Маленький Затопек и большой Нурми

 

Взрослые не имеют никакого понятия о некоторых радостях жизни. Например, о том, как здорово скользить на ледянках – полосках льда на деревенской дороге, или о том, какое чувство свободы испытываешь, когда попадаешь ногой – пляц! – в свежую коричневатую лужу в колее от автомобильных колёс. Эти лужи совсем и не глубокие, выше галош на валенках вода не поднимается, разве что какие‑нибудь брызги. Папа мне часто рассказывал, как он со своими братьями и приятелями весной бегал по лужам, и они старались как можно больше обрызгать друг друга. Но если я хотя бы пару луж разбрызгаю, он уже сердится.

Выходит, что все проделки, какие раньше позволяли себе дети, забавные, а если я делаю так же – сразу «плохой ребёнок»!

Я образцово взяла папу за руку и постаралась идти как взрослые – так, чтобы ни одна лужа не попалась на пути.

– Может, запоём? – спросил папа. – Так легче шагается. – И начал:

 

Вы не бойтесь,

Я ведь не разбойник

И не знаменитый аферист…

 

Это была забавная песня, и я с удовольствием подхватила:

 

Просто часто у меня нет денег –

Я ведь бедный в джазе тромбонист!

 

– Верно ведь, с песней дорога становится короче? – спросил папа, когда мы допели до конца.

Я не стала возражать: по‑моему, дорога совсем не сократилась, а даже будто вытянулась и стала длиннее, потому, что ноги мои совсем устали, а мы не прошли и полпути – конец света, то есть хутор Кунгла, ещё не был виден. Папа заметил, что уголки моих губ начали опускаться, и спросил бодро:

– Ну как, Эмиль Затопек?

Я только вздохнула. Это у нас с папой была такая старая игра: когда мы бежим наперегонки, мое имя Эмиль Затопек, а папино – Пааво Нурми. Я уже знаю, что Эмиль Затопек чешский бегун, а Пааво Нурми самый знаменитый финский спортсмен. С Пааво Нурми папа даже встречался в Финляндии и разговаривал, но не соревновался. Папа чуть‑чуть не попал на Олимпийские игры, но команде Эстонии тогда не повезло. Было как раз время уборки сена, и дедушке нужна была помощь, так что перед соревнованиями папа не мог ни как следует тренироваться, ни высыпаться, и чуть не опоздал на поезд, когда должен был ехать на соревнования в Таллинн. На поезд он всё‑таки успел – тетя Лийли подвезла его на лошади на станцию Сауэ, но на соревнованиях выступил слабо, и его в Берлин не взяли.

– Если бы не было этой чёртовой уборки сена, может, всё пошло бы совсем по‑другому, – всегда говорил папа в конце своего рассказа, будь его слушателем мама, соседский дядя Артур или ещё кто.

– Но кто может сказать, что лучше? – рассуждал на это дядя Артур. – Видишь, Палу салу стал чемпионом Олимпиады, а теперь сидит в тюрьме…

– Да‑а, но я бы всё отдал, чтобы бежать на Олимпийских играх! – отвечал папа вздыхая. – Но этому не бывать…

Потому он и придумал, что когда мы вдвоём бежим, то он будто Пааво Нурми, а я – Эмиль Затопек.

– Если начнёшь пораньше тренироваться, и из тебя может выйти спортсменка! – подбадривал он меня. На самом деле я хотела стать прачкой, певицей или учительницей, но в утешение папе говорила:

– Я, конечно, могу стать спортсменкой, но только бегать и прыгать мне не хочется!

– Эмиль Затопек! Приготовились! Старт!

Папа глубже надвинул свою серую шляпу, чтобы она получше держалась на голове, и побежал. Мы пробежали довольно большой кусок пути, но тут у меня соскочила варежка с руки – и прямо в грязную лужу.

– Не хочу больше затопекничать! – захныкала я. Варежка с красивыми красно‑белыми узорами была теперь грязной, и с неё капала коричневатая вода.

Папа отряхнул варежку и выжал её почти досуха, глянул на свои карманные часы, а золотой солнечный зайчик отразился от стекла папиных часов прямо мне в глаза.

– Теперь придётся напрячься, Затопек! – крикнул папа. – Распрямись и давай, работай ногами! Слышишь, Эмиль Затопек, распрямись и сделай улыбчиво‑весёлое лицо.

– Я – никакой не Затопек! Я – маленький ребёнок!

Папа посмотрел на меня с изумлением и затем присел на корточки.

– Ладно, Затопек! Садись на закорки – поедешь верхом на Пааво Нурми!

Это ему следовало бы сделать сразу – совсем иное дело было так мчаться к шоссе. Я удобно устроилась у него на спине, лихо помахивала рукой и командовала: «Ну‑у, ну‑у! Беги, Пааво Нурми! Ну‑у, ну‑у!»

– Не сдавливай мне горло, – ворчал папа. – Эта злосчастная муфта, что болтается у тебя на груди, скоро протрёт мне дырку в затылке! Ёлки‑палки, автобус уже у поворота! Держись покрепче обеими руками за воротник моего пальто – наверняка придётся установить мировой рекорд!

Мы успели к шоссе как раз, когда автобус с шипением остановился. Дверь автобуса отворилась, и из неё на нас смотрело много‑много спин в чёрных и коричневых пальто и одно розовое лицо.

– Товарищ, к сожалению, мы не можем вас взять, – сказало розовое лицо. – Омнибус и так переполнен, а вы ещё с ребёнком…

– Сама она даже выщипала себе брови, чтобы лучше поместиться в автобусе!

– Да, грустная история, – сказал папа, хотя голос у него был вовсе не грустный, а даже слишком радостный и бодрый. – Молодая прелестная дама даже не может себе представить, какой несчастной будет одинокая бабушка, если единственная внучка не попадёт к ней на день рождения…

– Хм, – хмыкнуло розовое лицо, приподняв уголки ярко‑красных губ, и крикнуло в сторону чёрных и коричневых пальто:

– Товарищи пассажиры, попробуем чуть‑чуть потесниться! Сзади есть немного места!

– Но мы едем на день рождения дедушки, – шепнула я отцу, дёрнув его за рукав пальто. – Почему ты сказал, что бабушка будет несчастна? Я не Красная Шапочка!

– Тихо! – шепнул папа в ответ. – Дедушки и папы никого не интересуют. Мамы и бабушки – они самые важные, с ними больше считаются! А кондуктор в автобусе, как капитан на корабле.

«Кондуктор» – это слово надо запомнить. Мама называла таких женщин «билетёршами», но это даже и вполовину не звучало так значительно, как «кондуктор».

– Товарищи пассажиры! – опять крикнула розоволицый кондуктор. – Пожалуйста, потеснитесь чуть‑чуть, чтобы внучка могла поехать к бабушке!

Чёрные и коричневые спины чуть продвинулись вперёд от автобусной двери – как раз настолько, что мы с папой поместились. В автобусе действительно было жутко тесно, и воздух между коричневыми и чёрными пальто пах бензином и сырой одеждой. Розоволицая кондуктор сидела за блестящей железной трубой, на голове у неё был чёрный берет с серебряным значком, а на груди странная из чёрной лаковой кожи сумочка, с которой свисали белые и голубые билетные рулончики.

– Огромное вам спасибо, – сказал папа и протянул кондуктору деньги. – Будьте добры, один билет до Йыгисоо!

Кондуктор ловко оторвала от билетного рулончика один билетик.

– Пожалуйста, товарищ пассажир. А товарищ ребёнок, очевидно, моложе пяти лет?

Товарищ ребёнок?!

Это уже что‑то: ТОВАРИЩ РЕБЁНОК! Я не слышала, что ей ответил папа, и вообще больше не слушала, о чём он с ней говорил. Я только тихонько повторяла себе под нос: «Товарищ ребёнок! Товарищ ребёнок!» Да, это значило, что я уже не младенец! Не плохой или хороший ребёнок, а товарищ ребёнок! Товарищ ребёнок – это было чем‑то большим, чем Леэло, или дочка, или ребёнок, или даже Эмиль Затопек.

Тут я сразу поняла: ни спортсменкой, ни прачкой, ни учительницей становиться не надо, единственная настоящая профессия – кондуктор! Что может быть прекраснее и интереснее, чем сидеть в битком набитом людьми автобусе за блестящей трубой, на груди сумка с блестящими пряжками и несколькими рядами билетных рулончиков и называть других людей «товарищ»!

Но два вопроса продолжали беспокоить мою душу: во‑первых, разве это красиво, что папа сказал кондуктору неправду? И, во‑вторых, влезли бы мы в автобус, если бы папа сказал честно, что мы едем на день рождения дедушки? Стало быть, мамы и бабушки важнее, чем отцы и дедушки? Хм‑хм…

 

Папина родня

 

Некоторым детям с бабушками и впрямь не повезло. Например, Красной Шапочке. О её бабушке мне рассказывали, пожалуй, больше всего. Красной Шапочке досталась довольно придурковатая бабушка: ни пироги печь, ни делать сок не могла, а когда заболела, то вместо того, чтобы вызвать к себе врача, позвала свою маленькую внучку! Первым делом ей следовало бы вызвать «скорую помощь», тогда маленькой девочке не пришлось бы идти через лес, где бегают волки, и всё было бы хорошо! Кроме того эта бабушка – уж точно! – выглядела довольно жутко, иначе бы Красная Шапочка не поверила, что злой волк с его щетинистой мордой, хотя бы и в бабушкином чепчике, это сама бабушка. Правда, Красной Шапочке казалось, что у бабушки глаза были меньше. «Бабушка, почему у тебя такие большие глаза?» Ух, бабушка с волчьими глазами!

Моих бабушек никак нельзя было перепутать с волками! Правда, лицо бабушки Мари уже стало забываться, а если быть совсем честной, я даже немножко боялась того, что все делались печальными или злыми, когда её вспоминали и начинали говорить о ней. Когда мама вспоминала бабушку Мари, её глаза начинали мокро поблескивать, а папа сжимал кулаки:

– Ну что это за власть, эта советская власть, если боится старухи, которой за восемьдесят, которая как следует не слышит и не видит и у которой во рту остался один зуб!

На это мама замечала:

– Я уверена, что государство, которое не уважает матерей, долго не продержится! Мама в жизни не знала ничего другого, кроме работы и мук – разве легко было произвести на свет четырнадцать детей? И что она чувствовала, когда пятеро из них умерли ещё грудными младенцами – тогда никакой медицинской помощи и не было… Со своего хутора она всю жизнь ездила не дальше, чем в Таллинн на рынок или в гости к детям. И на тебе! – увозят старуху как преступницу в Сибирь в вагоне для скота!

Когда говорили о бабушке Мари, всегда вспоминали, как её увозили и что последние её слова были сказаны мне: «Ты смеёшься, а я плачу! Кто знает, увижу ли я тебя ещё когда‑нибудь…» Мне тогда было почти два года, и, говорят, я звала вооружённых дядек поиграть со мной. Но этому я не верю – такой глупой я не могла быть и в два года, чтобы играть с вооружёнными дядьками, но спорить с взрослыми об этом я не могу, я помню только то, что чёрные дядьки увезли бабушку и что говорили они по‑русски. И если разговор заходил о бабушке Мари, то потом часами ни смеяться, ни говорить весело никто не мог, и это было совсем неприятно… Тогда казалось, что чёрные дядьки где‑то близко и могут в любой момент опять прийти.

К счастью, у меня есть другая бабушка, которую русские не заметили. Бабушка Минна Катарина из Йыгисоо. И у неё хороший слух, и во рту много зубов – её следовало бы бояться гораздо больше, чем бабушку Мари! Бабушка Минна Катарина печёт вкусные пирожные и пирожки, шьёт красивую одежду и умеет танцевать краковяк. Обычно она весёлая и добрая, только любит пререкаться с дедушкой. Дедушка не принимает её пререканий всерьёз – машет рукой и говорит: «Перестань, Минна! Ты совсем оторвана от жизни! Откуда курице знать, о чем думает орёл, парящий высоко в небе!»

Вообще‑то бабушка Минна Катарина больше похожа на орла, чем дедушка, потому, что вместо кофт она любит носить большие шали – их у неё много, у большинства из них серые края, и когда она взмахивает руками, кажется, что собирается взлететь. В молодости бабушка была очень красивой и носила высокие причёски с лентами и платья с оборками. На фото в альбомах её и не узнать! В молодости у дедушки с бабушкой была большая любовь. Они познакомились в России в большом поместье, куда дедушка приехал заработать большие деньги. Когда они приехали в Эстонию, бабушка не знала ни слова по‑эстонски, говорила только по‑польски, по‑русски и по‑латышски, потому что её отец работал в России садовником, у бабушки было два брата, которые выучились на инженеров, – один из них остался в Екатеринбурге, откуда дедушка и привёз Минну Катарину, а другой был на каком‑то важном месте в городе Москве. Но их обоих убили ещё до войны, потому что русские особенно не любили людей других национальностей, которые работали на высоких местах. Бабушка думала, что в живых, может быть, остался кто‑то из её польских родственников, но это, наверное, никогда выяснить не удастся. Последние письма пришли из Данцига ещё до войны, и кто теперь осмелился бы копаться в таких вещах!

Все эти истории я слышала множество раз, потому что у дедушки с бабушкой всегда шли разговоры про старых людей! Такая жизнь, если ты единственный ребёнок в семье!

У бабушки с дедушкой было пятеро детей, но все они стали взрослыми до моего рождения, так что в Йыгисоо играть мне было не с кем. Разве это дети, если их надо называть тётями и дядями! Так вообще называют всех взрослых. Но некоторые из них особые дяди и тёти – они называют моего папу братиком, а бабушку с дедушкой – мамой и папой.

Бабушка Минна однажды услышала, что я называю папу татой, и удивилась:

– Где ты это слово слышала, это ведь польское слово. По‑польски папа и есть тата.

Про тётю Анне, тётю Лийли, дядю Марта и дядю Эйно папа говорил «моя родня», потому что давным‑давно все они были индейцами, носили на голове петушиные перья и делали луки из ивовых веток. Тёте Анне не нравилось быть индианкой, она была вовсе бледнолицей, потому что вопила слишком громко, когда её привязывали к дереву и начинали снимать скальп.

У тёти Анне и теперь, когда она стала взрослой, был очень громкий голос, хотя никто больше не собирался привязывать её к дереву и снимать скальп. Мне, конечно, понравилось бы, если бы на днях рождения дедушки и бабушки играли в индейцев, но, увы, этого никогда не случалось: всегда только сидели за столом, ели, пили, пели и вели скучные разговоры взрослых людей.

Всегда, когда папа посреди праздничной еды, тихонько постучав по бокалу ножом, вставал и говорил: «Дорогие друзья, мы сюда не только для того собрались, чтобы есть и пить…», я надеялась, что он скажет: «…а и для того, чтобы поиграть в индейцев». Но куда там – всегда он продолжал одинаково: «…а для того, чтобы отметить день рождения нашего любимого папы!» или «нашей любимой мамы!» После этого все пели «Та элагу»[3] и опять начинали есть и пить.

Когда мы, наконец, добрались до бабушки и дедушки, большая часть родни была в сборе. Разумеется, не считая дяди Эйно, – его давно увезли в Мордовию, в лагерь для заключённых, и с тех пор столько дней рождения праздновали без него, что я даже стала забывать, как он выглядит. Вообще‑то, вспомнить лицо дяди Эйно было не так и трудно, потому что все дедушкины сыновья были на него похожи: с большими носами, голубыми глазами и такой причёской, словно им сделали на голове лёгкий веночек из их же волос. Как и у моего папы, но, похоже, ему это особенно не мешало. Когда тётя Анне иногда вспоминала, что до войны у него были на голове густые кудри цвета спелой ржи, папа смеялся и говорил: «На золоте мох не растёт».

Похоже было, что лучшие дни родни прошли ещё в те времена, которых я не помнила, да и не могла помнить, потому что меня тогда и на свете не было! Странное дело: я‑то считала, что была всегда! Про те дни говорили по‑разному: «до войны», «в эстонское время», «во времена Пятса», «до прихода русских». Тогда жизнь была совсем другой: праздники пожарных и представления в Народном доме, велосипеды «Хускварна»[4] и туфли из настоящей змеиной кожи, сладкий медовый напиток и сосиски многих сортов в каждом магазине.

И люди могли свободно говорить обо всём, о чём хотели. Наверное, они потому могли, что меня тогда ещё не было, – всякий раз, когда разговор родни делался легкомысленным или когда начинали говорить что‑то такое, на что все взрослые реагировали испугано или начинали громко смеяться, – каждый раз кто‑нибудь напоминал: «Выбирайте слова в присутствии ребёнка!» И это было очень мило – знали, что я не всё понимаю.

Хотя на праздниках у дедушки и бабушки и было скучно‑прескучно, но всегда много смеялись и никто не твердил нудным голосом, что, ох, ребёнок, ты смеёшься, а я плачу, смогу ли ещё когда‑нибудь тебя увидеть…

Дедушка Роберт любил объявлять: «До тех пор, пока у меня во рту будет ещё два зуба, я буду смеяться каждый день по два раза! А когда и они выпадут, всё равно буду смеяться тайком, ночью! Ну, если ничто другое меня не будет смешить, то русский порядок и панталоны Минны всегда меня смешат!»

У бабушки действительно были смешные панталоны – длинные, с буфами и кружевами внизу, и когда после стирки они сушились на бельевой верёвке, их широкие штанины трепыхались на ветру, словно толстые танцовщицы.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: