Роль русского генералитета в заговоре против Николая II

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 14Следующая ⇒

Февральскую революцию иногда называют «революцией генерал‑ адъютантов», намекая на решающую роль, которую сыграл генералитет в государственном перевороте зимы 1917 года. Между тем, генерал‑ адъютанты были людьми, наиболее приближенными к особе Императора и потому наиболее уважаемыми в русской армии. «Генерал‑ адъютант! – писал Ф. Винберг. – Со времени учреждения этого звания, оно считалось особливо почетным, особливо дорогим отличием: Царь награждал им тех своих генералов, которым особливо доверял, которых принимал в свою близость. Звание это, вместе с почетом, налагало и большую ответственность, и большие нравственные обязательства на тех, кто имел счастье носить на своих погонах генерал‑ адъютантские вензеля»[423].

Но именно высшее офицерство, опора русской монархии, сыграло ведущую роль в ее гибели.

Роль Императорской Ставки в случившихся событиях 1917 года чрезвычайно важна, так как от позиции русского генералитета зависело очень многое, если не все. Как верно писал А. Я. Аврех: «Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружье миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны […] Ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице»[424]. При этом, ведущие сотрудники Ставки были хорошо осведомлены о готовящемся перевороте. «Касаясь заговорщицкой деятельности Гучкова и его „кружка офицеров“, то о них хорошо знала Ставка, но мер для пресечения Гучкова не принимала», – писал полковник В. М. Пронин[425].

Разразившиеся в феврале 1917 года события в Петрограде не были неожиданностью для верхушки генералитета, как и не были они неожиданностью для министерства внутренних дел и Охранного отделения полиции. Адмирал Бубнов писал: «Верховное командование, несомненно, знало о нарастании революционного настроения в столице. Об этом его постоянно осведомляли тревожные донесения охранного отделения, в которых прямо говорилось, что близится революция. То, что генерал Алексеев не предусмотрел столь очевидной опасности, как революция, которая угрожала его оперативному замыслу, и не принял против этого соответствующих мер, значительно умаляет его полководческие способности и лежит на его ответственности»[426].

Генерал Алексеев и ряд генералов Ставки были активно вовлечены в политические интриги в начале 1916 года, когда началась их обработка со стороны либерально‑ общественных кругов. Но связи думской оппозиции и генералитета существовали с давнего времени. «Связь Думы с офицерством, пишет генерал Деникин, – существовала давно. Работа комиссии государственной обороны в период воссоздания флота и реорганизации армии после японской войны протекала при деятельном негласном участии офицерской молодежи. А. И. Гучков образовал кружок, в состав которого вошли Савич, Крупенский, граф Бобринский и представители офицерства, во главе с генералом Гурко. По‑ видимому, к кружку примыкал и генерал Поливанов, сыгравший впоследствии такую крупную роль в развале армии»[427].

Один из самых главных и активных врагов Императора Николая II, А. И. Гучков, хорошо понимал всю необходимость установления контроля над армейской верхушкой для успеха государственного переворота.

Гучков открыто заявил об этом еще до войны, во время своего пребывания во Франции: «В 1905 году, – заявил он, – революция не удалась потому, что войско было за Государя… В случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне; поэтому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы, в случае нужды, войско поддерживало более нас, чем Царский Дом»[428].

Слова Гучкова не были пустым звуком. Являясь председателем военно‑ промышленного комитета, он вошел в тесную связь со многими генералами и находился в хороших отношениях с великим князем Николаем Николаевичем. Это влияние Гучкова на представителей армейской верхушки усилилось с началом войны.

Можно с уверенностью сказать, что к моменту создания «Прогрессивного блока» у его представителей имелись совершенно определенные планы на заговор против Царя, с целью ограничения его власти. В этом, кстати, и была истинная подоплека дела Мясоедова. Он являлся лишь пешкой, орудием в игре Гучкова, который тем самым бил по министру Сухомлинову, а с еще более дальним прицелом – по Императору. Ведь если рядом с министром был предатель, которому министр благоволил, значит предателем являлся и сам министр, а министр‑ предатель не может находиться в правительстве Его Величества.

С началом же Мировой войны и неудачами на фронте общение думцев и генералов все возрастало. Гучков и другие пытались склонить на свою сторону генералитет. «Незадолго до Февральской революции, – писал Н. В. Некрасов в своих показаниях НКВД СССР, – начались и росли связи с военными кругами. Была нащупана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А. И. Гучкова (Крымов, Маниковский и ряд других), и с нею завязалась организационная связь»[429].

Фактически это было продолжением несостоявшегося «тихого» переворота, который был предотвращен Царем в конце августа 1915 года, когда он принял верховное командование. Как писал Г. М. Катков: «Гучков и его заместитель Коновалов обрабатывали Алексеева в Ставке, а Терещенко, глава киевского военнопромышленного комитета, прилагал все усилия к тому, чтобы повлиять в том же духе на Брусилова, главнокомандующего Юго‑ Западным фронтом»[430]. В январе 1916 года, по приглашению Алексеева, Ставку посещают князь Г. Е. Львов и московский городской голова М. В. Челноков – известные своей оппозиционностью Николаю II. При этом Львов из вагона не выходил, а к нему ходил Алексеев, который имел с ним «с глазу на глаз беседу в течении около часа»[431]. Имеется ряд мнений, что с этого времени начинается участие Алексеева в готовящемся заговоре по свержению Николая II. С. П. Мелыунов писал: «К осени 1915 года между новыми „союзниками“ (Алексеевым и Львовым П. М.) была установлена договоренность уже о действиях.

А. Ф. Керенский, который впоследствии о намечавшихся планах мог знать непосредственно от Львова, во французском издании своих воспоминаний говорит, что план заключался в аресте Царицы, ссылке ее в Крым и в принуждении Царя пойти на некоторые реформы, то есть, очевидно, согласиться на министерство „доверия“ во главе со Львовым. […] В ноябре один из доверенных Львова, по поручению последнего, посетил Алексеева.

Произошла такая приблизительная сцена. Во время приема Алексеев молча подошел к стенному календарю и стал отрывать листок за листком до 30 ноября. Потом сказал: передайте князю Львову, что все, о чем он просил, будет выполнено. Вероятно, на 30 ноября и назначалось условленное выступление»[432].

Лемке в своей книге пишет о том, что Алексеев стал участником заговора еще в ноябре 1915 года. «Вчера Пустовойтенко, – пишет он 9 ноября 1915 года, – сказал мне: „Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором“. Не думаю, что это было обронено так себе. Очевидно, что‑ то зреет… Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполняют каждое его приказание, включительно до ареста в Могилевском дворце… По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая‑ то конспирация, какой‑ то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко)»[433].

В воспоминаниях М. Лемке, маленького военного чиновника, случайного человека в армии, человека абсолютно некомпетентного в военных вопросах, подвергаются несправедливой критике действия всех сотрудников Ставки, кроме Алексеева, действия которого, напротив, превозносятся. Здесь следует сказать о той странной деятельности, которую Лемке проводил в Ставке. Лемке, бывший эсер, будучи причисленным к штабу Верховного Главнокомандующего, как сам признает, для чего‑ то делал копии всех секретных документов, к которым имел доступ и отправлял их в Петроград, где «хранил их в надежном месте». С какой целью он это делал, Лемке не говорит. При этом совершенно непонятно, по какой причине Алексеев очень ценил Лемке и постоянно в нем нуждался. Более того, во время визитов Николая II в штаб, Лемке находился за ширмой и слышал все, о чем говорил Царь своему начальнику штаба. Ф. Винберг писал: «Лемке пробыл в Ставке 8 месяцев, с 25‑ го сентября 1915 г. по 2‑ ое июля 1916 г! Из различных источников в штаб стали доходить сведения о том, что такое представлял собой Лемке. Начальника штаба стали уговаривать с ним расстаться; но он упорствовал. Наконец, генерал Воейков и другие внушительно объяснили генерал‑ адъютанту, что в штабе Государя Императора нельзя терпеть эсера. […] Скрепя сердце, пришлось Алексееву расстаться со своей „правой рукой“[434]». 15 июня 1916 года Алексеев подает Николаю II секретную докладную записку с предложением ввести в стране военную диктатуру. Записка была совершенно секретная. Каково же было удивление Алексеева, когда 24‑ го июня 1916 года Родзянко во время своего визита в Ставку показал ему копию этой записки и спросил: «Верна ли она? » Алексеев «признался, что он, действительно, подал Государю такую записку, но настойчиво добивался, кто передал секретную бумагу? И говорил, что не может он воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла»[435]. Возникает вопрос: при чем здесь «неурядицы тыла», когда ближайший помощник Алексеева имел доступ к секретным документам и делал с них копии, отправляя их в Петроград?

Одной из главных причин, по которой генералы так легко оказались на стороне заговорщиков, были их общие масонские связи. Н. Н. Берберова в своей книге «Люди и ложи» говорит о масонских корнях Алексеева и части генералитета, как об одной из причин их участия в львовско‑ гучковском заговоре: «Мы знаем теперь, – пишет она, – что генералы Алексеев, Рузский, Крымов, Теплов и, может быть, другие были с помощью Гучкова посвящены в масоны. Они немедленно включились в его „заговорщицкие планы“. Все эти люди, как это ни странно, возлагали большие надежды на регентство (при малолетнем царевиче Алексее) великого князя Михаила Александровича, брата царя»[436].

Как пишет B. C. Брачев, «главную ставку масонские заговорщики делали на армию»[437].

Осуществлению этого заговора, как считают некоторые, помешала почечная болезнь Алексеева, заставившая его слечь в постель.

Гучков в эмиграции отрицал однозначную поддержку генералитетом его заговора. Он писал, что остается в неуверенности относительно того, «удалось ли бы нам получить участников заговора в лице представителей высшего командного состава, скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план»[438]. Однако, верить Гучкову на слово нельзя. Он мог, по разным соображениям, не желать освещения темы участия военных в перевороте. Многие факты его отношений с военными, в частности, с Алексеевым, свидетельствуют, скорее, об обратном.

14 февраля 1916 года Гучков пишет письмо Алексееву, в котором просит принять его помощника А. И. Коновалова, для того, чтобы «сделать доклад о всех сторонах деятельности Центрального военно‑ промышленного комитета и получить важные для комитета ваши указания». Последняя фраза от такого известного лица, как Гучков, об «указаниях» не могла не польстить Алексееву. Так был сделан первый пробный шар со стороны Гучкова на возможность контактов с Алексеевым. Алексеев этот шар принял. Теперь заговорщики могли начинать тихонько подводить генерала Алексеева к нужным им действиям. Начинается переписка сначала между Алексеевым и Родзянко, в котором Алексеев жалуется, что в армии все плохо, а затем между Алексеевым и Гучковым.

Императрица узнала об этой переписке и написала Царю в Ставку 18 сентября 1916 года: «Теперь идет переписка между Алексеевым и этим негодяем Гучковым, и он пичкает его всякими гнусностями, предупреди его, тот такой умный негодяй»[439]. Для Государя это было полной неожиданностью. Он пишет в ответном письме: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом»[440]. Николай II вызвал к себе Алексеева и спросил его, переписывается ли он с Гучковым? Алексеев сказал Царю, что «нет, не переписывается». Но Гучков сам предал огласке свое письмо Алексееву. «Очевидно, Гучков решил пустить в ход письмо от 15 августа, не спрашивая согласия Алексеева, чтобы заставить его действовать. Это, несомненно, поставило Алексеева в невыносимое, с моральной точки зрения, положение, и его замешательство должно было ужаснуть Государя. Вполне возможно, что ухудшение здоровья Алексеева и его отъезд в Крым в ноябре 1916 года объяснялись, во всяком случае отчасти, моральным перенапряжением, испытанным в результате этого инцидента. Должно быть, те же причины определили его поведение в момент отречения 1‑ го и 2‑ го марта 1917 года», пишет Г. М. Катков[441].

Главной целью Гучкова было убедить Алексеева в необходимости «Ответственного министерства» и в том, что без него страну ожидает полный крах, и тем самым втянуть его в свой заговор против Николая II. В своих письмах Гучков всячески поносит главу Императорского правительства Б. В. Штюрмера и обвиняет его в измене. Цель ясна: убедить Алексеева в необходимости заменить «изменника» и «ставленника Распутина» на «прогрессивного патриота». Подобных писем было несколько, так как Штюрмер докладывал Императору: «Гучков рассылает, а также представил генералу Алексееву письма с противоречащим истине изложением моего отношения к вопросу о премировании заводов, работающих на оборону. Письмо же на мое имя генерала Алексеева, признающего, что тайное толкование есть результат досадного недоразумения, остается неопубликованным. При таких условиях, обвинение мое должно быть признано опровергнутым и восстановить истину может только один генерал Алексеев, который, однако, этого не делает»[442].

Между тем, возможно, Алексеев страшился создавшегося положения и, по свойству своей натуры, мог колебаться, сомневаться и даже пытаться отказаться от своего участия в заговоре. Его отъезд в Крым похож на бегство. Перед отъездом Алексеев передал исполнение своих обязанностей генералу, В. И. Гурко. В ходе этой передачи два генерала вели долгий разговор друг с другом. «О чем они говорили с глазу на глаз, – писал адмирал Бубнов, – при передаче должности останется навсегда тайной, которую они оба унесли в могилу. Но факт тот, что с назначением Гурко появились, неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие‑ то решительные меры»[443].

Связи Гучкова и Алексеева не прекращаются и в Крыму. А. И. Деникин пишет: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому выражению „и так не слишком прочно держится“, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося государственного переворота. Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение»[444].

Эти воспоминания Деникина вызывают большие сомнения в своей точности. Во‑ первых, если Алексеев так категорически отказался вести любые разговоры о государственном перевороте, если он был по мнению того же Деникина «мудрый и честный патриот», то почему он немедленно не сообщил Николаю II о грозящей опасности? Сделать это ему велел его долг военнослужащего и верноподданного. Во‑ вторых, вызывает большое сомнение самостоятельность принимаемых решений Рузским и Брусиловым о поддержке заговорщиков. Несмотря на то, что последние знали колеблющуюся натуру начальника штаба, Алексеев пользовался у них большим авторитетом. Согласиться на такой рискованный шаг, как участие в перевороте, направленном против царя, без согласия Алексеева, хотя бы пусть и молчаливого, означало бы поставить себя в крайне щекотливое положение. Здесь хочется привести слова генерала Н. И. Иванова об Алексееве: «Алексеев человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией – его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева»[445].

Поражает та детальная осведомленность о заговоре, которую проявлял сам генерал Деникин: «В состав образовавшихся кружков входили некоторые члены правых и либеральных кругов Государственной Думы, прогрессивного блока, члены Императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к Государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить Императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение Государю отречься от престола, а в случае несогласия, физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[446]. Обратим внимание, с какой поразительной осведомленностью Деникин описывает готовящийся государственный переворот и с какой легкостью говорит об убийстве своего Царя, которому он приносил присягу на Евангелии!

Генерал Данилов тоже пишет о заговоре со знанием посвященного человека: «Возможен был двоякий переворот: путь дворцовый и революционный. Первый выход казался менее болезненным и менее кровавым. К тому же, по мнению некоторых лиц, сочувствовавших дворцовому перевороту, обеспечивалась возможность сохранения монархического принципа»[447].

Интересную сцену приводит в своей книге «Крушение империи» М. В. Родзянко. В январе 1917 года, то есть за месяц до роковых событий, произошла встреча думцев, во главе с Родзянко, и генералом Крымовым, доверенным лицом Алексеева. Родзянко пишет, что главной целью этой встречи была просьба Крымова «дать ему возможность неофициальным путем осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения». Однако разговор, который повел Крымов, сводился не к этому. «С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что пока не прояснится и не очистится политический горизонт, прока правительство не примет курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, – не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами: „Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, иных средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных Царю. Времени терять нельзя“. Крымов замолк, и несколько минут все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев: „Генерал прав – переворот необходим… Но кто на него решится? “ Шидловский с озлоблением сказал: „Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию“. Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: „Если придется выбирать между Царем и Россией – я пойду за Россией“. Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал: „Вы не учитываете, что будет после отречения Царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Если армия сможет добиться отречения пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, но не насилием“».

Если отбросить всю демагогию Родзянко, то смысл встречи с Крымовым заключался в том, что верхушка армии подталкивала Родзянко и остальных на осуществление государственного переворота, заверяя последних, что они могут в этом на нее рассчитывать. По поводу генерала Крымова интересные сведения приводит Мельгунов: «Милюков, – пишет он, – в своих воспоминаниях писал: „Из сообщения М. И. Терещенко после самоубийства генерала Крымова стало известно, что этот „сподвижник Корнилова“ был самоотверженным патриотом, который в 1917 году обсуждал в тесном кружке подробности предстоящего переворота. В феврале уже намечалось его осуществление“»[448].

Сам Терещенко так говорит о роли генерала Крымова: «Я не могу не вспомнить последних месяцев перед революцией, когда генерал Крымов оказался тем единственным генералом, который из великой любви к родине не побоялся вступить в ряды той небольшой группы лиц, которая решилась сделать государственный переворот. Генерал Крымов неоднократно приезжал в Петербург и пытался убедить сомневающихся, что медлить больше нельзя. Он и его друзья сознавали, что если не взять на себя руководство дворцовым переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить. Наконец, мудрые слова искушенных политиков перестали нас убеждать, и тем условным языком, которым мы между собой сносились, генерал Крымов в первых числах марта был вызван в Петроград из Румынии, но оказалось уже поздно»[449].

Генерал Деникин тоже подтверждает роль генерала Крымова, как активного организатора заговора. Он называет Крымова «одним из инициаторов предполагавшегося дворцового переворота»[450]и пишет, что «Крымов был вызван своими единомышленниками с фронта в Петроград к 1‑ му марта, но петроградское восстание изменило ход событий»[451].

Исследователь О. А. Платонов пишет, что Крымов «предлагал осуществить убийство Царя на военном смотру в марте 1917 года. Генералу Крымову, пользовавшемуся репутацией решительного человека, отводилась большая роль в еще одном варианте заговора. Как рассказывал масон Н. Д. Соколов, в феврале 1917 года в Петрограде, в кабинете Родзянко, было совещание лидеров Государственной Думы с генералами, на котором присутствовали генералы Рузский и Крымов. На совещании приняли решение, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Царь будет ехать из Ставки, его в районе, контролируемом командующим фронтом Рузским, задержат и заставят отречься. Генералу Крымову отводилась в этом заговоре решающая роль, он был намечен в генерал‑ губернаторы Петрограда, чтобы решительно подавить сопротивление со стороны верноподданных Царя»[452].

Весьма своеобразен и «монархизм» адмирала Колчака. В своих показаниях адмирал, которому Царь поручил подготовку важнейшей военно‑ морской операции, говорил: «Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца и должна быть какая‑ то другая форма правления, которая может закончить эту войну». Впрочем, Колчак тут же противоречит самому себе, когда говорит далее: «Я не могу сказать, чтобы я винил монархию и самый строй, создавший такой порядок; я откровенно не могу сказать, чтобы причиной была монархия, ибо я думаю, что и монархия могла вести войну. При том же положении дела, какое существовало, я видел, что какая‑ нибудь перемена должна быть, и переворот этот я, главным образом, приветствовал, как средство довести войну до счастливого конца»[453]. Разобраться в словах адмирала крайне тяжело: сплошная путаница. То «монархия не в состоянии довести войну до конца», то тут же «монархия могла вести войну», и опять «я приветствовал переворот, как средство довести войну до счастливого конца». Зачем же нужен переворот, если монархия и сама может довести войну до победы? Создается впечатление, что неблаговидная роль Колчака в февральском перевороте не давала ему возможности четко и ясно сформулировать свои ответы по поводу переворота.

В истории февральских событий практически не изучена роль генерала А. А. Маниковского. Между тем, он сыграл немалую роль в осуществлении переворота. Генерал Маниковский был начальником Главного Артиллерийского Управления. По сведениям Н. Н. Берберовой он состоял вместе с Алексеевым, Рузским и Поливановым в масонской «Военной ложе». В. В. Шульгин писал о нем: «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливый человек. Что он делал со своим „Главным артиллерийским управлением“, я хорошенько не знаю, но в его руках казенные заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому) – делают чудеса. У него запорожская голова, соединение смелости и хитрости»[454].

Запомним этот важный факт: ведущие заводы Петрограда находились в руках генерала Маниковского. Ему был передан в подчинение самый крупный и самый, кстати, революционный завод столицы. В. В. Кожинов в своем интересном исследовании пишет: «„Хлебный бунт“ в Петрограде, к которому вскоре присоединились солдаты „запасных полков“, находившихся в столице, был специально организован и использован главарями переворота. Не менее важно и другое. На фронте постоянно испытывали нехватку снарядов. Однако, к 1917 году на складах находилось 30 миллионов (! ) снарядов, примерно столько же, сколько было всего истрачено за 1914–1916 годы (между прочим, без этого запаса артиллерия в гражданскую войну 1918–1920 годов – когда заводы почти не работали – вынуждена была бы бездействовать). Если учесть, что начальник Главного артиллерийского управления в 1915‑ феврале 1917 гг. А. А. Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского, ситуация становится ясной»[455].

Генерал Маниковский в глазах заговорщиков из «Прогрессивного блока» был призван играть крупную роль. Милюков писал, что были предложения «объявить Думу Учредительным собранием и передать власть диктатору (генералу Маниковскому)».[456]

Генерал Маниковский был в хороших отношениях с руководителями военно‑ промышленных комитетов, в которых главную роль играли люди Гучкова. Владел Маниковский и ситуацией на заводах, в рабочих коллективах. О том, что он знал о настроениях среди рабочих, говорит то обстоятельство, что Маниковский докладывал о них Государю. Николай II писал жене 5 ноября 1916 года: «Вчера я принял славного Маниковского, начальника артилл. управления. Он рассказал мне много относительно рабочих, об ужасной пропаганде среди них и огромных денежных суммах, раздаваемых для забастовок – и что, с другой стороны, этому не оказывается никакого сопротивления, полиция ничего не делает, никому дела нет до того, что может случиться! Министры, как всегда, очень слабы – вот и результат»[457].

В данном случае Николай II, хорошо разбиравшийся в людях, был введен в заблуждение «славным» Маниковским. Дело в том, что, будучи одним из посвященных в планы государственного переворота, Маниковский прекрасно знал, кем распространяются листовки и призывы к забастовкам. Рассказывая, якобы с тревогой, об этом Царю, Маниковский отводил подозрение царя от истинных заговорщиков и переводил его на беспомощность министров.

Таким образом, генерал Маниковский мог сыграть не последнюю роль в координации действий заговорщиков и руководителей рабочих выступлений.

Не менее интересной представляется роль в заговоре против Императора генерала М. Д. Бонч‑ Бруевича. Сам генерал в своих воспоминаниях свою осведомленность о заговоре не отрицал, хотя от прямого участия открещивался: «Легковерные люди, – писал он про себя и своих соратников, имен которых не называет, – мы полагали, что достаточно заменить последнего царя кем‑ либо из его многочисленных родственников, хотя бы тем же великим князем Михаилом Александровичем, командовавшим с началом войны Кавказской туземной дивизией, и династия обретет былую силу. Мысль о том, что, пожертвовав царем, можно спасти династию, вызвала к жизни немало заговорщических кружков и групп, помышлявших о дворцовом перевороте. По многим намекам и высказываниям я мог догадаться, что к заговору против последнего царя, или по крайней мере к людям, сочувствующим заговору, принадлежат даже такие видные генералы, как Алексеев, Брусилов и Рузский. В связи с этими заговорами называли и генерала Крымова, командовавшего конным корпусом. Поговаривали, что к заговорщикам примыкают члены Государственной Думы. О заговоре, наконец, были осведомлены Палеолог и Джордж Бьюкенен»[458].

Однако, генерал Бонч‑ Бруевич лукавит, когда пишет, что о заговоре «лишь догадывался». Бонч‑ Бруевич был весьма близок к антицарским силам. Причем, в отличии от Алексеева или Поливанова, Бонч‑ Бруевич был близок не только с Гучковым. Один из видных руководителей русской контрразведки приходился родным братом видному большевику В. Д. Бонч‑ Бруевичу, с которым, как он сам писал, был всегда близок. Через своего брата генерал Бонч‑ Бруевич имел неплохие контакты с большевистским руководством. Причем, трудно сказать, кто играл в этих контактах большую роль: генерал или его брат большевик. Сам генерал Бонч‑ Бруевич писал: «Я не был от них (т. е. от большевиков – П.М.) так далек, как это могло казаться. Мой младший брат, Владимир Дмитриевич, примкнул к Ленину и ушел в революционное большевистское подполье еще в конце прошлого века. С братом, несмотря на разницу в мировоззрении и политических убеждениях, мы всегда дружили и, конечно, он много сделал, чтобы направить меня на новый и трудный путь»[459].

Если генерал Бонч‑ Бруевич участвовал в заговоре генералитета против Николая II, то он мог вполне опираться на помощь своего брата Владимира, который во время февральских событий был в Петрограде. В воспоминаниях последнего мы встречаем любопытный эпизод, который может служить косвенным подтверждением подобного сотрудничества двух братьев. В. Д. Бонч‑ Бруевич пишет: «25 февраля 1917 года ко мне явилась группа кубанских казаков, служивших в то время в Петрограде и стоявших со своим полком где‑ то за Невской заставой, пришедших на мою квартиру в полном вооружении, только без карабинов. Это были представители секты „Новый Израиль“. Расспросив меня относительно моего мнения о событиях в Петрограде, заявили мне, что они клянутся употребить все усилия в своих сотнях, как лично, так и через своих товарищей, чтобы ни в коем случае в рабочих не стрелять и при первой возможности перейти на их сторону. Так как из них я знал только одного, а пришло их одиннадцать человек, и так как они поняли, что я им не очень‑ то доверяю, то они, в знак доказательства своей принадлежности к секте новоизраильтян, вдруг встали и все отдали мне земной поклон по особому израильскому сектантскому способу, – поклон рыбкой, – которым, по преданию, кланялись друг другу первые христиане, в знак покаяния и всепрощения. Я, конечно, знал эти „тайны“ хорошо исследованной мной секты. „Истинно говорю тебе, – сказали они, целуя меня, это требовалось по обычаю: после поклона совершалось „целование любви“, – как другу нашего вождя Василия Семеновича (Лубкова), и скажи об этом всем своим товарищам – стрелять не будем, а перейдем на сторону народа“»[460].

В этом отрывке много интересных деталей, которые дают представление о том, насколько приобрели влияние в армии разные тайные организации и течения, но нас интересует следующий вопрос: кто направил казаков именно к большевику Бонч‑ Бруевичу? Ведь, вопреки советской официальной историографии, большевистская партия никакой заметной роли в февральских событиях не сыграла, сам В. Бонч‑ Бруевич называл роль большевиков в феврале «малозначительной», у всех на слуху были имена Родзянко и Гучкова, а имена большевистских лидеров были практически не известны. Почему же казаки‑ сектанты идут, несмотря на весь риск, не к Гучкову или Керенскому, а к малоизвестному Бонч‑ Бруевичу? Здесь необходимо отметить, что В. Бонч‑ Бруевич, по необъясняемым им причинам, был исследователем и большим знатоком русского сектантства, им написано несколько книг по этому вопросу. Необходимо отметить также, что его брат, генерал Бонч‑ Бруевич, как контрразведчик не мог не интересоваться и не знать о русском сектантстве, тем более, что оно приобрело определенное влияние в армии и было, по своей сути, антиправительственным. Не исключено, что В. Бонч‑ Бруевич собирал свои сведения о русских сектах по заданию своего брата и при его содействии. Не исключено, что и казаки пришли к Бонч‑ Бруевичу с ведома и согласия брата‑ генерала.

Отправляясь на лечение в Крым, Алексеев оставил вместо себя генерала В. И. Гурко. Дочь Алексеева в своей книге пишет: «За несколько дней до отъезда отца Государь спросил, с кем отец считает возможным временно заменить его. Отец назвал генерала Василия Иосифовича Гурко. Почему? Во‑ первых, потому, что знал его, как человека безусловно преданного Государю, а затем – и вполне подходящего для этой должности»[461]. Как генерал, Гурко, был «безусловно предан Государю», мы сможем хорошо убедиться ниже. Генерал Гурко подвергся такой же обработке со стороны Гучкова, как и Алексеев. Кроме того, он хорошо знал Гучкова по англо‑ бурской войне, в которой Гучков принимал участие в качестве добровольца на стороне буров, а Гурко был русским военным агентом в Оранжевой республике. «Старшие военачальники – и в первую очередь, ближайший сотрудник Государя – генерал Алексеев – были на стороне оппозиции, и Родзянко мог на них вполне положиться: под их генерал‑ адъютантскими мундирами скрывались думские ливреи», – писал Керсновский[462].

Глава 3

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒