Донские Дюны, 9 июля 1943 г.

 

Последняя ночь в лагере на Донских Дюнах. Никто не может спать. Ребята из других бараков устроили нашему сыну пастора представление «святой дух». Они пришли, завернувшись в простыни, в наш барак, вытащили его наружу в чем мать родила и вымазали ему задницу сапожным кремом. Когда он стал кричать, они еще и добавили – начистили до блеска сапожной щеткой. Это было уморительно, стоило посмотреть на эту картинку. Я смеялся до колик в животе, хотя мне было жаль парня. Но он больше не кричал, в общем, перенес все на троечку. Ну а я пошел за ним и помог ему оттереть всю эту ваксу песком на берегу. В барак он вернулся чистеньким!

Сегодня утром мы прощались с лагерем. К нам приехали руководитель районного отделения гитлерюгенда и несколько членов более высокого руководства. Построение прошло просто великолепно, все сияло чистотой и порядком. Недаром нас так гоняли в последние дни, готовя к этой последней линейке. Во время парадного прохода мы запели на три голоса «Высокие ели и звезды в ночи». Но едва мы дошли до слов «все же, Рюбецаль,[27] тебе хорошо бы про это знать», как районный руководитель гитлерюгенда крикнул: «Прекратить пение!» – и стал гонять нас по дюне, по ее склону вверх и вниз. Никто из нас не мог понять, чем мы это заслужили. Я было решил, что мы пели не в такт и недостаточно громко. Но затем он скомандовал: «Стройся!» – и стал нас спрашивать, почему мы пели именно эту песню. Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Почему человек поет ту или иную песню? Да просто потому, что он ее выучил!

Один из отрядных вожатых потом объяснил нам, что петь эту песню запрещено, поскольку она является опознавательным знаком одного молодежного движения, которое борется против гитлерюгенда. Они называют себя «благородными белыми пиратами» и в этой песне вместо строки «раскинулся лагерь вдали» поют по‑своему «раскинулся лагерь благородных белых пиратов». А вторую строфу они поют как в правильном варианте, но вкладывают в нее другое значение:

 

Услышь, Рюбецаль, что мы тебе скажем:

Народ и родина потеряли свободу,

Взмахни своей дубиной, как в былые дни,

И порази наши ссоры и раздоры!

 

Вот так они выделываются! Ребята, которые борются против нас, против гитлерюгенда, по сути дела сражаются против самих себя, так как мы все состоим в гитлерюгенде.[28] Но как было раньше? Герберт и Эрвин ходили тогда в серых форменных рубахах и состояли в каком‑то «молодежном движении», как они тогда себя называли. Может, «благородные белые пираты» тоже какая‑нибудь подобная группа? Тогда они должны тайно носить значок своей организации где‑нибудь под отворотом куртки или в складках шапки. Но совершенно точно мы так ничего и не узнали.

После торжественного марша мы устроили праздник прощания с лагерем. Собрались приодетые, и тот, кто хотел, выступал и что‑нибудь говорил или исполнял. Мы сидели вокруг костра, а тот, кто хотел спеть или рассказать, вставал в центре, как в цирке. Кто‑то изображал из себя циркового клоуна, кто‑то лошадь, кто‑то укротителя зверей. Всем было весело, мы просто покатывались от хохота.

И когда я теперь об этом раздумываю, то считаю – это было чудесное время, те четырнадцать дней, которые я провел в этом лагере, хотя сначала и побаивался той лагерной жизни. Хотя под конец я уже начал скучать по дому и был рад тому, что возвращаюсь домой. Постепенно мной овладела тоска по родине. И рано утром в воскресенье я уже снова увидел свой Мютценов.

 

Июля 1943 г.

 

В нашем селе есть обычай, когда каждый крестьянин летом, в период между сенокосом и началом сбора урожая уезжает на пару дней на море вместе со своей семьей и батраками. Мы называем это «прогулка к устью Штольпе»,[29] а отец иногда насмешливо именует такие вылазки «производственный отпуск» или «поездка с K.d.F.[30] на Мадейру».

И вот вчерашним утром отец как бы между прочим бросил куда‑то в воздух: «Сегодня отправляемся!» Мы тут же принялись от восторга прыгать и кричать: «К устью Штольпе! К устью Штольпе!»

Мама побежала на кухню и стала готовить бутерброды, папа вывел из «старого амбара» тарантас, Эрвин принялся запрягать лошадей, Вальтрауд бросилась собирать и паковать наши вещи – и вскоре все уже были готовы пуститься в путь. Мне пришлось еще сбегать к дяде Мартину, чтобы сказать ему, что им придется сегодня присматривать за скотиной. Когда же я вернулся, все уже сидели в тарантасе. И мы отправились в путь вдоль деревенской улицы, через деревни Салеске и Дюнноу к морю.

Я уже много раз бывал на берегу моря около устья Штольпе, и все равно этот день стал для всех нас кульминацией лета. Другие люди, которые бывают здесь как курортники, могут проводить на море три или четыре недели своего отпуска, но крестьянская семья во время урожая может урвать для своего отдыха только один этот день. И все же мы в немногие часы этого дня испытали все те прекрасные и глубокие ощущения, которые испытывают здесь остальные отдыхающие.

Исключительным в своем роде является чувство, когда мы все бродили по мельчайшему белому песку и лежали на нем, несмотря на то что такой же вроде бы песок у нас каждый день под ногами в нашем дворе и повсюду в нашей деревне. И ощущение единства с морем и дюнами. Возникает какое‑то странное настроение, когда находишься в этих местах. Мне всегда кажется, что со мной говорят здесь не родители и не братья с сестрами, но совершенно чужие люди. Я вообще не понимал их слов, потому мне слышались за их разговорами другие звуки, которые исходили из их сердец.

Да, именно в этот год я ясно осознал, что каждый человек живет двумя жизнями. Одну из них он открывает окружающим его людям, но другую скрывает от них и наполняет ее своими мечтами, надеждами и желаниями.

Взять, к примеру, меня. Что я сказал вчера в лагере? «Дайте мне лопату! Я хочу построить город. Мы назовем его город штольпенских парней. Разве это не стоящая идея? Возможно, мы даже получим за нее какой‑нибудь приз. Нет, мы не будем использовать водоросли для украшения домов, уж больно они воняют, когда высохнут. Мы лучше соберем для этого ракушки и гальку».

Но думал я при этом совсем другое, вбегая в разбивающиеся о берег волны: «Как хорошо проводить каникулы в родном доме! С папой, мамой, братьями и сестрами! Я хочу все время быть дома, не ездить больше ни в какой лагерь гитлерюгенда, не отбывать никакую трудовую повинность и никакую солдатчину. Я бы хотел еще больше учиться, но при этом всегда оставаться дома!»

А что там кричит Вальтрауд, роясь в своей сумке:

– Я прекрасно помню, что уложила свой купальник! А теперь его здесь нету! В чем я должна теперь купаться? Ты спятил, не могу же я надеть твои треники, Клаус. Нет, я этого не сделаю и не позволю себя фотографировать!

Но конечно, думала она при этом совсем о другом, когда она все‑таки нашла свой купальник и улеглась на песок. Я смог представить себе, какие мысли бродят у нее в голове: «Ну почему мне суждено быть девчонкой? Я гораздо больше хотела бы быть мальчишкой! Выходить замуж я вообще не хочу, но вот было бы здорово получить какую‑нибудь профессию и тогда показать, что я могу! О, если бы я была юношей!»

Эрвин вслух произнес:

– В футбольном матче против местных ребят нам не светит выигрыш. Только взгляни на этих парней, которые здесь гоняют мяч. Конечно, по силе мы им не уступим, но они бегают куда быстрее нас! Только если мы как следует подготовимся, нам, может быть, и удастся их обставить. Вот если они придут на матч в Мютценов, тогда мы им заколотим мячей в ворота!

Но втайне он, естественно, глазеет на девушек, и это совершенно ясно, и при этом его обуревают мысли и желания, которые я лучше не буду здесь описывать…

А папа? Ну, это исключение, все его мысли у него просто всегда написаны на лице: «Да, ну и много сена удалось заготовить в этом году! Да и рожь на Лисьем холме неплохо взошла. К тому же прогноз погоды, что был сегодня утром по радио, для нас благоприятен. Если и дальше сохранится такое тепло, то тогда уже на следующей неделе мы сможем начинать косить овес…»

Мама же вся в хлопотах обо всех нас.

– Вытрись как следует! Да даже летом можно простудиться! И дай мне крем, я натру тебе спину, а то ты можешь сгореть на солнце! Вот, съешь бутерброд. После купания всегда хочется есть. И не бросай обертку от него на песок, отнеси ее к урне. Кто‑нибудь еще хочет есть?

Но что при этом в действительности чувствует она, моя дорогая мама? Вряд ли это возможно вообще выразить словами. Скорее всего, она думает о своей юности, о том, как она со своими братьями и сестрами ездила на этот же пляж в старинных ландо и в платьях из атласа и громадных шляпах. Или она думает только о нас, про себя молится за нас, когда мы заплываем слишком далеко в море, забывая о том, что мы, ее дети, все умеем плавать и делаем это неплохо. Ах, моя мамочка, ты наверняка молишься за нас.

Как я хочу, когда вырасту, написать рассказ, в котором поведаю об этом дне, проведенном на берегу моря около устья Штольпе! Но в этом рассказе все они будут мирно играть, и сестра Ядвига будет по‑прежнему в живых, и Герберт будет дома, как и Эльфрида. И мороженщик так же будет ходить вдоль пляжа, позванивая своим колокольчиком, и рыбаки будут предлагать пойманную ими и закопченную камбалу. Какую прекрасную картину изобразил бы я в этом рассказе, какие типичные для Померании сцены обрисовал бы в нем! Этот рассказ я назову «Один день на пляже», расцвечу его белой и голубой красками, и слово, которое последним прозвучит в нем, будет «счастье».

 

Бублиц,[31] 20 июля 1943 г.

 

Ну вот я и опять в лагере, только на этот раз в военно‑тренировочном лагере в Бублице. Вызван на допризывную подготовку я был совершенно внезапно.

Я вовсю наслаждался летними каникулами, как неожиданно получил по почте повестку, что я должен 18 июля прибыть на допризывную подготовку в Бублиц. Письмо пришло только 17 июля, так что я, естественно, опоздал с прибытием в лагерь. К счастью, я оказался не единственным опоздавшим.

Здесь нас всех разделили на три взвода, каждый взвод состоит из трех отделений по десять человек. Из нас, всех опоздавших, образовали одно, девятое, отделение третьего взвода, которое тут же прозвали «самыми последними»! Мы живем по пять человек в одном бараке, но из моих соседей только один здравомыслящий парень, Клаус Одефей из деревни на Рюгене.[32] Он сын крестьянина, как и я, но немного старше, белобрысый парень со светло‑голубыми глазами, также ходит в полную среднюю школу и хочет стать ветеринаром.

Командир нашего взвода унтершарфюрер СС[33] непременно хочет сделать одного из нас командиром отделения, но мы с Клаусом оба этого не хотим. Он потребовал от нас продемонстрировать ему, как мы умеем отдавать команды, и остановил свой выбор на Клаусе Одефее, но после этого велел нам показать ружейные приемы, а так как я еще помнил их все наизусть после лагеря гитлерюгенда, то я выступил лучше. Так что теперь я должен принять командование отделением. Это меня злит. Во‑первых, мне совершенно не улыбается командовать строевой подготовкой, а у Клауса это получается куда лучше. Но он тоже не хочет занимать этот пост. Надо мной он только смеется и говорит: «Зато теперь, когда ты наш командир, тебе не надо будет заниматься уборкой барака!»

Из штольпенской гимназии здесь еще есть Герд Нойман и Петер де Боор. Но Герд состоит в другом взводе, так что я его почти не вижу. Однако Петер вместе с нами в третьем взводе, только в восьмом отделении, и мы вместе с ним маршируем в одном строю.

Вчера стоял на вахте в карауле у ворот. Лагерь обнесен высоким забором из колючей проволоки. Перед проходом в ней стоит настоящая постовая будка. В ней стоит один из караульных, другой ходит дозором вдоль забора. Мой напарник угодил в карцер. Стоя на посту, он спрятал под своей плащ‑палаткой девушку, а это строго запрещено. Про этот его проступок даже будет сообщено в школу и его родителям.

 

Июля 1943 г.

 

Закончилась первая неделя в учебно‑тренировочном лагере. Сегодня нам дали немного передохнуть после шести дней напряженной службы. Нам предстоит сегодня сдать зачеты на серебряный значок гитлерюгенда и имперское удостоверение пловца. А всю эту неделю – оружейные приемы, строевая подготовка, топография, маскировка, ориентирование на местности, спортивные упражнения… в общем, выше крыши. И каждый день стрельба, стрельба, стрельба. Это мое слабое место. При прицеливании я всегда ошибаюсь и неправильно принимаю отдачу. При стрельбе лежа я однажды даже поразил мишень в «десятку», но с колена или стоя пули снова и снова уходят в «молоко»! Я злюсь на себя за это, потому что остальные надо мной посмеиваются. Герд стреляет очень хорошо, как и Петер. Естественно, между всеми отделениями началось состязание в стрельбе, каждое хочет набрать как можно больше очков.

Сегодня, в субботу, командир отделения, имеющий самый худший результат в стрельбе, должен контролировать дежурство по столовой, и, разумеется, им оказался именно я! Все обедающие потешались надо мной, поскольку я смог выбить только тридцать очков.

Осрамился я и при обряде воспевания знамен на утренней поверке, правда, на этот раз вместе с Петером де Боором. Поскольку мы с ним в нашем взводе самые высокие, то мы с ним попеременно маршировали правофланговыми и поэтому должны были произносить определенные тексты во время поднятия на флагштоке знамени со свастикой. В первый раз я декламировал изречение из Эдды,[34] которое мы выучили на уроках немецкой литературы: «Владение умирает, роды умирают, ты сам умрешь, как и они! Но я знаю, что живет вечно: слава свершений умерших!»

Я знал три изречения из Эдды, но к пятнице у меня осталась только концовка из гимна гитлерюгенда: «Знамя превыше смерти!» Но так как я немного простыл – замерз во время ночной вахты, – то у меня сел голос, и я фюг только прохрипеть эту заключительную строфу, пуская к тому же «петуха». Петер, едва сдерживая себя, молча трясся от смеха. Но после поверки наш унтершарфюрер устроил нам взбучку. Я честно сознался ему, что больше не знаю никаких подходящих для этого обряда изречений.

Поскольку унтершарфюрер заметил, как во время прохождения Петер смеялся, он тут же назначил его в следующий раз произнести нечто соответствующее. И что же он декламировал вчера во время прохода, минуя знамя? Мы с ним едва нашли нечто подходящее: «Мы, немцы, боимся Бога, а больше ничего на свете!»

Сразу же после утренней поверки Петера вызвали к командованию лагеря, сначала к вожатому гитлерюгенда, а потом к унтершарфюреру СС. Они хотели добиться от него, что он хотел сказать этим изречением, не то ли, что, возможно, «не боимся больше ничего» относится к нашей муштровке или даже к СС. Петер объяснил им, что это высказывание одного величайших государственных деятелей Германии, князя Отто фон Бисмарка. Два лагерных идиота этого, разумеется, не знали. После разборки они оставили Петера в покое.

Но сегодня я был вызван к вожатому гитлерюгенда. Он стал расспрашивать меня об отце Петера. Я сказал ему, что в прошлом году прошел конфирмацию с пастором и что теперь он в качестве капеллана дивизии, должно быть, находится на фронте. Вожатый смущенно замолчал, хотя сначала он при слове «пастор» воскликнул: «Ага!» (Разумеется, у меня хватило мозгов промолчать о том, что пастор де Боор однажды имел уже неприятности из‑за своих высказываний по поводу фильма «Я обвиняю!», который он критиковал с христианской точки зрения.)

 

Бублиц, 1 августа 1943 г.

 

Сегодня нас даже отпустили в увольнение из расположения части, чтобы мы смогли хотя бы однажды увидеть этот городок, который до этого нам приходилось видеть, только когда мы проходили через него маршем, да еще во время учений по ориентированию на местности и ночных привалов.

Я очень рад вырваться за нашу ограду из колючей проволоки и побыть в одиночестве. После того как наш взвод оказался последним в спортивных соревнованиях и прежде всего по результатам стрельб, служба снова превратилась в сплошную муштру. К тому же от наших парней меньше всего было подано заявок на службу в войсках СС. Теперь в нашем бараке каждый божий день появляется унтершарфюрер и агитирует вступать в войска СС.

Мы с Клаусом Одефеем после его прихода тут же выходим из барака, так как оба подали заявления на поступление в сухопутные войска вермахта в части реактивной артиллерии, поскольку не хотели записываться в войска СС. Остальные ребята из нашего барака могут еще подумать до следующего утра. Затем они, может быть, тоже запишутся куда‑нибудь.

В других взводах почти все подали заявление на службу в течение двенадцати лет в войсках СС. Теперь они могут выбирать род войск и почти все записались в танковые войска. После этого они могут в лагере работать с прохладцей и не особенно выкладываться на службе. Для нас же, минометчиков, продолжится муштровка. И это, по‑моему, совершенно несправедливо. Почему к нам, тем, кто записался в вермахт, должны относиться хуже, чем к тем ребятам, которые выбрали для себя войска СС? Ведь мы будем сражаться за одну и ту же Германию, за наше общее отечество. Или существует все же такое значительное различие между разными родами войск? Неужели существует конкуренция между отдельными частями вермахта, между отдельными генералами вермахта, между СС и люфтваффе?[35] Ведь у нас в школе бывали офицеры всех видов войск и в старших классах агитировали добровольцев во все виды и рода войск. Лишь представителей СС у нас никогда не бывало, поскольку для работы с юношеством СС предпочитают использовать только лагеря допризывной подготовки.

В этом лагере допризывной подготовки я и узнал нечто весьма для меня важное. Во‑первых, я буду отныне действовать всегда только прямо и открыто, а не обходными путями, а еще выучу на занятиях по теме «Рукопашный бой без оружия» как можно больше приемов, с помощью которых можно будет защитить свою собственную шкуру. Это может пригодиться всегда и везде. При этом можно свести на нет своей решительностью, превосходством в умении и быстротой все преимущества более сильного противника. Раньше я всегда робел перед драками со своими врагами, а теперь этот страх у меня пропал. Теперь я знаю, как выйти из захвата шеи сверху и как отразить удушающий прием, и смогу дать отпор нападающему. Действительно, отличная это штука! Надо только будет это отработать еще и дома, чтобы не позабыть и действовать автоматически. Ах, дома! Да, я уже снова тоскую по дому и был бы неописуемо рад, если бы мог снова очутиться сейчас дома, в Мютценове…

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: