это означает, что она должна взглянуть на папины записные книжки.

Возможно ли, что вся комната застыла от этой фразы, или мне только показалось? Никто не видел записных книжек Раймонда Блайта ни при его жизни, ни за пятьдесят лет посмертного изучения его творчества. Слагались легенды относительно того, существуют ли они на самом деле. И услышать столь небрежное упоминание о них, узреть возможность коснуться их, прочесть рукописи великого человека, пробежаться кончиками пальцев по его мыслям в самом месте их формирования…

– Да, – чуть слышно пролепетала я. – Да, пожалуйста.

Перси тем временем повернулась к Саффи, и хотя надежды разобраться в нитях, которые протянулись между ними почти за девяносто лет, у меня было не больше, чем надежды распутать подлесок Кардаркерского леса, я поняла, что удар нанесен. Жестокий удар. Я также поняла, что Перси не желает показывать мне эти записные книжки. Ее сопротивление только распалило мою охоту, потребность подержать их в руках, и я затаила дыхание, пока близнецы продолжали пикировку.

– Ну же, Перси.

Саффи моргала широко распахнутыми глазами, чуть опустив уголки улыбающихся губ, как будто была озадачена, как будто недоумевала, почему Перси нужно подталкивать. Она бросила на меня мимолетный взгляд, в котором ясно читалось: мы союзники.

– Своди ее в архивную.

Архивная. Ну конечно, они там! Происходящее напоминало сцену из «Слякотника»: драгоценные записные книжки Раймонда Блайта, спрятанные в тайной комнате.

Руки Перси, ее грудная клетка, подбородок – все неподвижно застыло. Почему она не хочет давать мне эти тетради? Чего в них она страшится?

– Перси? – Саффи смягчила тон, как будто обращалась к ребенку, которого без хитростей не выведешь на чистую воду. – Записные книжки по‑прежнему там?

– Наверное. Я точно их не убирала.

– Ну и?..

Напряжение между ними было таким сильным, что я с трудом дышала, пока смотрела и надеялась. Время тянулось болезненно; порыв ветра на улице заставил ставни и стекла задребезжать. Юнипер пошевелилась. Саффи заговорила снова:

– Перси?

– Не сегодня, – наконец ответила Перси, давя окурок в маленькой хрустальной пепельнице. – Сейчас быстро темнеет. Уже почти вечер.

Я взглянула в окно и увидела, что она нрава. Солнце быстро закатилось за горизонт, на его место стекался холодный ночной воздух.

– Я покажу вам комнату завтра. – Глаза Перси пристально смотрели в мои. – И вот еще что, мисс Берчилл.

– Да?

– Я больше не желаю слышать от вас о Юнипер или о нем.

 

1

 

 

Лондон, 22 июня 1941 года

 

Квартира была небольшой, всего лишь пара крошечных комнаток на самом верху викторианского здания. Скошенная крыша встречалась со стеной, которую кто‑то когда‑то воздвиг, чтобы превратить один пронизанный сквозняками чердак в два; о приличной кухне не было и речи, только маленькая раковина рядом со старой газовой плитой. На самом деле квартира Тому не принадлежала; у него не было собственного угла, потому что он в нем никогда не нуждался. До войны он жил со своей семьей рядом со Слоном и Замком, а после – со своим полком, который на пути к побережью неуклонно сокращался до горстки уцелевших солдат. После Дюнкерка он спал на койке больницы скорой помощи в Чертси.

Однако когда выписался, он кочевал из одной свободной комнаты в другую, ожидая, пока заживет нога, чтобы отправиться обратно на фронт. Половина Лондона опустела, так что найти крышу над головой было несложно. Казалось, война все перетасовала – людей, собственность, привязанности, – и больше не существовало единственного верного пути. Эта квартира, эта простая комната, которую он будет помнить до смертного часа, которая скоро станет хранилищем самых лучших и ярких воспоминаний в его жизни, принадлежала его другу, с которым они вместе учились в педагогическом колледже, в другой жизни, тысячу лет назад.

Было еще рано, но Том уже прошелся до холма Примроуз‑хилл и обратно. В последнее время он спал мало и неглубоко – после месяцев, проведенных во Франции, когда ему приходилось добывать себе пропитание при отступлении. Он просыпался с птицами, в первую очередь воробьями, семейство которых поселилось на его подоконнике. Наверное, он зря их подкармливал, однако хлеб плесневел, а парень из отдела по сбору утильсырья ярился, что его нельзя выбрасывать. Хлеб плесневел из‑за жара комнаты и пара из котла. Том держал окно открытым, но полуденное солнце собиралось в нижних квартирах, поднималось по лестнице и пробивалось сквозь половицы, прежде чем ударить в потолок, растечься с собственнической непринужденностью и поздороваться с паром. Оставалось принимать плесень как должное, наравне с птицами. Он рано просыпался, кормил воробьев, бродил по округе.

Врачи сказали, что прогулки – лучшее лекарство для его ноги, но Том и так гулял бы. В нем поселилось нечто неугомонное, нечто, приобретенное во Франции, требовавшее ежедневных упражнений. С каждым шагом по мостовой становилось немного легче, и он радовался освобождению, хотя и знал, что оно лишь временное. В то утро, стоя на вершине Примроуз‑хилл и наблюдая, как рассвет закатывает рукава, он любовался зоопарком, зданием Би‑би‑си и куполом собора Святого Павла, четко выделявшимся на фоне разбомбленных окружающих зданий. В пору самых жестоких налетов Том лежал в больнице. Тридцатого декабря к нему заглянула сестра‑распорядительница с «Таймс» в руках (к тому времени ему позволили читать газеты). Она ждала у койки с самодовольным, но доброжелательным видом, и не успел он дочитать заголовок, как объявила сие деянием Господа. Том признал, что купол сохранился чудом, однако счел это обычной удачей. Что это за Бог, если Он сохранил только здание, в то время как вся Англия истекает кровью? Но ради сестры он одобрительно кивнул: не хватало только, чтобы на основании богохульства она нашептала врачу о нездоровом состоянии его ума.

 

Зеркало стояло на карнизе узкого створчатого окна. Том, одетый в майку и брюки, наклонился к нему, катая по щекам огрызок мыла для бритья. Он бесстрастно следил за пятнистым отражением в рябом стекле; молодой человек задирал голову, чтобы молочный солнечный свет лег на щеку; осторожно водил бритвой вдоль челюсти, раз за разом; вздрагивал, подбираясь к мочке уха. Парень в зеркале ополоснул бритву в лужице воды, чуть встряхнул ее и приступил к другой стороне, приводя себя в порядок перед визитом к матери в день ее рождения…

Том осекся и вздохнул. Осторожно положил бритву на подоконник и оперся обеими руками об изогнутый край раковины. Сощурился и начал привычный счет до десяти. С тех пор, как он вернулся из Франции, и особенно после того, как выписался из больницы, с ним часто случалось это смещение. Он словно оказывался снаружи, наблюдая за собой и не в силах до конца поверить, что молодой мужчина в зеркале с приятным, спокойным лицом и целым днем впереди – действительно он. Что опыт минувших восемнадцати месяцев, картины и звуки – ребенок, боже мой, мертвый ребенок, одиноко лежащий на французской дороге, – сокрыты за этим по‑прежнему гладким лицом.

«Ты – Томас Кэвилл, – твердо сказал он себе, досчитав до десяти. – Тебе двадцать пять лет, ты солдат. Сегодня день рождения твоей матери, и ты собираешься обедать у нее». На обеде будут его сестры, старшая – со своим малышом, Томасом, названным в его честь, и, конечно, его брат Джоуи; не будет только Тео, которого с полком послали на учения на север, откуда он пишет жизнерадостные письма о масле, сливках и девушке по имени Китти. Все они будут такими же шумными, как обычно, или, по крайней мере, военными версиями себя самих: никаких вопросов, никаких жалоб, кроме, может, шутливых, что сложно достать яйца и сахар. Никаких сомнений, что Британия справится. Они справятся. Том уже почти не помнил, когда чувствовал то же самое.

 

Юнипер взяла листок бумаги и проверила адрес еще раз. Отложила его в сторону, покрутила головой и выбранила себя за корявый почерк. Она всегда писала слишком быстро, слишком небрежно, слишком торопилась перейти к следующей мысли. Она взглянула на узкий дом и увидела номер на черной передней двери. Двадцать шесть. Она на месте. Наверняка на месте.

Она действительно была на месте. Юнипер решительно засунула записку в карман. Даже если забыть о номере дома и названии улицы, она узнала его по рассказам Мерри так же ясно, как узнала бы Нортенгерское аббатство или Грозовой перевал. Чуть запнувшись, она поднялась на бетонное крыльцо и постучала в дверь.

В Лондоне она провела ровно два дня и до сих пор не могла в это поверить. Она казалась себе воображаемым персонажем, сбежавшим из книги, в которую автор бережно и ласково его заключил. Словно вырезала ножницами собственный контур и, свободная, прыгнула на страницы незнакомой истории, где было намного больше грязи, шума и ритма. Истории, которую она уже обожала: сутолока, беспорядок, непонятные вещи и люди. Она всегда подозревала, что это будет восхитительно.

Дверь открылась, и сердитое лицо застало Юнипер врасплох – лицо особы, которая выглядела младше ее, но в то же время и старше.

– Чего надо?

– Я пришла к Мередит Бейкер.

Собственный голос показался Юнипер странным в этой незнакомой обстановке. Она представила Перси, которая всегда точно знала, как вести себя в мире, но ее образ слился с другим, более свежим воспоминанием – Перси, раскрасневшаяся и злая после встречи с папиным солиситором, – и Юнипер позволила ему обратиться в прах и осыпаться на землю.

Девушка – с такими поджатыми и недовольными губами она могла быть только Ритой – оглядела Юнипер сверху вниз, прежде чем скривиться от надменного подозрения и, как ни странно, острой неприязни, а ведь они никогда не встречались.

– Мередит! – наконец позвала девушка уголком рта. – А ну иди сюда.

Юнипер и Рита молча наблюдали друг за другом; в голове у гостьи теснились слова, сплетались в начало письма, которое она после пошлет сестрам. Тут с грохотом выбежала Мередит; очки на носу, кухонное полотенце в руке; и слова показались ненужными.

Мерри была первой подругой Юнипер и первой, с кем ей пришлось расстаться, так что невыносимая тяжесть разлуки с подругой оказалась для нее полной неожиданностью. Когда в марте отец Мерри без предупреждения явился в замок, настаивая на том, что его дочь на этот раз должна вернуться домой, девушки вцепились друг в друга, и Юнипер прошептала Мерри на ухо: «Я еду в Лондон. Скоро увидимся». Мерри заплакала, а Юнипер не проронила ни слезинки, тогда, по крайней мере; она помахала рукой вслед, забралась на крышу чердака и попыталась вспомнить, каково быть одной. Всю жизнь она одна… но в молчании, повисшем после отъезда Мерри, ощущалось нечто новое. Тихо тикали часы, отмеряя секунды до участи, которой Юнипер упрямо стремилась избежать.

– Ты приехала, – промолвила Мередит, поправляя очки тыльной стороной ладони и моргая, как будто увидела привидение.

– Я же обещала приехать.

– Но где ты остановилась?

– У крестного отца.

На лице Мередит сверкнула усмешка и рассыпалась смехом. Она крепко схватила Юнипер за руку и предложила:

– Идем отсюда.

– Я расскажу маме, что ты не закончила на кухне, – крикнула в спину Рита.

– Не обращай внимания, – отмахнулась Мередит. – Она злится, потому что на работе ее не пускают дальше чулана для метел.

– Очень жаль, что никто не догадался запереть ее там.

 

В конце концов Юнипер Блайт отправилась в Лондон. На поезде, как и предложила Мередит, когда они сидели вдвоем на крыше Майлдерхерста. Бегство оказалось совсем не таким сложным, как она ожидала. Она просто пошла через поля и не останавливалась, пока не достигла железнодорожной станции.

Она была так довольна собой, что на мгновение сочла задачу выполненной. Юнипер умела писать, умела сочинять невероятные фантазии и пленять их в лабиринте слов, но знала, что во всем остальном она практически безнадежна. Все ее сведения о мире и его устройстве были почерпнуты из книг и разговоров сестер – не слишком болтливых особ, – а также рассказов Мерри о Лондоне. Неудивительно, что на станции она слегка растерялась. Лишь заметив киоск с надписью «Билетная касса», она вспомнила: ну конечно, необходимо купить билет.

Деньги. Юнипер никогда в них не нуждалась, но после смерти папы осталась небольшая сумма. Она не утруждала себя подробностями о завещании и поместье – достаточно было, что Перси вне себя, Саффи обеспокоена, а сама Юнипер – невольная причина этого, – но когда Саффи упомянула о свертке настоящих денег, которые можно складывать, хранить и обменивать на вещи, и предложила найти для них укромное место, Юнипер отказалась. Сослалась на то, что хочет подержать их при себе, изучить. Саффи, милая Саффи и глазом не моргнула, приняв странную прихоть за совершенно разумную, ведь та исходила от Юнипер, которую она любила и потому не задавала вопросов.

Прибывший поезд был полон; немолодой мужчина встал и коснулся шляпы при появлении Юнипер, и девушка поняла, что он приглашает ее сесть на место, которое только что освободил. Место у окна. Какие милые люди в этом поезде! Она улыбнулась, мужчина кивнул, и она села, положив чемоданчик на колени в ожидании продолжения. «Ваша поездка действительно необходима?» – вопрошал плакат на платформе. «Да, – подумала Юнипер. – Да, необходима». Яснее, чем когда‑либо прежде, она понимала: остаться в замке означает покориться судьбе, которая ее не устраивает. Судьбе, отражение которой она видела в папином взгляде, когда он брал ее за плечи и повторял, что они одно, он и она, одно и то же.

Пар кружился и клубился вдоль платформы, и она испытывала такое возбуждение, словно оседлала гигантского пыхтящего дракона, который собирался подняться в небо и отнести ее в чудесное и необычное место. Раздался пронзительный свист, от которого по рукам побежали мурашки; поезд тронулся, кренясь на подъеме. Юнипер не удержалась и рассмеялась в окно, потому что она сделала это. Она действительно это сделала.

Вскоре стекло запотело от дыхания, и безымянные, незнакомые станции, поля, деревни и леса понеслись мимо: размазанные мокрой кистью пятна нежно‑зеленого и голубого с прожилками розового. Мелькающие краски порой замирали, прояснялись и складывались в картину, заключенную в оконную раму. Констебл[49] или иной пасторальный пейзаж, которые так любил папа. Изображения вечно неизменной сельской местности, которые он превозносил с привычной печалью, затуманивающей глаза.

Юнипер не хватало терпения на вечность. Она знала, что нет ничего вечного, есть только здесь и сейчас. Ее сердце колотилось быстрее обычного, хотя и не опасно, ведь она сидела в поезде, мчащемся в Лондон, среди шума, движения и жара.

Лондон. Юнипер едва слышно произнесла это слово, потом еще раз. Насладилась его размеренностью, двумя уравновешенными слогами, прикосновением к языку. Мягкое, но увесистое, как загадка; такие слова любовники шепчут друг другу. Юнипер мечтала о любви, мечтала о страсти, мечтала о сложностях. Она хотела жить, любить и подслушивать, выведывать секреты и то, как люди говорят друг с другом, что они чувствуют, что заставляет их смеяться, плакать и вздыхать. Люди, которые не являются Перси, Саффи, Раймондом или Юнипер Блайт.

Однажды, когда она была совсем крошкой, некий воздухоплаватель взлетел на шаре с одного из полей Майлдерхерста. Юнипер не помнила почему – то ли он был папиным другом, то ли знаменитым искателем приключений, но на лужайке устроили праздничный завтрак‑пикник; собрались все, включая северных кузин, и пригласили нескольких гостей из деревни, которые хотели понаблюдать за великим событием. Шар был привязан к земле веревками, и когда вспыхнуло пламя и корзина взметнулась следом за ним, мужчины у основания канатов принялись рубить их, чтобы освободить шар. Веревки гудели от напряжения, языки пламени взлетали все выше; на мгновение все широко распахнули глаза в ожидании, казалось, неминуемой катастрофы.

Один канат перерезали раньше остальных, и все сооружение завалилось набок; огонь почти лизал оболочку шара. Юнипер взглянула на папу. Она была всего лишь ребенком, и тогда еще не знала всего ужаса его прошлого – минуло немало времени, прежде чем он взвалил бремя своих тайн на плечи младшей дочери, – но даже тогда ей было известно, что огня он боится превыше всего. С белым как мрамор лицом, полным страха, он наблюдал за происходящим. Юнипер неожиданно для себя переняла его выражение. Ей хотелось понять, каково это – обратиться в камень, поддаться панике. Как нельзя более вовремя оставшиеся канаты были перерублены, шар выправился и ринулся в небо, прямо в синюю высь.

Для Юнипер смерть папы стала первым перерубленным канатом. Она ощутила свободу, когда ее тело, ее душа, все ее существо сместилось и значительная часть невыносимого бремени свалилась с плеч. Последние канаты она перерубила сама: собрала небольшой чемоданчик с первой попавшейся одеждой, переписала адреса двух своих лондонских знакомых и дождалась дня, когда обе ее сестры были заняты настолько, что она ушла незамеченной.

Между Юнипер и домом имелся теперь всего один отрезок каната. Перерубить его было сложнее всего, ведь Перси и Саффи завязали очень аккуратный узел. И все же это было необходимо, ведь их любовь и забота держали ее в плену так же крепко, как папины ожидания. Когда Юнипер достигла Лондона и дым и суматоха вокзала Чаринг‑Кросс поглотили ее, она вообразила себя сверкающей парой ножниц и наклонилась разрезать канат. Она смотрела, как он уносится прочь, мгновение медлит, точно отрезанный хвост, и исчезает вдали, мчится к замку все быстрее и быстрее.

Наконец‑то свободная, она спросила, где найти почтовый ящик, и отправила домой письмо, вкратце объяснив, что сделала и почему. Оно попадет к сестрам прежде, чем те успеют слишком сильно обеспокоиться или отправить поисковые отряды. Конечно, они встревожатся; особенно испугается Саффи, но что еще Юнипер могла поделать?

Ясно было одно. Сестры никогда не отпустили бы ее без сопровождения.

 

Юнипер и Мередит лежали бок о бок на выгоревшей траве парка; лучики света играли в прятки с блестящими листьями над головой. Девушки поискали шезлонги, но большинство было сломано и прислонено к стволам деревьев в надежде, что кто‑нибудь их починит. Юнипер не расстроилась: день был жарким и прохлада травы и земли под ней только радовала. Одну руку она положила под голову, в другой держала сигарету и медленно курила, сощурив левый глаз, разглядывая правым движение листьев на фоне неба и слушая рассказ Мередит о том, как подвигаются дела с ее рукописью.

– Ну, – отозвалась она, когда подруга закончила, – и когда ты покажешь ее мне?

– Она почти готова. Почти. Но…

– Но что?

– Я не знаю. Я так…

Повернув голову набок, Юнипер скользнула ладонью по векам, прикрывая глаза от солнца.

– Так что?

– Так нервничаю.

– Нервничаешь?

– А если тебе не понравится? – С этими словами Мередит резко села.

Юнипер последовала ее примеру, скрестив ноги.

– Это невозможно.

– Но если тебе не понравится, я никогда в жизни больше ничего не напишу.

– Послушай, цыпленок. – Юнипер притворилась суровой, нахмурила лоб и вообразила себя Перси. – Если все дело в этом, можешь перестать писать прямо сейчас.

– Выходит, ты считаешь, что тебе не понравится!

На лицо Мередит набежала тень отчаяния, застав Юнипер врасплох. Она просто дурачилась, шутила, как обычно. Она думала, что Мерри засмеется и таким же строгим голосом ответит что‑нибудь бессмысленное. Столкнувшись со столь неожиданной реакцией, Юнипер посерьезнела и оставила властный тон.

– Я вовсе не это имела в виду. – Она положила ладонь на блузку подруги, рядом с сердцем, так что почувствовала его биение кончиками пальцев. – Пиши сердцем, потому что не можешь не писать, потому что это доставляет тебе удовольствие, но только не ради чужой похвалы.

– Даже твоей?

– Особенно моей! О господи, Мерри, да что я могу знать!

Мередит улыбнулась, печаль испарилась, и она с внезапной живостью принялась рассказывать про ежика, который заглянул в семейное бомбоубежище. Юнипер слушала и смеялась, и только малая доля ее внимания была обращена на странное новое напряженное выражение лица ее подруги. Если бы она была другим человеком, которому вымышленные персонажи и места не давались бы с такой легкостью, которому порой отказывались бы повиноваться слова, она бы разделила тревогу Мерри. Но она была самой собой и ничего не поняла, а со временем и вовсе забыла. Оказаться в Лондоне, оказаться на свободе, развалиться на траве, ощущать лучи солнца на спине – единственное, что имело смысл.

Юнипер докурила сигарету и заметила расстегнутую пуговицу на блузке Мередит.

– Постой. – Она протянула руку. – У тебя блузка расстегнулась, цыпленок. Сейчас поправлю.

 

2

 

Том решил прогуляться до Слона и Замка. Метро он не любил; поезда шли слишком глубоко под землей, отчего он нервничал и чувствовал себя в ловушке. Казалось, целая жизнь протекла с тех пор, как он брал с собой Джоуи посидеть на платформе и послушать приближающийся рев. Он разжал кулаки и вспомнил, каково было держать пухлую ладошку брата – потную, всегда потную от волнения и жара, – когда они вместе вглядывались в тоннель в ожидании слепящих огней и затхлого пыльного удара ветра, объявляющего о приближении поезда. Но особенно ясно он вспомнил, как смотрел в лицо Джоуи, неизменно радостное, как в самый первый раз.

На мгновение Том помедлил и зажмурился, чтобы воспоминание выцвело и поблекло. Когда он снова открыл глаза, то чуть не налетел на трех молодых женщин, несомненно, младше его, очень аккуратных в своих практичных костюмах, шагающих с такой энергичной целеустремленностью, что он ощутил себя глупой помехой на их пути. Девушки улыбнулись, когда он отступил в сторону, и прошли мимо, сложив пальцы буквой «V». Том улыбнулся в ответ, немного натянуто, чуть позже, чем следовало, и направился дальше к мосту. За спиной стихал девичий смех, кокетливый и искрящийся, как холодный лимонад до войны, и быстрый перестук каблуков; Тома охватило неясное подозрение, что он упустил возможность, хотя и не понимал, возможность чего. Он не остановился и не увидел, как они обернулись на него через плечо, сблизили головы, бросили украдкой еще один взгляд на высокого молодого солдата, отметили его красивое лицо и серьезные темные глаза. Том слишком погрузился в ходьбу, переставляя ноги одну за другой – как во Франции – и размышляя о пальцах, сложенных буквой «V». Знаке победы. Этот жест был повсюду, и Том гадал, откуда он взялся, кто придал ему смысл и откуда все его знают.

Перейдя через Вестминстерский мост и оказавшись у дома матери, Том позволил себе заметить то, что обычно пытался игнорировать. Неугомонное чувство вернулось, грызущая пустота в грудной клетке. Оно прокралось вместе с воспоминаниями о Джоуи. Том глубоко вдохнул и прибавил шаг, поскольку так у него было больше шансов обогнать свою тень. Оно было странным, это ощущение, словно чего‑то не хватает; удивительно, что пустота способна оказывать такое давление на твердое тело. Немного напоминало тоску по дому, что ставило Тома в тупик: во‑первых, он был взрослым человеком и давно перерос подобные привязанности, а во‑вторых, он и так был дома.

Он думал – лежа на мокрой деревянной палубе корабля, который вез его из Дюнкерка, на больничной койке с накрахмаленными простынями, в первой съемной квартире в Ислингтоне, – что это чувство, тупая, неизбывная боль, смягчится, когда он снова ступит в родной дом; в тот самый миг, когда мать обнимет его, зарыдает на плече и скажет, что он вернулся домой и теперь все будет хорошо. Но боль не утихла, и Тому было известно почему. Душевный голод вовсе не был тоской по дому. Том взял этот термин в силу лени, а может, надежды, для обозначения чувства, подозрения, что нечто ключевое утрачено. Но тосковал он не по месту; реальность была много хуже. Том утратил часть себя.

Он знал, где оставил ее. Впервые он испытал это на поле возле канала Эско, когда обернулся и встретился взглядом с другим солдатом, немецким парнем, ружье которого смотрело Тому в спину. Он ощутил панику, прилив жара, а после ему стало вдруг легче. Та его часть, которая чувствовала и боялась, отлепилась, как листок папиросной бумаги из отцовской жестянки, и, порхая, опустилась на землю, упокоившись на том поле боя. Оставшаяся часть, твердая сердцевина по имени Том, опустила голову и побежала, ни о чем не думая, ничего не испытывая, ничего не слыша, кроме хриплого дыхания, своего собственного.

Это разделение, смещение, сделало его лучшим солдатом, но взамен он стал ущербным человеком. Вот почему он больше не жил дома. Теперь он смотрел на вещи и людей словно через закопченное стекло. Он видел их, но неясно, и определенно не мог их коснуться. В больнице врач объяснил ему происходящее, говорил, что встречал других ребят, которые жаловались на то же самое. Все это было утешительно, но ничуть не уменьшило ужаса мгновения, когда мама Тома улыбнулась ему, как улыбалась в детстве, и попросила снять носки, чтобы она могла их заштопать, а он ощутил одну лишь пустоту. Когда он пил из старой папиной чашки; когда его братишка Джоуи – уже взрослый мужчина, но все равно его братишка Джоуи – закричал от радости и бросился к нему неуклюжим галопом, прижимая к груди потрепанный экземпляр «Черного Красавчика»;[50] когда приехали его сестры и загомонили, как он похудел и как они объединят свои пайки и откормят его. Том ничего не чувствовал, и оттого ему хотелось…

– Мистер Кэвилл!

Так звали его отца, и сердце Тома пропустило удар. На одно невероятное мгновение у него ноги подкосились от облегчения, ведь это значило, что отец жив и здоров и все еще можно исправить. Что когда в последние недели ему мерещился старик, который шел навстречу по лондонским улицам, махал с той стороны поля боя, протягивал руку на переправе через Ла‑Манш, он вовсе не бредил. То есть бредил, но чудилось ему совсем другое: этот мир, вместилище бомб и пуль; ружье в руках: переправы на дырявом корабле через темный вероломный Ла‑Манш; долгие месяцы в больницах, где чрезмерная чистота маскировала запах крови; мертвые дети на опаленных взрывами дорогах; все это было кошмарным плодом воображения. С внезапной головокружительной, мальчишеской радостью он осознал, что в реальном мире все хорошо, ведь его отец еще жив. Ну конечно жив, раз его кто‑то зовет!

– Мистер Кэвилл!

Том обернулся и увидел девушку, машущую рукой; знакомое лицо приближалось к нему. Девушка шла, как ходят совсем молоденькие девушки, когда хотят казаться старше: плечи назад, подбородок вперед, запястья изогнуты; и все же она спешила, как взволнованный ребенок, вскочив со скамейки в парке и бросившись через невидимую границу, где раньше стояла чугунная ограда, которую давно превратили в заклепки, пули и самолетные крылья.

– Здравствуйте, мистер Кэвилл! – Задыхаясь, она остановилась перед ним. – Вы вернулись с войны!

Надежда встретить отца растаяла; радость и облегчение вытекли через тысячи крохотных проколов на коже. Том хрипло вздохнул и понял, что это он мистер Кэвилл, а эта девушка посреди мостовой, которая моргает сквозь очки и чего‑то ждет, его ученица; была когда‑то его ученицей. В ту далекую пору, когда у него были ученики, когда он веско изрекал банальности о великих идеях, которых не понимая ни на гран. Том поморщился, вспомнив прежнего себя.

Мередит. Ну конечно. Ее зовут Мередит Бейкер, она повзрослела со времени их прошлой встречи. В ней стало меньше детского, она выросла, вытянулась, и новые дюймы были полны беспокойства. Улыбка растянула его губы, он с трудом поздоровался и испытал приятное ощущение, которое не сразу опознал, нечто, связанное с девушкой, с Мередит, и их последней встречей. Не успел он нахмуриться и задуматься, как воспоминание, с которым было связано это чувство, всплыло на поверхность: жаркий день, круглый пруд, девушка.

И тогда он увидел ее. Девушку с пруда, прямо здесь, на лондонской улице, совершенно отчетливо, и на мгновение решил, что опять бредит. Разве может быть иначе? Девушку из грез, которую порой представлял на войне, сияющую, парящую, улыбающуюся, когда тащился через всю Францию; когда падал под весом своего приятеля Энди – умершего у него на плече задолго до того, как Том это понял, – когда ударила пуля, колено подломилось и кровь впиталась в землю у Дюнкерка…

Том уставился на девушку и тряхнул головой, начав безмолвный отсчет до десяти.

– Это Юнипер Блайт, – представила Мередит, теребя пуговицу у воротника и улыбаясь девушке.

Юнипер Блайт. Ну конечно, ее так зовут.

Она улыбнулась с поразительной искренностью, и все ее лицо преобразилось. Том тоже ощутил себя преобразившимся, как будто на долю секунды вновь стал тем юношей у сверкающего пруда в жаркий день до начала войны.

– Привет, – сказала она.

В ответ Том кивнул, слова по‑прежнему ускользали от него.

– Мистер Кэвилл был моим учителем, – пояснила Мередит. – Вы виделись как‑то раз в Майлдерхерсте.

Том украдкой бросил еще взгляд, пока внимание Юнипер было приковано к своей младшей подруге. Юнипер не была Еленой Троянской; несовершенство ее лица помрачило его рассудок. У любой другой женщины подобные черты казались бы приятными, но не лишенными изъяна: слишком широко расставленные глаза, слишком длинные волосы, щель между передними зубами. Но в ее случае они создавали избыток, буйство красоты. Ее отличала от прочих особенная живость. Она была сверхъестественно красива и в то же время совершенно естественна. Ярче, сочнее, чем все остальное.

– У пруда, – говорила тем временем Мередит. – Помнишь? Он пришел меня проведать.

– О да, – отозвалась девушка, Юнипер Блайт, поворачиваясь к Тому.

И что‑то внутри его оборвалось. У него перехватило дыхание, когда она улыбнулась и заявила:

– Вы плавали в моем пруду.

Она поддразнивала, и ему захотелось произнести что‑нибудь легкомысленное, пошутить, как в былые времена.

– Мистер Кэвилл тоже поэт, – сообщила Мередит; ее голос доносился откуда‑то со стороны, издалека.

Том попытался сосредоточиться. Поэт. Он потер лоб. Он больше не считал себя поэтом. Он смутно помнил, как отправился на войну за опытом, полагая, что сможет открыть тайны мира, увидеть вещи в новом, ярком свете. И он увидел. О да, увидел. Вот только то, что он увидел, в стихах не описывают.

– Я больше не пишу, – возразил он. Это была его первая фраза, и он почувствовал необходимость ее исправить. – Я был занят. Другими делами. – Теперь он смотрел только на Юнипер. – Я живу в Ноттинг‑Хилле.

– А я в Блумсбери, – ответила она.

Он кивнул. Ему было отчасти неловко встретить ее во плоти после того, как столько раз в самых разных ситуациях он представлял ее.

– Я в Лондоне почти никого не знаю, – добавила она.

А он недоумевал, то ли она простодушна, то ли прекрасно осведомлена о своих чарах. Как бы то ни было, нечто в ее тоне заставило его осмелеть.

– Вы знаете меня, – напомнил он.

Она с любопытством поглядела на него, наклонила голову, как будто прислушиваясь к его мыслям, и улыбнулась. Достала блокнот из сумки и что‑то написала. Когда она протянула листок, ее пальцы коснулись его ладони, и его словно пронзил электрический разряд.

– Я знаю вас, – согласилась она.

И ему показалось, тогда и каждый раз, когда он мысленно воссоздавал их беседу, что на свете нет и не было более точных и истинных слов.

– Вы идете домой, мистер Кэвилл?

Мередит. Он совсем о ней забыл.

– Да, сегодня день рождения у мамы. – Он посмотрел на часы; цифры показались бессмысленными значками. – Мне пора.

Мередит улыбнулась и подняла два пальца буквой «V»; Юнипер просто улыбнулась.

Том подождал, пока не окажется на маминой улице, прежде чем развернуть листок; но когда он подошел к передней двери, адрес в Блумсбери уже запечатлелся в его памяти.

 

Только поздно вечером Мередит осталась одна и сумела все записать. Вечер был мучительным: Рита и мама ругались весь ужин, папа заставил их сидеть рядом и слушать объявление мистера Черчилля по радио о русских, а потом мама – все еще не простившая Мередит предательства в замке – нашла огромную груду носков, которые нуждались в штопке. Сосланная на кухню, где летом всегда царила жара, Мередит мысленно проигрывала день снова и снова, полная решимости не упустить ни малейшей детали.

А теперь наконец она укрылась в тишине комнаты, которую делила с Ритой. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к стене; ее дневник, ее драгоценный дневник лежал на коленях, и она яростно марала его страницы. В любом случае, подождать было мудро, невзирая на муки; Рита сейчас особенно невыносима, и последствия, если она найдет дневник, будут ужасны. К счастью, горизонт обещал быть чистым еще около часа. Не иначе как при помощи черной магии Рите удалось привлечь внимание помощника мясника из лавки через дорогу. Это явно любовь: парень прятал под прилавок сосиски и украдкой передавал их Рите. Рита, разумеется, считала себя его светом в окошке и не сомневалась, что свадьба не за горами.

К несчастью, любовь не смягчила ее. Днем она дождалась возвращения Мередит и потребовала отчета: что за женщина приходила к ней утром, куда они отправились в такой спешке, что это Мередит замышляет. Конечно, Мередит не сказала. Просто не хотела. Юнипер была ее личным секретом.

– Так, одна знакомая, – обронила она как можно небрежнее.

– Маме не понравится, что ты отлынивала от своих обязанностей и гуляла с леди Вонючкой.

Но у Мередит в кои‑то веки был припасен ответный удар.

– А папе не понравится, чем вы с сосисочником занимались в убежище.

Лицо Риты покраснело от негодования, и она швырнула в Мередит первое, что подвернулось под руку, а именно свою туфлю, поставив некрасивый синяк над коленом; зато она промолчала при маме о Юнипер.

Закончив предложение, Мередит поставила выразительную точку и задумчиво пососала кончик ручки. Она добралась до места, когда они с Юнипер встретили мистера Кэвилла; тот шел по мостовой и хмурился, глядя в землю так сосредоточенно, будто считал шаги. Тело Мередит через весь парк ощутило: это он, еще до того, как у нее перехватило дыхание. Сердце накренилось в груди, будто его подпружинили, и она немедленно вспомнила свою детскую привязанность. Вспомнила, как наблюдала за учителем, как впитывала каждую его фразу и мечтала, что однажды они поженятся. Какой стыд! Какие нелепые грезы! Но тогда она была всего лишь ребенком.

И все же как странно, как непостижимо, как чудесно, что они с Юнипер вернулись в один и тот же день; два человека, которые более всех прочих помогли ей отыскать свою дорогу в жизни. Мередит знала, что много сочиняет, мама вечно обвиняла ее в фантазировании, но не могла отделаться от мысли, что это знак свыше. Что в их двойном возвращении в ее жизнь есть элемент судьбы. Предназначения.

Захваченная этой идеей, Мередит соскочила с кровати и достала стопку дешевых тетрадей из укрытия на дне гардероба. Ее история пока не имела названия, но она должна была его придумать, прежде чем показать рукопись Юнипер. Не помешало бы также напечатать ее, как полагается… у мистера Сибома из четырнадцатого дома есть старая пишущая машинка; возможно, если Мередит предложит принести ему обед, он позволит ей воспользоваться машинкой?

Стоя на коленях на полу, она заправила волосы за уши и пролистала тетради, читая по паре строчек то здесь, то там и напрягаясь все сильнее, ведь даже те, которыми она гордилась больше всего, выдыхались, едва она воображала испытующий взгляд Юнипер. Мередит поникла. Вся история донельзя чопорна, теперь она это видела. Ее персонажи слишком много болтали, слишком мало чувствовали и, кажется, понятия не имели, чего хотят в жизни. Но прежде всего не хватало чего‑то главного, одного из аспектов существования ее героини, который она просто обязана облечь в слова. Поразительно, что она не разглядела этого раньше!

Любви, разумеется. Вот чего не хватает ее истории. Ведь разве не любовь – восхитительный крен подпружиненного сердца – заставляет крутиться земной шар?

 

3

 

 

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: