Ярость и щедрость тети Анне

 

Но прежде чем наступило счастливое подаренное детство и прежде чем тата вернулся домой, к нам прибыла гостья – тётя Анне. Она – единственная из татиной родни – не хотела играть в индейцев, хотя могла бы, потому что сил у неё, похоже, было очень много. Кроме большой коричневой сумки, она притащила ещё и две сетки: в одной были банки, консервные коробки и что‑то завернутое в бумагу, а в другой – книжка с голубой обложкой и какая‑то круглая коробка.

Я сразу догадалась, что эта книжка для меня – взрослые обычно не читают такие тоненькие книжки в бумажных обложках, но из вежливости я сделала вид, будто и не заметила этой голубой книжки. Как человек догадливый тётя Анне должна была бы сама вынуть подарок из сетки и протянуть мне – дескать, видишь, Леэлочка, раз ты научилась читать – это тебе. Я бы на это ответила: «Спасибо, мне уже и чтение ясно, как мыльная вода, если хочешь, могу и тебе вслух почитать».

Но тётя Анне, к сожалению, оказалась недогадливой. Она положила свою ношу на стулья, поправила свою серую войлочную шляпу, которая сползла ей на глаза, и сразу бросилась меня обнимать:

– Ах ты мой цыплёночек! Мой лоскуточек! Солнышко моё! Как вы тут вдвоём с татой справляетесь?

– Хорошо! Тата скоро вернётся из коровника, и тогда у нас будет королевский холостяцкий обед! – попыталась я выбраться из тётиных объятий.

– Из коровника? Это ещё что? Значит, ты совершенно одна дома? И почему отец в коровнике – его тоже выгнали из школы? – испугалась тётя.

– Не выгнали, он пошёл посмотреть руку одной тёти.

– Руку? Это ещё зачем? Жены нет дома – а он смотрит чужих женщин? Ну, этого я от Феликса никак не ожидала! – рассердилась тётя, оглядывая кухню. – Господи, боже мой, – огонь в плите, ружьё в углу, ножик на столе – и ребёнок тут один‑одинёшенек! Этого так оставить нельзя!

Я попыталась успокоить тётю Анне, мол, я уже большой ребёнок и к тому же хороший и примерный: видишь, даже книжки читаю, но она меня и слушать не стала, а кинула пальто и шляпу на вешалку, закатала рукава жакета и принялась буйствовать в кухне. Грязная посуда отправилась в таз для мытья, половики были свёрнуты в рулоны, она и огонь в плите раздула. Сирку она выгнала на двор, меня с букварём и Кати отнесла в большую комнату.

Из кухни стало доноситься так много звуков – потрескивание горящих дров, громыхание посуды, шорох половой щётки, плеск воды, хлопанье наружной двери, что я время от времени подходила к двери комнаты и подсматривала в щелочку, не появились ли откуда‑то у тёти Анне помощники. Но их не было, и, честно говоря, в кухне больше никто бы и не поместился, потому что руки и ноги тёти действовали так проворно повсюду, словно у неё их было столько, сколько у какого‑то огромного паука.

Почти сразу я сочла, что лучше мне свой нос в кухню и не высовывать, потому что, заметив мои глаза, подглядывающие через чуть приоткрытую дверь, тётя Анне задавала мне странные вопросы: «Где половая тряпка? Разве таза больше в доме нет? А этой финдипендяпкой у вас что – пыль выбивают? Каким ножом у вас чистят картошку? А эта синяя курица на плите, она что – умерла естественной смертью или утонула в жаровне?»

По рассерженному тону тётиного голоса можно было догадаться, что ей наше житьё не слишком нравится. С тем, как она обращалась со мной, я примирилась бы, но то, что она обозвала королевское тетеревиное жаркое синей курицей, я вытерпеть не могла.

– Да это наш королевский холостяцкий обед, и ты его не получишь, раз ты такая злая! – крикнула я.

Тётя Анне рассмеялась, ворвалась в комнату, подняла меня с дивана и приблизила своё лицо к моему.

– Солнышко ты моё! Мой маленький цыплёнок! Я ведь с тобой не ссорюсь! Я говорю, что ваше житьё тут, будто Содом и Гоморра, в кухне полно мусора, хоть перепрыгивай через него на костылях! И в комнате, боже мой, холодно, как в волчьем логове. Да как вы тут живёте?

– Мы хорошо живём! – запротестовала я. – И скоро мама вернётся домой, будем жить ещё лучше!

Тётя Анне серьёзно посмотрела на меня в упор, и глаза её сделались мокрыми.

– Будем надеяться на самое лучшее, – произнесла она очень тихо и опустила меня обратно на диван.

Теперь было самое время продемонстрировать своё умение читать.

– Знаешь, тётя Анне, я уже умею читать! – И я показала ей букварь.

– Красный, как мартышкин зад, – определила тётя. – Ишь ты, и на обложке детишки с красным тряпочками на шее! Чисто русские дела! Ну что ты скажешь: Ленин сразу на первой странице, и Сталин в придачу! Бандитская шайка в сборе – один лучше другого!

– Тут, где цветные картинки, читать нечего, рассказы, видишь, во второй половине, где серые картинки! Я могу почитать тебе на любой странице, честное слово! – не смогла я удержаться от хвастовства.

– Да что ты говоришь? – изумилась тётя Анне. – Ну, читай вот тут, с этой страницы комми не смотрят, – показала она на страницу с буквой «К».

Я принялась читать:

– Кролики. Какие красивые кролики. Калев наливает кроликам молоко. Куле даёт кроликам корм. Какой корм у кроликов?..

Окончив читать, я стала ждать от тёти Анне похвалы. Я помнила, как она охала и ахала и называла меня чудо‑ребёнком, когда я показала ей сложенную из кубиков картинку коровы. Но на моё складное чтение она лишь покачала головой и сказала пренебрежительно:

– Да‑да, типичные русские дела: хвалят себя так, что дальше некуда, а есть нечего – ни людям, ни кроликам! Бьют в барабаны и дудят в трубы, чтобы не слышать, как в животе бурчит!

Вот так она обратила внимание на моё чтение: опять русские дела – и всё тут!

У нас о бурчании в животе и речи не было. Тётя Анне добавила в жаровню с тетеревом лук, сметану, перец и ещё всякую всячину, так что когда тата вернулся домой, мы сели втроём есть королевский холостяцкий обед. Кухня сияла чистотой, а тётя сияла от гордости, потому что тата хвалил её за работу и кулинарное искусство и велел мне тоже благодарить.

– Мы с Лийли договорились, что начинаем по очереди ездить к вам – помогать, – сообщила тётя. – Но, я вижу, этого будет недостаточно – тебе нужна приходящая домработница или няня.

В нынешние времена полно таких старух, которые ни пенсии и ничего другого не имеют, надо только посмотреть вокруг.

– Какой смысл на такое короткое время искать няню? – сомневался тата. – Адвокат сказал, что приехавший из Москвы русский следователь не нашёл никакой вины Хельмес, может, её завтра или послезавтра отпустят домой.

– Вчера он сказал совсем другое: этот следователь Александров, или Алексеев, уехал обратно в Россию, и дело опять у Варика, а из пасти этого шакала вырваться трудно… Не знаю, и откуда только такие мерзавцы берутся. Сам – эстонец, а такой комми, что хуже, чем все русские вместе взятые. Сможет ли адвокат Левин вправить Варику мозги, сказать не берусь. Хотя он и очень молодой, этот адвокат, но ведь еврей, и говорят, очень умный и смекалистый, с понятием… – говорила тётя Анне. – Что у Хельмес нет никакой вины, это он понял мгновенно, но сказал, что теперь, если попадёшь в Батарейную тюрьму, так просто не выпустят, меньше пяти лет не дадут…

– Как – пять лет ни за что? – испугался тата. – Это абсурд! Ты сама подумай, двадцатый век – это не времена инквизиции, когда самых умных людей отправляли на костёр как ведьм и колдунов!

– Пять лет – это ещё самая маленькая такса, в большинстве случаев дают и десять, а то и двадцать пять плюс пять!

– Ах, иди ты коту под хвост с такими разговорами! Это курам на смех!

– Ах, курам на смех! – разгорячилась тётя Анне и бросила нож и вилку на тарелку с жарким. – Я работаю среди женщин и жизнь знаю! Я и раньше бывала права, вспомни! Вспомни, как в сороковом году летом ты и Лийли не верили, что теперь мы под русскими. На площади Свободы собралось много людей с красными флагами и лозунгами, и когда я у одной размахивающей кроваво‑красным платком женщины спросила, что здесь происходит, она ни слова не поняла, оскалила зубы и спросила: «Чего‑чего?». Потом сказали, что ЭСТОНСКИЙ трудовой народ хотел объединиться с Россией. Этих объединителей привезли с другого берега Чудского озера, ясное дело! Возле Палдиски уже были большие русские военные базы, а вы с Лийли со мной спорили, что ничего случиться не может, что русские заключили с немцами договор о ненападении. Во время того большого красного митинга Лийли ещё и прошлась перед русскими мужиками возле горки Харью несколько раз туда и обратно, и её белокурые волосы эстонской девушки развевались на ветру. Но с дурочки какой спрос! Она думала, что русские снимают на площади Свободы какое‑то кино – хотела тоже в фильм попасть! Лийли всю жизнь была большой задавакой и привыкла, что её считают красавицей! Это ещё божеское счастье, что один знакомый, Отто, увидел её и увёл из‑под дула пулемёта – ну сам подумай, человек не видит разницы между киноаппаратом и пулемётом! Бот это было курам на смех, а не то, что я сказала!

– Ну да. Никто и предположить не мог, что дело обернётся таким сумасшествием… – грустно сказал тата, кивнув головой.

– И придумали термин – договор о ненападении! – продолжала сердиться тётя. – Этим договором было в самый раз подтереться, это я тебе сразу сказала. А сам образованный – ты был у дворца в Кадриорге и слышал, как Пяте сказал, что это не эстонский народ! Мог бы догадаться, что если комми схватили Эстонию своими когтями, они нас больше не выпустят!

– Ну да, пожалуй, Варес‑Барбарус был очень наивным человеком – поэт! Ему в Москве показали майский парад: девочки в белых блузках маршировали по Красный площади и пели о большой свободе и равноправии – и он дал себя обмануть, – усмехнулся тата.

– Это ты теперь говоришь. Сам тоже был наивным: если бы я сразу не отвела тебя в магазин и не заставила купить отрез на костюм, ходил бы теперь с голой задницей! Ты не верил, что там, где прошли коммунисты, остаётся голая земля – как корова языком слизнула! – врезала ему тётя.

– Ну, хорошо, хорошо! – сказал тата устало и обратился ко мне:

– А тетеревиное жаркое‑то у Анне вкусное получилось?

– Мх‑мх, только не ссорьтесь больше, ладно!

Тётя Анне с перепуганным видом открыла рот, но оттуда довольно долго не вылетало ни слова.

– Господи, боже мой! – наконец воскликнула она. – Я болтаю и болтаю такие антигосударственные речи, а тут ребёнок!

– Да, из‑за трёпа немало людей пострадало! – усмехнулся тата.

– Господи, но ведь ребёнок, наверное, и не понимает о чём речь? – забеспокоилась тётя Анне и взглянула на мою тарелку.

– Смотри‑ка, у тебя и еда почти не тронута. Слушала, о чём мы говорили?

До чего с взрослыми трудно! Иной раз только сосредоточишься на рисовании или на каком‑нибудь другом важном занятии и не заметишь, что тебе, между прочим, велели вытереть нос или запретили совать карандаш в рот, – сразу начинается крик, мол, что это за ребёнок, который не слушает, что говорят взрослые. А вот когда сидишь с взрослыми нос к носу за столом и делать тебе особенно нечего, кроме как слушать, тогда должна как легавая собака опустить уши, чтобы ни словечка не слышать, о чём говорят другие!

– Я уже сто раз слышала про то, как тётя Лийли приняла пулемёт за киноаппарат, – призналась я честно.

– Но, смотри, не говори об этом больше никому! – поучала тётя Анне. – Ни за что не говори, слышишь? Держи рот закрытым и заткни пробкой! Из‑за шибко разговорчивых детей в наши дни и людей арестовывали. В России один мальчишка дал всю свою родню посадить и убить! Какой‑то Павлик, или как там его звали, – по радио о нём раззвонили, как о большом герое… Святые угодники – радио! Из‑за уборки оно совсем у меня из головы вылетело!

 

Подарки – наконец‑то!

 

Наконец тётя Анне вспомнила про сетку с более интересным содержимым – убирая, она выставила стулья с сетками в холодную комнату.

– Ну и впрямь моя никудышная голова годится только задницу подтирать! – решила тётя Анне и протянула мне книжку.

– Спасибо!

Я проворно схватила книжку и прижала к груди, потому что, поди знай, вдруг тётя решит, что книжка годится подтирать задницу лучше, чем её голова. На обложке была в красивой раме картинка с детьми – мальчиком и девочкой, играющими в песочнице. Эта девочка была немножко похожа на меня, даже жестяные волнистые формочки для игры в песочнице были похожи на мои. Только красной лопаточки и красного флажка, который её друг или брат воткнул на самый верх песчаного замка, у меня не было. Под картинкой большими красными буквами было написано: «СТРОИМ!».

Первым делом я посмотрела все картинки – они были чёрно‑белые, как у историй в букваре, и я быстро решила красиво раскрасить их, как только тётя выполнит своё долговременное обещание и заточит мои цветные карандаши. Особенно красивыми были страницы, на которых две девочки складывали из больших кубиков школьное здание. Там был красивый стол для учителя, доска и много маленьких парт, на которых смирно сидели куклы. Если бы у меня самой была такая игра, я могла бы лопнуть от счастья и с утра до вечера играла бы в школу! Рядом с картинкой было написано:

 

Мы подруги – две Тамары,

строим школу мы на пару.

Там за партами сидят

пары маленьких ребят.

 

Внутреннее чувство подсказывало, что для большого счастья мне настоятельно нужны игрушечные парты, маленькие куклы и подруга по имени Тамара. Получить всё это было непросто, но если я дам отцу спокойно работать, тогда, может, он постепенно соберёт денег для покупки игрушечных парт! Но только я собралась прочитать книжку от начала до конца, как вдруг услышала, что в большой комнате играет музыка – не бренчание гитары, и не дудение тромбона, а звуки многих инструментов.

Я выбежала в большую комнату и обнаружила тату и тётю Анне, возящихся с маленьким радиоприёмником. У нас и раньше было радио, оно называлось «Марет», но уже давно не работало, и тата убрал его в холодную комнату, чтобы не путалось под ногами. Как сказал тата, у «Марет» перегорели лампы, и достать такие теперь было негде, так что заработать оно сможет, когда снова наступит эстонское время.

Новое радио было маленьким и очень красивым: у него были розоватые рёбра, и за ними проглядывала бежевая материя с очень мелким узором. Блестящие бока и верх были каштаново‑коричневые и очень приятно пахли. Но замечательнее всего было то, что между розоватыми рёбрами красовалась в одном углу картинка с необычной башней с часами.

– Ты принесла это радио НАМ? – спросила я у тёти Анне. Где‑то в глубине души поскрипывал страх, что вдруг тётя Анне скажет: «Ах, я подумала, что покажу вам свое радио и потом заберу с собой обратно в город!»

– Да, вам, – сказала тётя Анне, улыбнувшись. – Это от нас двоих с Лийли, мы‑то думали, что и Март войдёт с нами в долю, но они с Идой сейчас копят деньги на покупку дивана. А к нам в парикмахерскую приходил один мужчина, предложил радио за полцены – я и подумала, что вам бывает иногда скучно и хорошо послушать новости.

– Спасибо, – сказал тата. – Но могла бы поинтересоваться, хочу ли я покупать радио. Знаешь, у меня сейчас с деньгами очень туго, так что от этой покупки, пожалуй, придётся отказаться…

– Господи! – воскликнула тётя Анне. – Да о каких деньгах ты говоришь! Я же сказала, что мы с Лийли на двоих купили вам радио. Неужели ты думаешь, что я возьму у тебя последние деньги? У меня, слава богу, сейчас недостатка нет: какая бы власть ни была, парикмахер с голоду не умрёт! Женщины всегда хотят красиво выглядеть и делать перманент! Работы сейчас очень много, а русские дают «на чай» щедрее, чем наши эстонки!

Тата пробормотал:

– Ну, спасибо… Но мне это не по душе.

– А какое имя у этого радио? – поинтересовалась я.

– «Москвич», – буркнула тётя Анне. – У русских везде Москва – и сзади, и спереди. Так что теперь у вас тоже русский в доме. «Говорит Москва – сегодня хлеба не будет»!

– Нет, это вовсе не русский, оно знает и эстонский язык! – сердито крикнула я, ведь мы все слышали, как звонкий женский голос объявил на чистейшем эстонском языке: «Говорит Таллинн! Начинаем концерт по заявкам. Товарищ Санглепп с радиозавода „Пунане РЭТ“ желает послушать „Песню яхтсменов“ композитора Бориса Кырвера. Исполняет Виктор Гурьев».

Бравурно заиграл оркестр, и весёлый мужчина запел: «Солнце, волны, морской ветер, сделали нас смелыми…» Песня была очень бодрой и легко запоминалась. Так что последние строчки я спела вместе с радиодядей: «Эй, ветер, надуй паруса! Мы тебе залихватски споём! Как чайки крыло, яхта в море несёт нас, спортсменов отважных и юных!»

Концерт по заявкам был хорошим делом! Товарищи один за другим желали, а дяди и тёти пели, и оркестр играл. Что тата и тётя Анне делали или о чём разговаривали, меня больше совсем не интересовало: мир, о котором рассказывали радиопесни, был солнечным и радостным – никаких адвокатов и следователей, русских пулемётов и недостатка денег. Даже тогда, когда мелодии были грустными, песни красиво рассказывали о ласточках, предвещавших весну, о молодом пограничнике, который пил воду у колодца, о Севастополе, где матросы танцевали вальс…

Я могла бы бесконечно слушать эти песни, но вдруг тётя Анне крикнула:

– Теперь всю одежду долой – и марш в ванну!

В два счета меня раздели догола, прежде чем я успела понять, что происходит.

Ванна, над которой поднимался пар, была поставлена на два кухонных стула, тата поднял меня и плюхнул в воду.

– Кипяток! Спасите, вы меня сварите! – закричала я и попыталась вылезти из ванны, но тётя Анне надавила на меня, и я села в воду.

– Нечего кричать! Сиди смирно и жди, пока я не соскребу с твоей спины грибочки!

– Грибы? – От неожиданности я забыла про обжигающую воду в ванне и попыталась через плечо увидеть свою спину. Грибы мне по вкусу, особенно рыжики. – А какие там грибы – сыроежки или рыжики?

– Поганки! – сообщила тётя. – Наша Леэло длинная и тонкая, как в лесу поганка!

– Сама ты! – Я пыталась руками прикрыть свой живот – когда моют пупок жутко щекотно.

– Неужели ты меня стесняешься? – удивилась тётя Анне. – Ведь я не мужчина, чтобы меня бояться. Мужчинам, конечно, нельзя пупок показывать, это ясно. Когда мы были маленькие и жили в Вирумаа, там одна девица на сенокосе попробовала шутки ради закинуть ногу за голову, но потом не смогла её оттуда опустить и подняла жуткий крик: «Помогите! Все, кто может, только не мужчины!» В конце концов подруги помогли ей в беде, а то, глядишь, так бы и осталась с ногой, закинутой за голову! Раньше ведь трусиков не носили – вот был бы стыд, если бы подошёл какой‑нибудь мужчина! А если бы она так умерла, то и в гробу бы не поместилась.

Истории тёти Анне часто были как бы пугающими, но немножко и смешными. Даже мытьё головы на сей раз обошлось без слёз, потому что руки парикмахерши тёти Анне быстро с этим справились, и когда я подумала, что пора бы поднять шум: мыло в глаза попало, волосы были вымыты и прополосканы.

Меня завернули в большую банную простыню, и тата понёс меня через большую комнату в спальню, только ступням ног было чуть холодновато, но я чувствовала себя очень уютно и смело – даже щель между гардинами не казалась опасной. Ноги и Кота приятно шевелили пальцами и вели между собой ножной разговор. И тогда я вдруг унюхала в воздухе мамин запах.

– Не знаешь, что мама сейчас делает? – спросила я у таты, который как раз упаковывал меня в ватное одеяло. – Она опять прислала сюда свой запах!

Тата потянул носом воздух и пожал плечами.

– Мой бесчувственный нос никакого запаха не учуял… А знаешь: завернём тебя в одеяло так, чтобы получился маленький пакет, и пошлём во сне маме! Зажмурь крепко глаза, а то соринка в глаз попадёт, верно! Из кухни доносился плеск воды и ворчание тёти Анне: ей не нравилось, что Сирку опять впустили в дом.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: