Николай II во главе возрожденной армии (лето 1916 – январь 1917 гг.)

А) Рост вооружений и улучшение снабжения армии

Генерал Н. А. Лохвицкий писал: «Девять лет понадобилось Петру Великому, чтобы нарвских побежденных обратить в полтавских победителей. Последний Верховный Главнокомандующий Императорской Армии – Император Николай II сделал ту же работу за полтора года. Но работа его была оценена и врагами, и между Государем и его Армией и победой стала революция»[273].

Император Николай II сделал все, от него зависящее, чтобы спасти армию и страну от военного и политического крушения. Он выполнил свой долг до конца. Обладай его соратники подобной же самоотверженностью, и Россия неминуемо с честью вышла бы из войны. Но на вершине власти Царь был одинок, людей, оценивших бы его самоотверженность и его труды, не нашлось. Ощущение непонимания, отчужденности, полного одиночества, физическое переутомление угнетали Государя.

Великий князь Кирилл Владимирович вспоминал: «Я часто имел возможность встречаться с Государем в его Ставке в Могилеве, поскольку состоял в его штабе. Он редко говорил со мной о войне и был заметно переутомлен»[274]. Тем не менее, он продолжал верить в победу и имел на это все основания: положение армии к 1917 году технически несравненно улучшилось. Это видно из приведенных ниже цифр. В 1914 году Россия имела: артиллерийских орудий (в штуках): полевые легкие – 6790, полевые тяжелые – 240; автомобилей (грузовых, легковых, санитарных, реквизированных у населения, мотоциклов) – 812; самолетов (в штуках) – 263; пулеметов – 4985; винтовок различной модификации – 4 629 373; паровозов – 20 000.

На заводах произведено: ружейных патронов (в штуках) – 606 309 544; винтовок – 132 844; самолетов – 535; [275]пулеметов – 4152; артиллерийских снарядов всех видов (в штуках) – 104 900; бомбометов и минометов – серийно не производились; осветительные ракеты – 14 000; железнодорожных вагонов – 28 203; ядов и удушающих средств – не производилось.

Вступили в строй корабли ВМФ: эскадренные броненосцы (линкоры) в штуках – 4.

Снабжение армии продовольствием (в тыс. т): мука – 390; крупа – 56; мясо – 225; жиры – 25.

1916‑ нач. 1917 гг. в России соответственно имелось: артиллерийских орудий: полевых легких – 8748, полевых тяжелых – 1086; автомобилей всех видов и тракторов – 16 270; самолетов – 774; пулеметов – 20 580; паровозов – 20 800.

На заводах произведено: ружейных патронов – 1 486 087 920; винтовок – 1 301 433; самолетов – 1870; [276]пулеметов – 11 172; артиллерийских снарядов всех видов – 30 974 678; минометов и бомбометов – минометов: легких – 4500, тяжелых – 267, бомбометов – 14 000; осветительных ракет – около 42 000; железнодорожных вагонов – 8705; ядов и удушающих средств – 240 тысяч пудов.

Спущены на воду и вступили в строй корабли ВМФ: эскадренные миноносцы – 2; броненосные крейсера – 4; крейсера 2‑ го класса – 6.

Снабжение армии продовольствием: мука – 3530; крупа – 583; мясо – 1364; жиры – 191[277].

Что касается авиации, то в ходе войны она получила мощное развитие не только в количественном, но и в качественном составе. Самолеты, безоружные в начале войны, получили на вооружение пулеметы и авиабомбы. В 1915 г. появилась и успешно развивалась зенитная артиллерия. Первая ее батарея была сформирована в Царском Селе для защиты Императорской резиденции. В то же время появились передвижные зенитные установки на автомобилях (их на 1917 год насчитывалось 36)[278].

После нарушения германскими войсками Женевской конвенции и применения ими химического оружия, перед русской армией встала угроза химической войны. В этой связи в России появилась химическая промышленность, после чего наблюдается большой рост в строительстве новых химических заводов. «Можно с уверенностью сказать, – писал генерал‑ лейтенант В. Н. Ипатьев, – что потребность нашей армии и флота породила у нас мощную отрасль промышленности – химическую, совершенно не зависимую от заграничного сырья»[279]. Первая химическая атака с русской стороны произошла 5 сентября 1916 года в районе Сморгани. С 1916 года русские войска стали использовать также химические артиллерийские мины и снаряды[280].

За 1916 год количество заводов про производству серной кислоты возросло с 20 в начале года до 33 в конце. В период с конца 1915 по начало 1917 года в России появилось 25 бензольных завода[281]. В 1916 году в Нижнем Новгороде и Грозном началось строительство двух заводов по производству тротила. Впечатляющими были и темпы роста годовой продукции производства, работавшего на оборону. Это видно из приведенной ниже таблицы:

Годовая продукция (в млн. руб. по ценам 1913)[282]

Работавшие на оборону:

Вооружения

1914 г. – 558, 2

1915 г. – 1087, 9

1916 г. – 1448, 9

1917 г. – 1028, 7

Снаряжения

1914 г. – 57, 9

1915 г. – 66, 3

1916 г. – 64, 8

1917 г. – 48, 4

Питания

1914 г. – 850, 0

1915 г. – 852, 6

1916 г. – 742, 1

1917 г. – 132, 5

Не работавшие на оборону

1914 г. – 177, 8

1915 г. – 170, 3

1916 г. – 160, 8

1917 г. – 112, 9

Таким образом, мы видим, что производство военной продукции постоянно росло, правда, производство пищевой продукции понижалось. Но мы видим также, что производство, работающее не на оборону, понижалось довольно незначительно, хотя и неуклонно. Резкое падение производства необоронного значения происходит в 1917 году, то есть уже после крушения Императорской России.

Н. Н. Яковлев пишет в своей книге: «По степени мобилизации промышленности (из 3, 3 млн. рабочих в 1916 году) 1, 9 млн. рабочих или 58 % заняты в военном производстве. По этому показателю Россия находилась на уровне Германии и Франции, оставив позади Англию, где на войну работало 46 % занятых. Основная группа обследованных предприятий (общее количество 2300) в России дала увеличение производства вооружения (1913–100 %) в 1916 году до 230 %, предметов снаряжения – 121 %. Производительность труда на одного рабочего на заводах вооружения возросла за эти годы до 176 %.

В непрекращающихся боях летом 1916 года русская полевая артиллерия расходовала 2 млн. снарядов в месяц, именно такой ежемесячной производительности достигла отечественная промышленность к концу 1916 года. Другими словами, если в начале войны Россия, имевшая только два завода (Златоустовский и Ижевский), подготовленных для производства снарядов, получала по 50 тыс. снарядов ежемесячно, то к концу 1916 года общее производство в стране увеличилось в 40 раз. В начале войны русская полевая артиллерия была обеспечена по 1000 снарядов на орудие, к 1917 году запас на орудие составлял 4000 снарядов – и это при ежедневной боевой работе.

В 1916 году армия получила 32 млн. снарядов, из них около 10 млн. – по зарубежным заказам. Потребность в выстрелах для 76 мм орудий, по поводу чего били в набат в 1915 году, была с лихвой удовлетворена. Заводчики так „разогнали“ их производство, что пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы заставить их взяться за изготовление более сложных снарядов для тяжелой артиллерии. О величине приложенных в этой связи усилий говорит тот факт, что если пересчитать все изготовленные русской промышленностью в 1916 году снаряды в снарядных единицах (считая за одну 76 мм снаряд), то общий объем производства был равен 50 млн. условных единиц»[283].

Безусловно, русская армия по‑ прежнему отставала от германской в тяжелой артиллерии, железнодорожных вагонах, паровозах и автомобилях, но общий рост был налицо. Этот рост тем более удивителен, если учесть тот страшный разгром, который пережила армия в 1915 году. Понятны поэтому слова Черчилля о «русском чуде». Все это произошло в течение 1916 года, то есть именно в то время, когда армией стал руководить Император Николай II. Это, прежде всего, касалось наведения элементарного порядка в обеспечении и организации войск. Генерал Головин указывает, что «соответственное потребностям поступление патронов началось лишь в 1916 году»[284].

Б) Николай II и Брусиловское наступление

Несмотря на вполне надежное положение, высшее командование русской армии страдало поразительной неуверенностью в собственных силах. Особенно эта боязнь проявилась накануне «Брусиловского прорыва», самого крупного и победоносного наступления Первой мировой войны. Начальник штаба генерал Алексеев говорил в начале весны 1916 года: «Я знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем‑ нибудь другим […] Армия – наша фотография. С такой армией можно только погибать. И вся задача свести эту гибель к возможно меньшему позору»[285]. В феврале 1916 года генерал Алексеев предложил Царю начать эвакуацию заводов из Петрограда вглубь страны, чтобы очистить столицу от вредного элемента. Но в условиях 1916 года, когда страна испытывала огромные затруднения с транспортом, а железные дороги были забиты эшелонами для фронта, реализация этого предложения была невозможной. Николай II к тому же «счел, что кроме сложности выполнения перевода и монтажа заводов – это может вызвать нежелательную и ненужную панику в стране»[286].

В этих условиях Николай II ищет генералов решительных и способных. Именно Царю генерал А. А. Брусилов обязан своим назначением на должность командующего фронтом. Это хорошо видно из писем к Императрице Александре Федоровне: «Я намерен прикомандировать старика Иванова к своей особе, пишет Николай II 10 марта 1916 года, – а на его место назначить Брусилова или Щербачева; вероятно, первого»[287]. Позднее Государь окончательно остановил свой выбор на Брусилове: «Старого Иванова, – пишет он 14 марта 1916 года, – заменит Брусилов»[288]. Командование готовило крупное наступление, но распутица помешала его первоначальным планам. Царь лично вызвал к себе Брусилова для обсуждения его новой деятельности. В письме 15 марта 1916 года мы читаем: «Случилось то, чего я боялся. Наступила такая сильная оттепель, что позиции, занимаемые нашими войсками, где мы продвинулись вперед, затоплены водой по колено, так что в окопах нельзя ни сидеть, ни лежать. Дороги портятся, артиллерия и обоз едва передвигаются. Даже самые геройские войска не могут сражаться при таких условиях, когда даже невозможно окопаться. Поэтому‑ то наше наступление приостановлено, и нужно выработать другой план. Чтоб это обсудить, я думаю опять вызвать трех главнокомандующих в ставку, что даст мне возможность повидать Брусилова перед началом его новой деятельности»[289].

Здесь надо сказать о той поддержке Брусилову, которую ему оказал Николай II. План генерала М. В. Алексеева предусматривал широкий охватывающий удар по противнику силами всех фронтов, за исключением фронта Брусилова. Брусилов же полагал, что его фронт в состоянии успешно наступать. Эту свою уверенность Брусилов высказывал сразу же после назначения его на должность командующего Юго‑ Западным фронтом в марте 1916 года, однако, не нашел поддержки со стороны других командующих. Не найдя поддержки со стороны командующих, Брусилов обратился к Императору Николаю II. Предоставим слово самому Брусилову. «На следующий день в Каменец‑ Подольске я встретил вечером Царя, который, обойдя почетный караул, пригласил меня к себе в вагон […] Царь спросил меня, имею ли я что‑ либо ему доложить. Я ему ответил, что имею доклад, и весьма серьезный, заключающийся в следующем: в штабе фронта я узнал, что мой предшественник категорически донес в Ставку, что войска Юго‑ Западного фронта не в состоянии наступать, а могут только обороняться. Я лично, безусловно, не согласен с этим мнением; напротив, я твердо убежден, что ныне вверенные мне армии после нескольких месяцев отдыха и подготовительной работы находятся во всех отношениях в отличном состоянии, обладают высоким боевым духом и к 1 мая будут готовы к наступлению, а потому я настоятельно прошу предоставления мне инициативы действий, конечно, согласованно с остальными фронтами. Если же мнение, что Юго‑ Западный фронт не в состоянии наступать, превозможет и мое мнение не будет уважено как главного ответственного лица в этом деле, то в таком случае мое пребывание на посту главнокомандующего не только бесполезно, но и вредно, и в этом случае прошу меня сменить. Государя несколько передернуло, вероятно, вследствие столь резкого и категорического моего заявления, тогда как по свойству его характера он был более склонен к положению нерешительности и неопределенности. Никогда он не любил ставить точек над i […] Тем не менее, он своего неудовольствия не высказал, а предложил лишь повторить мое заявление на военном совете, который должен был состояться 1 апреля, причем сказал, что он ничего не имеет ни за, ни против и чтобы я на совете сговорился с его начальником штаба и другими главнокомандующими»[290].

1 апреля 1916 года состоялось военное совещание, решившее судьбу «Брусиловского наступления». Совещание проходило под председательством Императора. Присутствовали начальник штаба – генерал М. В. Алексеев, начальник Оперативного отдела Ставки – полковник Щепетов, командующие фронтами: Северного генерал А. Н. Куропаткин, Западного – генерал Эверт, Юго‑ Западного – генерал А. А. Брусилов. Николай II предоставил слово командующим. Все они, кроме Брусилова, высказали уверенность в невозможности наступления на своем фронте. Генерал Эверт, «к всеобщему удивлению, заявил, что „армии его, даже усиленные всеми стратегическими резервами Верховного Командования и всей тяжелой артиллерией, не в силах предпринять и неспособны перейти в наступление. С двойным, даже тройным превосходством в силах, они еле будут в состоянии удержаться на занимаемой или укрепленной линии, если немцы решатся перейти в наступление“. Слова генерала Эверта произвели всеобщее смущение. Алексеев мрачно склонил голову и опустил глаза. После короткой паузы Царь дал слово генералу Брусилову. „Пессимизм его высокопревосходительства генерала Эверта мне не понятен и оснований для него я не нахожу, и не знаю, на чем он основывается“, – раздался спокойный голос генерала Брусилова. „Что же касается моего фронта, то я нахожу, что дух войск отличный, они хорошо снабжены и в огнестрельных припасах теперь недостатка нет. Поэтому я могу с одними моими силами не только перейти в наступление, но быть уверенным в полном успехе операции“ – Брусилов замолк»[291]. Генерал Головин также пишет о «пессимистическом настроении в верхах нашего Главного командования» на примере военного совещания 1 апреля 1916 года[292].

Описывая это совещание 1 апреля, его участники, такие, как Деникин и Брусилов, пишут о том, что главная заслуга в том, что план Брусилова был принят, принадлежит Алексееву. Роль Николая II у них сводится к простому утверждению планов начальника штаба. Деникин: «Государь не высказал своего собственного мнения, утверждая лишь положения Алексеева»; Брусилов: «Царь все время сидел молча, не высказывал своих мнений, а по предложению Алексеева своим авторитетом утверждал то, что решалось прениями военного совета, и выводы, которые делал Алексеев»[293]. Для того, чтобы выяснить, так ли это, необходимо пояснить общий план генерала Алексеева и то, что предлагал Брусилов. Предоставим слово полковнику Б. Н. Сергеевскому: «Вся обстановка тех дней требовала решительного удара, притом, на сильнейшего из противников. Войну пора было кончать и затягивать ее для России было невозможно: тлевшее и усиленно разжигаемое пламя революции почти никогда не вырывалось наружу, но признаков ее близости было достаточно. Победа, безусловно, задержала бы и даже совсем притушила бы это пламя, но нужна была полная и блестящая победа, а не полупобеда: т. е. победа над Германской армией, а не над австрийцами. Так, безусловно, смотрели и наши союзники, но для нас это было еще более необходимо, чем для них. Поэтому, вероятно, план, предложенный на Военном Совете генералом Алексеевым, и говорил об едином, решительном, и притом максимальном ударе на германцев (на Вильно): два „фронта“ (т. е. две группы армий: Западный фронт – из районов Молодечно и Северный фронт – из района Двинска) должны были концентрически нанести эти огромные стратегические удары, для чего назначалось использование почти всех Российских сил. Оставшиеся вне этого сражения, далеко на юге, 4 армии Юго‑ Западного фронта, особенно сильно пострадавшие в кампанию 1915 года, не получили участия в намеченном генеральном сражении – их роль должна была наступить позже»[294].

На совещании 1 апреля в Могилеве генерал Алексеев доложил свой общий наступательный план. Дальше, по воспоминаниям Брусилова, все командующие заявили, что наступать не могут, а он, Брусилов, заявил, что не знает, как другие фронты, но его фронт наступать может, и якобы после этого Алексеев согласился с его словами. При этом сам Брусилов, говорил, что «никаких особых побед не обещаю, буду довольствоваться тем, что у меня есть, что если бы, паче чаяния, я даже и не имел никакого успеха, то, по меньшей мере, не только задержал бы войска противника, но и привлек бы часть его резервов на себя».

Полковник Сергеевский пишет по этому поводу: «Все три главнокомандующих (генералы Эверт, Куропаткин и Брусилов) протестовали против плана Алексеева, хотя и в разном смысле. Первые двое не считали возможным наступать (они не могли решиться на это и за все время Русско‑ японской войны). Генерал Брусилов, только что назначенный главнокомандующим войсками Юго‑ Западного фронта, пламенно настаивал, чтобы и его фронт участвовал в общих усилиях в намеченном генеральном сражении. Государь утвердил план Алексеева, но и предложение генерала Брусилова принял (выделено мной – П.М.), однако, с оговоркой, что фронт его никаких добавочных сил, артиллерийских запасов не получит. Действия Юго‑ Западного фронта, таким образом, должны были быть только демонстративными – для отвлечения внимания и, может быть, и сил противника на юг, и начаться они должны были на две недели раньше нанесения главного удара».

Сергеевский ясно показывает, что Брусилов был не согласен с планом Алексеева, и что именно Государь, в конечном счете, утвердил как общий план Алексеева, так и частный план Брусилова. Из слов другого генерала Головина также видно, что генерал Алексеев был не согласен с планом Брусилова. «Генерал Алексеев настаивает на том, что главный удар должен быть произведен на нашем Западном фронте»[295]. Таким образом, окончательное утверждение плана Брусилова, тем не менее, принадлежало Николаю II. Результатом совещания была царская директива, доведенная до командования Алексеевым: «Государь Император, утвердив 11‑ го апреля журнал совещания, состоявшегося 1 апреля под личным председательством Его Величества, повелел: 1) Общая цель предстоящих действий наших армий – переход в наступление и атака германо‑ австрийских войск. 2) Главный удар будут наносить армии Западного фронта. Армии Северного и Юго‑ Западного оказывают содействие, нанося удары с надлежащей энергией и настойчивостью».[296]

Конечно, из этого не следует, что Николай II сделал это только на основе своего личного мнения. Безусловно, он долго и обстоятельно обсуждал накануне этот план с генералом Алексеевым. План Брусилова был рискованным, но в то же время имел свои несомненные преимущества и мог способствовать общему успеху. Поэтому ему и была предоставлена возможность его привести в жизнь. Ни Деникину, ни Брусилову, ни многочисленным историкам не приходит в голову, что, будучи самодержавным монархом, обладавшим неограниченной властью, и Верховным Главнокомандующим всеми вооруженными силами империи, Царь, если бы хотел создать о себе мнение «великого полководца», мог бы все то, что говорил и считал генерал Алексеев, говорить от своего имени. Тогда бы в воспоминаниях генералов мы бы читали: «Алексеев молчал, а все обсуждал и утверждал Царь». Но Николай II не искал чужой славы и дешевой популярности. Он давал говорить генералу Алексееву, который был военным специалистом и, который, по мнению Государя, имел большее право высказываться по стратегическим вопросам, чем он. «Внешность обманчива, писал Мелыунов, – высказываться на совещаниях Царю отчасти мешала его застенчивость („проклятая застенчивость“ – писал он жене), и, по существу, впечатления Брусилова в корне противоречат тому, что сам Царь говорил в личных письмах – здесь он называл свою работу с Алексеевым „захватывающе интересной“»[297].

Тем не менее, мнение Императора Николая II, как Верховного Главнокомандующего, было решающим. Интересно, что и в данном случае генерал Н. И. Иванов, категорически не согласный с планом Брусилова, пошел с просьбой его отменить не к Алексееву, а к Николаю II. «К Государю подошел генерал‑ адъютант Иванов и со слезами стал умолять Его Величество отменить только что вынесенное постановление и не отдавать войск, которыми он командовал с начала войны, на убой генералу Брусилову» (Сергеевский); «Генерал Иванов после окончания совета пошел к Государю и со слезами на глазах умолял его не допустить Брусилова, так как войска переутомлены и все кончится катастрофой. Царь отказался менять планы» (Деникин).

Теперь два слова о самом наступлении. Как мы видели ранее, сам Брусилов в большие победы не верил, роль его фронта была второстепенной, отвлекающей. Он должен был, начав свое наступление раньше общего, убедить противника, что главное направление удара будет у русских на юге, и, отвлекая его внимание и силы от действительного направления главного удара, обеспечить успешное проведение последнего. Брусилов отвел главную роль 8‑ й армии генерала A. M. Каледина. Каледин должен был наступать на направлении Луцк‑ Ковель. Остальным командующим армиями Брусилов предоставил свободу принятия решения в направлении удара их войск. Получалось распыление сил, отсутствие «кулака». С одной стороны, это было опасно, с другой, Брусилов был абсолютно прав, так как создание «кулака» сразу выдавало противнику предстоящее наступление. «В результате этой несогласованности, – пишет К. А. Залесский, – фронт по планам осуществлял прорыв в 4 разных местах»[298]. Как пишет сам Брусилов: «Этот способ действия имел, очевидно, свою обратную сторону, заключавшуюся в том, что на месте главного удара я не мог сосредоточить того количества войск и артиллерии, которое там было бы, если бы вместо многочисленных ударных групп у меня была бы только одна»[299].

Генерал Каледин, только что принявший 8‑ ю армию от генерала Брусилова, вопреки воле последнего, видевшего на его месте генерала Клембовского, сказал Брусилову, что из‑ за распыленности сил сомневается в успехе. «Каледин мне доложил, – пишет Брусилов, – что едва ли его главный удар приведет к желаемым результатам, тем более что на Луцком направлении неприятель в особенности основательно укрепился. На это я ему ответил, что 8‑ ю армию я только что ему сдал, неприятельский фронт там знаю лучше него и что я выбрал для главного удара именно это направление […] Если же генерал Каледин все‑ таки не надеется на успех, то я, хотя и скрепя сердце, перенесу главный удар южнее, передав его Сахарову на львовском направлении. Каледин сконфузился – очевидно, отказываться от главной роли в этом наступлении он не желал»[300]. К слову сказать, генерал Каледин оказался впоследствии прав: его войскам не хватило сил на достижение стратегического успеха и развития своей победы. 21 мая генерал Алексеев предупреждал Брусилова о том же, предлагая ему отложить атаку на несколько дней, сказав, что это мнение Государя. На это Брусилов ответил начальнику штаба: «Менять свой план атаки я наотрез отказываюсь, и в таком случае – прошу меня сменить. Алексеев мне ответил, что Верховный уже лег спать, и будить его ему неудобно и он просит меня подождать. Я настолько разозлился, что резко ответил: „Сон Верховного меня не касается, и больше думать мне не о чем. Прошу сейчас дать ответа“. На это генерал Алексеев сказал: „Ну, Бог с вами, делайте, как знаете, а я о нашем разговоре доложу Государю Императору завтра“». Конечно, Царь был тут не причем, а это была система Ставки с Алексеевым во главе – делать шаг вперед, а потом сейчас же шаг назад.

22 мая 1916 года части 8‑ й армии генерала Каледина перешли в решительное наступление и добились колоссального успеха. Этот успех был неожиданным для самого Брусилова и у него не было достаточно сил, чтобы его развить. Получив подкрепление, Брусилов произвел перегруппировку, направив главный удар на Ковель. В то же самое время генерал Эверт в указанный ему срок никакого наступления не произвел, откладывая его четыре раза, а затем нанес удар не на Виленском направлении, а на Барановичи. В результате противник перебросил крупные силы, и наступление было приостановлено. Ставка перенесла на Юго‑ Западный фронт направление главного удара, но было уже поздно. Начались тяжелые и кровопролитные бои. Брусилов постоянно пытался развить наступление на Ковельском направлении, что каждый раз приводило к неудачам.

18 августа он начал второе наступление, которое продолжалось до ноября месяца, но ничего, кроме больших потерь, уже не принесло. Накануне этого наступления Николай II писал императрице: «Завтра начинается наше второе наступление вдоль всего Брусиловского фронта. Гвардия продвигается к Ковелю! Да поможет Господь нашим храбрым войскам! Я невольно нервничаю перед решительным моментом, но после начала меня охватывает глубокое спокойствие и страшное нетерпение как можно скорее узнать новости»[301]. Ставка пыталась в очередной раз указать Брусилову на необходимость смены направления удара с Ковельского в Лесистые Карпаты, но Брусилов, «не считаясь ни с потерями, ни со складывающейся обстановкой, всякий раз принимал решение наступать на Ковель»[302]. «Немцы подвозят к Ковелю все больше и больше снарядов, – писал Николай II императрице, – и больше войск, как я, впрочем, и ожидал, и теперь там происходят кровопролитнейшие бои. Все наличные войска посылаются Брусилову, чтобы дать ему как можно больше подкреплений. Опять начинает давать себе чувствовать этот проклятый вопрос о снарядах для тяжелой артиллерии. Пришлось отправить туда все запасы Эверта и Куропаткина»[303].

А. А. Керсновский пишет: «После Ковельского сражения Государь и Алексеев воспротивились дальнейшей бойне на Ковельском направлении, требуя перенести тяжести Юго‑ Западного фронта на Буковину и Лесистые Карпаты. Однако, у Ставки не хватило твердости настоять на своем решении прекратить ковельскую операцию перед более волевыми подчиненными инстанциями. Брусилов и Гурко настояли на продолжении этого безумного самоистребления»[304].

Николай II так писал об этом императрице в письме от 21 сентября 1916 года: «Я велел Алексееву приказать Брусилову остановить наши безнадежные атаки, чтоб потом снять гвардию и часть других войск с передовых позиций, дать им время отдохнуть и получить пополнения. Нам надо наступать около Галича и южнее у Дорна Ватры, чтоб помочь румынам и перейти Карпаты до начала зимы»[305].

Русская армия провела самое крупное наступление Первой мировой войны, навсегда вошедшее в анналы истории. Она показала всем миру, что обладает огромной боеспособностью, если после неудач 1915 года смогла добиться подобных результатов. Свидетельством высокой оценки этого наступления явилась поздравительная телеграмма Николая II на имя генерала Брусилова. Действительно, заслуга его перед Россией была большой. Но не меньшей заслугой перед Россией были поддержка Брусилова Царем, стратегические замыслы генерала Алексеева, общая работа Ставки. Велика заслуга и генералов‑ участников этого сражения: A. M. Каледина, П. А. Лечицкого, В. В. Сахарова, Ф. А Келлера, В. М. Безобразова.

Брусиловское наступление продемонстрировало не только достижения русского оружия. Оно также показало, что русское верховное командование по‑ прежнему не научилось закреплять и развивать успех, по‑ прежнему не умело воспользоваться достигнутой победой. Опасным признаком был царивший среди русских генералов пессимизм. Высший русский генералитет, в своей массе, психологически был готов войну проиграть. Он не верил в собственные силы и силы армии в целом. Причем, это случилось вопреки объективной картине происходившего на театре военных действий. «В растущем пессимизме, – пишет генерал Головин, – все ошибки нашего командного состава рассматривались в увеличительное стекло. При этом совершенно упускалось из виду, что атаки наших союзников не приводили к большим результатам, чем наши атаки против немцев, несмотря на то, что в распоряжении союзных государств было такое обилие технических средств, о которых у нас даже мечтать не смели»[306].

Добавим также, что русский фронт к 1917 году удерживал против себя 187 немецких дивизий, что составляло 49 % от общего числа сил противника[307].

Возвращаясь еще раз к тому чувству меланхолии и безнадежности, какое охватило многих русских генералов, хочется повторить: все эти качества были присущи в 1916 году всем воюющим армиям. Неумение воевать в новых условиях привело к затяжной, окопной войне. К ней ни одна армия не была готова, так как ведущие военные теоретики, например, Шлиффен, твердили о ее невозможности в новых условиях. Затяжная война, как и все неожиданное, испугало людей. Что будет дальше, не знал никто. Отсюда стали появляться сомнения в возможной победе. У. Черчилль писал в те дни жене: «Я очень сомневаюсь в конечном результате. Больше, чем прежде, я осознаю громадность стоящей перед нами задачи, и неумность способа ведения наших дел приводит меня в отчаяние. То же самое руководство, которое зависело от общественного мнения и поддержки, гаснет, будет готово заключить скоропалительный мир… Можем ли мы преуспеть там, где немцы, со всем их умением и искусством, не могут ничего сделать под Верденом? Нашу армию нельзя сравнить с их армией, и, конечно же, их штаб прошел подготовку посредством успешных экспериментов. Мы – дети в этой игре по сравнению с ними»[308].

В Первой мировой войне потерпели поражение все военные концепции XIX века. Понадобилась страшная бойня 1914–1918 годов, переосмысление всей концепции ведения войны, чтобы психология военной стратегии переменилась.

В) Общая усталость от войны

Пессимизм русского генералитета сочетался с чудовищной усталостью России от войны. Эта усталость порождала сомнения в ее справедливости. Один русский солдат говорил: «Очень мне эта война не по нутру пришлась. Ну там ранят, али смерть, али калечью заделают – не в том сила. Кабы мне знать, в чем толк‑ то, из‑ за чего народы, такие мирные, передрались? » «Осень третьего года войны, – пишет Ольденбург, – была порой упадочных настроений. Кампания 1916 года обошлась русской армии в два миллиона человек – притом пленные в этой цифре составляли уже не 40 проц., как при великом отступлении, а всего 10 проц. С западного фронта доходили вести о таких же тяжелых потерях, о таком же „топтании на месте“. Казалось, что войне не будет конца. Никакая пропаганда не могла преодолеть этой усталости от войны, побороть ее – на известный срок – могла только железная дисциплина, только строгая цензура. Только царская власть, только твердая власть могла сдержать, затормозить это явление распада. Россия была больна войной. Все воюющие страны в разной степени переживали эту болезнь. Но русское общество, вместо того чтобы осознать причины неудачи, прониклось убеждением, будто все дело – в недостатках власти»[309].

Расходы на войну были огромными: если в 1914 году Россия тратила на военные расходы 1655 млн. рублей, то в 1915 году эта цифра равнялась 8818 млн. рублей, а в 1916 году‑ 14 573 млн. рублей[310]. Все это тяжелым бременем ложилось на плечи народа. «К осени 1916‑ го года тяготы войны ощущались уже всем населением России. Особенно сильно они чувствовались необеспеченными классами, деревней и рабочими. Мобилизация вычерпала до 15‑ ти миллионов взрослых мужчин, не считая двух с половиной миллионов, которые были заняты работой, необходимой для обороны, на заводах, на ж.д., при общественных организациях и т. д. В сельском хозяйстве начались ощущаться недостатки рабочих рук», – писал генерал‑ майор П. П. Петров[311].

В армии стали появляться недовольные настроения, как в 1915 году. В конце 1916 года в одной из дивизий 34‑ го корпуса, которым командовал генерал Скоропадский, из‑ за неподвоза продуктов произошел бунт. Солдаты говорили: «Держите нас в окопах, гоните в атаку, жрать не даете». «В этих словах, писал полковник Кочубей, – уже чувствовалась солдатская наглость, но и на этот раз – личным воздействием генерала Скоропадского – вопрос был мирно ликвидирован»[312].

Можно с уверенностью сказать, что фронт во многом держался за счет святости царского имени, за счет чувства долга перед Царем. Пока Царь оставался на престоле, армия воевала.

Генерал П. Н. Краснов писал после революции на чужбине: «Теперь, когда поругано имя Государево, когда наглые, жадные, грязные, святотатственные руки роются в дневниках Государя, читают Его интимные, семейные переживания, и наглый хам покровительственно похлопывает Его по плечу и аттестует, как пустого молодого человека, влюбленного в свою невесту, как хорошего семьянина, но не государственного деятеля, – быть может будет уместно и своевременно сказать, чем Он был для тех, кто умирал за Него. Для тех миллионов „неизвестных солдат“, что умерли в боях, для тех простых Русских, что и по сейчас живут в гонимой, истерзанной Родине нашей. Пусть из страшной темени лжи, клеветы и лакейского хихиканья раздастся голос мертвых и скажет нам правду о том, что такое Россия, ее Вера православная и ее Богом венчанный Царь»[313].

Как писал историк А. А. Керсновский: «Целей войны народ не знал. Сами „господа“, по‑ видимому, на этот счет не сговорились. Одни путано „писали в книжку“ про какие‑ то проливы – надо полагать, немецкие. Другие говорили что‑ то про славян, которых надлежало то ли спасать, то ли усмирять. Надо было победить немца. Сам немец появился как‑ то вдруг, неожиданно. За десять лет до того откуда‑ то взялся японец, с которым тоже надо было воевать… Какая была связь между всеми этими туманными разговорами и необходимостью расставаться с жизнью в сыром полесском окопе, никто не мог себе уяснить. Одно было понятно всем – так приказал Царь. К царствующему Императору народ относился безразлично, но обаяние царского имени стояло высоко. Царь повелел воевать – и солдат воевал»[314].

Большие изменения произошли и в офицерском корпусе. Огромные потери заставляли пополнять офицерские кадры наспех. Офицерами часто становились случайные люди, призванные в армию по неволе, а то и просто враги трона. По выражению одного из современников, «появилось много офицеров, в которых не было ничего офицерского, кроме погон». Пропали строгость и достоинство офицерской формы, которая начинала подгоняться каждым офицером по‑ своему. Появились френчи на английский манер, уродливые стеганые зипуны и кофты. Все это крайне негативно влияло на армию в целом.

Здесь следует сказать о христианском восприятии Императором Николаем II этой невиданной войны, как Промысла Божьего. Мы уже писали, что Государь почти каждый день посещал церковь, кроме того, постоянно присутствовал на общих молебнах в войсках, в день Святой Пасхи христосовался с воинами Личного Конвоя. В его дневниковых записях и письмах к Государыне той поры мы постоянно встречаем свидетельства глубокой православной веры Императора‑ Воина. «Удостоился приобщиться Святых Тайн», «поехал на освящение красивой небольшой церкви», «заехал поклониться иконе Остробрамской Божьей Матери», «был у всенощной», – встречаем мы постоянно в личных бумагах Государя. 30 мая 1916 года Государь записал в своем дневнике: «Около 10 часов пошел с Алексеем в церковь; обедня кончилась и икона Владимирской Божьей Матери была вынесена на площадку против моего дома и здесь был отслужен молебен. Затем все начали прикладываться. Когда мой доклад окончился – икону понесли на станцию – она посетит войска Западного фронта»[315].

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒