Роль генералитета в отречении Николая II

⇐ ПредыдущаяСтр 13 из 14Следующая ⇒

Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»[509].

Как видим, Николай II, посылая генерала Н. И. Иванова, прекрасно оценивал сложившуюся обстановку и хорошо осознавал ее опасность. Он понимал, что решающим этапом в водворении порядка станет его личное присутствие в столице. Этим объясняется его решение, принятое 27 февраля, выехать в Петроград.

Генерал‑ адъютант Алексеев пытался уговорить Царя не покидать Ставку, но тот остался верен своему решению. 27 февраля Император объявил В. Н. Воейкову, что уезжает и приказал сделать все распоряжения для отъезда. Исполнив приказ, Воейков «доложил Государю, что он может сейчас же ехать ночевать в поезд, что все приготовлено, и что поезд может через несколько часов идти в Царское Село. Затем я прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, и он с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил у меня: „А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь? “ Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности Царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: „Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить“, генерал Алексеев ответил: „Нет, я ничего не знаю; это я так говорю“. Я его вторично спросил: „После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете вы опасным Государю ехать или нет? “ – на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: „Отчего же? Пускай Государь едет… ничего“. После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и выяснить Государю положение дел: я думал, что если Алексеев кривит душой передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил лукавить перед лицом самого Царя, от которого он видел так много добра»[510].

Но Воейков ошибался. Совесть позволила Алексееву спокойно смотреть, как поезд унесет Императора в расставленную западню, откуда уже Государю было не выбраться. Все было просчитано и разыграно на уровне образцового начальника штаба. В 2 часа 10 минут ночи Николай II принял в своем поезде генерала Иванова и дал ему последние указания. «Генерал Иванов вошел в вагон вместе с Государем и оставался долго у Его Величества», – вспоминал Мордвинов[511]. В 17 часов 28 февраля царский поезд вышел из Могилева в Царское Село[512].

Ораторов Думы в Петрограде охватывает паника при одной мысли, что поезд дойдет до столицы. Во‑ первых, придется отвечать за содеянное, а во‑ вторых, все надежды на захват власти рухнут. Выход был один: любой ценой не допустить Царя в столицу. С. И. Шидловский писал: «Временною властью были приняты все меры, чтобы не допустить его (Николая II – П.М.) в Петроград из опасения личного его появления». Между тем, открытое противодействие означало прямой мятеж, который нельзя было бы прикрыть демагогической заботой «о судьбах династии»[513].

Не допустить Царя в Петроград было возложено на А. А. Бубликова. Именно Бубликов создал ложную информацию о том, что железнодорожный путь возле Луги перерезан революционными войсками, и путь на столицу отрезан. Но Бубликов был лишь исполнителем. «Подлинными организаторами погони, – пишет Брачев, или правильнее, блокирования царского поезда и предательского направления его в Псков – прямо в руки заговорщика Н. В. Рузского – был член Верховного совета Великого Востока народов России Н. В. Некрасов. […] Самое поразительное в этой истории – так это удивительная синхронность действий А. А. Бубликова и ближайшего окружения царя, которое сумело‑ таки изменить первоначальный курс его поезда и повернуть на запад – на Псков, где якобы под командованием генерала Н. В. Рузского еще оставались надежные части Северного фронта. Это, как скоро выяснилось, была ловко подстроенная заговорщиками западня, так как именно Рузский как раз и являлся одним из деятельных участников готовящегося на апрель 1917 года государственного переворота. Ничего этого, разумеется, Царь не знал, и вечером 1 марта 1917 года его поезд благополучно прибыл в Псков»[514].

Между тем, Родзянко, который вплоть до 28 февраля считал себя «вождем восставшего народа», постепенно вытесняется более энергичными и решительными деятелями, уже требовавшими отречения царя от престола. Родзянко боялся пойти на это. Он пребывал в полной растерянности. Родзянко вновь обращается за помощью именно к военным.

Безусловно, все предшествующие годы, объективно подрывая, как только возможно, царскую власть, камергер М. В. Родзянко не хотел свержения монархии. Он только хотел, чтобы его предложения, которые так ценились «передовым» и «просвещенным» обществом, были услышаны Царем. Но Царь никак не хотел к ним прислушиваться. И Родзянко, слепо повторял и передавал Царю предостережения и угрозы тех, кто ловко использовал его амбиции для осуществления своих целей, главной из которых, как он считал, было создание «Ответственного министерства». Н. А. Маклаков в письме Николаю II определял Родзянко так: «Родзянко, Ваше Величество, – писал он, – только исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, гг. Гучковы, кн. Львов и другие систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет Вашей Славы, Ваше Величество, и ослабить силу значения святой, истинной и всегда спасительной на Руси идеи самодержавия»[515].

П. Н. Милюков по‑ существу писал то же самое: «По своему положению Родзянко выдвигался на первый план в роли рупора Думы и общественного мнения. „Напыщенный и неумный“, – говорил про него Маклаков. „Напыщенным“ Родзянко не был; он просто и честно играл свою роль. Но мы его знаем: он вскипал, надувался сознанием своей великой миссии и „тек в храм“. „Неумен“ он был; в своих докладах, как и в своих воспоминаниях, он упрощал и утрировал положение – вероятно, под влиянием Гучкова. Паникерство было ему свойственно»[516].

Накануне отъезда царя в Ставку, во время Высочайшей аудиенции, Родзянко вновь повторил это требование и, видя раздражение царя, он, якобы, сказал: «Вы, Ваше Величество, со мной не согласны, и все останется по‑ старому. Результатом этого будет революция и такая анархия, которую никто не удержит»[517]. Естественно, что одним из лидеров этой революции Родзянко видел себя. Но вот когда эта революция наступила, оказалось, что быть вождем «восставшего народа» председатель Государственной Думы Его Императорского Величества абсолютно не способен. Оказалось, что и сам он не очень‑ то стал нужен тем, кто долгие годы постоянно льстил и возвеличивал его. Родзянко оттесняли от дел решительно и неумолимо. Как‑ то неожиданно оказалось, что и столь любимое им требование Ответственного министерства больше не актуально, а говорят уже об отречении от престола. Откуда‑ то появился какой‑ то Исполнительный Комитет, требовавший уже вообще свержения монархии.

В этих условиях перепуганный Родзянко вновь пытается найти опору в генерале Алексееве. «Обнаружив, что во Временном Комитете Государственной Думы положение его изолировано, – пишет Г. М. Катков, – Родзянко, естественно, пытался в своей претензии на власть опереться на какую‑ либо реальную силу. В предшествующие дни он имел тесные контакты с военными, это толкнуло его искать поддержки в главнокомандовании»[518]. Именно на Алексеева была возложена роль главного уговорщика командующих фронтами, с целью убедить их, что только уступки Думе могут спасти положение. При этом Алексеев, вольно или невольно, их дезинформировал. До вечера 28 февраля посылаемые им телеграммы командующим фронтами содержали тревогу и опасения по поводу того, что творится в Петрограде. Так, 28 февраля Алексеев информировал генералов: «Мятежники во всех частях города овладели важнейшими учреждениями. Войска под влиянием утомления и пропаганды бросают оружие, переходят на сторону мятежников, или становятся нейтральными. Все время на улицах идет беспорядочная стрельба; всякое движение прекращено; появляющихся офицеров и нижних чинов с оружием разоружают. Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной сохранить верность долгу и присяге»[519].

Но уже вечером того же 28 февраля Алексеев посылает генералу Иванову, отправленному Государем в Петроград подавить мятеж, телеграмму совершенно иного содержания: «Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство под председательством Родзянки, заседая в Государственной думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказов по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением прибытия Его Величества в Царское, чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы.[…] Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию»[520].

Нет нужды доказывать, что телеграмма Алексеева абсолютно не соответствовала действительности. 28 февраля в городе была полная анархия. Солдаты разбрелись по казармам, генерал Хабалов оказался в полном одиночестве в изолированном Адмиралтействе. Все его действия не только ни к чему не приводили, но еще более подчеркивали полную беспомощность. Объявленное им в Петрограде осадное положение, напечатанное на афишах, никто не смог прочитать, так как не было клея и их разбросали по улицам, где они были подхвачены ветром и затоптаны толпою в снег. 28 февраля вечером генералы решили прекратить всякое сопротивление. Министры уже сдались давно. Самое удивительное, что сопротивляться было некому. Были толпы народа, легко разгоняемые при наличии войск, был беспомощный и несостоятельный Временный Комитет Государственной Думы, в страхе ожидавший развязки событий, столь им ранее желаемых. Но уже появился Исполнительный Комитет Петроградского Совета, самовольно занявшего одно из крыльев Таврического дворца, и все более и более забиравший власть у Родзянко. Этот Комитет требовал свержения монархии. Поэтому утверждения Алексеева о «незыблемости монархического начала», которое проявило, якобы, Временное правительство, также не соответствуют действительности. Цель Алексеева была ясна – ни в коем случае не допустить со стороны генерала Иванова решительных действий по подавлению бунта. Г. М. Катков считает, что это решение Алексеев принял, будучи обманутым Родзянко, который выдавал желаемое за действительное. Навряд ли это так. Алексеев, который Родзянко иначе как «болтливым индюком» не называл, не мог пойти так легко на поводу у него. Скорее всего, Алексеев, который уже давно играл ту же роль, что и Родзянко, роль осуществителя чужих целей, дал себя убедить, так как тоже считал «Ответственное министерство» выходом из положения. Доказательством этому служит тот факт, что 1‑ го марта Алексеев посылает фактически задержанному в Пскове Николаю II проект манифеста, в котором говорится: «Его Императорскому Величеству. Ежеминутно растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможность продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем призвания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайне левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста…»[521]. Далее следует проект манифеста, в котором учреждается «ответственное министерство». Если учесть, что Рузский в Пскове требовал от Государя то же самое, складывается вполне ясная картина давления на Царя со стороны генералитета с требованием именно «Ответственного министерства», то есть очевидно, что генералитет проводил линию Родзянко.

Николай II, отправляясь в Псков, не очень‑ то надеялся на Рузского. Его приезд в Псков был вынужденным шагом. Генерал Лукомский писал: «Что, собственно, побудило Государя направиться в Псков, где находился штаб Главнокомандующего Северного фронта, генерала Рузского, а не вернуться в Ставку в Могилев? Объясняют это тем, что в бытность в Могилеве при начале революции – он не чувствовал твердой опоры в своем начальнике штаба генерале Алексееве и решил ехать к армии на Северный фронт, где надеялся найти более твердую опору в лице генерала Рузского»[522]. Полковник Мордвинов возражает против этого утверждения: «К генералу Рузскому и его прежнему, до генерала Данилова, начальнику штаба генералу Бонч‑ Бруевичу Его Величество, как и все мы, относились с безусловно меньшим доверием, чем к своему начальнику штаба, и наше прибытие в Псков явилось вынужденным и совершенно непредвиденным при отъезде. Государь, стремясь возможно скорее соединиться с семьей, вместе с тем стремился быть ближе к центру управления страной, удаленному от Могилева»[523].

Тем не менее, Николай II рассчитывал на Рузского. Рузский командовал войсками огромного фронта и Царь, если Рузский был бы верен присяге, оказался бы не только в полной безопасности, но и получил бы мощное средство по подавлению мятежа. «Когда „блуждающий поезд“ приближался к Пскову, пишет Г. М. Катков, – пассажиры его надеялись, что приближаются к тихой гавани, и что личное присутствие Императора произведет магическое действие. Государь был вправе ждать, что главнокомандующий Северным фронтом первым делом спросит, какие будут приказания. Однако, произошло совсем другое»[524].

Псков встретил Государя мрачно. «Будучи дежурным флигель‑ адъютантом, пишет полковник А. А. Мордвинов, – я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собирающегося для встречи Государя, на ней не было. Где‑ то посередине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт караульного солдата. Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой‑ то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шел медленно, как бы нехотя, и, как нам всем показалось, нарочно не спеша. Голова его, видимо, в раздумье была низко опущена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов и еще два‑ три офицера из его штаба»[525].

Что же сказал генерал Рузский, оказавшись в вагоне? Поддержал ли он своего Государя, подтвердил ли свою готовность исполнить свой долг перед ним? Ничего подобного. «Теперь уже трудно что‑ нибудь сделать, – с раздраженной досадой говорил Рузский, – давно настаивали на реформах, которые вся страна требовала… не слушались… теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя». Встретившись с Императором, Рузский высказал соображение, что надо соглашаться на «Ответственное министерство». Можно себе представить горечь Николая II, который, вместо опоры, встретил в лице Рузского очередного своего противника. Николай II высказал мысль, что он не может пойти на этот шаг, что он хранит не самодержавие, а Россию. В ответ он услышал почти требование Рузского «сдаваться на милость победителя». Только теперь перед Царем стала проясняться вся глубина заговора. «Когда же мог произойти весь этот переворот? » – спросил он Рузского. Тот отвечал, что «это готовилось давно, но осуществлялось после 27‑ го февраля, т. е. после отъезда Государя из Ставки»[526]. «Перед Царем встала картина полного разрушения его власти и престижа, полная его обособленность, и у него пропала всякая уверенность в поддержке со стороны армии, если главы ее в несколько дней перешли на сторону врага», – пишет генерал Дубенский[527].

С этого момента Император окончательно понял, что он в ловушке и что он ничего не может предпринять. Д. С. Боткин, брат расстрелянного с Царской Семьей в Екатеринбурге лейб‑ медика Царской Семьи, писал в 1925 году: «Революция началась задолго до того дня, когда А. И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков еще до подписания отречения. Когда Царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко‑ Дмитриев говорил впоследствии, что если бы Государь, вместо того, чтобы ожидать в своем вагоне думских делегатов из Петербурга, сошел бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположений войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что прием Государем г.г. Гучкова и Шульгина в штабе Радко‑ Дмитриева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остается под вопросом: мог ли Государь осуществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на Царском поезде, была причастна к революции»[528].

Когда читаешь воспоминания членов царской свиты о событиях февраля 1917 года, то невольно поражаешься какой‑ то их беспомощности и обреченности. Никто из них и не пытался действенно помочь монарху, хотя бы морально поддержать его, а все надеялись на «авось», на «чуточную мечту». В этих условиях, единственным, кто продолжал сопротивляться и отстаивать монархию, был сам Николай II. В 1927 году вышла цитируемая нами книга «Отречение Николая И» со вступительной статьей М. Кольцова. Кольцов был тогда в стане победителей, тех, кто истреблял Романовых «как класс», кто всячески клеветал и унижал память последнего Царя. Тем более для нас интересен тот неожиданный вывод Кольцова, когда он пишет о Николае II: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека – самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал царя один Царь. Не он погубил, его погубили»[529].

Лишь после того, как великий князь Николай Николаевич и все командующие фронтами: генералы Алексеев, Брусилов, Эверт, Сахаров, Рузский, адмирал Колчак прислали ему телеграммы или передали их устно «со слезными» просьбами отречься, он понял: все – круг замкнулся. Архимандрит Константин (Зайцев) писал: «Чуть ли не единственным человеком, у которого не помутилось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в какой мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи просто и трезво. В столице, в разгар войны – Великой войны, от исхода которой зависели судьбы мира! – возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной беспощадностью, которая в таких случаях есть единственный способ обеспечить минимальную трату крови. Это было Царю так же ясно, как было ему ясно при более ранних столкновениях с общественным мнением, что во время войны, и притом, буквально, накануне конечной победы над внешним врагом, нельзя заниматься органическими реформами внутренними, ослабляющими правительственную власть. Царь был на фронте во главе армии, продолжавшей быть ему преданной. Так, кажется, просто было ему покончить с бунтом! Но для этого надобно было, чтобы то, что произошло в столице, было воспринято государственно‑ общественными силами, стоящими во главе России, именно как „бунт“. Для этого надобно было, чтобы Царь мог пойти усмирять столичный „бунт“, как общерусский Царь, спасающий Родину от внутреннего врага, в образе бунтующей черни грозящего ее бытию! Этого как раз и не было. Между бунтующей чернью и Царем встал барьер, отделивший страну от ее Богом Помазанного Державного Вождя. И встали не случайные группы и не отдельные люди, а возникла грандиозная по широте захвата коалиция самых разнокачественных и разномыслящих групп людей, объединенных не мыслью о том, как сгрудиться вокруг Царя на защиту страны, а – напротив того, мыслью о том, как не дать Царю проявить державную волю: мыслью о том, как – страшно сказать! – спасти страну от Царя и его Семьи. Что же было делать Царю? Укрыться под защитой оставшихся ему верных войск и идти на столицу, открывая фронт внутренней войны и поворачивая тыл фронту внешнему? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы понять невозможность вступления Царя на этот путь. Государь внезапно оказался без рук: он ощутил вокруг себя пустоту. Вместо честных и добросовестных исполнителей своих предначертаний он уже раньше все чаще видел „советников“ и „подсказчиков“, в глазах которых „Он“ мешал им „спасти“ Россию! »[530]«Падение Императора Николая II, – пишет протоиерей отец Александр Шаргунов, – было, несомненно, результатом столкновения между монархией и русской элитой. Поскольку причиной этого конфликта явились глубокие различия в философском подходе, можно утверждать, что Император потерял свой трон и жизнь из‑ за своего религиозного мировоззрения и народной ориентации. Другой поразительной особенностью Николая II как Императора было его исключительное чувство долга и ответственности. Эта черта видна во всех его действиях, но ради краткости достаточно будет сосредоточиться на его наиболее судьбоносных решениях. После военных поражений 1915 года Николай II принял верховное командование над русскими вооруженными силами. В отравленной политической атмосфере того времени он тем самым подвергал себя громадному риску, связывая свое пребывание на троне с исходом войны. Следует подчеркнуть, что этот риск был очевиден для всей русской элиты, и совершенно ясно, что и для самого Императора. Много критики было высказано по поводу действий Императора как Верховного командующего. Но неоспоримым фактом является то, что покуда он занимал этот пост, русская армия была способна устоять перед лицом врага, обладавшего значительным техническим и организационным преимуществом. Само отречение может рассматриваться как акт долга: самые близкие ему люди (командующие армией и „монархисты“) говорили, что он должен уйти ради Отечества. Николай II пожертвовал своим Императорским троном, хотя он ясно понимал, что после этого он будет зависеть от милости своих врагов»[531].

Вопрос о степени участия и осведомленности генералов в перевороте и свержении Царя до сих пор остается открытым. Целый ряд исследователей, иногда совершенно противоположных взглядов, как например, Катков и Аврех, считают недоказанным факт подготовки генералами переворота. Катков считает, что Алексеев примкнул к перевороту только 1‑ го марта. Аврех вообще полагает, что осторожный Алексеев находился лишь в «верноподданнической оппозиции». Однако, есть целый ряд обстоятельств, заставляющих полагать, что Алексеев и другие представители генералитета знали о готовящемся перевороте заранее и заранее ему способствовали. Адмирал Нилов говорил Дубенскому 2‑ го марта 1917 года: «Ведь знал же этот предатель Алексеев, зачем едет Государь в Царское Село. Знали же вес деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1‑ го марта, и все‑ таки, спустя только одни сутки, т. е. за одно 28 февраля, уже спелись и сделали так, что Его Величеству приходится отрекаться от престола. […] Эта измена давно подготовлялась и в Ставке и в Петрограде. […] Давно идет ясная борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть и с ней можно только открыто бороться, а не входить с ней в компромиссы»[532].

Мы уже писали о связях Алексеева с Гучковым, Львовым и Родзянко. Мы уже приводили слова Воейкова о «хитром взгляде» Алексеева, которым он провожал Царя в путь в Царское из Могилева, его «провидческие» слова о том, что «придется путь расчищать», а ведь все это было до 1‑ го марта.

Но будучи втянутыми в этот переворот, генералы до конца не представляли себе его последствий. Они воображали, что он введет их в состав новой власти, которая должна была по заслугам оценить их помощь. На деле все оказалось с точностью наоборот. После целого ряда унижений они были отвергнуты новыми властителями, которые чурались их. Дальнейшая судьба генералов‑ заговорщиков была трагична и поучительна.

Великий князь Николай Николаевич, «коленопреклоненно» умолявший Царя отречься, побыл в должности главнокомандующего несколько дней, после чего с оскорбительной формулировкой отправлен в отставку «как Романов».

Генерал Алексеев, после короткого взлета на пост главнокомандующего, был отставлен Временным правительством. «Рассчитали, как прислугу», – жаловался он. На его глазах те, кому он помог прийти к власти, развалили армию и погубили ее, приведя, своей бездарностью, к власти большевиков. «Я оказался неудобным, – сокрушался отставленный генерал, – неподходящим тем темным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. Не ведая, что творят, не заглядывая в будущее, мирясь с позором нации, с ее неминуемым упадком, они, эти темные силы, видели только одно, что начальник армии, дерзающий иметь свое мнение, не нужен, что русская армия не имеет права сидеть, сложа руки, в окопах, а должна бить неприятеля и освобождать наши русские земли, занятые противником, для них неудобен и нежелателен. Меня смели…»[533]. Но даже тогда, видя, что делают с Россией «темные силы», у Алексеева не прозвучали слова раскаяния за то, что именно он и его соратники сыграли решающую роль, чтобы вырвать Россию из рук законного царя и отдать в те самые «темные руки».

Свои дни Алексеев закончил одним из инициаторов братоубийственной войны, скончавшись в Екатеринославе от тифа.

Генерал Брусилов тоже ненадолго оказался во главе армии «свободной России». Бывший генерал‑ адъютант Императора, он ездил на митинги, где выступал под красными знаменами перед солдатами, убеждая их идти радостно на смерть во имя свободы, и те же солдаты прогоняли его под свист и улюлюканье. Столкнувшись с постоянным вмешательством самовлюбленного Керенского в военные дела, Брусилов, по старой памяти, в резкой форме пытался указать последнему на недопустимость подобного. Но перед Брусиловым был уже не тактичный и спокойный Государь, а истеричный и резкий «министр‑ председатель». Он немедленно снял Брусилова с его поста. После Октябрьского переворота, на службе у большевиков, Брусилов написал письмо к врангелевским офицерам в Крыму с предложением сдаться, лично гарантируя им жизнь и свободу. Когда же большевики их всех расстреляли, то для Брусилова это был тяжелый моральный удар, который он переживал остаток дней и который свел его преждевременно в могилу.

Генерал Деникин смог также вскоре убедиться в «мудрости» новой власти. Видя кругом развал государства и армии, вызванные «великой и бескровной революцией», он вместе со своим боевым товарищем генералом Лавром Корниловым, тем самым, который в марте 1917 года по приказу Временного правительства арестовал в Александровском дворце Императрицу Александру Федоровну, выступил против Временного правительства. Арестованный Керенским, он бежал на Дон и принял участие в братоубийственной войне. Неумелое командование Деникина – одна из главных причин неудачи Белого дела, и после кровавой новороссийской катастрофы он сдал командование и уехал за границу.

Генерал Крымов, храбрый боевой командир и одновременно посредник между думскими заговорщиками и армией в деле организации государственного переворота, после неудачи Корниловского выступления, в котором он принимал участие, покончил с собой.

Как писал А. А. Керсновский: «Так дали себя обмануть честолюбивым проходимцам генерал‑ адъютанты Императора Всероссийского. Невежественные в политике, они приняли за чистую монету все слова политиканов о благе России, которую сами любили искренне. Они не знали и не догадывались, что для их соблазнителей благо России не существует, а существует лишь одна‑ единственная цель – дорваться любой ценой до власти, обогатиться за счет России… Самолюбию военачальников то льстило, что эти великие государственные мужи – „соль земли русской“ – беседуют с ними как с равными, считают их тоже государственными мужами. Им и в голову не пришло, что от них скрыли самое главное. Что удар задуман не только по Императору Николаю II (которого все они считали плохим правителем), а по монархии вообще. Что их самих используют лишь как инструмент, как пушечное мясо, и что они, согласившись по своему политическому невежеству продать своего Царя, сами уже давно проданы теми, кто предложил им эту сделку с совестью.

Обманутые общественностью военачальники сыграли роль позорную и жалкую. Лично для себя они, правда, ничего не искали. Ими руководило желание блага России, ложно понятого. Они полагали, что благоденствия Родины можно добиться изменой Царю. Их непростительной ошибкой было то, что они слишком стали считать себя „общественными деятелями“ и недостаточно помнили, что они – прежде всего – присягнувшие Царю офицеры»[534].

2 марта 1917 года Император Николай II отрекся от Престола. Свершилось то, чего так долго ждало «передовое общество»: «Признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть». «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман! » – записал Император в своем дневнике. «Отвергнутый страной, покинутый армией, которую он так любил, отчужденный от своей семьи, Император Николай II остался один; не на кого ему было больше опереться, не на что ему было больше надеяться – и он, во имя России, отказался от Престола», – писал адмирал А. Д. Бубнов[535].

Уинстон Черчилль писал о Николае II: «В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и возносится за успехи. Дело не в том, кто проделывает работу, кто начертывает план борьбы, порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет Верховной власти и ответственности. Почему отказывать в этом суровом испытании Николаю II? Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходили разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкой компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократию или держаться твердо? Вот – поля сражений Николая II. Почему не воздать ему за это честь? Николай II в глубокой скорби остался непоколебим. Он видел так же ясно, как и другие, возрастающую опасность. Он не знал способа ее избежать. По его убеждению только самодержавие, создание веков, дало России силу продержаться так долго наперекор всем бедствиям. Ни одно государство, ни одна нация не выдерживали доселе подобных испытаний в таком масштабе, сохраняя при этом свое строение. Изменить строй, отворить ворота нападающим, отказаться хотя бы от доли своей самодержавной власти – в глазах Царя это означало вызвать немедленный развал. Досужим критикам, не стоявшим перед такими вопросами, нетрудно пересчитывать упущенные возможности. Они говорят, как о чем‑ то легком и простом, о перемене основ русской государственности в разгар войны, о переходе самодержавной монархии к английскому или французскому парламентскому строю… В марте Царь был на престоле; Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. Несмотря на ошибки, большие и страшные, тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру – к тому моменту выиграл войну для России. Вот его сейчас сразят. Вмешивается темная рука, сначала облеченная безумием. Царь сходит со сцены. Его и всех его любящих предают на страдание и смерть. Его усилия преуменьшают; его действия осуждают; его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых; людях честолюбивых и гордых духом; отважных и властных – недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо, как древний Ирод, пожираемая червями».

Заключение

Император Николай II отрекся от Престола во имя России.

«Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения Родной Матушки России», – объявлял он Родзянко в своей телеграмме. Он отрекся, не поставив никаких условий лично для себя и своей семьи, отрекся жертвенно. «Когда в силу страшных обстоятельств („кругом измена, и трусость, и обман“) стало ясно, что он не может исполнять долг Царского служения по всем требованиям христианской совести, он безропотно, как Христос в Гефсимании, принял волю Божию о себе и России. Нам иногда кажется, что в активности проявляется воля, характер человека. Но требуется несравненно большее мужество, чтобы тот, кто „не напрасно носит меч“, принял повеление Божие „не противиться злому“, когда Бог открывает, что иного пути нет. А политик, которым движет только инстинкт власти и жажда ее сохранить во что бы то ни стало, по природе очень слабый человек. Заслуга Государя Николая II в том, что он осуществил смысл истории, как тайны воли Божией», пишет протоиерей Александр Шаргунов[536]. Одной из самых главных причин, побудивших Царя пойти на этот жертвенный шаг, было его стремление к победе, для достижения которой он столько сделал, и опасение, что он может стать помехой на пути к ней. Когда говорят, что единственно, о ком он думал в те дни, была его семья, как всегда клевещут. После отречения Царь поехал не в Царское Село, а в Могилев. Он ехал к любимой армии, с которой желал проститься. 3 марта 1917 года Император прибыл в Могилев. «Государь вернулся в Могилев из Пскова для того, чтобы проститься со своей Ставкой, в которой Его Величество так много трудился, столько положил в великое дело в борьбе с нашим упорным и могущественным врагом души, сердца и ума и необычайного напряжения всех своих моральных и физических сил. Только те, кто имел высокую честь видеть ежедневно эту непрерывную деятельность в течение полутора лет, с августа 1915 по март 1917, непосредственного командования Императором Николаем II своей многомиллионной армией, растянувшейся от Балтийского моря через всю Россию до Трапезунда и вплоть до Малой Азии, только те могут сказать, какой это был труд, и каковы были нужны нравственные силы, дабы переносить эту каждодневную работу, не оставляя при этом громадных общегосударственных забот по всей империи, где уже широко зрели измена и предательство. И как совершалась эта работа Русским Царем! Без малейшей аффектации, безо всякой рекламы, спокойно и глубоковдумчиво трудился Государь», – писал летописец пребывания Царя в армии во время мировой войны генерал Д. Н. Дубенский[537].

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 10 11 121314 Следующая ⇒